Его взгляды и мнения

Его взгляды и мнения

Его отношение к хасидизму

Хотя он вырос и был воспитан в среде миснагдим* и всю жизнь придерживался их обычаев и традиций, тем не менее Гадоль никогда не выступал против хасидов и бывал недоволен, если кто-то порочил или поносил их. Он говорил: “Действительно, я совершенно не принимаю того, что внесли основатели хасидизма, и полагаю, что их подход не соответствует алахе. Ведь Тора сказала: “Не кучкуйтесь”, и объяснили наши мудрецы: “Не разбивайтесь на партии и на группки”. И тот, кто, строя сам себе пьедестал, разделяет наш народ на секты и партии, безусловно отвечает своей жизнью за это, ־ ведь он раскалывает дом Израиля на куски и сеет между знатоками Торы раздоры, — и нет предела отрицательным последствиям этого. Проповедуйте, толкуйте, наставляйте, учите — мол, в такой-то частности следует делать так и так, но не объединяйте все эти частности в общие системы под новыми названиями, чтобы на основе этих систем создавать свои секты. Ведь у наших мудрецов древности всегда были разногласия по многим вопросам, но они не разбивались из-за этого на секты с разными названиями, не отдалялись друг от друга и не разрывали отношений. Но кто в состоянии уподобиться этим царственным мудрецам?! То, что уже произошло, невозможно повернуть вспять - так давайте хотя бы не расширять пропасть! Для чего нам еще более увеличивать разногласия?!

Ведь мы не можем объявить порочным и отбросить весь хасидизм - систему, которой придерживался целый ряд гаонов и глав поколений, чью святость и праведность никто не подвергает сомнению. Конечно, если мы видим, как кто-то умышленно и беззастенчиво нарушает законы, установленные в Шульхан арухе и других кодексах, если кто-то пытается изменить наш образ жизни и правила поведения, - таким мы должны противостоять со всей возможной решительностью, не обращая внимания на то, что они прикрываются авторитетами великих людей. Как правило, эти “новаторы” бесконтрольно следуют капризам своего сердца и приписывают великим людям, служащим им прикрытием, такие слова и поступки, которые те никогда не говорили и не совершали. Но нельзя возлагать вину за отдельных разрушителей на все движение в целом. Кто мы такие, чтобы утверждать, что та или иная сторона права в этом вековом споре? Я обычно говорю в таких случаях: “Сокрытое - это Ашему, нашему Б-гу, а явное - нам и сыновьям нашим..., чтобы выполнять все сказанное в этой Торе”. Вот перед нами Талмуд и Танах, Шульхан арух, книги законоучителей и книги мусара, принятые во всех поколениях, - давайте придерживаться их, “чтобы выполнять все в них сказанное”, и довольно с нас. Почему мы должны рваться к какой-то чрезмерной праведности и, мудрствуя, искать неизведанные пути, не завещанные нам нашими праотцами?”.

Крупнейшие хасидские ребе, хорошо знавшие точку зрения Гадоля, относились к нему с большим уважением. Например, Адмор р. Аарон из Кайдинова, бывая в Минске, всегда навещал Гадоля и однажды, когда один из лидеров хасидизма спросил его мнение о Гадоле, ответил:

—   Он тот царь, о котором сказано: “Пусть он сделает себе список с этой Торы..., и пусть он будет всегда с ним, и пусть он читает его во все дни своей жизни...”. Так и он - всегда занят изучением Торы, и его Тора “всегда с ним”, он не отступает от нее и не делает ни шагу за очерченные ею пределы. Кто может сравниться с таким царем и кому дано право судить и рядить о нем?!

Его отношение к “просветителям"

