Краткие заметки и зарисовки

Краткие заметки и зарисовки

Прежде, чем завершить рассказ о Гадоле, я хотел бы привести здесь некоторые зарисовки и наблюдения, связанные с его домашним укладом, привычками и обычаями, чтобы картина его жизни и сам его образ получились, по возможности, более цельными.

Домашний уклад

В домашние дела он не вмешивался вообще, предоставив все на усмотрение своей ребецин. Однажды он сказал ей в шутку: “Мудрейший из людей написал: “Доблестная жена - венец для своего мужа”. Здесь имеется в виду, что если муж - “венценосец”, т.е., облачен властью, его жена вынуждена быть “доблестной”, ведь, как правило, такие мужья не имеют обыкновения помогать в домашних делах, и поэтому вся ответственность за семью ложится на ее плечи”. Во всем, кроме алахических вопросов, Гадоль с ней советовался.

Порой, когда он хотел наказать кого-то из детей за дурной поступок или за баловство, она по-матерински заступалась за свое чадо, а он выговаривал ей и, как принято у мужчин, переваливал всю ответственность на нее, приводя знаменитое изречение: “Руки милосердных женщин варили детей своих” . Но он так же быстро ликвидировал конфликт, примирительно разъясняя ей, что им руководило лишь беспокойство, чтобы дети не выросли необузданными и грубыми. Однажды я зашел к нему как раз в минуту, когда он собирался наказать сына, а ребецин противостояла ему, и слезы блестели на ее глазах. Увидев меня, он сказал: “Пылающие угли против слез - кто должен уступить?”. Он имел в виду, что жена должна поостеречься, ведь написано: “Обогреваясь у огня мудрецов, опасайся их горячих углей, чтобы не обжечься, ибо... каждое их слово - пылающий уголь”. С другой стороны, и ему следует поберечься, чтобы не обидеть ее, ведь сказали мудрецы: “Мужчина должен быть всегда осторожен, чтобы не обидеть жену своими словами, ...ведь ее слезы близко”.

Его любовь к детям была безмерна. К каждому из детей он относился как к своему единственному ребенку; и такую же любовь проявлял к внукам. Когда к нему приходили внуки Нахман и Исраэль, сыновья зятя р. Элиэзера, он забавлял их шутками и прибаутками. Нахману он часто говорил: “Ты наш настоящий утешитель”, подразумевая слова мидрспиа (Берешит раба 25), в котором прослеживается связь имени Нахман с глаголом нихем (утешил). А Исраэля он любовно теребил за ухо и говорил: “Запомни, ты будешь “Исраэль, в котором я прославлюсь””. Один раз, когда Исраэль расшалился и отец хотел его наказать, Гадолъ сказал ему: “Оставь его. Конечно он согрешил, но ведь он, по-прежнему, Исраэль”.

Когда Гадоля спросили, не является ли его забавы с детьми тем, что мудрецы называют “детскими разговорами”, он ответил:

—   Под “детскими разговорами” мудрецы подразумевали такие “разговоры”, которые сами по себе “детские” - т.е. пустая, бессмысленная болтовня. Но когда беседуют с детьми, имея полезную и добрую цель, то что же может быть лучше - такие разговоры не только не “сводят человека со свету”, но ребенка выводят в свет.

Когда кто-то из его детей или внуков заболевал, Гадоль не находил покоя и старался помочь, чем возможно: сам перестилал ребенку постель, сам поил лекарствами.

Но при всем том, он не спускал детям ничего - он наказывал их за каждый дурной поступок, за баловство или чрезмерное проявление лени; и он горько укорял их за неуважительное отношение к кому бы то ни было, - и не отступал от них, пока дурной поступок не был исправлен.

Помню, как однажды заболел его сын, и Гадоль трогательно переживал за него, баловал его, нежно и подолгу с ним разговаривал. Но когда сын поправился, то увидел, что отношение отца к нему изменилось. Удивленный мальчик спросил отца:

—   Ты смотришь на меня так сердито, будто недоволен, что я выздоровел?!

Гадоль ответил:

—    Когда ты был болен, у меня были по отношению к тебе определенные обязанности, и я их выполнял от всей души; ты же, по праву больного, был освобожден от любых обязанностей. Но сейчас, когда ты выздоровел, твои обязанности вернулись к тебе — ты обязан слушаться родителей и учителей, учиться и вести себя, согласно обычному распорядку. И когда я вижу, что ты пренебрежительно относишься к своему долгу, на моем лице появляется сердитое выражение. Выполняй, сыночек, свой долг, и мое лицо, обращенное к тебе, будет всегда ласковым и приветливым.

Больше всего он ненавидел лень и безделье. Если, проходя по дому, Гадоль видел, что сыновья учатся, читают и пишут, или даже что-то вырезают и мастерят, как любят делать мальчишки, а дочки латают белье, вяжут носки или даже делают кукол и шьют для них платья, а то и, раздобыв кусочек теста, лепят из него халы, как любят девочки, - он был доволен. Он говорил: “Даже детские игры, когда они имитируют какое-то ремесло, в свою пору очень хороши и полезны”.

Но если Гадоль обнаруживал, что дети бездельничают, он возмущался и говорил:

—    Ну, займитесь хоть чем-нибудь, только не теряйте понапрасну и минуты, ведь она дороже всех драгоценностей!

Вспоминаю, как-то раз он заметил, что одна из дочерей одета то ли в рваное, то ли в грязное платье. В ответ на его замечание она сказала, что “служанки не было дома, чтобы привести одежду в порядок”. Гадоль воскликнул:

—    Ах ты, нежная барыня! А своих рук у тебя нет?! Когда ты хочешь есть или пить, ты тоже ждешь пока вернется служанка? Кто может поручиться, что, когда ты вырастишь и выйдешь замуж, вы сможете вообще содержать прислугу?! А если “служанки не будет дома”, твои дети останутся грязными, в рванье и с драными пятками? Стыдись, лентяйка и зазнайка!

Благодаря такому подходу Гадоль добился, что все его дети и внуки выросли не только знающими и образованными, но также энергичными и умелыми людьми, пригодными к любой ручной работе по дому.

Когда Гадоль видел, что какая-то вещь лежит не на своем месте или вообще валяется на полу — будь то самая мелочь, он строго выговаривал домашним, напоминая им слова мудрецов: “Для праведников их имущество дороже, чем собственное тело,... потому что они не занимаются грабежом” . И он всегда повторял своим домочадцам, что тот, кто хочет быть честным по отношению к чужому имуществу и чистым от воровства, обязан ценить и беречь свое имущество, чтобы не пропадало ничего из того, что еще можно использовать. Он хранил каждый листок бумаги или кусок материи, которые могли пригодиться.

Гадоль был очень требователен к чистоте и порядку. И хотя он был целиком погружен в изучение Торы и часто вообще не знал о том, что происходит в доме, тем не менее в редкие минуты, когда он все же обращал внимание на окружающее, он улавливал сразу все, подмечая одним взглядом столько подробностей, что другим людям понадобилось бы на это много дней непрерывного наблюдения.

