Сказки Мани Лейба
Мани Лейб
История о том, как Илия-пророк спас Вильну от снега
На печке темно и тоскливо, и милую бабушку мучат недуги,
Не может сойти она с печки. Болят, уходилися старые ноги,
И глазоньки старые видят едва. А за тусклым, замерзшим окошком
Снега да с печальными криками вьются сердито сороки- вороны.
Ой, бабушка милая, сказку скажи мне о том мужике- дровосеке,
Что как-то пришел с топором в чашу леса, чтоб дуб там срубить и для пана
Построить из дуба кровать с балдахином — резное, точеное ложе;
Но только топор его врезался в дуб и поранил кору возле корня,
Как в голос заплакало дерево и к дровосеку взмолилось
Его не рубить, ведь расти в том лесу суждено ему много столетий
И долгий свой век завершить, став еврейским надгробьем на кладбище в Вильне...
Да, мальчик, ты знаешь и сказку саму, и конец этой сказки.
Конец же хороший: знать, Бога имел тот простой дровосек в своем сердце,
И дуб не срубил, и оставил расти этот дуб в чаще леса зеленой;
Прошли сотни лет, и, как было ему суждено, этот дуб стал надгробьем,
И встало оно над могилой святою святого — стоит и поныне,
Его украшают два льва, и корону Творца подпирают их лапы.
Нет, лучше уж я расскажу тебе быль, что случилася с городом Вильной,
С тем градом святым, ведь недаром от Господа он удостоился чести
Стать местом ученья, и Торы, и мудрости всякой, и добрых деяний.
Еще про Илию-пророка, про то, как явился он в Вильну, как смёл он
Своею полою с крыш города снег, что однажды засыпал всю Вильну.
От снега бы рухнул весь город, когда б не явленье святого пророка...
Случилось как раз после Кущей, мой папа, реб Лейбе, портной деревенский,
— Назвали тебя в честь него, да послужит тебе он защитой,
— Остался вдовцом в одночасье со мной на руках, со своею сироткой.
И, чтобы избыть нищету, он решил после шиве уехать из Вильны
С другими, такими ж, как он, бедняками в богатые дальние земли,
В богатой Украйне искать себе дома, работы и досыта хлеба;
Ведь Вильна, богатая знанием Торы, бедна была хлебом,
Напротив, богатая хлебом Украйна бедна была Торой;
И множество жителей Вильны, вконец обнищав, расставались с Литвою,
Как можно быстрее стремясь до богатой добраться Украйны.
И вот бедняки, распродавши пожитки, себе лишь оставив
Рубаху на теле, да талес, да тфилин, да несколько книг богомольных,
Ждут зимника, так как для странствий далеких путь снежный приятней и сани Куда как способней телеги...
Ждут снега евреи, и ждут-недождутся,
Чтоб Герш-балагола (он сам тароват, и лошадки его тароваты)
Отвез их, как прежде возил бедняков он из Вильны, до дальней Украйны.
Однако в тот год приключилась такая зима, что и виленским старцам
Не вспомнить. До Хануки не было снега. Нет снега — и все тут...
Не только над Вильной, не только над Виленским краем, над всею Литвою,
Нзд Русью и дальней Украйной зима, как назло, припозднилась со снегом.
Сперва, как всегда после праздников, дождь затопил все поля и дороги,
Затем по холодным рассветам, как яблонный цвет, белый иней
Зацвел на последних оставшихся листьях, на ветках деревьев, на крышах,
Увядшем бурьяне, капусте, соломе, что с поля сгребли после жатвы.
Скупое и низкое солнце поднимется поздно и иней растопит,
Но только что иней исчезнет, как следом за инеем солнце пропало.
А там уже Кислев; а значит, уже и зима подступает с востока,
Уж солнца не видно совсем, и над городом тянется низкая туча,
Огромная туча, и пахнет предчувствием снега, а снега-то — нету.
Уже после минхи мороз пробирает, и все холоднее ночами.
И ночью пришедший мороз не уходит, но днем остается на окнах
У юрами, комьями смерзшейся глины на трактах, и льдинками в бочках,
И льдом, точно панцирь из стали, на водах Вилии и быстрой Вилейки.
Неделями ждут бедняки, что отправятся в путь, — и ни с места.
(Иди и кричи «хай-векайом» — нет снега... Нарушился в мире порядок...)
