Часть 6

Часть VI

Покинув дом Шмуэля, я оказался в Валенсии, где устроился вполне комфортно. Солнечная комната с большим окном тем более радует, потому как в Сарагосе едва возвышающееся над землей окно было чуть ли не впритык с высокой ограждающей Иудерию каменной стеной. Здесь же утром чуть свет, глядя на розовеющие в первых лучах солнца облака, чувствую, будто наполняюсь силой, распрямляюсь и растворяюсь в бездонной голубизне небес. Исчезают ночные страхи  и мысли о том, а не лучшая ли участь не родиться.  Уплывают в небытие и сомнения в значимости своих писаний, с помощью которых пытаюсь постичь мироздание и место человека в нём. Здесь в полупустой светлой комнате мне легко дышится, чего нельзя сказать об ощущении во дворце ха Нагида с множеством людей, где я оказался на виду у всех со своим одиночеством. То состояние хуже, чем жить одному и экономить на дровах в зимнюю стужу. Моя обособленность, инаковость отгораживая от людей, снова и снова возвращают к самому себе. Душа воскресает в стихах:

                            Коль вожделенна горняя услада

                            И коль страшит тебя горнило ада,

                            Не дорожи мирским, да не влекут тебя

                            Богатства, слава и сыны – отрада.

                            Но принимай легко позор и нищету,

                            И что, как Селед*, не родил ты чада.

                            Знай душу лишь свою: пребудет лишь она,

                            Когда прейдет телесная ограда.**

        *Селед – сын Надава из колена Иуды, умер бездетным                       

                                                                **Пер. Шломо Кроль

     

       На днях у знакомого книготорговца я приобрел рукопись  о истоках творчества, неизвестный автор пишет о том, что искусство есть воплощение идеалов, выражающих истину высших сфер; при этом разум человека соединяется с высшим разумом Бога. Я думаю также, согласен я и с тем, что художник – не столько участник, сколько свидетель жизни, но возражаю против утверждения невозможности исследования творческого процесса. В конце рукописи значился адрес автора, но имени его нет. Я тут же представил человека, с которым мы найдем общий язык, и который станет мне другом. И чтобы наш разговор оказался содержательным, я засел за письмо; доказывал, что у человека есть врожденная творческая энергия и предрасположенность к тому или иному видению мира, не последнее место занимает и зависимость от жизненных обстоятельств.

       Хотел отправить письмо почтой, но передумал и пошел к моему воображаемому собеседнику по обозначенному в рукописи адресу. По дороге я представлял его юношей, стремящимся познать, что от чего происходит в этом мире. В следующую минуту он казался мне зрелым мужем или даже старцем, прошедшим трудные испытания и оставшимся верным себе. Я спешил, предвкушая нашу дружескую беседу, но по мере приближения к нужному мне дому я всё больше различал запустение за решеткой ограды: жухлая трава, давно засохшие цветы. На воротах висела фанерка, на которой было написано, что хозяин умер, а по поводу покупки дома обращаться по адресу…               

       Усилием воли прогоняю надежду на дружеское общение и возвращаюсь к самому себе, к своим размышлениям о непостижимости Вседержителя. И подобно Моше Рабейну прошу Его: «Дай мне познать пути Твои!» Что наши желания и надежды перед бесконечностью времени и краткостью жизни; всё проходит, бессмысленны человеческие страдания.

      В который раз убеждаюсь, что ожидание дружбы, тоска по участию оканчиваются разочарованием. Что и случилось при встрече с Ашером, когда-то увлекающегося астрологией, элегантного всегда со вкусом одетого эстета. В Сарагосе у него было всё: молодость, красота, здоровье, состоятельные родители, собственный дом. Сейчас, спустя пятнадцать лет после нашей последней встречи, он большой рыхлый, расслабленный, живет в Валенсии; снимает две комнаты на соседней улице. Родителей уже нет, здоровья поубавилось, и молодость прошла. А привлекательность осталась; мягкие черты лица, чувственный рот, глаза…, хорошие глаза, только ленивые. Осталось и небольшое селение, которое Ашер сдает внаем, чем и живёт. Не могу сказать, что он обрадовался встрече со мной – свидетелем былого благополучия и успеха у женщин. Каждая считала большой удачей обратить на себя внимание этого уверенного в себе, даже несколько высокомерного щёголя. Мы никогда не дружили, а тут, вспоминая общих знакомых, задержались друг перед другом.

       -Ну а ты как? Чем пробавляешься? – как бы, между прочим, без интереса и участия спросил случайно встретившийся давнишний знакомый, сохранивший следы былой горделивой осанки.

       - Стихи пишу…

       - Очередной графоман, - с досадой проговорил он, повернулся ко мне спиной и зашагал прочь.

       Желая реабилитироваться, я в следующую нашу, тоже случайную, встречу дал соседу почитать оказавшийся при мне последний сборник стихов. Спустя несколько дней мы столкнулись в пекарне – оба пришли за субботними халами. На вопрос, по-прежнему ли он считает меня графоманом, Ащер, пожав плечами, нехотя признал оригинальность моих виршей. Причем оговорился, что это вовсе не значит, что и другие мои сочинения достойны его внимания.   

       Мне было приятно видеть человека времен моей юности, тем более приятно, что встречал его в доме у Иекутиэля – ревностного покровителя науки и поэзии, мецената творческих людей, которые собирались вокруг него в Сарагосе. Сейчас радовали даже несколько слов воспоминаний о моем друге. Я пригласил соседа к себе на субботнюю трапезу и тот с удовольствием согласился.

      -Тебя по-прежнему занимает астрология? – спросил я, когда мы обгладывали кости петуха, купленного по случаю шабата.

      - Нет, науку я забросил, не хочется напрягаться, - отмахнулся гость, - я просто живу, живу и радуюсь тому, что у меня нет необходимости работать. Вот камзол себе смастерил. Нравится?

       - Да, очень, особенно кружевной воротник. Ни у кого такого не видел.

       – Жабо называется, сейчас они входят в моду. Два месяца сидел над ним.

        - Не зря сидел, работа удалась на славу! – восхитился я. Про себя же подумал: «Должно быть, былое богатство, возможность пребывать в праздности губительно сказались на твоем желании заниматься наукой. Впрочем, наверное, астрология, не твоё призвание. Вот наряды шить другое дело, ты и сейчас при более чем скромных доходах и больших долгах одет по последней моде и пахнешь дорогими благовониями. Ну да, когда нет большой цели, человек живет маленькими удовольствиями».

       -А ты всё так же чахнешь над книгами? – усмехнулся Ашер оглядывая по случаю шабата убранные со стола и сложенные в углу комнаты книги и рукописи.

       -Да, не расслабляюсь, а то боюсь, растекусь лужей.