В будние дни он обычно ел в одиночестве и быстро, чтобы не тратить зря время. Но по субботам и в праздничные дни он подолгу засиживался за столом в окружении семьи, и во время этих застолий старался как можно больше заниматься с детьми. В перерывах между блюдами он проверял, что мальчики усвоили за неделю. Он постоянно следил за тем, как дети ведут себя во время еды, как сидят за столом й правильно ли произносят благословения. Иногда он спрашивал, кто приготовил то или иное блюдо или пирог, и если ребецин указывала на одну из дочерей, он расхваливал ее и говорил, что она великолепно справилась со своей обязанностью.

Но если за столом бывал гость, раввин уделял большее внимание ему, беседовал с ним о Торе — если собеседник был способен поддерживать такой разговор — или толковал с ним о житейских делах. Он шутил по этому поводу, что “разговоры простолюдинов на житейские темы тоже заслуживают того, чтобы их изучали”, ведь сказали мудрецы: “Умудряйся от каждого человека ...”.

Перед кидушем и авдалой он осматривался, все ли собрались, и порой довольно долго ждал, пока служанка не подойдет.

Когда он приступал к исполнению какой-либо редкой заповеди, приуроченной к определенному времени года, например, строил шалаш к Суккот или проверял, не осталось ли в доме хамеца перед Песахом, он старался, чтобы все сыновья были с ним. И не было предела его радости, если кто-то из них умело составлял и по всем правилам скреплял узлами пулов — букет из пальмовой ветви, мирта и ивы, необходимый для благословения в Суккот. Гадоль показывал букет всем гостям и говорил: “Это сделал мой сын”, чтобы закрепить в детях любовное отношение к заповедям.

Он был очень опрятен и тщательно следил за собой, никогда его не видели с нечесаной бородой или растрепанными волосами. Столь же придирчиво он следил за чистотой и исправностью одежды и всегда был аккуратно и добротно одет. Он часто повторял сыновьям, что, согласно словам мудрецов, пятно на одежде или заплаты - большой недостаток для знатока Торы и позор для него, и необходимо этого избегать.

Гадоль обычно молился с восходом солнца и, когда шел на молитву, раздавал мелкие монетки стоявшим во дворе синагоги нищим, следуя в этом раби Элазару. Когда один известный скряга пожаловался Гадолю, что ему трудно каждый день вовремя приходить на молитву, раввин ответил ему шутя: “Вероятно, ты принял на себя правило раби Элазара — вот необходимость раздавать свои деньги тебя и задерживает”.

Среди бумаг Гадоля была найдена особая записная книжка, в которую он заносил любой свой доход, а также десятину, отделяемую на благотворительность. Но так он поступал лишь вначале, а в Минске перестал это делать, сказав: “Опыт показывает, что здесь из-за множества нуждающихся десятины мне не хватает, и я трачу на благотворительность больше, чем обязывает закон. Поэтому не стоит напрасно утомлять себя бухгалтерией — перед Небесами и так все открыто”.

Молился он подолгу; “Слушай, Израиль...” произносил в голос, следуя мелодии, принятой при чтении Торы. Когда ему однажды заметили, что, молясь в такой манере, он вынуждает ждать его других прихожан, Гадоль ответил: “Молитва заслуживает того, чтобы молящиеся могли излить душу в беседе с Б-гом - неспешно, сосредоточенно, внимая шепоту сердца, - и не были принуждены торопливо перепрыгивать с пятого на десятое. И раввин города заслуживает того, чтобы в синагоге, где он постоянно молится, его поджидали. А для тех, кто стеснен во времени, - много в городе других синагог”.

Однажды в Минске был проездом гаон р. Эзриэль Гильдесхаймер из Берлина. Гадоль пригласил его на третью субботнюю трапезу. В честь гостя у него собрались многие уважаемые горожане. Прямо в доме раввина произнесли послеполуденную молитву, - и Гадоль, как обычно, долго молился; а затем последовало застолье, во время которого собравшиеся знатоки Торы делились своими открытиями и увлеченно дискутировали, несмотря на то, что субботний день давно завершился. И хотя вечернюю молитву начали очень поздно, Гадоль, как всегда, медленно и сосредоточенно произносил “Слушай, Израиль...” и молился. А затем - перед авдалой - он, по своему обыкновению, терпеливо ждал, пока соберутся все домочадцы. У раввина Гильдесхаймера, человека делового и пунктуального, на этот вечер было назначено еще несколько визитов и встреч, и он желал осуществить их в назначенное время - с немецкой точностью. Измотанный ожиданием, он сказал одному из сидевших с ним рядом:

—    Откуда у этих людей столько времени?!

Эти слова долетели до слуха Гадоля, и он ответил словами псалма:

—   “Время действовать для Ашема!”. Т.е. ради славы Всевышнего и его Торы надо постараться “время изыскать для Ашема” , ибо иначе Его Тора будет “отвергнута”. Если не будет людей, которые посвящают свое время тому, чтобы поддерживать наши традиции, со всеми мельчайшими тонкостями и нюансами, тогда возникнет опасность, что народ совершенно “отвергнет Его Тору”.

И когда р. Гильдесхаймер уходил, он сказал одному из провожавших:

—    Мне очень жаль, если я своими словами причинил боль этому главе поколения. Такого человека не нашими мерками мерить и не нашими оценками оценивать.

Его любовь к Торе

Любовь Гадоля к Торе невозможно описать. Он не ступал шага, не размышляя о ней; не проходило и минуты, чтобы он не думал о Торе. Эта любовь проявлялась во всех его действиях и поступках — в великом усердии во время занятий, в завораживающих мелодиях, сопровождавших у него изучение Торы. Когда он проникал в глубины исследуемого вопроса, он, озаренный вдохновением, пел во весь голос, и прохожие замирали, прислушиваясь, и подолгу простаивали около его дома.

В Ковно, когда он еще был молод и его имя только приобретало известность, один из уважаемых людей города, пришел, чтобы посмотреть на него. Юный Йерухам был погружен в изучение Торы и не заметил гостя. Посетитель просидел больше часа, ожидая пока Йерухам прервет занятия, - но он погружался в изучение все глубже и глубже. В сердце гостя пробудилось любопытство и удивление, и он сказал сам себе: “Останусь-ка на своем посту и проверю, есть ли предел этой любви к Торе”. И он стал ждать. И вот прошло десять часов подряд, а Йерухам учился, не отвлекаясь и не прерываясь, напевая сильным и чарующим голосом. Дальше ждать у гостя не стало сил. Потом он рассказывал: “Это не сын человеческий, это ангел. Но больше, чем я удивляюсь ему, я удивляюсь себе. Он-то понимал то, что изучал, и постигаемая проблема притягивала его. Но я, несведущий человек, не понимал ни слова, и, тем не менее, не мог оторваться от его чарующего голоса столь продолжительное время!”

