Образ жизни Гадоля в Минске

Образ жизни Гадоля в Минске

Для Гадоля наступил спокойный период. Когда жизнь общины упорядочилась и первоначальные трудности и хлопоты миновали, он вновь дал волю своим природным наклонностям. Его любовь к изучению Торы, преодолев преграды повседневных забот и отвлечений, стала еще более крепкой, и он отдался ей со всем жаром своего сердца, занимаясь с усердием большим, чем когда бы то ни было прежде. Едва завершив неотложные раввинские дела, он закрывался в своей комнате с книгами: он был сосредоточен настолько, что не замечал, что происходило вокруг, а его горячее сердце изливалось в чарующих напевах. Минчане, проходившие мимо дома раввина в часы его занятий Торой, останавливались и внимали его голосу, пораженные его красотой и силой.

Не легко было в это время даже просто обратиться к Гадолю, ведь он находился словно в глубоком сне. Многие посетители, заслышав великолепный голос, исходящий из его рабочего кабинета, застывали в священном трепете, не решаясь даже приблизиться, и не двигались с места, пока голос не прерывался. А иные так и уходили, говоря: “Все наши проблемы не стоят того, чтобы из-за них отрывать Гадоля от Торы”.

Если же возникали неотложные дела, то служитель Гадоля заходил к нему в кабинет, становился прямо перед ним и ждал, пока Гадоль оторвет глаза от книг, неминуемо упрется в него взглядом и поймет, что необходимо прерваться. И тогда в комнату спешно заходили столпившиеся в приемной, и раввин спрашивал у каждого, что его сюда привело. Если задавался апахический вопрос, Гадоль закрывал свои книги и на какое-то время прерывал занятия. Он проводил рукой по лицу, внимательно выслушивал посетителя, а затем, обдумывав его слова и сверив, по обыкновению, свое мнение с алахическими кодексами, отвечал.

Однажды его спросили, почему он обычно делает такой жест. Он объяснил: “Мудрецы учили, что пьяному запрещено обучать закону, пока он не протрезвеет до такой степени, что сможет полностью сосредоточиться на проблеме. Но ведь человек, глубоко погрузившийся в изучение Торы, в отношении всего остального мира подобен пьяному. Поэтому, чтобы “протрезветь”, я закрываю книги и провожу рукой по лицу - этим я как бы выгоняю “хмель” прежних мыслей, и теперь могу сосредоточиться на вопросе посетителя”.

Однако тех, кто приходил к нему с просьбой помолиться за исцеление больного, посоветовать какое-нибудь особое целительное средство или молитву или просто разгадать сон - ведь во многих общинах было принято приходить с подобными вопросами к раввину - таких он отправлял быстро, одним говоря: “Ашем будет тебе спасением”, а другим: “Да будет угодно Ашему, чтобы твои сны были к добру”. И он ни в коем случае не допускал, чтобы ему рассказывали подробности о болезни или события, произошедшие во сне, как любят рассказывать женщины. Он говорил им: “Я не врач и не толкователь снов. Все, что я могу - попросить в молитве Того, Кто все может. Так зачем мне вникать в подробности? Все подробности Ему известны”. И как только посетители удалялись, он немедленно возвращался к своим занятиям.