       -И ты по-прежнему ищешь смысл в нашей бессмысленной жизни?

       -Да, всё также хочу найти высший метафизический, религиозный смысл во всех проявлениях жизни.

        -Со стихами тебе, наверное, проще?

        -И со стихами напрягаться нужно, это только кажется, что строчки бегут одна за другой. В мире духа нужно трудиться, часто сравниваю себя с пахарем, который всю жизнь идет за плугом по каменистой земле. Вот и сейчас застрял  с последним пиютом, несколько раз переделывал.  

      -Бросай! Зачем мучиться! – с воодушевлением подхватил Ашер.

 И тут же спохватился, а не выказал ли он слишком откровенную радость от того, что и я, став не у дел, окажусь таким же бездельником, как он.

     -Легче жить со сверхзадачей! Мне во всяком случае легче; я живу своей работой…, - возразил я, не переставая любоваться породистым соседом: высокий лоб, внушительный нос, откинутые назад пышные волосы. Он похож на льва, вот только на расслабленного льва, утратившего волю быть царем зверей.

       Я не мог избавиться от ощущения, что вижу давнишнего знакомого одновременно и в настоящем обличье и в прошлом; всё та же гордая посадка головы, изящный камзол, всё такие же волнистые, хоть и тронутые сединой волосы. Вот только несколько расплылась его былая стать, глаза потухли.  Медлительные движения выдают апатию, появившуюся растерянность,  неуверенность в себе. Давнишний щеголь и покоритель женских сердец увял, не помогла и принадлежность к нескольким поколеньям благородных предков.  В который раз возвращаюсь к мысли о том, что человек может спастись любовью к чему-нибудь или к кому-нибудь.

     -А что, разве есть те, кто нуждается в твоем усердии? - с насмешкой спросил гость. – Может быть, думаешь, что скрасишь людям будни своими писаниями? Или найдутся одержимые, которые серьезно заинтересуются философскими построениями, над которыми ты чахнешь изо дня в день?

     -Именно об этом и думаю. Радуюсь, когда нахожу отклик своим мыслям, чувствам. Кого-то ободрят мои стихи, кто-то найдет во мне участника своим переживаниям, устремлениям души. Пусть через годы, века…

       Спустя неделю мы снова сидели за субботней трапезой, но уже в красиво убранной уютной комнате Ашера. Утративший былое благополучие, он сохранил привычку к красивым вещам: на столе дорогой кувшин из тонкого стекла, в котором чистейшая, должно быть специально купленная по случаю шабата, вода для разбавления вина, изящные серебряные приборы. Ели молча, разговор не клеился; о пустяках не умею говорить, а серьезными темами хозяин не утруждает себя. Ну да я и не надеюсь на его усердие поддержать беседу на волнующие меня темы, хватило бы доброго отношения соседа. Конечно, будь моя воля, наделил бы его серьёзным интересом к чему-либо и тогда у нас получился бы содержательный разговор.

       - Ты не меняешься и всё также одержим идеями, которые истощили твою плоть - проговорил Ашер, - пей вино, оно успокоит душу.

        И тут же неожиданно добавил: А я жениться надумал. Не знаешь ли богатой вдовы? – Спросил он, не меняя грациозной барственной позы среди подушек на диване.

        Мне тут же захотелось одарить разорившегося щеголя достойной невестой, ведь в отношениях с женщинами он ищет не только материальный достаток, но и себя, своё завершение.

       Не успел я сказать, что ни с одной богатой и свободной госпожой не знаком, как стремительно вошел крупный с гипнотическим взглядом темных глаз, давно не молодой человек. Он сразу же, игнорируя моё присутствие, с воодушевлением заговорил. Говорил громко долго, но невозможно было ни понять, о чем он ведет речь, ни повторить сказанное. Затем, спохватившись, он сообщил, что на днях прибудет корабль из Турции и хорошо бы оказаться в порту раньше, чем туда набегут перекупщики товаров.  И тут же с фонтанирующей веселостью и азартом стал рассказывать о недавно организованном мужском клубе.

        То ли я зарядился энергией внезапно ворвавшегося незнакомого человека, то ли во мне воскресли задавленные мужские инстинкты, но я попросил, чтобы он и меня взял в этот сулящий забвение от земных тягот клуб.

       Тот едва повернув голову в мою сторону; вспомнил, что куда-то спешит и тут же упорхнул. Несмотря на свои внушительные габариты, он был очень подвижен.

       Хозяин же строгим голосом сделал мне замечание по поводу беспардонного поведения, мол, я не должен был просить о чем-либо человека, с которым незнаком. Мне показалось, что Ашер был рад случаю выказать своё раздражение, обвинив меня в отсутствии хороших манер.  

       Вот и в прошлую нашу субботнюю трапезу он, желая уязвить меня, пренебрежительно говорил о моих «потугах остаться в веках». Я же, изо всех сил старался сохранить спокойствие, ибо понимал: принижая меня, он возвышается. Мне жалко его, как жалко всякого человека, который не у дел и которому нечем жить. Светский человек, ни к кому и ничему не привязан. Приобщись он к духовному, трудно выразимому началу, о чем говорил наш общий друг Иекутиэль, ощутил бы спасающие от пустоты, истоки творчества.

      Хоть я и относился к Ашеру с нежностью; ведь нас связывала память о Иекутиэле; не получилось у нас дружбы. Всякий раз после наших встреч я уходил с ощущением униженности и, парализующим душу, чувством пустоты. Не стану же ему, во всех отношениях зависимому от обстоятельств человеку, говорить о необходимости духовной жизни, о связи человеческого и космического разума. Во всяком случае, я очень старался быть терпимым, даже выказал участие к его планам жениться на богатой вдове.   

       Если бы такую же терпимость я проявил в отношениях с окружающими в доме ха Нагида, мне бы не пришлось покинуть хлебосольное место.  Дело было не только в моей нетерпимости и желании говорить то, что думаю, но и в том, что мне было необходимо ощущение своей нужности хозяину дома. Незачем я знаменитому сановнику, всё у него хорошо, многие стихоплеты ищут его благосклонного внимания. Я ссорился с ними, держался вызывающе, отстраненно. Впрочем, ни о чем не жалею, неуютно мне было во дворце среди горделивых прихлебателей, достоинство которых поддерживалось величием хозяина.

       Как бы то ни было, я снова оказался на положении человека, зависящего от случайного заработка; и не суть важно характер ли мой тому причина или так складываются обстоятельства.