Однажды в приемной Гадоля я встретил знаменитого кантора р. Исраэля Шавильзона, прославленного сладостными песнопениями, - обладателя такого тонкого и придирчивого слуха, что, когда кто-нибудь в хоре фальшивил, все его тело содрогалось. И вот он стоял и вслушивался в голос Гадоля, погруженного в изучение Торы. Заметив меня, он сказал:

—   У меня было дело к раввину, но узнав, что он учится, я решил ему не мешать и уже собирался уйти, но его напев меня приковал, - и вот уже полчаса, как я стою здесь. Посмотри что за чудо: человек, незнакомый с правилами вокала и чуждый им, тем не менее, потряс меня своим пением. Ведь сочетание высоких и низких тонов и все колоратуры, которые он выводит, исполнены удивительной стройности и гармонии, - и особенно это явственно для того, кто разбирается в музыке и награжден чутким слухом. Это свидетельство того, что законы музыки заложены в душе человека, и тот, кто наделен ясным умом и развитой интуицией, извлекает их из своего сердца — без всякой фальши.

Когда Гадоль вступал в беседу с людьми - даже на самые простые, житейские темы, слова Торы сразу же рвались из его уст. Казалось, что он сотворен и вылеплен из той же “глины”, что и сама Тора, - все его помыслы были обращены к ней, а остальное являлось для него лишь вынужденным отвлечением и насильственным отклонением от избранного маршрута.

Для своих сыновей он приглашал самых лучших учителей, каких мог только найти, и платил им даже больше, чем самые состоятельные горожане. Более того, он выдавал им жалование первого числа каждого месяца - на месяц вперед, и делал это всегда в приподнятом, радостном настроении, так что казалось, что и для него самого это праздник.

Я слышал от нескольких наставников его сыновей, что начало учебного семестра, после праздников, самое тяжелое для них время, пора полного безденежья. Праздничные расходы съедают все сбережения, а новое жалование за учеников поступит еще не скоро, ведь большинство хозяев следует мнению, что “за работу платят в конце” — вот и приходится ломать голову, где бы занять деньги, чтобы прокормить жену и детей. И в такую пору приходит ученик из сыновей Гадоля и приносит плату за месяц вперед, - и озаряются светом лица учителя и его жены, потому что для них — это подлинное спасение.

Для учителей Гадоль выбирал только самые сохранные ассигнации ־ без малейшего изъяна и повреждения; ни разу он не дал им банкноту, не имеющую хождения на рынке. Он говорил: “Ведь меламед - это не торговец, для него даже обменять бракованную банкноту - тяжелые хлопоты, для него мне самому приходится подбирать купюры”.

Он старался посылать плату учителям именно с учениками, объясняя это так:

—    Мальчикам доставляет удовольствие передавать деньги своим наставникам - такова природа ребенка, так зачем их лишать удовольствия? Вместе с тем я хочу, чтобы они научились этому - и когда Ашем наградит их сыновьями и их сыновья пойдут в школу, мои дети тоже платили бы меламедам щедро и от всего сердца.

Кроме того, в каждое новомесячье он посылал учителям небольшую сумму в виде подарка, не входящего в жалование, как это было тогда принято. Эту премию называли “деньгами новомесячья”. И также в Хануку, Пурим и в другие праздники, когда раввину, как это принято во всех общинах, присылают много подарков и “праздничные деньги”, он значительную часть даров пересылал учителям своих сыновей.

Он воспринимал наставников своих детей как членов семьи, и когда они приходили к нему, принимал их с великой доброжелательностью и симпатией.

Гадоль говорил:

—    Если бы мудрецы не установили точные правила, на выполнение каких заповедей следует произносить благословение, а при выполнении каких не следует, я бы от всего сердца произносил благословение каждый раз, когда удостаивался заплатить жалование за обучение сыновей. Есть ли у нас заповедь больше этой? Уж если мы произносим благословение, закрепляя на дверном косяке мезузу - пергамент с маленьким отрывком из Торы, то тем более мы должны благословлять, когда вся Тора запечатлевается в душах наших детей.

Изучение Торы было для него не средством для достижения какой-то цели, но само по себе являлось его жизненным призванием и назначением; постижение того или иного изречения мудрецов было для него наиболее возвышенной целью. Когда ему удавалось, исследуя различные редакции Талмуда, объяснить точку зрения кого-то из старинных комментаторов, он чувствовал себя так, будто обнаружил великое сокровище, и не было границ его радости; поэтому он особенно любил и ценил сборники издательских вариаций Талмуда Дикдукей софрим, составленные р. Рафаэлем-Нотой Рабиновичем.

Когда у меня, пишущего эти строки, родился замысел создать талмудическую конкорданцию, а зять Гадоля р. Элиэзер отговаривал меня, утверждая, что я создан более для аналитических исследований, чем для классификации и систематики, сам Гадоль поддержал меня, сказав:

—   “Крепись и мужайся!“ . Это труд во имя Небес - ты сделаешь великое благо для всех, изучающих Тору. Дай Б-г, чтобы сыновьям Израиля не пришлось дожидаться, пока эту работу выполнят другие народы, как это произошло с Танахом, к нашему великому стыду и позору.

Когда я закончил работу над трактатом Брахот, а затем над всем разделом Зераим, Гадоль был очень рад и побуждал меня продолжать. Он постоянно пользовался уже готовыми разделами моей конкорданции и всячески подчеркивал, что она ему очень помогает. Я видел, что он поступал так, чтобы повысить в моих глазах значение этого дела.

Однако составление конкорданции требовало долгих часов занятий, а я был вынужден зарабатывать на жизнь и мог трудиться над своим детищем лишь урывками. Тогда Гадоль попытался обеспечить для меня постоянное содержание, чтобы все свое время я посвящал начатому делу. Он убеждал людей, что когда эта работа будет завершена, изучающие Тору получат одну из самых ценных и полезных книг. Гадоль занимался этими хлопотами и в последний день своей жизни. Но после его смерти мое рвение ослабло, и, в конце концов, из-за различных невзгод работа полностью прекратилась; не завершена она и до сих пор.

Талмудическая конкорданция не была издана, а рукопись нам пока не удалось обнаружить.

Когда при углубленном изучении законов Торы Гадоль совершал открытие или находил новое объяснение, он испытывал беспредельное наслаждение. И он не уставал снова и снова делиться своим открытием со всеми посещающими его знатоками Торы; новые толкования, опубликованные в последствии в его книге Ор Гадоль, он прежде многократно произнес устно. И даже спустя долгое время после того, как открытие было сделано, он наполнялся радостью и чувством удовлетворения при одном лишь упоминании о нем.

Его любовь к истине

Однажды, когда я зашел к Элиэзеру Липману Гольдбергу, выдающемуся раввину, он сказал мне с восторгом:

—   Я убедился в подлинном величии Гадоля. Только что я был у него и попросил растолковать мне одну мишну. Он задумался над текстом и спустя несколько минут произнес: “Я не знаю”.

Вместе с нами в комнате находился учитель Гофман. Он спросил:

—   Ну и что же в этом великого?

Р. Элиэзер Липман сказал:

—   Разве это пустяк, когда человек, прославленный как великий гаон, не стесняется ответить на “простой” вопрос: “Я не знаю”? Ведь с его потрясающим умом ему ничего бы не стоило закружить мне голову сложнейшими рассуждениями так, что бы мне показалось, будто он ответил на мой вопрос. Но правдивость не позволила ему сделать это. На мой взгляд, это самое великое достоинство в человеке.