С представителями нового поколения, которые называли себя “просветителями”, Гадолю трудно было смириться. Он предъявлял им иск, говоря: “Ну кто им дал право, присвоив себе чужой венец, откалываться от общины и становиться как бы отдельным народом внутри народа? Почему они присвоили себе имя “просветители” (маскилим), как будто просвещение — их особая прерогатива, а все прочие не имеют к нему никакого отношения, поскольку их сердца закрыты для доводов разума? Прежде говорили: “Разумный (маскиль) ищет Б-га”, “блажен понимающий (маскиль) бедняка”, “И пробудятся многие из спящих во прахе земном, ...и разумные (маскилим) будут сиять, как сияют небеса”, и мудрецы пояснили, что в последнем из этих стихов речь идет о “судьях, которые судят по справедливости”. Но теперь смысл всех слов изменился: прежних “разумных” стали называть “бездельниками из отжившего поколения”, а наглецы, сбрасывающие с себя ярмо закона и украдкой читающие любовные романы, попрятавшись по чердакам и подвалам, они - “просветители” (маскилим). Разве невозможно изучать лингвистику, словесность и прочие предметы, в жертву которым они отдают свои души, - разве невозможно изучать все это, не оскверняя наших законов, не сбрасывая с себя ярма Торы, не проявляя легкомыслия по отношению к наставлениям стариков, родителей и учителей? Но их образ мысли проявляется в их поступках - большинство из них бесконтрольно следует капризам своего сердца; они способны разрушить, но не создать”. И Гадоль стремился отдалиться от их общества насколько возможно. Он говорил: “Переубедить их - не в моих силах, а молча взирать на их дела, будто бы соглашаясь, я не желаю и не имею на это права. Так лучше уж вовсе с ними не знаться”.

Однако, когда его сыновья вернулись из воложинской ешивы, обогащенные глубоким знанием Талмуда и книг законоучителей, Гадоль согласился пригласить для них в преподаватели по светским предметам одного из студентов-евреев - далекого от своего народа и веры, как и большинство ему подобных. Гадоль сказал тогда: “Да воздастся мне, что я воспитал своих сыновей так, что они в состоянии противостоять “ветрам современности”. Мне не нравится, когда отдают предпочтение учителям-неевреям, а эти - все-таки наши братья, одна с нами плоть. Ведь “сколько не бросай палку вверх, она все равно упадет вниз”, т.е., в конце концов, каждого человека притягивает к его корню. Мы не должны сталкивать камень вслед упавшему в пропасть - не стоит отгонять этих людей и отталкивать их двумя руками; наоборот, пусть зайдут в наши дома, пусть увидят своими глазами и убедятся, что там, где живут по вере Израиля, соблюдая традиции отцов, там укоренены благо, мир и добро; пусть увидят насколько далеки от реальности те пасквильные книги “просветителей”, в которых верующие евреи обрисованы самыми мрачными красками - в виде чудовищ и пугал”.

Когда учитель первый раз пришел в дом, Гадоль встретил его с почетом, а затем, отведя в сторонку, сказал ему:

—   Ты еще молод, и, возможно, тебя воспитали так, что твои воззрения на веру и религию отличаются от взглядов большинства евреев. И возможно, твое сердце полно идей и понятий, широко распространенных сегодня в среде сбросивших с себя иго Торы, - идей, которыми сегодня молодежь дорожит, будто золотом или жемчугом. Не исследовав их критически и даже не поняв хорошенько, вы относитесь к этим идеям с большей святостью и почтением, чем хасиды к поучениям своих ребе. Но не я испытываю сердца и не передо мной ты будешь держать ответ. Однако, поскольку я взял тебя учителем к своим сыновьям, я обязан предупредить: я - простой еврей, следующий путями наших отцов и соблюдающий обычаи, передаваемые из поколения в поколение, и я хочу, чтобы мои дети тоже последовали этим путем. Поэтому занимайся с ними только теми предметами, ради которых я тебя пригласил. Не витийствуй с ними о вопросах и проблемах, выходящих за рамки изучаемого вами, потому что это противоречит моему желанию. А раби Меир сказал: “Работник, действующий против воли работодателя, назовется разбойником”, это достаточно простой принцип, с которым может согласиться любой разумный и честный человек.

И тем не менее, Гадоль никогда не терял бдительности, и каждый раз, когда в доме появлялись новые учителя, он внимательно вглядывался в сердца детей и “следил, куда ступают их ноги,” - нет ли каких-то изменений в их взглядах и поведении.

И мне известно, что некоторые из учителей, после того, как стали бывать в его доме, потянулись душой к дорогам отцов и приблизились к своему народу и вере.

Его отношение к поселенческому движению в Земле Израиля

Когда зародилось поселенческое движение и с новой силой пробудилось стремление к Сиону, еврейское общество разбилось на партии. Одни поощряли и поддерживали это движение, другие противостояли и препятствовали ему, а третьи, застыв в нерешительности, не знали, к какому лагерю примкнуть.

Гадоль, благословенна память о нем, сердцем стремясь к Сиону, радовался каждому практическому шагу к возрождению Земли Израиля. Когда к нему обращались, он охотно и щедро давал пожертвования на это движение, говоря: “Ведь толковали наши мудрецы: “”Недостающий - не в счет”- это тот, кто не присоединился к выполняющим заповедь“.