И бродят, и тратить боятся гроши, что отложены были в дорогу,
И смотрят, откуда задуло и нет ли пятна на Луне — это к снегу:
Быть может, помилует Бог и просыпет хоть горсть долгожданного снега.
Уже кое-кто начал так намекать балаголе: что, если не медлить,
Телегу запрячь да поехать, доедем, Бог даст, на колесах...
Но Герш-балагола упрям, знает сам, как доехать до дальней Украйны.
Он знает дорогу не хуже, чем «ашрей», ничьих он не просит советов.
Он знает: раз нынче у Бога зима, не в телеге, в санях нужно ехать;
Есть сани, каких поискать: сплошь из дуба, железом обиты полозья,
Широкие сани, в них влезет тринадцать персон, не считая пожитков;
И он не потащится в путь по колдобинам мерзлым, калеча лошадок,
Ломая колеса, чтоб после врагам на потеху завязнуть в сугробах;
Мы лучше поедем как люди, у нас не горит, и Господь не оставит;
А вот что до самой до Хануки снег не идет — таки плохо...
Вот так рассуждал этот Герш-балагола и этим пресек разговоры.
Осталось одно беднякам: ждать в тоске, проедая припасы, когда же
Удастся пуститься в дорогу... Твой прадед, реб Лейбе, портной деревенский,
Пока суд да дело, решил, как обычно, с иголкой пройтись по крестьянам.
В беде, между тем, оказался, не только десяток несчастных евреев,
Но весь город Вильна! Ведь это не шутка, вся Вильна зимою
Стоит нагишом, не одетая снегом! Замерзшие грудами комья
Покрыли дороги от Вильны до всякой окрестной деревни.
Мороз же все крепче: и те колеи, что еще перед праздником Кущей
Колеса в грязи прочертили, теперь от мороза застыли как камень,
Да так, что по ним колесо не проедет, не ступят копыта лошадок.
И в Вильну крестьянин на рынок и носа не кажет, ни в будни, ни в праздник,
Ну разве пешком самый бедный притащит фасоли мешок на продажу.
Не стало в домах ни картошки, ни дров, чтобы вытопить печку,
Когда бы мороз не держался, то смог бы крестьянин, в грязи увязая,
Доехать до Вильны, а грязь, что всегда после Кущей лежит на дорогах,
Везти урожай на базар не мешает; чего только нет на базаре:
Картошка, и свекла, и кура — к субботе, и есть даже яблоки — детям.
Теперь же крестьянин на печке разлегся и нос за ворота не кажет,
И санного ждет он пути, чтоб припасы на санках доставить до Вильны.
А время идет, вот и Ханука, только не кончились бедствия Вильны.
Лампады в домах зажигают: вот первая минула, вот и восьмая.
В богатых домах зажигают святые лампады в богатых менорах,
Фитиль в черепке, куда налито масло, затеплили в бедных домишках;
Но в этом году от еврейских домов не доносится что-то веселья,
Не слышится смеха еврейских детей, что играют, как водится, в дрейдл,
Не пахнет в домах богачей ни гусиною шкваркой, ни латкес...
Вот так восемь дней без веселья проходит веселый наш праздник еврейский.
По-прежнему лютый мороз на дворе, и как прежде — ни капельки снега.
И только назавтра, как кончилась Ханука, помню, во вторник, с полудня Снег!
Вздумал, кажись, наконец-то Всевышний помиловать бедных людишек,
Заждавшихся снега... Но снег этот выпал как будто для пробы:
Снежинка, еще, здесь чуть-чуть, там немного, и тихо, и ветер не дует.
Меж тем потеплело, мороз вдруг упал, вот уж вечер, но нет снегопада.
И людям, которых вначале обрадовал снег, точно милость Господня,
Теперь показалось, что это не снег, это соль на душевные раны.
Так было до майрева. Но ближе к ночи взаправду с небес повалило.
И снег был густой, и все гуще и больше, как будто не хлопья, а перья.
А там вдруг подул ветерок, да все резче, а там вдруг за тем ветерочком —
И ветер пришел, а за ветром — буран, за бураном же — дикая буря.
И так-то всю ноченьку, всю, сыпал снег и крутило, вертело, свистело и выло.
И вой этот радовал Вильну... И грешные люди в ту ночь с легким сердцем
Уснули, и спали спокойно всю ночь, и проснулись с улыбкой.