Я показал ему изречение, приведенное в Иерусалимском Талмуде, в первой главе трактата Хагига: «Вот, мы направляем к вам великого человека. А в чем его величие? В том, что он не стесняется сказать: “Не знаю”».

—   Теперь, благодаря этим словам Иерусалимского Талмуда, - произнес р. Элиэзер Липман, - я понимаю, почему нашего раввина прозвали Гадоль (т.е. “Великий”).

Спустя два месяца я повстречал р. Элиэзера Липмана, и он сказал мне:

—   Вчера, когда я проходил по Кейдиновской улице, возле дома раввина, он увидел меня из окна и пригласил подняться к нему. Он радушно встретил меня словами: “Убедись, что я платежеспособен. Сейчас я расплачусь с тобой за свой долг”. И он разъяснил мне простыми и ясными словами то, что я не понимал в этой мишне. Теперь я вижу, как справедливы слова мудрецов: “Стеснительный не научится”, - ведь, если бы тогда Гадолъ постеснялся признаться мне, что не знает, и запутал меня приблизительными ответами, он бы сам остался в своем прежнем неведении и не искал бы истину, поскольку уже отделался от вопроса. Когда же он не постеснялся сказать: “Я не знаю”, вопрос не давал ему покоя и буравил мозг, пока он не добрался до истины.

Следствием его любви к истине было также то, что он ценил мнение других не менее своего собственного. В своей книге Ор Гадоль, в главе 32-ой, он пишет: “Это представлялось мне простым и ясным... Но не утаю правды: когда мой оппонент, высокочтимый знаток Торы, пробудил во мне сомнение и еще раз заставил задуматься, его мнение показалось мне более убедительным”.

Простое и ясное объяснение было дороже для него, чем плутающие вокруг да около пространные рассуждения — пусть даже самые остроумные и блистательные. В 4-ой главе он пишет: “Правда, эти рассуждения несколько витиеваты, и им чуть-чуть не хватает простоты”. В 26-ой главе он говорит: “Отвечаю кратко, потому что, с моей точки зрения, рассуждения на эту тему не имеют под собой ни почвы, ни основания”. В 32-ой главе Гадоль пишет: “Его книгу я прочитал фрагментами, немного в одном месте и немного в другом, и она мне приглянулась тягой автора к истине... Мне кажется верным его подход: в поисках истины проникать в самую глубину проблемы, не сбиваясь на поверхностные - пусть и самые головоломные - рассуждения” . В 46-ой главе он говорит: “Не поможет, если мы попытаемся протащить слона через игольное ушко; лучше продвигаться столбовой, просторной дорогой. Лучше остаться при своем неразрешенном вопросе, чем притягивать за уши сомнительное решение”

Во многих местах его книги мы также видим, с каким трепетом он относился к вынесению законодательных решений и насколько избегал сомнительных алахических компромиссов. В 35-ой главе он пишет: “По правде говоря, мне бы вообще не хотелось отвечать на этот вопрос, потому что, по великим нашим грехам, мы не в состоянии возвести слова Торы на должную высоту - поколение развращено, каждый строит сам себе пьедестал, каждый слушает, что “говорит ему его посох” , - т.е., каждый слушает того, кто облегчает для него требования закона . И если даже тот, кто облегчает,- пустомеля из пустомель, а его оппонент - гигант из гигантов, мнение облегчающего перевесит” . В 36-ой главе Гадоль пишет: «По правде говоря, я боюсь выносить алахические решения, так как знаю границы своих возможностей. Поэтому я бы не хотел принимать на себя ответственность за весь мир. Я стараюсь, насколько возможно, не выносить решений, если дело не “ясно мне, как сестра”». В 11-ой главе, рассматривая дело об агуне*, которая уже получила разрешение на вторичный брак от раввинских судов Ковно и Бриска, Гадоль, всесторонне проанализировав ее ситуацию и приведя многочисленные веские аргументы, говорит: “Поэтому я не нашел никакой возможности разрешить ей вторичный брак; и да сжалятся над ней Небеса” . А в 34-ой главе он пишет: “Все это годится только в качестве теоретических вариантов, но на практике разрешить ей, не получив развода, снова выходить замуж - не дай Б-г!”. И там же он приводит слова р. Нисима Геронди о том, с каким великим трепетом следует подходить к запретам Торы.

И тем не менее, расхожее мнение, будто Гадоль чрезмерно строг в своих алахических решениях, не соответствует истине. Так, в 4-ой главе он пишет: “Я бы не хотел утруждать себя и отвечать на этот вопрос, “ведь запретить может любой” - для этого не нужно быть знатоком алахи”. И в конце того же раздела Гадоль говорит: «Р. Йехезкель Ланда ...устрожал в этом вопросе, потому что в его время поколение начало развращаться, и он видел свой долг в том, чтобы положить предел этому. Именно поэтому во многих своих респонсах он устрожает... Но теперь, когда по великим нашим грехам, разрушено уже больше, чем уцелело, более нельзя устрожать -наоборот, “если уж они хотят съесть агонизирующее животное, пусть хотя бы зарежут его кашерно”» . Избыточных устрожений он не любил. И когда однажды к нему пришел аврех, предложивший, чтобы община начинала шабат несколько раньше обычного времени, а завершала несколько позже, Гадоль ответил ему: “Довольно нам, если будут соблюдать шабат и в обычное время”.

В 1894 году в Одессе возникли разногласия по поводу того, кашерна ли для пасхальной мацы мука, перемолотая на паровой мельнице. И поскольку споры не утихали, главы одесской общины попросили Гадоля приехать к ним и, осмотрев на месте устройство мельницы и всех ее механизмов, вынести окончательное решение. По прибытии, Гадоль в течение нескольких дней изучал технологический процесс и, осмотрев все до мельчайших подробностей, признал мацу, производимую по такой технологии, кашерной.

В тот год Гадоль выдавал свою дочь Рахель за Авраама Дова Шапиро, ставшего впоследствии раввином Ковно. Гадоль разослал приглашения всем знакомым раввинам из близких и дальних мест, и в том числе, раввинам Одессы, с которыми познакомился во время осмотра мельницы. И среди великого множества поздравительных телеграмм, присланных к свадьбе, оказалась телеграмма и от одного из одесских раввинов. Вот ее текст: “Поздравляю с квасным на Песах!”. Гадоль улыбнулся и сказал:

—   Ну вот, здесь обо мне говорят, что я излишне суров и что из-за меня евреи несут материальные убытки, а в дальних краях обо мне говорят, что я излишне либерален и из-за меня евреи будут есть запрещенное. Что я могу сказать и тем, и другим? Остается только не обращать внимания на пересуды -пусть говорят. Я шел и буду идти столбовой дорогой - как подсказывает мой разум, как учат наши старейшины и мудрецы, как наставляют книги величайших законоучителей, так я и стараюсь поступать. Я не стану лгать и не скажу, что не рассердился на этого болтуна и ёрника. Ведь и раби Шимон бар Йохай рассердился на старика, оскорбившего его, и сказал ему то, что сказал, и сделал с ним то, что сделал. Но поскольку сейчас у нас в доме праздник и великая радость, я бы не хотел, чтобы в моей душе оставались гнев и злость, и от всего говорю: “Я прощаю тому, кто хотел причинить мне боль.