Но поскольку Гадоль не одобрял подход к делу некоторых лидеров этого движения, определявших его лицо, он не принимал в нем официального участия, чтобы эти лидеры не могли использовать его имя и влияние в своих целях. Он говорил: “Само по себе это дело благое. Но на том пути, по которому ведут лидеры движения, есть немало “водоворотов и омутов”, и вещей, которые не одобряются нашими мудрецами. И если бы я принял практическое участие во всех этих делах, то был бы вынужден активно противостоять лидерам движения, протестовать и спорить по каждому вопросу, в котором, по моему мнению, проявлялся их неверный подход. А я не боец и не полемист, который всегда может настоять на своем. Один только раздор, который мог бы выйти из этого, обесценил бы выполнение всех заповедей, связанных с делом. В общем, я не вижу в себе способностей, необходимых для того, чтобы принять участие в руководстве движением. И еще - ведь сказали наши мудрецы: “Строительство детей - разрушительно”. У молодых, действительно, есть и пыл, и воодушевление, и великая энергия действия, - но в то же время, они чрезмерно много мудрствуют, отбрасывают все “отжившее”, пренебрежительно относятся к старшему поколению и, “разогреваясь, исчезают со своего места”. Они забывают, что и их идеи, даже если им удастся их осуществить, со временем тоже устареют и обветшают; а пока они стремятся выкорчевать все укоренившееся, и есть среди них и такие, что готовы топтать святыни. И хотя, пока что идея поселенческого движения - лишь семечко, брошенное в землю, которое еще не укоренилось, не дало ростков и плодов, некоторые из его лидеров представляют дело так, будто великолепное здание уже возведено — от фундамента и до крыши; и они уже “проливают серу и огонь” на давнишних поселенцев Святой Земли и на старцев, которые приезжают туда, чтобы провести остаток своих дней, - на тех, которые до сих пор тончайшими нитями связывали нас с нашей землей. И вот являются эти новые лидеры и стремятся, ликвидировав систему халуки, выкорчевать “старый ишув”, чтоб и памяти о нем не осталось, - а известна разрушительная сила “безумцев, мечущих огонь, стрелы и смерть”. По этим причинам я воздерживаюсь от прямого участия в этом движении и уступаю место тем, кто способнее меня в подобных вещах. Однако эти новые лидеры должны понимать, что берут на себя ответственность за свою деятельность - чтобы доброе и полезное дело, которому они служат, не обернулось бы порчей и разрушением. Ведь каждый разумный руководитель должен стараться, чтобы все его действия соответствовали цели, к которой он стремится, и были её достойны”.

В 1889 году евреи Эмска обратились к Гадолю с алахическим вопросом по поводу поселенческого движения. Они хотели выяснить, как воспринимают мудрецы Торы это движение, можно ли и следует ли участвовать в нем и не связано ли с этим каких-то алахических проблем. Поскольку у него тогда в силу ряда обстоятельств не было возможности самому написать подробный ответ, Гадоль поручил дело мне, и я составил респонс, придерживаясь его стиля и тона, ־ список с респонса сохранился у меня до сих пор.

Его отношение к раввинской деятельности

Раввинская служба была ненавистна его натуре; и тому - немало причин. Во-первых, он страшился ответственности перед Небесами, неразрывно связанной с деятельностью раввина. Он говорил: “Хорошо, если мне удастся расплатиться за себя самого! Почему я должен взваливать на себя ответственность за дела всей общины - ведь за все их ошибки и грехи петля будет затянута на моем горле?!”. И при всем его величии и силе в познании Торы, он каждый раз трепетал, вынося алахическое решение, и всегда боялся оступиться, трактуя закон.

Во-вторых, он говорил: “Почему я должен быть всеобщей мишенью? Все взгляды устремлены на раввина, и его воспринимают, будто он - голова на теле общины, и способен направить ее, куда пожелает. А поэтому все недостатки и беды города валят на его голову - ведь он “владыка”, он “вождь”, значит, он и должен “преобразовывать мир в царство Всемогущего”.