И вот уже утро, уже просыпается город, встает как обычно,
Растоплены печи, и с радостью и с благодарностью к Богу евреи,
На шахрис спеша, уж торопятся двери открыть и тяжелые ставни —
Куда там! — засыпаны двери, засыпаны снегом дома выше крыши,
Не выйти, сиди в запечатанном доме и жди избавленья, как чуда.
Меж тем не заметно конца снегопаду, и сыплет чем дальше, тем больше.
И так двое горестных суток валило, крутило и сыпало и засыпало
Дома и бесмедреши выше коньков, и, не рядом помянуты будут,
Часовни и церкви, и Замковый холм до краев его каменной шапки.
Вся Вильна под снегом лежит, и в снегу не шелохнется, и голодает.
И вот уже вечер настал четверга, и канун подступает субботы,
Готовиться надо к субботе, но Вильна недвижна, спеленута снегом.
Пред Господом Богом, знать, чем-то несчастная Вильна грешна, не иначе.
Но Бог — наш Отец, и он милостив и милосерден, и он не допустит,
Того, чтоб не справила Вильна субботы, чтоб дети ее голодали.
И в пятницу утром, когда еще Вильна, охвачена горем и дремой,
Лежала, Илия-пророк подходил к нашей Вильне помочь, как обычно,
Какому-нибудь бедняку, у которого не на что справить субботу,
Здесь, может, утешить больного, там дров наколоть, чтоб детишки не мерзли...
Идет себе так вот Илия-пророк, погруженный в раздумья,
Идет, погруженный в глубокие думы — в заботы о мире и людях;
Шагает по пояс в снегу, весь в снегу, потирая от радости руки,
И в голос поет он хвалу Вседержителю Господу тверди и твари,
За то, что своих Он порадовал деток и вволю отсыпал им снега.
Вот так он идет и поет, разметая с дороги снега сапогами.
Но вот он святой свой напев оборвал, поднял ясные очи и видит —
И тотчас же видит, что что-то не так, и дивится: пропал город Вильна!
Дела! — он идет и идет, и никак не дойдет он до города Вильны;
Дела! — тут вот город стоял, и исчез этот город, как не был;
Неужто он сбился с дороги в снегу и неужто в пути заблудился?
Подъемлет Илия-пророк свои ясные очи, и водит очами,
И смотрит на север, на юг, на восток и на запад, и видит:
Вблизи и вдали, на все стороны света заснеженный мир распростерся;
И лишь вдалеке, между снегом и небом видна ему черная точка,
Как будто бы черная птица летит между снегом и небом.
Но это не птица летела, средь белого моря чернела вершина,
Холм Замковый встал во весь рост, занесенный снегами до каменной шапки.
Тогда только понял Илия-пророк, что все Вильна засыпана снегом,
Что выпало городу Божьему вместе со снегом большое несчастье...
Не стал тут Илия-пророк размышлять понапрасну, тряхнул бородою,
И полы, широкие полы кафтана простер, как широкие крылья,
И вот уж на Замковый холм он взлетает и стал на вершине.
Стоит, уперев свои ноги святые в вершину, и мерит очами
Снега, что засыпали мир, так что ясного неба не видно,
Что Вильна лежит погребенной под снегом и спит в своей горестной доле.
Пророк же, не думая долго, трясет свои полы и ветры вздувает,
И ветры от пол его дуют, и кружат, и с вихрями мчат, со смерчами,
И снег вокруг Замка взрывают и крутят, подъемлют, несут и вздымают,
От Вильны вздымают до самого неба, откуда на землю он выпал,
И ветры уносят снега прочь от Вильны, несут их в поля и просторы;
И снежные вихри заполнили мир — настоящее тоху-ва-воху!
И мира не стало, и неба не стало, и даже Илии-пророка
Не стало средь снежного вихря — средь снежного тоху-ва-воху.
Кресветлый пророк не исчез, весь в снегу он стоит себе там, на вершине,
И полами машет, трясет, и взвиваются ветры, снега поднимают, —
И вот показалася Вильна; сперва золотые кресты на соборах,
А там уж, не рядом помянута будет, и крыша святой синагоги,
А там уж все трубы, и крыши, и окна, ворота и двери,
И Вильна стоит, спасена, только спит и не знает во сне о спасенье.
И сразу, как Вильна была спасена — опускает пророк свои полы,
И сразу метель унялася и ветры утихли. С довольной улыбкой
Свой лоб утирает Илия и снег с бороды отрясает и с пейсов.