Доверие к мудрецам

Он испытывал огромное доверие к мудрецам предыдущих поколений и трудился изо всех сил, чтобы понять и объяснить их слова.

Вот только несколько примеров. В своей книге, в 5-ой главе, Гадоль пишет: “Известно, что автор Бейт Шмуэль - один из величайших мудрецов, и не дай Б-г подумать, что он написал слова, лишенные смысла. Очевидно, что и в этих его словах скрыто глубочайшее понимание, но из-за особой лаконичности языка, вообще свойственной его святым сочинениям, здесь трудно адекватно воспринять его мысль...”. В 9-ой главе сказано: “Поскольку значение автора Диврей эмет очень велико..., я считаю своим долгом понять его точку зрения...” . В 27-ой главе Гадоль пишет: “...И хотя автор Бейт Йосеф вообще не был знаком с мнением законоучителей, устрожавших в этом вопросе, - ведь он даже не упоминает их точку зрения в своем сочинении, - тем не менее, Дух святости осенял этого мудреца, определяющего алаху для всего народа Израиля, и не позволял ему принимать неверные решения”. А в 32-ой главе, выразив свое недоумение по поводу точки зрения Радака, Гадоль замечает: “И вновь я убеждаюсь, что Ашем не дает праведникам согрешить, и хотя мнение Радака действительно выглядит очень странным, ...тем не менее, слово Б-жье в его устах - истина...” .

Тонкое понимание стиля мудрецов древности

Гадоль был глубоким знатоком языка мудрецов прежних поколений и всегда тонко чувствовал стилевые особенности каждого из них. Так в своей книге он пишет о Ране , что “его обыкновение приводить мнение Раши даже в том случае, если он с ним не согласен, - как известно тем, кто привык к его стилю”. В 46-ой главе он пишет: “Известно, что в издания Нимукей Йосеф вкралось множество ошибок переписчиков. И там же он говорит: “Известно, что Рамбаму не свойственно, не упомянув закона, опираться на его следствия”.

Внимание к тонкостям языка при вынесении апахических решений

В 26-ой главе Гадоль пишет: “Кажется ясным, что, если человек носит танахическое имя, но произношение этого имени в наше время несколько изменилось, то необходимо писать это имя в гете (разводном письме) так, как оно сейчас произносится, а не так, как пишется в Танахе... Ведь ясно, что, если бы произношение имени изменилось еще в эпоху Танаха, то его и тогда писали бы по-другому, соответственно изменившемуся произношению”. И там же он приводит несколько примеров из священных книг. В наши дни вопросом, который затрагивает здесь Гадоль, заинтересовались также лингвисты.

Об особенностях нашего поколения в отношении понимания закона

Гадоль пишет в 51-ой главе: “Следует обратить внимание на огромную разницу между временем Талмуда и мудрецов первых поколений и нашим временем... Эпоха Талмуда и первых мудрецов была временем знания, когда уж, по крайней мере, простые законы были известны всем, но сегодня, по великим нашим грехам, наше осиротевшее поколение бредет, как слепой, на ощупь, и постижение самых простых законов требует великих усилий даже от лидеров поколения, и уж тем более от женщин и простого народа... И свидетельством истинности сказанного служит то, что один из величайших мудрецов последних поколений - автор Турей заав, обосновывая свое решения по алахическому вопросу, который в дни древних мудрецов не вызывал затруднения даже у женщин, тем не менее, приводит доказательства из Талмуда... Мы видим, что для него этот вопрос уже вовсе не был таким простым - раз ему потребовались столь серьезные аргументы. Из этого примера ясно, насколько велико различие в понимании закона: считавшееся тогда простым до такой степени, что, по словам древних мудрецов, “ни одна женщина не допустит в этом ошибки”, теперь вызывает затруднение даже у главы поколения.

Его готовность стоять за правду

Когда дело касалось соблюдения законов и уважения к требованиям Торы, Гадоль действовал самоотверженно и решительно.

Когда один из коэнов вновь сошелся со своей бывшей женой, которой он уже дал разводное письмо, Гадоль через синагогального служку несколько раз предупредил его, что такая связь запрещена для коэна Торой и они обязаны разойтись. Однако коэн отказывался выполнять требования закона. Тогда Гадолъ, захватив с собой “Сборник респонсов Рамбама”, отправился к дому богача Хаима Лурия, где жил этот коэн. Хаим Лурия встревожено выбежал навстречу раввину — ведь очень редко случалось, чтобы Гадолъ приходил к кому-то прямо домой, - и спросил:

—    Что привело в мой дом нашего учителя и наставника?

Гадоль открыл “Сборник респонсов” и вслух прочитал весь 150-ый параграф, где Рамбам подвергает строжайшему бойкоту и отлучению коэна, который возвратил свою прежнюю жену. Закончив чтение, он сказал ребу Хаиму:

—   Ну, так “неурядица эта под твоею рукою”. В твоем доме живет теперь человек, совершивший такое же нарушение закона, и тебе следует искоренить зло, чтобы преступление не скрывалось под твоей крышей.

Когда надо было отстоять истину, Гадоль не взирал на лица. В период, когда городским головой был граф Чапский, между ним и еврейской общиной возник конфликт по поводу забоя скота, и в городе разразился большой скандал. Дело дошло до губернатора, и Гадоля вызвали к нему, чтобы раввин отчитался в своих поступках. Гадоль в самых резких и суровых выражениях выступил против графа Чапского, а граф -человек очень властный и большой забияка - озлобился и поклялся в гневе, что не успокоится, пока не вышлет раввина из города. Но когда его ярость поутихла, граф задумался и, будучи по натуре прямым и честным, понял, что по сути дела раввин прав. И он сам пришел в дом раввина, чтобы с ним помириться. Потом он говорил всем: “Теперь я понял, что раввин -справедливый человек и, когда встает за правду, никого не боится”.

Бережное отношение к достоинству раввинов, обращавшихся к нему с вопросами

В 23-ей главе его книги читаем: “Меня поразило, как этот уважаемый знаток Торы... попытался “пролезть в игольное ушко”, составив разводное письмо, которое только со страшной натяжкой можно назвать кашерным. ...Поэтому первым моим желанием было отправить состряпанное им разводное письмо обратно и потребовать новое, составленное согласно требованиям закона. Однако затем я отказался от такого шага, чтобы не возбудить сомнений в компетентности этого уважаемого знатока и не причинить ему какого-нибудь вреда: ведь это могло бы больно ударить не только по его чести и достоинству, но и вообще лишить его источников пропитания, - поэтому в таком случае необходимо действовать крайне осмотрительно” . В 34-ой главе Гадоль говорит: “...Я совершенно убежден, что все это хорошо известно Вам, высокочтимый знаток Торы, ведь я вижу из Вашего респонса, что Вы свободно ориентируетесь во всем, что касается данной проблемы. Поэтому я уверен, что Вы задаете мне задачу, решение которой очевидно, только для того, чтобы умиротворить и окончательно убедить девушку, пришедшую с этим вопросом к Вам”. Возможно ли более мягко и деликатно отклонить мнение оппонента, не задевая его достоинства?! Однако, если дело касалось нарушения закона или легкомысленного отношения к вопросам веры, Гадоль не лицеприятствовал. Например, в 23-ей главе он, возмущаясь нерадивым составителем разводного письма, завершает свое суровое обличение так: “Все это сказано мной только потому, что мне больно видеть, как безответственные законоучителя, втаптывают в грязь честь Торы”.