Третья причина в том, что “многие смотрят на раввина с завистью из-за жалования, которое он неизменно получает из общинной кассы, так что “хлеб его дан ему, вода ему обеспечена”. И многие считают, что, ничего не делая, он ест досыта и, тем самым, грабит общину; а на самом деле, раввин -просто наемный работник, слуга всей общины. Каждый берется оценивать его способности и по своему усмотрению устанавливать вознаграждение за его услуги. А поскольку круг обязанностей раввина заранее известен и община, приглашая его на определенных условиях, сама определяет размер его жалования, - это жалование безусловно законно и честно, как заработок любого наемного труженика. Но те, кто ищут поводов для придирок, думают по-другому. И зачем мне эти печали? Уж лучше бы я добывал себе пропитание иным способом и жил бы как частное лицо”.

Четвертая причина - он говорил: “Если бы я был проповедником, который умеет говорить на понятном народу языке и в стиле, который любят, - с притчами, примерами из жизни, истолкованными в духе времени, - я бы мог воспламенить сердца, привлечь к себе души людей, и во всех вратах меня бы превозносили. Но на это я не способен и “дара слова у меня нет”. И когда я выступаю перед народом в те два шабата, когда закон обязывает меня это делать, - в “Великий шабат”и в “Шабат возвращения”, - я говорю о сложных и тонких вещах, как испокон веков поступали все раввины Израиля, наши отцы и старцы, и только один из ста понимает мои слова. А некоторые говорят в гневе: “Ну, кому приносят пользу и кому нужны подобные речи?!”. И получается, что я вкладываю в это много сил, времени и труда - не в радость людям”.

И пятая причина - он говорил: “В наши дни многие предпочитают раввинов нового толка, которые, как говорят, “идут в ногу со временем”. Они вносят изменения в нашу религию, занимаются общественной деятельностью, словом, творят чудеса. А о нас говорят: “Что толку от этих старцев?!”.

И когда Гадоля одолевали такие раздумья, он падал духом и сетовал: “Если бы я мог прокормиться другим путем, то оставил бы раввинскую должность! И кто знает, хорошо ли я поступаю, стараясь взять в зятья именно раввинов и воспитывая сыновей для раввинского поприща? Не лучше бы было, если “изучение Торы совмещалось с мирскими занятиями“?

В такие минуты он позволял воображению властвовать над собой, и забавлялся надеждой, что один его лотерейных билетов окажется выигрышным. Его фантазия настолько разыгрывалась, что он начинал уже обдумывать, как ему поступить со службой раввина, если он внезапно разбогатеет, — или оставить ее и запереться в своем “шатре”, посвятив себя только познанию Торы, или, может быть, теперь, когда ему уже не придется жить за счет общины и кормиться из общественной кассы, люди отнесутся к нему с почетом, к его словам будут прислушиваться и следовать им, и в таком случае его раввинская служба станет кашерной и чистой, и он сможет многое сделать, чтобы возвысить авторитет Торы.

Один раз, когда я пришел к Гадолю, он сказал мне радостно: “Ну, разрешились мои сомнения. Сегодня ночью, во сне, я услышал стих: “Эти деньги даны тебе и этот народ, чтобы ты поступал с ним по своему усмотрению.

Еще когда он жил в Сельцах, а затем в Пружанах, Гадоль вступил, не афишируя этого, в долю с р. Давидом Бейзером и стал компаньоном в его торговле вином и другими горячительными напитками, в надежде, что если Б-г пошлет ему удачу, он сможет освободиться от службы раввина.

Однажды, уже в Минске, возвращаясь с молитвы, он проходил мимо магазинов, напротив которых ждали телеги, и возницы грузили на них упаковки с товарами, чтобы отвезти на железнодорожную станцию. Гадоль увидел, как коммивояжер р. Ошер Померанц, одетый в запыленное пальто, стоял с кисточкой в руках и помечал товары, как принято у торговых агентов. Когда я пришел к Гадолю в тот день, он мне сказал:

—    Как я завидую подобным ему людям. Ведь он знаток Торы и постоянно изучает ее, и в то же время он свободен, одевается, как ему вздумается, и занимается своим ремеслом в любом месте, по своему выбору, а вечерами он порой приходит ко мне обсудить сложные алахические проблемы. Я же -каторжник, прикованный законом к своим обязанностям, и даже сам себе не хозяин.