И снег неглубокий ложится спокойно на виленских улицах сонных
И ровно лежит на дорогах, что в Вильну ведут из окрестных селений.
И только утих снегопад, как восточный край неба светлеет,
Светать начинает, и сразу же шамес — в руках его палка — выходит
Евреев на шахрис будить и обрадовать вестью о чуде Господнем.
За это Илию узреть со спины в этот день удостоился шамес.
Пророк же, оснежен и светел, неспешно спустился с вершины
И тотчас пропал, точно не был, уйдя не людскою дорогой, но Божьей...
Ну, можешь не спрашивать, как велика была радость, как рад был весь город,
Что Бог Вседержитель в своем милосердье руками святого пророка
От страшной опасности спас город Вильну, а Вильна-то чуть не погибла!
И как рассказать о веселье, что враз горожан охватило и город,
А главное, нескольких бедных евреев, что ждали, когда встанет зимник,
Чтоб сразу — в дорогу, чтоб Герш-балагола довез их до дальней Украйны
Как должно, как людям прилично зимой, на санях на дубовых...
Немалою радость была в это утро, но большим еще — изумленье,
Проснувшись, увидели люди, что Вильна стоит как ни в чем не бывало,
На легком морозе, в снегу неглубоком стоит как на скатерти белой.
И сразу наполнились улицы шумом, кипеньем кануна субботы,
И радостным «доброго утра!», и шутками, и пожеланьями блага,
И смехом хозяек, которые, взявши кошелки, закутавшись в шали,
На рынок бегут всё, что нужно, купить для субботы, чтоб справить субботу.
И сразу дороги от сел от окрестных до Вильны наполнились звоном
Веселых бубенчиков, ржаньем, щелчками кнутов и кудахтаньем птицы,
И криком крестьянским и свистом, и топотом дробным крестьянских лошадок,
И радостным скрипом саней, что до самого верха нагружены снедью;
И сразу же стали тесны от саней и от тех, кто пришел за покупкой,
Просторные рынки, и в рынки тогда обратилися улицы Вильны;
И больше был торг, громче шум в этот день, чем в тот день, когда ярмарка в Вильне.
Котлом закипела торговля, и шумное это кипенье кипело
От самой зари и до после полудня, кипело, покуда евреи Все нужное не запасли для субботы; покуда последний крестьянин
Не продал всего и покуда, деньгами звеня, он в шинок не заехал,
Не выпил и, пьяный, с гостинцем для бабы своей и для детушек малых,
Домой воротился еще до того, как евреи затеплили свечи.
Скупой
У меня, забот не зная,
Белый кот живет,
Как-то, в подполе гуляя,
Мышку сцапал кот.
Захотел он мышку скушать, Говорит она:
— Знаю, любишь сказки слушать, Вот тебе одна.
Эту сказку ты послушай,
Сказку о скупом,
Только, чур, меня не кушай, Отпусти потом!
В доме холод, замерзаю,
Сел у печки я...
— Сказки любишь ты, я знаю, Вот тебе моя.
Кот мой белый жмурит глазки, Сказочку плетет...
Я сплету из этой сказки Сказку в свой черед.
Посреди долины в крепи Жил да был скупой,
На воротах крепи — цепи И замок стальной.
Сто замков при входе в сени,
Сто замков и тут,
И не сосчитать ступени,
Что в подвал ведут.
Кресло там стоит большое, Фитилек трещит,
Там, терпя мученье злое,
Сам скупой сидит.
Вкруг него дукатов бочки, Непомерный клад,
А на бочках тех замочки Крепкие висят.
Чахнет он, изнемогает,
Но ни шагу прочь!
Он сидит и охраняет Злато день и ночь.
Клонит в сон — скупой крепится: Сон не для него:
Он боится спать ложиться,
Вдруг еще чего!
Так сидит он дни, недели, Годы напролет:
Борода белей метели И глаза как лед.
Вдруг, отсюда ли, оттуда — Злее нету зол! —
В общем, сон невесть откуда На него сошел.
Видит он, что дело скверно, Нету больше сил,
Надо сторожа, наверно, Взять, чтоб сторожил.
У скупца на сердце скверно... Шутка ли сказать:
Сторож для него, наверно, Пострашней, чем тать!
Лоб наморщен у скупого, Размышляет он:
— В сторожа возьму глухого, Чтоб не слышал звон!
Но глаза есть у глухого, — Продолжает он, —
Я бы взял себе слепого,
Да услышит звон...