Его любовь и уважение к знатокам Торы

До какой степени простиралась его любовь к Торе и к изучающим ее, видно, в частности, из респонса, приведенного в 5-ой главе его книги. Рассматривая проблему развалившейся семьи, где муж перебрался жить к своему неимущему отцу, Гадоль учитывает и влияние, которое оказывает семейная драма на занятия отца Торой. Он пишет: “Отец мужа - с юности благочестивый человек, праведник, на котором держится мир, и вся эта дурная история препятствует его занятиям Торой и его святому служению”.

Гадоль выполнял написанное: “Постоянно будь полон любовью к ней”, и эта его любовь к Торе распространялась и на ее верных служителей. Когда к нему приходил знаток Торы, Гадоль стремился обласкать гостя и своим гостеприимством принести ему радость. Иногда, ради знатока Торы, Гадоль мог даже отказаться от своего обычного распорядка.

Я помню, как в 1890 году мясники, отговариваясь тем, что у них сейчас тяжелое время, отказались выплачивать жалование магиду своего бейт мидраша - почтенному и уважаемому человеку, выдающемуся знатоку Торы и праведнику. Дело стало известно Гадолю, и он пригласил к себе депутацию общества мясников.

Мясники, как правило, входили в дом Гадоля со страхом и трепетом, потому что он был с ними очень суров и всегда требовал строгого соблюдения законов, связанных с кашерностью мяса, и беспрекословного подчинения контролерам и машгиа-хам, ответственным за кашрут. Мясники, зная, что их судьба всецело зависит от алахических решений Гадоля, беспокойно сгрудились в коридоре, у входа в приемную, - и каково же было их удивление, когда на этот раз Гадоль подал им знак, чтобы они прошли к нему в кабинет. Он принял их с почетом, приказал подать стулья, пригласил: “Рассаживайтесь!” и завел с ними любезную беседу:

—    На этот раз я пригласил вас не как мясников, но как уважаемых граждан города и руководителей одного из самых великолепных и значительных бейт мидрашей. И я надеюсь, что подобные вам люди выполняют все свои обязательства и поступают честно, по справедливости. Ведь в Писании говорится: “Вот, что присуждается коэнам от народа: от приносящих в жертву...”. Почему, уже сказав “от народа”, Тора уточняет “от приносящих в жертву” (дословно: “режущих жертвенное животное”)? Я скажу определенно: здесь подчеркивается, что “режущие животное” - шойхеты, менакеры, мясники - весят в глазах Торы не меньше, чем весь “народ”, потому что вся община нуждается в их труде. А из слова “присуждается” мудрецы в Сифри делают вывод: “Так сказано, чтобы научить нас: если дары коэну не предоставляются добровольно, то они извлекаются по суду”.

—    Законы о дарах коэну, - продолжал разъяснять Гадоль, - следуют в Торе сразу же за законами о царе. В связи с этим Кли якар подчеркивает различие между дарами царю и дарами коэну: Царь забирает все просто по праву сильного, коэн же получает эти дары в качестве вознаграждения за свою службу, как написано “чтобы нести служение во имя Ашема”. И это “служение” включает в себя также и изучение Торы, и обучение народа закону, ведь написано: “Ибо уста коэна должны хранить знание, и Тору искать следует из его уст”. И сказано: “И приди к коэнам из колена Леви и к судье, который будет в те дни, ...и научат тебя закону... А человек, который поступит дерзко, не слушаясь коэна, несущего служение Ашему, твоему Б-гу, или судьи, да умрет тот человек, и искоренится зло Из Израиля” . И еще сказано: “И подойдут ко-эны, сыны Леви, - ибо их избрал Ашем, Б-г твой, для служения Ему..., и по их слову должен разрешаться всякий спор...” - отсюда мы видим, что и в наши дни, несмотря на то, что храмовое служение не совершается, законы, связанные со статусом коэна, и его привилегии не отменены, ведь такие важные составляющие его служения как изучение Торы и обучение закону сохранились до сего дня.

—    Вместе с тем, мы учили, - перешел Гадоль к решительным выводам, - что раввины, магиды и законоучителя тоже называются “коэнами (служителями) Ашема”. И сегодня они выполняют функции коэнов, а на народ возложена обязанность кормить и содержать их, обеспечивая всем необходимым. Вы, “приносящие в жертву”, которых Писание приравнивает по важности ко всему народу, должны доказать, что эта оценка справедлива: обеспечьте своего магида, согласно закону, как определено мудрецами: “Коэна, старшего из братьев, содержат за счет его братьев”.

Услыхав, что гаона р. Гершона Авраама Бергера по-прежнему называют его простонародным прозвищем “Гершон Генкин”, Гадоль сделал вид, что не понимает, о ком идет речь, и спросил:

—    Кто это Гершон Генкин?

Когда ему описали этого человека, Гадоль удивленно воскликнул:

—    Разве его имя “Гершон Генкин”? Ведь этого раввина зовут р. Гершон Авраам.

И так же двух свояков, замечательных знатоков Торы р. Мордехая Соломонова и р. Мордехая-Цви Яболова в народе называли “эти Мотки”; были и другие выдающиеся мудрецы, которых народ в просторечии называл уменьшительными именами. Гадоль решительно не одобрял этого, всегда открыто выражал свое возмущение, разъясняя, что такими прозвищами унижается достоинство мудрецов, - и в конце концов добился восстановления их подлинных имен.

Как мы уже упоминали, с самого начала между Гадолем и р. Гершоном Авраамом установились самые тесные дружеские отношения, и р. Гершон Авраам глубоко почитал Гадоля и буквально трепетал перед ним. Однако затем их отношения разладились из-за какой-то сплетни, и Гадоль очень переживал из-за этого и говорил: “Горько мне, что р. Гершон Авраам не смог избежать соблазна и поверил злословию обо мне. Нет сомнения, что Ашем наказал меня за мой грех, разлучив меня с таким близким другом и с таким большим человеком”.

Гадоль очень ценил Главный бейт мидраш Минска и говаривал о нем: “Сам воздух этого зала напоен духом благородства и величия ушедшего главы бейт мидраша, составлявшего красу и гордость своего поколения, раввина Зисла Рапопорта, благословенна память о праведнике; каждый уголок бейт мидраша, его распорядок и правила - все отражает его личность, все соответствует духу Торы. Даже служка там - большой знаток Торы. Когда этот служка, р. Элиэзер Фрик, пришел ко мне первый раз, я завел с ним беседу и обнаружил, что он выдающийся эрудит в законах и преданиях, и во всех разделах Торы, - и тогда я преисполнился трепетного уважения к прежними главам этого бейт мидраша.