                                     Всё кончилось ничем,

                                     И больше нет совсем

                                     Ни дворца и ни венца,

                                     Ни царя, ни алтаря,

                                     Ни палат, ни храма,

                                     Ни углей, ни фимиама,

                                     Ни завесы, ни цепей,

                                     Ни больших резных дверей,

                                     Ни вина, ни омовенья,

                                     Ни жертвоприношенья:

                                     Ни коров и ни быков,

                                     Ни лежащих в ряд хлебов,

                                     Ни величья, ни громады

                                     Ни рощ, ни сада, ни ограды,

                                     Ни освященья, ни прощенья,

                                     Ни козла, ни отпущенья.

                                                     Пер. Вл. Лазариса         

                                   

      Что бы я ни придумывал в свое оправдание, всё дело в том, что во дворце царедворца я был не на своем месте. Ведь ещё в детстве я вживался в судьбы не высокочтимых, а простых, старающихся не зависеть от щедрот вельмож, трудовых людей. А во владениях Шмуэля всё чаще видел себя в роли шута, характерная особенность которого физическое уродство. Отчего усугублялось чувство ущербности, самоирония, критическое отношение к окружающим и желание уйти, спрятаться. Читал, что Сократ был карикатурно некрасив. Однако какой ум! Он сам сделал себя таким, каким хотел быть. В отличие от известного своей мудростью Сократа, у которого было много учеников, у меня только один собеседник – Бог.

                 И когда воззвал я от бедствий моих, душа моя драгоценна

                           была в глазах Твоих,

                           и с пустыми руками не возвратил меня.

                И ещё увеличил Ты и прибавил ко всему этому,

                           когда дал мне веру совершенную, чтобы верить, что Ты –

                           Бог истинный, и Закон Твой – истина, и пророки Твои –

                           истинные…*  

                                                                                        *Пер. В.Нечипуренко

       «Нет истины без веры, на которой она покоится», - это выражение приписывают Иоханану бен Заккаю. Вера придает силы в бедности  и не дает забыть о высшем смысле нашей жизни в богатстве. Окажись я на положении преуспевающего сеньора испытывал бы неловкость за своё, по сравнению с другими, благополучие. То же и в отношении женщин; не знатные и пресыщенные матроны занимают мое воображение, а бесправные рабыни в гареме, где трудно защититься от ревности, наговоров, интриг. Будь я одной из них, не стал бы домогаться любови повелителя; абстрагировался бы от всех и ушел бы в свои размышления. Но о чем размышлять юной невольнице, проданной ублажать давно не молодого мавра. Впрочем, бывает по-разному; если женщина желанна, она становится госпожой, властительницей сластолюбивого шаха; случалось, он даже оказывался жертвой любви - умирал от чрезмерной страсти.

       Вот уж кем не мог себя представить так это мужчиной рабом, которого используют в качестве слуги, солдата для службы в армии или евнуха охранять и укрощать гарем. Большинство из рабов принимают ислам и получают свободу. Со временем вновь обращенные расселяются по городам и оказываются полноправными гражданами во всех отношениях. Также и христиане, желая преуспеть, нередко становятся мусульманами. Случается, что и евреи, как правило, более стойкие в своей вере, не выдерживают искушения стать на равных с власть имущими. Бывает, что христиане, живущие рядом с евреями, советуются с ними по поводу торговли, ремесел, сельских работ, приписывая их многосторонние знания чуть ли не колдовству. Стараясь приобщиться к успехам рачительных соседей, они просят раввинов благословить их поля и нередко принимают иудаизм. Кто знает, не будь ислам религией завоевателей, может быть, в Испании распространилась бы наша вера.

      Если долго, изо дня в день, я сижу над книгами в своей комнате, возникает чувство замкнутого пространства и непреодолимое желание оказаться на улице, на многолюдном рынке; увидеть людей, приобщиться жизни. Повседневная жизнь с её будничными заботами, в каком-то смысле, вне времени. Вот катит свою тележку мусорщик, он будет катить её через сто, двести лет; вот дородная госпожа в богатом убранстве в сопровождении кухарки с корзиной направляется к торговым рядам, где торгуют рыбой. Куда-то торопится господин средних лет, наверное, он перекупщик товаров и должен опередить своего конкурента. Христиан, арабов, евреев можно отличить по одежде и лицам…, все вместе и все врозь.

       Интересно, может ли иудей рассчитывать, что после смерти в новом воплощении он не окажется ни «правоверным», ни носителем креста? В круговерти людей на шумной улице, спешу уступить дорогу каждому, кто идет навстречу, даже мальчик зеленщик не посторонился. Случись сейчас пожар, я чтобы выбраться из толпы, не смогу работать локтями; меня затопчут первым. Может, из-за отсутствия воинственности в следующем воплощении буду индусом? И с покорностью приму воззрения индуизма, согласно которым все многообразие мира есть иллюзия, а отдельные души идентичны и подчинены богам Вишну и Шива. Нет предела воображению.  

     Никто не может предвидеть, кем ему придется коротать другую жизнь. Тем не менее, вижу себя только иудеем, ощущающим в себе бессмертную душу и ведущим разговор не с идолом, истуканом или даже с человеком, которому приписывают всемогущество. Да, я всего лишь прах, взятый из земли, но я обладаю разумом, свободой воли и дыхание Бога во мне.  

      Сейчас в этой жизни люди вольны выбрать то или иное вероисповедание.  О теологических спорах иудеев и мусульман пишет мастер высокочтимого искусства, арабской дипломатии, мой несостоявшийся друг Шмуэль ха-Нагид,  разносторонние таланты которого проявились и в этой области. Нечего возразить на его слова о том, что: «Бог являет себя человеку двумя путями: посредством разума и  откровения. Иудеи, христиане и мусульмане претендуют на собственное откровение, подлинность которого можно определить с помощью сопоставления основных положений веры. Поэтому необходимо, чтобы осведомленность в разных религиях, рациональные размышления предшествовали принятию любого пророчества. Противоречия, содержащиеся в Коране, Шмуэль объясняет, руководствуясь логическими доводами.

      Истина для Шмуэля оказалась дороже чем дружба с знаменитым исламским богословом Ибн Хазамом. И тот напал на него: «Восстал человек, преисполненный ненависти к нашему пророку. Его презренная душа гордится накопленным богатством; золото и серебро, переполняющие его дом, возбуждают в нем низменные страсти; он написал книгу, чтобы перечислить противоречия слов Бога в Коране. Пусть эмир удалит от себя этих людей, грязных, дурно пахнущих, нечистых и проклятых, которым Бог послал унижение, позор, падение и злобу, каких не знает ни один другой народ. Помните, что одежды, в которые они одеты Аллахом, более опасны чем война и более заразны, чем проказа…» Под одеждой Ибн Хазам, наверное, имел ввиду разнообразные таланты Шмуэля, в полемике с которым он не мог взять верх.