Нет, опять выходит скверно...
И решил скупец:
«Должен сторожем, наверно, Быть глухой слепец!»
Где доходы — там заботы:
Встал он, покряхтел,
Пыль и моль стряхнул с капоты И колпак надел,
И отправился на рынок,
А на рынке в ряд,
Будто рыцари с картинок, Сторожа стоят.
Ходит-бродит по базару:
Не найти, хоть плачь!
— Мне попроще бы товару,
Я же не богач...
Тот пускай дукаты тратит,
Чья мошна полна,
У меня деньжат не хватит,
Не по мне цена...
Ходит-бродит он с толпою, Вдруг — старик слепой Как болван стоит с клюкою,
С белой бородой.
Вкруг слепца народ собрался, Плотно обступив,
А слепец-то раскричался, Зенки закатив:
— Ой, спасите-помогите!
Я и слеп, и глух,
В сторожа меня возьмите,
Я сойду за двух!
Тут скупой к нему подходит И кричит ему:
— Это дело мне подходит!
Я тебя возьму!
И берет его за полы,
И ведет скорей,
Долги полы, словно долы,
В каждой семь локтей.
И кричит скупой болвану В ухо что есть сил:
— Ты как раз мне по карману! Ты мне очень мил!
Раз в семь лет дукат и — квиты, Больше не проси!
Не согласен — пропади ты, Дальше грязь меси!
Спать я лягу — сон мой сладкий Будешь охранять!
Влезут воры — должен пятки Мне пощекотать!
Что? Кормить? Конечно буду — Птичьим молоком!
Если я о нем забуду,
В нос мне — кулаком!
Если б чистил ты картошку, Тоже не беда!..
Есть очистки понемножку Будешь иногда!..
Вот пришли. Скупец спустился В подпол со слепцом.
— Сторож, я бы подкрепился Перед сладким сном!
Сторож клубни колупает,
А скупой жует,
Но напрасно разевает Бедный сторож рот...
— А меня не накормил ты, Слышишь, балабос?
Птичье молоко забыл ты! Подставляй свой нос!
— Вот он, сторож мой прекрасный, Бей сто раз подряд!..
Нос уже как свекла красный,
А скупой и рад:
— Ну, теперь пора ложиться,
Ты со мной сиди,
Если что-то вдруг случится,
Сразу же буди!
И уснул скупец усталый (Он давно не спал),
Рядом сторож, славный малый, Сторожит подвал.
Очень испугались воры:
Сторож! Вот беда!
Убежали воры в горы,
Скрылись кто куда.
Пчелка в подполе летала,
Над слепцом вилась, Пожужжала-пожужжала,
В зад ему впилась...
— А! — кричит он. — Хочешь в прятки Поиграть, злодей!
И скупцу щекочет пятки:
— Эй, вставай скорей!
Тот откинул одеяло:
— Воры?! Ай! Беда!
Пригляделся — полегчало:
Тихо, как всегда.
Вкруг него дукатов бочки Полные стоят,
А на бочках тех замочки Целые висят.
Мышка прошмыгнула в норку, Чиркнул коготок,
Мышка в норку тащит корку, Свиристит сверчок.
Вновь скупой в постель забрался, Думает скупой:
— Славный сторож мне попался, Просто золотой!
Есть не ест — дешевле нету!
Пить не пьет... А все ж...
Раз в семь лет ему монету Вынь-ка да положь...
Наконец скупец счастливый Вволю смог пожить (Только нос его от сливы Трудно отличить.)
Сторож клубни колупает, Ждет конца поста,
Еле жив, но не бросает Своего поста.
На исходе семилетья Страж решил уйти:
— Отслужил тебе семь лет я, Мой дукат плати!
Оторопь взяла скупого,
Страх его сотряс:
И дуката, и слепого Он лишится враз?!
— Будешь снова побираться?.. Мой тебе совет —
На семь лет еще остаться.
Ну! Всего семь лет!
Дам тебе еще монету,
Будет две — считай!
Как дослужишь службу эту, Обе забирай!
Не сказал слепой ни слова. Что тут говорить?..
Чем идти скитаться снова, Лучше сторожить!
Как в подвале было прежде, Так оно и есть:
Сторож сторожит в надежде Что-нибудь поесть,
Снова клубни колупает,
Ждет конца поста,
Еле жив, но не бросает Своего поста.