—   Честно говоря, мне самому, - признавался Гадоль, - очень трудно пользоваться услугами знатока Торы. Когда у меня служил старик Орцель, я со спокойным сердцем принимал его помощь. Меня не смущало, что он выполняет для меня работы, которые слуга обычно выполняет для своего хозяина, - ведь хотя он и был очень честным и прямым человеком, но, в то же время, совершенно простым и невежественным. После него у меня был служка, стоящий на ступень выше в своем духовном развитии, но тоже не до такой степени, чтобы у меня могла возникнуть неловкость от того, что он обслуживает меня. Но вот в самое последнее время, когда моим служкой пожелал стать реб Михаэль, - хотя я и не препятствовал ему в этом, ведь сказано: “Исполнить желание человека -значит оказать ему честь” - но поскольку он - знаток Торы, разбирается в законах и преданиях, я не могу принимать его услуги со спокойной душой. Что бы он для меня не делал, я каждый раз сомневаюсь, не наносит ли это урон его чести и не унижает ли его достоинство. Однако все это касается только работы обыкновенного слуги. Но в исполнении обязанностей служки бейт мидраша нет совершенно ничего унижающего достоинство знатока Торы. Ведь, хотя его должность и называется “служка”, он, скорее, управляющий бейт мидрспием, по слову которого решаются все дела. И вне всякого сомнения, прекрасно, если такую службу несет знаток Торы, который способен проследить и обеспечить, чтобы в этом святом месте все велось согласно закону.

Его подход к выдаче раввинских дипломов и рекомендаций на издание книг

К выдаче раввинских дипломов и удостоверений шойхетам Гадоль относился крайне строго. Вместе с тем, он не расставлял ловушек экзаменующимся, не стремился подловить их на незнании какого-то редко встречающегося закона и не мучил их головоломными задачами. Он не спрашивал о том, что не упоминается в кодексах, как поступали многие экзаменаторы, - ведь для того, чтобы отыскать ответ на такой вопрос, требовалась великая острота ума и способность к самостоятельным алахическим построениям. Он говорил: “Ведь я не пришел экзаменовать жениха, чтобы определить размер приданного в зависимости от остроты его ума. И я не выбираю городского раввина из нескольких кандидатов, когда необходимо сравнить их между собой и выявить самого достойного. Здесь моя задача проэкзаменовать каждого по отдельности и определить, способен ли он стать законоучителем. А для этой цели достаточно задать ему простые вопросы, касающиеся ситуаций, часто встречающихся на практике, - вопросы, ответы на которые можно с легкостью найти в соответствующих местах кодексов. И если он на все отвечает верно, причем, на вопросы, требующие немедленного разрешения, - например, о помощи больному или спасении жизни, - отвечает мгновенно, а на обычные вопросы, подумав или заглянув в книгу, значит, его знания упорядочены и он достаточно учился и перенимал опыт у мудрецов. А если когда-нибудь он столкнется с трудным и запутанным вопросом, нуждающемся в глубоком постижении, и попытается решить его сам, - прекрасно; если же он не справится с этим и обратится за помощью к кому-то из больших мудрецов, в этом тоже не будет ничего плохого. Простые и ясные законы, которые часто применяются на практике, - это хлеб для законоучителей и шойхетов, а головоломные задачи и рассуждения - это деликатесы, подаваемые на десерт. Так стоит ли гоняться за излишней роскошью - за деликатесами и лакомствами, если мы еще не уверены, имеется ли у нас хлеб насущный?!”.

Гадоль не только крайне педантично проверял знание законов, широко применяемых на практике, но и уделял большое внимание нравственному облику и характеру кандидата. Он объяснял: “Звание раввина приобретается тремя достоинствами. И первое - доверие к Торе и словам мудрецов. Второе -совершенное знание алахических кодексов. Третье — понимание и острый ум, способность к самостоятельным сопоставлениям и законодательным выводам”. И если Гадоль подмечал в экзаменующемся хоть малейшую слабость в вере или легкомысленное отношение к сказанному мудрецами, он категорически отказывался предоставить ему раввинское звание, объясняя: “Если я сомневаюсь в нем и не чувствую к нему доверия, как же я могу за него поручиться?”.

Однажды я слышал, как Гадоль сказал одному из экзаменующихся: “Никогда не забывай об ответственности, которую ты принимаешь на себя. Когда обычный человек пренебрегает каким-либо запретом или легкомысленно относится к выполнению какого-либо закона или обычая, он ответит перед Ашемом только за себя и только за этот грех. Но если законоучитель оступится и примет неверное решение по небрежности, проистекающей от слабости веры, то ответственность за всю общину ляжет на его плечи, подобно сказанному в Писании: “Если первосвященник согрешит в вину народу...”. На него ляжет не только его собственная вина, но и вина за народ, и вина не только за грех, совершенный из-за его неверного наставления, но сразу за несколько грехов - незаконное присвоение денег общины, обман и мошенничество, - ведь его пригласили раввином лишь на условии, что его алахическим решениям все смогут полностью доверять”.

Один молодой человек, сын знаменитого раввина, явился к Гадолю, чтобы получить удостоверение шойхета, позволяющее работать резником. Однако Гадолю стало известно, что этот молодой аврех еще недостаточно определился во взглядах, и Гадоль отказался выдать ему диплом. Напрасно настаивал отец кандидата и напрасно упрашивали Гадоля друзья семьи - да и я, пишущий эти строки, тоже ходатайствовал за этого авреха по просьбе его отца, который был моим хорошим знакомым. Но не помогли ни просьбы, ни уговоры.

Спустя некоторое время молодой человек отправился в Ковно, и там раввин города гаон Ицхак Эльхонан Спектор приблизил его к себе и предоставил ему не только удостоверение шойхета, но и раввинский диплом, позволяющий судить и выносить апахические решения. Узнав об этом, Гадоль сказал:

—    Я рад, что этого способного юношу не оттолкнули.

А когда собеседник спросил его: “Если так, то почему же вы, наш наставник, оттолкнули его двумя руками?”, Гадоль объяснил:

—    В тот момент я поступил правильно. Мне было сказано, что он придерживается свободных воззрений, а, по моему мнению, на такого человека - даже если он великий мудрец - невозможно положиться в вопросах, связанных с кашерностью пищи, - ведь в этих вопросах решающие значение имеет не столько сила ума, сколько беспрекословная вера в сказанное мудрецами и послушание закону. А человек, который сомневается в словах законоучителей, всегда придумает себе оправдание, чтобы поступить так, как ему заблагорассудится и захочется. И как же я мог согласиться, чтобы все полагались на его шхиту и на его контроль за кашерностью, если мне было известно, что он сам еще неустойчив в своих воззрениях, если в моем сердце не было доверия к нему? Но в глазах гаона р. Ицхака Эльхонана, который ничего не знал об этом аврехе прежде, на него распространялась обычная презумпция невиновности. Поэтому, увидев, что он мудрый, знающий и достойный кандидат, р. Ицхак Эльхонан, проэкзаменовав его, посвятил его в раввины в точном соответствии с законом, - и экзаменатор не был обязан возбуждать в своей душе какие-либо сомнения или подозрения относительно кандидата. А поскольку дело уже сделано, я уверен, что “не совершается преступление руками праведного: нет сомнения, что взгляды этого человека уже устоялись и он утвердился на хорошем пути, так что безусловно будет честным и порядочным раввином, отвечающим требованиям закона и веры. И вся эта история пойдет на пользу ему. И возможно даже, что мое противодействие ему помогло, подобно сказанному в стихе: “На разумного больше действует упрек, чем на глупого - сто ударов”.