       Нельзя не отдать должное уму моего недавнего покровителя. Он ничего не ответил исламскому богослову, увидев в этом и подобных высказываниях зависть и непримиримость с инакомыслящим народом Израиля. Эта схватка могла вызвать антиеврейские волнения, но общий климат мусульманской терпимости, усиленный безбожием, распространенным в Андалусии, не только не привел к погромам, но и не помешал здравомыслящим арабам восторгаться человеком, способствующим процветанию страны. Один из придворных халифа Мунфатиль писал ха-Нагиду: «Вместо того чтобы пытаться понравиться Богу, обнимая камень Мекки, мусульмане должны были бы целовать твои руки, поскольку они приносят удачу. Благодаря тебе я добился здесь всего; чего желал, я надеюсь, что благодаря твоему заступничеству мои желания будут удовлетворены и в ином мире. Когда я нахожусь с тобой и близкими тебе, я часто исповедую религию, которая предписывает соблюдать субботу, когда я нахожусь со своим народом, я исповедую ее в тайне».

      Религия это опыт переживания, способ жить. Не значат ли слова придворного халифа признанием того, что человек может стать угодным Богу своими добрыми делами. Однако, при самом дружественном общении с мусульманскими правителями мы с Шмуэлем ни раз говорили о непрочности положения евреев в изгнании и о надежде на возвращение в Сион.* Отношения между иудеями и исламистами в основном экономические, а интеллектуальный 

-------------------------------------------------------------------

* И не ошиблись в своих предчувствиях; влияние семьи ха-Нагидов давно вызывало раздражение завистников. После смерти Шмуэля в 1056 году при невыясненных обстоятельствах, его сын Иосеф ха-Нагид (Юсуф ибн Нагрела)  унаследовал все должности и титулы отца. Правовед Аль Эльвири писал по этому поводу: «Евреи поделили между собой Гранаду, они собирают дань и одевают высокородную одежду, а обезьяна Иосиф отделал свой дом мрамором. Поспешите перерезать ему глотку, потому что он жирный баран, заберите его деньги, так как вы заработали их скорее, чем он». Призыв не остался без ответа, в тысяча шестьдесят шестом году Иосиф Ибн Нагрела был распят восставшей против его власти обезумевшей толпой мусульман. Мятеж сопровождался массовой резней евреев, в результате которой погибла почти вся гренадская община.

-----------------------------------------------------------------------------------------------  обмен в большей степени односторонний; от арабской культуры к еврейской. Все научные труды написаны на арабском языке. Вот и я свой трактат «Источник жизни», где сформулировал основы иудаизма с философской точки зрения, пишу на арабском, совершенству которого завидуют мусульмане.  Философия общечеловеческая мудрость, она не имеет национального элемента. А вот стихи, адресованные единоверцам, сами собой слагаются на языке псалмопевцев.

     Я не раз возвращался к мыслям о том, что наш народ живет памятью веков. На сегодняшний день, несмотря на возникавшие время от времени столкновения с исламистами, еврейские общины процветают. Арабы и евреи настолько сблизились, что арабский язык не только проник в наш быт, но зачастую стал и литературным языком. Приобщившись к мусульманской культуре, мы сохранили дух иудаизма, о котором радел Саадия Гаон: «Наша вера, - писал он, - не противоречит стремлению самостоятельного познания истины, более того, она может подтверждать истину пророческого откровения». Другими словами откровение и разум не только не противоречат друг другу, но ведут к истинному знанию.* (*Доказательства того, что научные исследования не противопоставлены вере, а, наоборот, соответствуют ей, Саадия Гаон приводит в книге «Вера и мнения»)

       Случается, я не могу совладать с желанием праздника, и тогда спешу на людную улицу в надежде встретить сеньору, которую увидел в первые дни пребывания в Валенсии. Удивительно, но я постоянно ощущаю её присутствие. Если абстрагироваться от реальности, то ловлю себя на ожидании чуда нашей близости и тогда с какой легкостью я вживаюсь в образ счастливого человека. Теперь я понимаю: единение с любимой женщиной – одно из главных стремлений. Я уже видел чудо в своей жизни – это любовь родителей. Мне больше ни у кого не довелось встречать подобного единения – двое как один. Только на несколько месяцев мама пережила отца.            

      Увы, не спасает от неприкаянности знания, которые я ищу; особенно тоскливо, когда ощущение божественного присутствия оставляет меня. Должно быть, страх, тоска, греховные мысли и желания появляются по причине неустроенности жизни. Мои, заполненные титаническим трудом, дни бедны внешними впечатлениями. Сколько раз я переезжал с места на место, сколько раз чужой дом был мне пристанищем, но ничего не меняется в моих буднях – нет у меня друга, и я снова и снова оказываюсь наедине со своими никому не нужными рукописями.

                     Чего ты боишься моя душа, в чем твой страх?

                     Оставайся там, где ты есть!

                     Если мир для тебя столь же мал, как ладонь,

                     Куда же ты, несчастная, пойдешь?

                     Чем странствовать по миру,

                     Оставайся пред Господом и замри.

                     Если сумеешь отвернуться от человека, то будешь спасена

                     И узришь награду за свой поступок.

                     Если страсть твоей души подобна крепости,

                     Короткой осады будет достаточно, чтобы ее одолеть,

                     Твое наследие не на этой земле,

                     Пробудись для поиска своей цели, пробудись.*

                                                                    *Пер. В.Лазариса

     Грустно сознавать, но моё пребывание в этом мире лишено радости; неприкаянность, болезнь, бедность не оставляют меня. Не к кому больше обратиться кроме как к Всевышнему; «ощущение Бога – мое спасение, единство с Ним, растворение в Нем – моё упование». Только бы сохранить свободу, не попасть в зависимость от богатых покровителей, не соблазниться признанием неучей. В противном случае поэт оказывается на положении вассала; юридически он свободен, но фактически себе не принадлежит, ибо старается угодить тому, кто дает ему средства к существованию. Ну а в завистниках и недоброжелателях везде недостатка нет. Я всего лишь зависимый от обстоятельств человек и моё гордое одиночество нередко сменяется отчаяньем, страхом.

                      Велики мои страдания, смертельна рана, 

                      Силы покидают меня, тело слабеет,                    

                      Нет для моей души прибежища,

                      Нет места, где перевести дух!*

                                                   *Пер. В.Лазариса

      В который раз думаю о том, что болезнь мне послана как испытание: возьмут ли мысли о Боге – источнике жизни верх над мучениями? Всё что мне остаётся - вызвать судьбу на бой. Душа моя, устремленная к мудрости, противится смерти. Прости Адонай, моё маловерие, слабость воли, и дай силы победить ощущение оставленности и страдания плоти:

                  Смертельна рана, муки от болей,

                  Нет сил, и с каждым днем я всё слабей,

                  Душе спасенья нет и нет покоя,

                  От этих мук куда же деться ей?