Колотить скупца по носу Навострился страж:
Как он врежет балабосу,
Дым повалит аж!
Нос все больше, все краснее, Нос разросся так,
Что принять его скорее Можно за бурак.
Не выходит из подвала Больше наш скупец:
Дверь подвала узкой стала Носу наконец.
Вот какое наказанье Выпало скупцу!
Но пора бы нам сказанье Подвести к концу.
Жди на лихо только лихо! — Говорили встарь...
В том подвале тихо-тихо Жил мышиный царь.
И однажды в воскресенье От коллег своих Получил он приглашенье Погостить у них.
И куда б свое посольство Царь ни направлял,
Он повсюду хлебосольство Царское встречал.
Во главе стола сидел он Всюду день за днем,
Грыз орехи, торты ел он, Запивал вином.
И, уже садясь в карету,
Всюду, где он был,
Царь, в ответ на щедрость эту, Важно говорил:
— Я прошу вас быть гостями Царства моего И хотел бы вместе с вами Встретить Рождество!
Не успел наш царь вернуться, Подданных зовет:
Пусть немедля соберутся Все они на сход!
Грозно вертит он усами,
Бьет хвостом своим,
Мыши все стучат зубами В страхе перед ним.
Царь в терзаниях жестоких Говорит: — Аврал!
К Рождеству гостей высоких Я наприглашал!
Вам за царство не обидно? Гости — в декабре!
Мне встречать соседей стыдно В этакой дыре!
Не нору-дыру в три щепки С фигу высотой,
Замок мне постройте крепкий, Замок золотой!
Чтоб, его увидев, гости Онемели враз,
Чтоб от зависти и злости Лопнули тотчас!..
Мыши мчатся, ищут в соре Злато для царя,
Только в соре им на горе Мыши рыщут зря.
Царь им: — Вы тупей тупого!
Я умней всех вас!
Тут в подвале у скупого — Золотой запас.
У него дукатов бочки Вот такие вот!
Да на бочках тех замочки Сторож стережет!
Мыши в счастье закричали:
— Бог царя храни!
И кружились, и плясали До ночи они.
Лег скупой на боковую, Сторож сторожит, Мимо сторожа втихую Полк мышей бежит.
Мыши золото носами Чуют под замком И вгрызаются зубами В бочки всем полком.
Быстро лапками дукаты Катят мыши прочь,
И царю из них палаты Строят день и ночь.
Строят, крепят, ладят мыши (В глазках — огонек!) Золотые стены, крыши,
Пол и потолок.
К Рождеству готово дело,
И, разинув рот,
Гости смотрят ошалело, Зависть их грызет.
Гости в зале заплясали,
Пир горой пошел,
А под утро все упали Пьяными под стол.
Знать не зная о покраже, Крепко спал скупой,
Не повел он ухом даже В час тот роковой.
Ну а сторож для чего же? Может, он уснул?
В это время сторож тоже Глазом не моргнул.
Потому что сторож помер В этот страшный час.
Сторож помер? Вот так номер! (Чур-чур-чур всех нас!)
Объяснить пора настала,
Как стряслась беда:
Мышка мимо пробегала,
Видит — борода.
Мышка пошутить решила: Бороду хвостом,
Пробегая, зацепила И — в нору бегом.
То ли страж от страха помер,
То ли от поста...
В общем, помер — выдал номер, Не сходя с поста.
Знать не зная об утрате, Крепко спал скупой, Снился сон ему о злате В час тот роковой.
Наконец скупой проснулся, Сел на ложе он,
Потянулся, оглянулся, Видит — страшный сон!
Трет он старые глазенки,
Видит все равно:
Страж лежит, как палка тонкий, Мертвый, как бревно.
Он бежит проверить бочки, Бочки-то стоят,
Да пустые, хоть замочки Все на них висят!
К двери он бежит, рыдает И ревет как зверь,
Только нос не пролезает В маленькую дверь!
Так он с носом и остался,
В двери нос торчит,
Целый век уже промчался,
А скупой стоит.
Нос его застрял навечно В двери глубоко.
Что же ест скупой? Конечно, Птичье молоко!
Страшно так застрять, конечно, В подполе глухом,
Но страшней питаться вечно Птичьим молоком!
Я себя за нос хватаю... Злее нет конца!
Ой! Ведь я напоминаю Этого скупца:
Молока горшочек целый Получает кот,
И за это кот мой белый Лапку мне дает.