Но подобные периоды душевной слабости продолжались у Гадоля недолго, и он, быстро превозмогая сомнения и тревожные мысли, говорил:

—    Ну, что я печалюсь и изнуряю душу пустыми раздумьями? Не иначе, все это происки дурного влечения и его соблазны. Нет второго, такого неблагодарного, как я. Вместо того, чтобы радоваться своей доле и благодарить Б-га за его милосердие - ведь Он наделил меня способностями и избрал меня пастырем общины Израиля, возложив на мои плечи святое служение Торе, — я же с презрением отвергаю Его дары и выискиваю в них дефекты и недостатки. И чего я так трясусь и боюсь ответственности?! Ведь если я - в меру своих сил - выполняю свой долг, то на мне нет никакой вины. И если даже я порой ошибусь, как это бывает у людей, то и тогда не будет на мне греха, ведь именно по такому поводу сказали мудрецы: “Даже если ошиблись... . А если я не стану исполнять свои обязанности достаточно добросовестно, - то ведь любое частное лицо так же грешно и виновато, если не выполняет своих обязанностей как положено. И стоит ли обращать внимание на людские сплетни, на зависть и клевету? Ведь и о нашем учителе Моше написано: “И каждый... смотрел вслед Моше, и один из мудрецов комментирует: ...смотрел с осуждением. И Моше, и пророк Шмуэль были вынуждены оправдываться и доказывать, что они ни у кого из них ничего не взяли , и, вообще, мало кто из вождей народа избегает толков и пересудов.

А по поводу своих проповедей Гадоль объяснял: “Талмудисты уже сказали об этом: “Основная награда слушателям субботней проповеди перед праздником - за то, что они толпятся”, и комментирует Раши: “...ведь большинство из них самой проповеди не понимает. Значит, уже в те времена положение с предпраздничными проповедями было таким же, и уже тогда знали их изъяны, и тем не менее, продолжали следовать этому обычаю и искать ему различные оправдания, подобные “награде за толчею”. И если кто-то просмотрит проповеди на “Великий шабат” и “Шабат возвращения”, опубликованные в книгах великих мудрецов, в том числе и последних поколений, он убедится, что все эти проповеди посвящены тончайшими анализу самых сложных и глубоких вопросов, в которых не просто разобраться даже знатоку Торы, а толпа не поймет и не сообразит даже, о чем идет речь. Как же могло получиться, что все мудрецы упустили простую истину, очевидную даже для ребенка: когда преподают людям, лучше говорить с ними на понятные им темы, простым и доступным им языком?! Поэтому становится ясным, что в этих двух обязательных раввинских проповедях, перед “Великим шабатом” и перед “Шабатом возвращения”, никогда - ни в последние века, ни в дни Талмуда - не преследовалась цель обучать или наставлять народ. Для таких целей всегда были особые наставники: в прошлые времена ־ знатоки преданий и толкователи законов, а в последний период - магиды, проповедники, руководители групп по изучению Мишны, Шульхан аруха, Хаей адам. Это их предназначение и ремесло: говорить с людьми на понятные и доступные для них темы, на простом и понятном языке, в доступном народу стиле. И чем доступнее они выбирают тему, и чем легче их понимать, тем лучше. И для таких занятий не требуется, чтобы преподаватель был главою общины или самым знающим в городе,- достаточно, чтобы он знал и понимал больше, чем его слушатели. “Не нужен ботинок, который намного больше ноги”. Да и разве достаточно двух раз в году, чтобы обучить огромный народ? Предназначение этих двух проповедей всегда было не в том, чтобы обучить народ, но в том, чтобы объединить и сплотить его. Ведь, как правило, евреи любого города и общины разбиваются на множество групп, товариществ, объединений: эти учатся у преподавателя Мишны, эти у преподавателя Эйн Яаков, эти изучают мидраши и т.д., и т.д.... И подобно тому, как дело обстоит в наше время, было в древние времена - лишь менялись названия изучаемых книг в соответствии с тем, что было принято изучать в тот или иной период. И каждое объединение и товарищество относилось к своему наставнику с почтением и преклонением. И вот, чтобы еврейское общество не распалось на группки, чтобы Тора не разделилась на несколько “тор”, мудрецы постановили созывать весь народ дважды в год перед великими праздниками. И главный раввин общины, ее глава, произносит в присутствии всей общиной диврей Тора, адресуясь именно к величайшим мудрецам города, к знатокам Торы: к главам ешив, к магидам и законоучителям, преподавателям и раввинам всех товариществ, объединений и групп, - чтобы народ видел, что все их раввины и законоучители, проповедники и преподаватели - все склоняются перед авторитетом главы общины, а он говорит с ними от имени Торы. И все будут знать и понимать, что Тора одна для всего Израиля, и она объединяет всех в единое целое. Община подчиняется авторитету своих наставников, они подчиняются авторитету главы общины, а он подчинен Торе, которую “унаследовала община Яакова”; и все - одно целое. И несмотря на то, что большую часть такой проповеди простые люди не понимают, — кроме, может быть, нескольких изречений, известных всем, - в этом нет ничего дурного, раз уж проповедь предназначена не для того, чтобы обучить народ закону, но чтобы быть свидетельством и символом единства народа, общественным признанием величия Торы. И об этом сказали мудрецы Талмуда: “Дважды в год все видят подлинное величие Торы”, и объясняют Тосафот и Раши, что речь вдет об этих двух проповедях. И не сказано “обучение Торе”, потому что народ обучают Торе во всякое время и во всяком месте, но именно “величие Торы” - потому что эти грандиозные собрания созываются не для обучения, но чтобы оказать Торе почет, и они проводятся лишь дважды в году, в специально предназначенном для них месте. Поэтому сказали мудрецы, что люди, пришедшие на эти проповеди, получают награду не за постижение тех немногих слов в речи раввина, которые им доступны, но именно “за то, что они толпятся”, т.е., за то, что они собрались единой общиной, - и в этом “величие Торы”. И мы воочию видим, что именно в этом подлинная цель таких проповедей - ведь во все времена, пока проповеди проводились именно таким образом, собирался весь народ и стоял, тесно сгрудившись, с широко открытыми ртами, ־ будто пересохшая земля, жадно принимающая первый дождь, - и несмотря на то, что понимали только немногое, уважение к Торе и ее авторитет возрастали. Но с тех пор, как во многих местах раввины стали умничать и произносить простые и ясные проповеди в доступном народу стиле, в тех местах опустели дома учения и уменьшилось число слушателей, снизился авторитет Торы, и единство народа пошатнулось. Каждый, кто посмотрит проницательным взором, увидит и поймет, кто больше способствовал величию нашей веры и авторитету Торы в народе Израиля - старые раввины, простые, цельные, беззаветно и самоотверженно преданные Торе, с их проповедями, содержащими глубочайший анализ сложных проблем, или новые раввины со своими реформами, со своей бурной общественной деятельностью, со своими ясными и доступными проповедями. Пусть каждый, в чем сердце сохранилось ощущение истины, посмотрит и рассудит”.