                  Три демона хотят меня прикончить,

                  Терзая самой страшной из смертей:

                  Грех, одиночество и адовые  боли –

                  Кто устоит перед атакой сей?*

                                           *Пер. Вл. Лазарис 

           

      Нахожу утешения в рукописях Саадия Гаона, он первый в прошлом веке перевел Тору на арабский язык и его перевод стал общепринятым среди евреев, утративших знание иврита. И первый разделил предписания Торы на те, что посильны человеческому разуму и на божественные веления, которые нужно принимать на веру. Согласно Саадию мы исходим из трех источников: из рационального обоснования, из Торы и из традиции Устного учения. Без логического обоснования неубедительны другие источники, «…ибо всякое толкование, согласное с заключением разума, является истиной, а всё, против чего, возражает разум, не существует и не имеет смысла». Беды, которые человек претерпевает в этом мире, Саадия объяснял следующими причинами: «…они могут представлять собой либо урок, который Бог дает своим творениям, либо наказанием за грехи, либо страданием вызванным любовью - кого Творец любит того и испытывает на прочность». Страдания можно рассматривать и в качестве средства переориентации сознания на другой - идеальный мир. Как бы то ни было, мне только и остаётся просить прощение за греховные мысли и молить о том, чтобы продлились дни мои.

                     Боже, прости мои прегрешения,

                     Даже если их не нельзя счесть,

                     Вспомни о своем милосердии, Господи

                     И отврати свой взор от греха того, кто сотворен из праха.

                     И если приказ о моей смерти подписан,

                     Отмени его, о Боже, измени его.

                     Пусть моя болезнь будет выкупом за меня,

                     А мои страдания заменят смерть.*                        

                                                    *Пер.  В.Лазариса

  

      Сколько раз в своем неустроенном быте я мысленно возвращался ко времени пребывания в доме ха-Нагида на положении домашнего учителя, которое всё больше тяготило меня. Не нуждался его сын в моих уроках и наставлениях. Тем более что у нас с ним разная направленность ума и души; Иосифа занимают мирские дела. Опять же в отличие от Шмуэля, своего бывшего покровителя, я не умею легко сходиться c людьми.  Мое уединение и смятение духа усугубляется также сознанием невозможности или не посильности раскрыть Первичную Сущность, ибо она бесконечна и превыше всех вещей. Что бы я ни говорил о своем уходе из дома ха Нагида, главная причина в том, что надежда на дружбу с достойным собратом по перу, обернулась всего лишь сытой жизнью в его дворце.

      Трудно совместить ощущение бесконечности, стремление приобщиться к Универсальной Душе, Интеллекту, с потребностями плоти и необходимостью заботиться о  ней.  Нет, я не жалею что отказался от устроенного быта, когда  жил на всем готовом и в моем распоряжении была не только библиотека хозяина, но и слуга, который в холодный зимний день по первому зову приносил жаровню с горячими углями. Все удобства и магия призрачного света сквозь яркие витражи перестали занимать меня. В роскошном доме вельможи чаще возникало чувство неизбежного поражения и всё реже посещало вдохновение. И всё больше раздражала ненужная  роскошь убранства многочисленных комнат: ковры, сундуки, вазы, тяжелые пурпурные шторы, что и явилось причиной иронии над хозяином этих богатств. Я невольно поддался вскипевшему гневу, когда, споткнувшись о сундук, ушиб ногу. И в тот момент не в силах прибегнуть к здравым рассуждениям, написал вовсе не хвалебный стих о своём меценате. Наши отношения вконец испортились, и я ушел. Должно быть, воля в принятии того или иного решения срабатывает бессознательно, на интуитивном уровне. В противном случае   поостерегся бы писать нелицеприятные стихи о своем благодетеле. Чуждость обстановки и людей, окружавших меня вели к замкнутости, большему одиночеству чем наедине с собой. И чем настойчивей я призывал себя к благоразумию, тем сильней мной овладевала подавленность, неприязнь, раздражение. Пренебрежение сознанием чуждости места, преддверием означает отказ от самого себя.

          Чувство зависимости угнетало, и не суть важно, как Шмуэль ко мне относился. Должно быть, я сам, не сознавая того, в последние дни искал с ним ссоры, дабы не было соблазна мне бездомному остаться в его дворце. Не могу я изменить самому себе, не могу свободу, устремления ума сменить на устроенную жизнь.

                           Мне ли Мудрость покинуть? Сам Бог осенил

                           с ней Завет мой… Кто Господу будет помеха?

                           Мудрость бросит меня?... Мать не бросит дитя!

                           Я – склонения дней её смысл и утеха!

                          Я брильянт в ожерелье на шее её –

                          может быть, в ожерелье возможна прореха?!

                          Вы скажете ей: «драгоценность сорви –

                          обнажи своё горло на черни потеху!»

                          Мудрость – Сердцу блаженство, чьи струи чисты,

                          в чье теченье войти, как в прозрачную реку.

                          Можно ль Душу мне застить? – как солнце зимой

                          застилается тучами, полными снега?...

                          Всякий миг этой жизни я душу веду

                          в её дом за завесой туманного млека.

                          Ведь душа поклялась: не утихнуть – доколь

                          суть Его непостижна уму человека!*

                                                                    Пер. М.Генделева

       Я оставил дом Шмуэля и уехал из утонувшей в густой зелени садов Гранады. При отъезде, так же, как и при моем появления в городе, солнце клонилось к закату, между листьями деревьев просвечивала снеговая вершина Сиерры. По отлогам гор стелился лиловый пар, на аллею ложились сумрачные тени.  В который раз я снова свободен и как всегда одинок. Утешался тем, что денег в моем кошельке на первое время хватит; в еде и питье я воздержан, обхожусь самой простой пищей. Никогда не понимал тех, кто тратит деньги на покупку дорогих продуктов и время на приготовление изысканных блюд.  

      Надеялся, что в Валенсии, куда я держал путь, мне удастся зарабатывать стихами и не будет необходимости общаться с чуждыми, озабоченными всего лишь повседневностью людьми. И исчезнет, наконец, гнетущее чувство зависимости. В Валенсии мне, наверное, суждено жить до конца дней своих, может здесь обрету покой и свободу. Не знаю, почему я выбрал именно этот город, может от того, что он, подобно Малаге, городу моего детства, на берегу моря. И истории их схожи – оба существуют со второго века до нового летоисчисления, были под властью римлян и затем – в четвертом веке завоеваны вестготами. Согласно преданиям, вестготы, принявшие христианство примерно в начале шестого века, считаются одними из предков испанцев. В седьмом веке Валенсию захватили мавры; исповедующие ислам арабы и берберы. В том, что история отразилась в сегодняшнем дне разнообразием людей по цвету кожи, языку и множеству разных обычаев, я удостоверился в первые же дни по прибытию.