Предсказание Гадоля сбылось, и сегодня этот человек занимает место раввина в одной из самых значительных общин. Однажды я заговорил с ним о том, дошедшем до Гадоля, слухе, и он сказал мне:

—   Никогда в моем сердце не было никаких претензий к Гадолю, благословенна память о нем, потому что я понимал, что по моим тогдашним взглядам и поведению, о которых ему стало известно, он был совершенно прав. И действительно, я совершал тогда ребяческие поступки, не владел собой и был несдержан на язык. И его укор был для меня большим благом, чем одобрение друзей.

Однажды я слышал, как Гадоль говорил одному из экзаменующихся на звание раввина: “Ведь ты знаешь, что сказали мудрецы: “Знаток Торы должен изучить три ремесла”, и одно из них - ктав. И возможно, под словом ктав имеется в виду также и то, что будущий раввин должен в совершенстве изучить все законы, касающиеся написания деловых документов, чтобы, когда ему придется составлять долговое обязательство или соглашение между двумя обратившимися в суд сторонами, все было бы сделано в полном соответствии требованиям закона — с ясно сформулированными условиями, с необходимыми доверенностями и т.д. — и ни одной из сторон не был бы причинен ущерб из-за неверно составленного документа”.

Но когда речь шла о предоставлении рекомендации на издание книги, Гадоль легко шел навстречу. На вопрос, почему он не столь строг в этом, как при выдаче удостоверений шойхетам и раввинских дипломов, Гадоль разъяснил: “Есть две причины. Во-первых, книгами пользуются, в основном, те, кто разбирается в книгах, и они сами могут, в большинстве случаев, отличить хорошее от дурного; услугами же раввинов и шойхетов пользуются все. И во-вторых, если бы действительно судьба книги зависела от рекомендации раввина - и без такой рекомендации авторы не издавали бы книг, а народ бы не покупал, тогда и в правду стоило бы придирчиво относиться к этому и следить, чтобы издавались только хорошие и полезные книги. Ведь столько книг, на которые жалко времени, типографских красок и бумаги, и было бы лучше, если бы они никогда не появлялись на свет. Но зачем заниматься самообманом? Кто смотрит на рекомендации в наше время? Кто на них полагается, и кто за ними следит? Вожжи отпущены - все дозволено. Каждый, кто хочет рядиться в корону автора, печатает свою книгу и без рекомендации. Ведь весь наш народ — мудрецы, все сами всё понимают и полагаются на свое понимание, и поэтому покупают всё, что попадается под руку. Бывает, что книга, не получившая рекомендаций и не нашедшая одобрения среди раввинов, именно поэтому расходится быстрее всего. Поскольку раввинов считают мракобесами, то полагают, что книга, которую они отвергают, наверняка полна света, мудрости и добра. И мы видим также, что многие раввины пишут авторам, что не занимаются выдачей рекомендаций, и ясно говорят, что не заглядывали в их рукопись и даже не имеют понятия, о чем она, а авторы берут это письмо и помещают его в начале книги, напечатав большими буквами над текстом письма: “Рекомендация гаона такого-то”, - и это сходит им с рук, потому что нет “читающего по справедливости - т.е., желающего знать, что рекомендующий в действительности написал, - но люди удовлетворяются лишь присутствием его имени. А если так, то, когда находится уникальный автор, который, все еще веря в силу раввинов и влияние их слов, хочет приобщиться к их свету и просит рекомендацию, кто решится отказать ему? Такого назовут гордецом, скрягой и недоброжелателем, а его отказ ничего не изменит. Скорее, наоборот: в предоставлении рекомендации есть хоть какая-то польза - ведь те, кто до сих пор верит в авторитет раввинов и считает, что их рекомендация что-то значит, все же постараются, каждый в меру своих возможностей, сделать книгу как можно лучше, чтобы получить согласие мудрецов на ее выход в свет.

Его внешность и манеры

Гадоль был человеком выше среднего роста, крепким, очень представительным и красивым. Большая, окладистая борода и костюм - всегда без пятнышка или даже пылинки - дополняли его величественный облик.

Когда в 1893 году Гадоль был в Телзе на свадьбе своего сына р. Моше, раввин телзской ешивы попросил его выступить перед учениками. Еще заранее юноши тщательно изучили сотый лист трактата Бава кома, о котором Гадоль должен был говорить, и заготовили, как это принято в ешивах, трудные и каверзные вопросы. Но когда Гадоль занял место преподавателя и повел свою речь, весь его патриархальный облик, величественная осанка и ясная манера изложения, произвели на них настолько сильное впечатление, что, подпав под очарование его личности, они слушали, затаив дыхание, и боялись нарушить это очарование, прерывая его речь своими вопросами. Об этом уроке Гадоля в Телзе мне рассказал мой зять р. Михл Рабинович, который тогда был одним из младших учеников телзской ешивы и запечатлел тот день в своей памяти.

Его манера строго и красиво одеваться производила большое впечатление на окружающих.

Когда Гадоль прибыл в Минск, подавляющее большинство служителей Торы — раввинов, магидов и судей — одевались крайне бедно, заплата на заплате. И некоторые поступали так не столько по бедности, но чтобы продемонстрировать состоятельным горожанам свое тяжелое материальное положение и получить от них помощь. Понятно, что это не добавляло им авторитета в глазах людей. Но когда в их среде появился Гадоль со своим отношением к одежде - величественный, в добротных и элегантных одеяниях, вызывающих уважение и почтение к нему, минские служители Торы постарались понемногу заменить свой гардероб и свою домашнюю утварь, и все стало выглядеть по-иному — и соответственно возросло уважение людей к Торе.

С близкими и симпатичными ему людьми Гадоль говорил мягким, приятным голосом, и казалось, что он все время слегка улыбается. Но на чуждых ему людей, которых ему не хотелось близко подпускать к себе, он смотрел крайне сурово, и лицо его казалось очень сердитым. В такие минуты не верилось, что его уста вообще могут улыбаться. Различие между этими двумя его обликами было столь велико, что если бы художник запечатлел его в каждом из этих состояний, никто бы не догадался, что на двух картинах изображен один и тот же человек.

Гадоль не любил картин и не желал, чтобы заказывали его портрет. Но дети, стремясь сохранить его облик на вечную память, договорились с одним художником, чтобы он быстро и незаметно запечатлел Гадоля, когда тот, гуляя по бульвару, присядет отдохнуть на одну из скамеек, а кто-нибудь из детей попытается увлечь его разговором. Но замысел не удалось осуществить - едва художник приготовил свои инструменты, Гадоль разгадал его намерение, - и хитроумный план провалился. Желание Гадоля осуществилось - его изображения у нас нет. И вправду, память о гигантах духа - не в их портретах. Слова мудрецов подтверждают это мнение: “Праведникам не ставят памятников, их дела и книги - вот память о них.

_{* Агуна - женщина, у которой муж пропал без вести ("Соломенная вдова")}