Как прекрасен был дом раввина в те дни ־ он весь был наполнен Торой. В своем кабинете, наполненном книгами, занимался Гадоль. В другой комнате учился его зять. Он помогал раввину в его обязанностях законоучителя и в контроле за работой скотобоен, а также давал уроки в ешиве ремесленного братства водовозов, но в свободные часы он изучал Тору дома и обсуждал сложные вопросы с приходящими к нему наиболее способными юношами и аврехами. Так поступал первый зять — впоследствии гаон р. Элиэзер Рабинович, а затем и второй зять - р. Авраам-Дов-Бер Шапиро. В других комнатах занимались сыновья раввина - милые, умные и знающие юноши, а с ними их друзья и сверстники, желающие посвятить себя изучению Торы. Была еще отдельная комната, где собирались знатоки Торы, пришедшие повидать Гадоля и обсудить с ним сложные талмудические вопросы. В ожидании, пока раввин освободится, они вели ученые беседы между собой. Время от времени приемный зал наполнялся уважаемыми главами общины и минскими богачами, которые собирались, чтобы обсудить городские дела, а порой там собирались крупнейшие знатоки Торы города, чтобы ввести необходимые поправки и изменения в укладе общинной жизни. В передней ожидали приема посетители, пришедшие со своими заботами и проблемами. В комнате раввина зачастую встречались друг с другом главы поколения: гаон р. Нафтали-Цви-Йеуда Берлин из Во-ложина, гаон р. Хаим Соловейчик, гаоны из Мира — р. Йом-Тов Липман, автор книги Мальбушей йом-тов, а позднее р. Э.-Д. Рабинович-Теомим и многие другие величайшие мудрецы и старейшие раввины. Приезжая в Минск, они, как правило, останавливались в доме Гадоля и наслаждались совместным изучением Торы. Многие раввины специально приезжали из ближних и дальних мест, чтобы повидать этого удивительного человека и с ним познакомиться.

Даже многие из поборников “просвещения” стремились увидеть Гадоля. Так, например, А.-Д. Довжевич, автор книги Амецареф, попросил меня представить его раввину. Когда мы вошли в кабинет Гадоля, то увидели там плачущих женщин, которые рассказывали раввину о своих бедах: у одной был болен муж, у других - дети. Они кричали: “Спаси нас, наш учитель!”, а он спрашивал у них имена больных и их матерей, как это принято, затем обещал молиться за них и отпускал.

В Довжевиче взыграл дух “просвещения” и, желая начать знакомство с остроумного замечания, он сказал:

—   Какое долготерпение необходимо иметь раввину, который вынужден выслушивать болтовню глупых женщин, опутанных предрассудками и считающих, что раввин подобен Б-гу - Спасителю.

Гадоль ответил:

—    Это не предрассудки, но доверие к словам мудрецов, которые сказали: “Каждый, у кого в семье есть недужный, пусть пойдет к знатоку Торы и попросит его молиться за больного”. Так поступали во всех поколениях и во всех местах, и так продолжают поступать до сих пор. В прежние времена, пока еще была такая возможность, тех, кто сомневался в словах мудрецов и насмехался над ними, наказывали. В наше время, когда мы лишены таких полномочий, страх наказания не останавливает насмешников. Но ведь сказал мудрейший из людей: “На разумного больше действует упрек, чем на глупого - сто ударов”, т.е., если разумный человек знает, что его поступки не одобряются мудрецами, это должно оказать на него влияние более сильное, чем сто ударов плетьми. И к тому же не надо забывать, что подобные ёрники наносят раны страждущим душам и крадут надежду у больных и несчастных людей.

И Гадоль не стал продолжать разговор с ним. Позже он объяснил мне причину: “У меня с таким человеком нет ничего общего. У нас слишком разные пути и взгляды на мир, и мы не поймем языка друг друга. Действительно, он исходя из своих понятий, не боится обжечься об горящие угли моих слов. Но я, исходя из своих понятий, боюсь озябнуть от холода, исходящего из его уст”.

А Довжевич сказал мне, когда мы вышли из кабинета Гадоля:

—    Раввин покорил меня своими словами, и он прав. Это будет для меня хорошим уроком - не зубоскалить перед этими святыми людьми, ведь они простосердечны и прямодушны.

Самые разные люди приходили в дом раввина и постоянно наполняли его залы и комнаты. И надо добавить к этому, что в кануны суббот и праздников в комнате, смежной с прихожей, сидела жена раввина с дочерьми и раздавала мелкие деньги нуждающимся — каждому согласно его потребностям, а иным приносили и готовую пищу из кухни. Другим же беднякам приготовленные блюда посылали прямо домой. И все делалось тактично, деликатно, приветливо и любезно.

И порой все описанное происходило одновременно и сочеталось в одну картину. И каждому, кто ее видел, хотелось воскликнуть: “Как прекрасны шатры великих людей Израиля!”, — и его сердце наполнялось святым уважением к Торе и трепетом перед ее мудрецами. И в самом городе, и вне его росла слава Гадоля, и имя его становилось все более знаменитым и доходило до самых дальних стран.