     В настоящее время город столица мавританского королевства, это благоустроенное место с оросительными каналами, роскошными арабскими банями и мощными рассчитанными на тысячелетия защитными стенами. Здесь, подобно другим захваченным мусульманами городам, арки, купола, башни, с которых муэдзины, стараясь перекричать друг друга, призывают правоверных на молитву. И такие же, как в Сарагосе и Гранаде, великолепные сады, дворцы, разнообразные жилые постройки с искусно сработанными решетками окон. И тоже крытый рынок близ мечети, к которому примыкают узкие, петляющие улицы, населенные ремесленниками. При входе в торговые ряды лавки с фруктами, овощами, рыбой, арбузами. Далее: дорогие украшения, халаты.  инкрустированные сабли, знаменитые клинки из толедской стали. На возвышении, похожий на крепость, дворец правителя.

     В Валенсии я освоился быстро; Иудерия здесь мало чем отличается от еврейских кварталов в других городах. Ближе к вечеру, когда в уставшей голове сворачиваются мысли, позволяю себе роскошь отправиться на прогулку. Надвигая на лоб чалму, чтобы закрыть хоть несколько красных пятен, в который раз вспоминаю слова Порфирия о своем учителе Плотине: «Казалось, он всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике».

      Желание приобщиться к активной жизни людей гонит меня на многолюдную рыночную площадь послушать, о чем говорят местные горожане, приезжий люд, торговцы и покупатели. Впрочем, покупатели, загипнотизированные напором красноречия продавцов, расхваливающих свой товар, всё больше молчат. С удовольствием посещаю центральную синагогу; в доме молитвы и учения слушаю годами слаженное пение и приобщаюсь к единой душе своего народа. Здесь дети познают первые буквы и здесь же проходят дебаты мудрецов. Если полемика ученых мне не интересна, просто хожу по городу - наслаждаюсь  прогулкой.  
       Всякий раз мечтаю встретить сеньору, улыбку которой не могу забыть с первых дней пребывания в городе. Созерцание других женщин не волнует меня, а эта высокая сеньора с грустными глазами представляется близкой, родной.  По глазам, по взгляду люди узнают друг друга. Не случайно древние философы считали, что зрение состоит в истечении из глаз интеллектуальной силы, которая вступает в соприкосновение с видимыми объектами и возвращает их в глаза. Для меня зрение является самым возвышенным из всех органов чувств и связано с разумом. Впрочем, об этом писал ещё Аристотель. Эмпедокл сравнивал глаз со светильником, светом души и ума.

       Однажды издали я увидел ту, с которой мысленно не расстаюсь, и уж было решился приблизиться, но видение исчезло. Так оно и лучше, она замужем, да и незачем я ей. Неразделенная любовь…, обреченная любовь…, желания…, страдания. И радость воображения, когда нежность, страсть, поклонение сверхчувственному идеалу уносят в заоблачную даль. Я придумал свою любовь, и она приходит ко мне во сне. Стараюсь, но не могу удержать её в сновидении; вот же она, совсем близко, протяну руку и дотронусь, но снова и снова всего лишь исчезающий вдали силуэт. Просыпаюсь с тягостным ощущением утраты. Я убеждаю себя в идеальном отношении к моей прекрасной даме, и тогда любовь – желанный недуг, хоть и не свободна от чувственного влечения, принимает форму поклонения молитвенному идеалу отшельника. Случается, воображение утрачивает силу и приходит осознание не настоящего, а придуманного чувства. В такие минуты становится особенно тоскливо, пусто на душе, и я спешу снова погрузиться в иллюзорный мир мечты.

       Сидя за рукописями, на время забываю о постоянном желании увидеть свою госпожу. Вот бы соотнести размышления об устройстве мироздания с тоской одинокой души. Ближе к вечеру, когда мысли путаются, застревают и не поддаются усилиям найти единственно нужные слова, я приступаю к  работе по дому, убираю комнату. По окончанию этого, дающего роздых голове занятия,  усаживаюсь за сочинение элегий и пиютов по случаю чьих-либо торжеств или памятных дат. Писания эти не требуют сверх усилий, и денег ими много не заработаешь, но, если обходиться малым, жить можно. На прогулку стараюсь выходить, когда стемнеет, чтобы не видеть в глазах прохожих сочувствия по поводу моего обезображенного пятнами лица. А физическая боль и неприкаянность не написаны на моем лице. Впрочем, наверное, я ошибаюсь, потому как первое, что бросается в глаза - выражение состояния души того, кто идет навстречу.

       Не могу я расстаться с надеждой встретить близкого мне человека – человека духа. «Кто укротит столь давнюю скорбь мою?» Часто ловлю себя на желании уйти в неведомую даль – в бесконечность, но эта дорога ещё впереди.

      Иногда удается вернуть видение первой встречи с властительницей моих мечтаний. Мысленно, дотронувшись до руки сеньоры, явившейся мне во сне, я останавливаю её и читаю ей свои стихи. Это в воображении, а на деле - снова и снова совершенствую их, чтобы быть достойным внимания и интереса той, с которой сверяю свои мысли. Ничто так не сближает мужчину и женщину, как любознательность женщины и радостная готовность мужчины поделиться с ней своими знаниями, умением. Невозможны отношения без участливого интереса друг к другу.

       Гуляя по улицам, заглядываюсь на выстроенные каждый в своем стиле дома, переходы, причудливые дворики с цветами, прислушиваюсь к журчанию фонтанов и как в детстве, придумываю судьбы идущим навстречу людям.  Евреи прижились в этой раздираемой христианами и мусульманами стране. Андалусия – единственное место в Европе, где мы можем жить большими поселениями со своими школами и судами. Сейчас здесь каждый может исповедовать свою религию, а добровольно обратившиеся в ислам христиане, освобождаются от налогов, рабы получают свободу.