И когда он говорил так, его душа успокаивалась, и он чувствовал в себе новые силы, чтобы крепче держаться за свою Тору и воспитывать детей продолжателями своего дела. Он неустанно повторял: “Благословен Тот, Кто уготовил мне удел среди занимающихся в доме учения и среди пастырей вечной общины Израиля. И пусть люди говорят, что хотят, и пусть призывают новых раввинов, и те пусть руководят общиной, как понимают, но я и мои дети будем служить Ашему и служить еврейской общине тем же путем, что служили наши отцы. И не нужны нам ни их нововведения, противоречащие Торе, ни их реформы, ни их общественная деятельность, ни их проповеди - “они пусть будут при своем, а мы останемся при своем””.

Об аскетизме

Я слышал рассказы о нем, будто в юности, когда он жил в доме тестя, он лишал себя необходимых часов сна и истязал себя постами до такой степени, что заболевал из-за этого. И его брат р. Биньямин Бишка в предисловии к своей книге Бен они тоже рассказывает, что когда Йерухам жил в Ковно “он изнурял себя аскетическим образом жизни и постами, не ел почти всю неделю, а по ночам не использовал ни подушек, ни подстилок, и не позволял себе спать больше трех часов, - поднимался и, “могучий, как лев,” усердно принимался за Тору”.

Я сам никогда не слышал об этом из уст Гадоля. Только однажды, прочитав в книге Алийот Элияу о том, что Виленский Гаон в зрелые годы очень раскаивался в аскетических упражнениях своей юности, Гадоль сказал: “Дух ребячества толкает нас в юности на буйства и крайности, перехлестывающие за пределы разумного и дозволенного законом”. И больше он об этом не говорил. Однако, наблюдая за его обычаями и привычками, я видел, что он с ненавистью относился к чрезмерному благочестию и любой свой поступок взвешивал на весах закона, сверяя со словами законоучителей, а не ревностных аскетов и моралистов.

_{* Миснагдим (противники) - так называли последователей Виленского Гаона, активно противостоявшего хасидизму.}