       Сколько раз за пятнадцать веков, с тех пор, что евреи появились здесь, менялась власть. Если страной владели христиане, мы не были полноправными жителями; иудей не мог жениться на христианке или иметь наложницу христианку, детей от подобных отношений крестили. Не раз мои единоверцы стояли перед выбором: или креститься или оставить страну. А если кто принимал чужую веру, но втайне соблюдал свои законы, рисковал не только физическим наказанием, но и потерей имущества, а их детей  отдавали в монастыри. С тех пор как мы утратили свою землю, стоял вопрос выжить, или сменить веру.  Согласно Гаи Гаону, компромисс, совершенный по принуждению в Ассирии, Вавилоне, Египте, Риме не считается грехом перед Всевышним. Как бы то ни было, отпавшие от иудаизма евреи, возвратившись к религии отцов, окажутся «под крыльями Шехины».* (*Согласно мидрашу Ваийкра Рабба 2:9)

       Сейчас, когда власть христиан сменилась арабским владычеством, иезуитские кары отменены, мы получили гражданские права и стали свободны в своей вере. Мне повезло родиться у образованного отца во время «золотого века» испанского еврейства; сейчас халифы доброжелательны к нашей культуре, и мы обязаны им знакомством с переведенной на арабский язык греческой мудростью. Как некогда евреи в Александрии писали на греческом языке, так теперь мы пишем свои теологические трактаты на арабском языке. Однако содержание этих изысканий остается еврейским, впрочем, у науки и теологии нет национальности – Бог один, Он сотворил мир и всё что его населяет. И Истина одна, не суть важно, кем она добыта. Достоверные знания, и философия в частности, вне того или иного вероисповедания. А вот поэзия – другое дело, здесь мы не отрываемся от нашего языка и Святого Писания, мы ведь живем – дышим им. То наша сущность, опора души, память своего происхождения и предназначения.

       Обращение к Творцу в стихах это молитва, утешающая и возвращающая душевные силы. «Царская корона» -  название уже почти законченного сборника означает переход от Высшей Божественной воли к её воплощению в реальности нашего мира. Философские размышления здесь уступает место покаянию, и это покаяние не только отдельного человека, но и всего еврейского народа. Как это принято на литургии в День Искупления перечисляются все возможные грехи совершенные кем-либо из наших единоверцев, и таким образом, исчезает разрыв между общиной и её отдельными участниками.

       Мои стихи находят больше почитателей, чем теологические работы, которые не противоречат ни разуму, ни науке; здесь больше проблем с иудеями, чем с мусульманами. И это при том, что мой неоплатонизм, освобождающий человека материально обремененного, и показывающий переход к чистой духовности, не противоречит еврейской традиции. Согласно нашей вере божественное происхождение души предполагает её бессмертие, а нисхождение души в тело,  позволяет   выполнить свое назначение на земле и вернуться к Богу.  Всё что я пишу; и стихи и философские размышления об одном и том же: о обращении к небесам, о предощущении причастности Творцу мироздания, желании понять, прилепиться к Его сущности  – Источнику жизни.

КАРТИНКА человек идет и в небе буквы ют

     Если тоненький серп нарождающейся луны в начале нового месяца радует надеждой на обновление, то полнолуние, когда ночные тени особенно контрастны, почему-то страшит. Смотрю в загадочное круглое лицо луны, она совсем близко - лежит на соседней крыше. Пригасившая свет звезд,  смотрит на меня, о чем-то спрашивает, манит, притягивает к себе.  Появляется ощущение незащищенности, утраты воли. Я давно слышал о таинственной силе полной луны, притяжение которой вполне материально.  «Луна, - говорил Птоломей, - ближайшее к земле небесное тело оказывает сильнейшее влияние на всё земное: реки изменяют свой бег, под воздействием её лучей моря чередуют приливы и отливы…». И в зависимости от её полноты и убывания меняется состояние людей, и не только людей - всякое живое существо реагирует на круглое, словно ожившее светило. В полнолуние происходит концентрация энергии, и даже её переизбыток. Отсюда у меня и, наверное, у других также усиливается беспокойство, бессонница, тревога, тоска по запредельному.

                             Кто повторит хвалу Тебе, когда сотворил Ты Луну –

                                         начало счисления

                             праздников, и времен, и сезонов, и знамений для дней

                                         года?*

                                                                            *Пер. М.Генделева

              

      В ночь полнолуния проясняются мысли, всё кажется возможным: александрийские алхимики, исходящие из принципа единства материи, найдут способ превращать олово в серебро, а люди, просвещенные знанием победят свою животную природу. «И обращу на тебя руку Мою и, как в щёлочи, очищу с тебя примесь, и отделю от тебя всё свинцовое». (Исход. 1:25) Вот и большая часть еврейских праздников выпадает на время полной луны. Во времена Авраама у жителей его родного города Ура был культ луны, может быть существует связь между Единым евреев и луной, высвечивающей в темноте дорогу.

       Не завораживающая ли сила ночного светила привлекла внимание основателя нашей веры, когда он искал высшее начало мира. Убедившись, что мощь солнца ограничена днем, он обратился к луне, но и её сила оказалась всего лишь в пределах ночи. Сила огня гасится водой, вода зависит от, нагоняемых ветром облаков. «Всё имеет свой предел, кроме Бога – Творца»* («Берешит раба» 38,13) - Властелина Вселенной, который царствовал до сотворения мира.

       Иду на звуки свадебных песен –  свадьбы у евреев принято устраивать во время полнолуния, имеющего мистическую силу. Стараясь разглядеть новобрачных, подхожу ближе; невеста не молода, лицо тонкое, умное; опущенные уголки рта, морщины – грусть оставила свои следы.  Жених, приземистый, плотный. Чуть ли не квадратная голова, набычившийся неподвижный взгляд не свидетельствуют об остроте ума. Я тут же представил судьбу невесты: она долго ждала настоящей любви; затем поняла: чем выше идеал, о котором мечтаешь, тем меньше возможности его достичь.  Смирившись с действительностью, выходит замуж за человека, с которым будни вряд ли станут перемежаться праздниками. Мысленно благословляю уже немолодую пару. Как бы я ни представлял их будущую жизнь, реальность всегда, богаче воображения. В конце концов, недостаток ума муж сможет компенсировать участием, добротой. Почему так мало счастливых людей?

       Невеста с женихом под хупой, с сегодняшнего дня у этих очень разных людей будет одна жизнь на двоих, хорошо бы каждый из них не пожелал вернуться к своему одиночеству. Я ухожу под затихающие звуки свадебных песен. Лунная ночь величественная, непостижимая, и всплывают в памяти строчки давно написанного стиха:

                              В свет луны, когда неба ладонь светла,

                              В ночь дремотную ясен месяца рог,

                              Освещая лучами разума путь

                              И ведя меня вдаль познанья дорог…*

                                                                  *Пер. Генделева

      Как бы я ни старался забыть о своих несбыточных мечтах, я не бесплотный ангел, всего лишь человек и, не сознавая того, ищу в темноте ночи свою то ли реальную, то ли  воображаемую возлюбленную. Только бы увидеть, хоть бы издали. «Влюбленные, - сказал покинувший этот мир незадолго до моего рождения поэт Ибн Хазм* (*в отличие от Ибн Хазама исламского богослова) – пастухи звезд в бесконечности ночи». Будучи арабом, Ибн Хазм знал о пренебрежительном отношении к женщине; по закону Магомета каждая – абсолютная собственность мужчины - брата, мужа, отца; будь она ребенком, женой или наложницей. Знал поэт также и о возвышенной любви к женщине, при этом сравнивал любовь с болезнью, однако, она же – крылья, восторг. У людей склонных к аскетизму мечта побеждает грубую чувственность. «Любовь начинается со взгляда» – сказал Ибн Хазм, и я подтверждаю его слова.

     Оды арабских поэтов, как правило, написаны в соответствии с общепринятой формой и темой; описываются верблюды, лошади, сцены битвы и восхваления отважного воина. Ибн Хазм в отличие от сложившейся традиции, постигает чувства людей в самых глубинных, сокровенных проявлениях. В любовных песнях его занимает не родинка на девичьем лице, а переживания влюбленных. Чаще это разлука, страдания безответного чувства; поэт не был счастлив.  

        Я согласен с певцом любви и в том, что души узнают друг друга вследствие однородности их сил в обиталище высшего мира. Я потянулся к незнакомой женщине, подобно железу, что притягивается к магниту – вот оно духовное предпочтение и единение. И чувствую тоже, что и безответно влюбленный Ибн Хазм, когда он писал: «Уходя от тебя, я иду походкой пленника ведомого на гибель…». Сам он объясняет столь проникновенное постижение тоски расставания тем, что детские годы свои провел на коленях у женщин из дворцового гарема в Кордове и был свидетелем их страстей и страданий. К слову сказать, Мухаммед, основатель ислама, не запрещал вожделение; в гаремы правоверных отбирали рабынь сообразно молодости и красоте.  

       Даже если бы я был под стать моей прекрасной даме; высоким хорошо сложенным и моё лицо не было бы обезображено; всё равно непреодолима преграда перед отношениями с замужней женщиной. Нет у меня права сказать ей о своих чувствах, и письмо не могу написать от безвестного страдальца, и никому не могу поверить свою тайну, дабы не стать смешным.  Но мечтать о своей возлюбленной можно, всего лишь мечтать. Иногда приходят в голову бредовые мысли, будто и она думает обо мне; ведь могла же читать мои стихи. Впрочем, это ничего не меняет. Остаётся утешиться только тем, что идеальное – платоническое отношение, будучи духовным проявлением, не подвержено разрушению. Спасибо за чувства, воскресающие душу, за привязанность без всяких притязаний.

       Я не спешу домой, где окажусь замкнутым в четырех стенах. Обращаюсь к призрачному свету луны:

                              В эту ночь невинна небес ладонь,

                              Ясный луч луны навестил мой кров,

                              Пробудил от снов и повел вперед

                              По дороге выстланной серебром…*

                                                           * Пер. М.Генделева                           

       Мысли возвращаются к Ибн Хазму – просвещенный человек, вольнодумец не раз принимал участие в религиозных и философских диспутах, где, не страшась властей, говорил то, что думал. За что и был объявлен эмиром Севильи еретиком. Затем последовал приказал сжечь  сочинения ученого энциклопедиста на главной площади Севильи. В который раз такое варварство убеждает в том, что истоки всех бед, войн и разрухи в мракобесии, невежестве правителя, а вовсе не в принадлежности к той или иной религии.

     Откуда это яростное неприятие живой мысли? Для меня Ибн Хазм, владевший несколькими языками, прежде всего поэт; он считал, что литература призвана совершенствовать человека. Невозможно не согласиться с его словами о том, что подлинное красноречие - это то, что понятно и знатному и простолюдину. Почему и описывал душевное состояние не только знатной дамы, но и женщины в гареме, где она не вольна распорядиться своей жизнью. Я представляю невольницу, у которой нет возможности выбора, значит, нет ни сожалений о том или ином поступке, ни разочарований.  

      Ибн Хазм человек легко ранимый и глубоко чувствующий, я не знаю другого поэта, который бы так подробно описывал переживания. В сборнике стихов «Ожерелье голубки» он воссоздает основные ситуации и этапы любви; пишет о природе, признаках влечения, о причинах верности и измены. Рассказывает о муках и радостях привязанности к рабыне, которую можно продать или подарить. «Сколько от любви угрюмых развеселилось, сколько трусов расхрабрилось, благочестивых сделалось бесстыдными», - писал он. Мне запомнилось много рассказанных им историй, особенно одна из них: «Молодой человек продал из-за возникшей нужды невольницу, но не подумал, что его душа неотступно последует за ней. Умер тот человек от тоски по своей возлюбленной». Никто не станет возражать арабскому поэту в том, что наша привязанность не только чувственная страсть, но и единение, срастание душ.

      Казалось бы, со временем я мог бы и забыть удивительную встречу с прекрасной дамой, просто отнести её к области иллюзии, наваждения, которое вдруг обернулось реальностью. Проходя мимо городской площади, увидел её – грустную, отрешенную, тут же вышагивал муж; они казались ничем не связанными друг с другом, кроме того, что шли рядом. Много причин побуждают женщину выйти замуж без большой любви… Сколько разных чувств испытал я при виде своей сеньоры с другим: ревность, недоумение, боль, зависть – почему судьба связала её не со мной?!  И это при том, что ту, о которой мечтаю, всего лишь случайно увидел на многолюдной площади. Сознание невозможности наших встреч вернуло к мучительным привычным мыслям о бесплодности желаний. Всплыло в памяти стихотворение Ибн Хазма:

              Расставшись в отчаянье с ней, я тысячу раз оглянусь,

              Так путник ступает едва ногою своею больной.

              Как будто я в бурю тону и вижу спасательный брег,

              А море уносит меня своей беспощадной волной.

              Пью воду вдали от неё, как будто глотаю песок,

              Как будто бы я обречен в пустыне палящему зною.

              И если ты спросишь меня, нельзя ли достигнуть небес,

              Отвечу, что путь к небесам совпал бы с дорогой земной.*

                                                                             *Пер. Вяч. Иванов

       Всё зыбко, недолговечно в этом мире, вот черное облако закрыло луну, и свет её сменился мраком, подул ветер, упали первые капли дождя. И стали складываться строчки одна за другой:

                    Тотчас ветер двинул громады туч –

                    На луну навел парусов их рой,

                    Застил лунный свет, скрыл дождем косым,

                    пеленою лег, как на лик покров,

                    точно месяц этот уже мертвец,

                    облака – могила, могильный ров…*

                                                 *Пер. М. Генделев 

        Наш дух должен быть свободен и при ясном полнолунии, и в «латах чугунных тьмы»:

         

                   В кулаке Господнем моя душа –

                   положил свободе Господь порог,

                   дух мой взял в железа – пускай в ночи

                   пробудится дух, как в плену герой…*

                                                          *Пер. М.Генделева