Сказки Ицхока-Лейбуша Переца
Ицхок-Лейбущ Перец
Тяжба с ветром
Жила-была во времена царя Соломона старая бедная вдова по имени Шунамит.
И жила эта вдова Шунамит в рыбацкой деревне на берегу моря, в старой ветхой хижине, крытой ветвями и пальмовыми листьями.
И пропитание снискивала эта вдова тем, что чинила и вязала сети для рыбаков из рыбацкой деревни. Но вот однажды налетел ветер, поднялась буря и долго не утихала. Никто не выходил в море, не забрасывал сетей. Осталась бедная вдова без куска хлеба.
Она не могла пойти просить хлеба в рыбацких домах, потому что в рыбацких домах царила бедность и хлеба не хватало.
Если уж Господь не помогает, может быть, помогут люди, простые смертные. Придется ей уйти из деревни в другое место, где хлеба вдоволь.
И правда, в нескольких милях от деревни жил в большом доме с большим двором очень богатый человек, которого Господь благословил тучными нивами, фруктовыми садами и целой рощей олив. А еще — стадами овец и коров, мулов и верблюдов.
Поднимается однажды вдова Шунамит рано утром и видит: небо хмурое, на дворе ветер, как вчера, как позавчера и во все голодное время. Понимает она, что придется ей побираться у людей, а не то она помрет с голоду. Накидывает она на худые плечи старый платок, который она и днем носила, которым и ночью укрывалась, и отправляется из рыбацкой деревни просить помощи у богатого человека, которого Господь благословил всем.
В полдень входит она в усадьбу, видит богатого человека у дверей его дома: тот стоит и отдает слугам распоряжения по хозяйству. Подходит она ближе, скромно ждет, когда он ее заметит, три раза простирается перед ним и три раза касается лбом песка перед его стопами.
Поднимает он ее:
— Зачем ты простираешься предо мной, женщина? Лучше встань и скажи, кто ты и чего хочешь.
Отвечает ему Шунамит, что она вдова из рыбацкой деревни неподалеку, у берега моря. И рассказывает ему о своих нужде и голоде — что уже давно куска хлеба во рту у нее не было, что кормится она травой да кореньями, которые не могут ее насытить, и что просит она кусок хлеба, чтобы дух не испустить.
Спрашивает он:
— Даром?
Говорит она ему: даром, потому что ей нечем заплатить.
Показывает он ей, что делается в усадьбе.
— Посмотри, — говорит, — добрая женщина, вот распрягают моих верблюдов и мулов, я только что с дороги. Вернулся я из святого города Иерусалима, где правит умнейший из людей — царь Соломон. И есть у царя Соломона большой дворец, ослепительный.
И открыт этот дворец для всего народа. Всякий, кто пожелает, может войти и увидеть царя Соломона и весь его двор. Я тоже вошел и увидел царя Соломона. Он сидел на золотом троне в золотой короне. Князья, и старцы, и даже простые люди окружали его, и он говорил им слова Торы. И что, по-твоему, Шунамит, произнесли его губы, когда я вошел? «Кто хочет жить, да не примет ни у кого даров».
Не понимает Шунамит, при чем тут кусок хлеба, который она просит. Объясняет он ей, что, прося хлеб задаром, она укорачивает дни своей жизни, которые отсчитал ей Господь, и поэтому он, богач, не должен ей помогать. Ибо Господь, Судия и Заступник вдов, который наказывает всякого, кто причинит им зло, не простит ему, что он помог ей укоротить дни ее жизни. И поэтому задаром хлеба он ей не даст!
Думает вдова Шунамит: если так сказал царь Соломон — э го истина; она сама не хочет укорачивать дни своей жизни и покидать мир Божий раньше своего срока. Но умирать от голода не лучше, поэтому она просит одолжить ей кусок хлеба или немного муки. Она вернется домой и испечет хлеб, чтобы поддержать свои силы. А когда Господь сжалится над рыбацкой деревней и успокоит море, она снова начнет вязать и чинить сети, что-нибудь заработает и первым делом отложит деньги, чтобы вернуть долг.
Улыбается богач и отвечает ей рассудительно, что это тоже не выход, ибо царь Соломон сказал еще кое-что: «Кто берет в долг, тот становится рабом».
— А тебя, бедная вдова, я не хочу делать своей рабой, этого мне Господь тоже не простит!
Видит уже ясно вдова Шунамит, что имеет дело с обманщиком, у которого на языке имя Божие, а вместо сердца — камень и всегда наготове слово царя Соломона. Пробует она в последний раз:
— Значит, пусть лучше я умру у твоих ног! Тогда уж ты точно заслужишь милость в глазах Господа.
Опять спокойно улыбается бессердечный обманщик.
— Вдова Шунамит, — отвечает он ей, и кажется, губы его источают мед, — ты, упаси Боже, не умрешь от голода у моих ног. Помогу я тебе, ибо я люблю Господа, но грешить не хочу. Послушай моего совета: пойди и возьми себе то, что никому не принадлежит, что-нибудь ничье!
— Ничья только пустыня, бесплодная земля, — с горечью отвечает Шунамит. — До пустыни три дня пути. Где мне взять на это силы? Я стара, слаба, измучена голодом!
И что я найду в пустыне? Сухую траву... Ты смеешься над бедной вдовой и даже не думаешь бояться Господа, Который глаз не сводит с вдов и сирот...
— Нет, вдова Шунамит, — отвечает он ей без гнева, — богобоязнен я со дня моего рождения, и не за травой в степь я тебя посылаю. Послушай, что я имею в виду: в моих закромах лежали сто мешков пшеничной муки, мягкой как снег. Я отвез их царю Соломону в Иерусалим... Теперь закрома пусты, но пол в них покрыт мучной пылью. Эта пыль, вдова Шунамит, уже не моя, она никому не принадлежит, она ничья. Пойди в мои закрома, собери немного пыли и возвращайся к себе в деревню. А по дороге, мой тебе совет, смотри по сторонам, щепку найдешь — подбери, сухую ветку увидишь — подбери... Господь да поможет тебе... А когда придешь домой, замеси мучную пыль водой, поставь на огонь и испеки несколько лепешек, чтобы поддержать свои силы: ешь, радуйся и хвали Господа...
* * *
Вдова Шунамит сделала так, как посоветовал ей богач. Она наскребла немного мучной пыли в закромах, которые он ей показал, на обратном пути набрала веток, сорванных ветром. Пришла она домой уже ночью, разожгла огонь, добавила к муке воды, замесила тесто. Вышло три маленьких хлебца.
И только она, испекши хлебцы и хваля Господа за Его милость, хочет поднести первый хлебец ко рту, как вдруг дверь с силой распахивается... В хижину вбегает человек и кричит:
— Спаси меня! Умираю! Три дня и три ночи крошки хлеба во рту не было...
И он рассказывает, дрожа от страха и запинаясь, что его деревня сгорела. Среди ночи, когда все спали, начался пожар... С неба пал огонь, и буря разнесла его по всей деревне... Всё сгорело, одни он выбрался живым из пламени и дыма. Всё стало добычей огня: стар и млад, хлеб и хлев, скарб и кров. Три дня и три ночи скитался он, огнемпалимый, страхом гонимый, голодом томимый...
Протягивает ему вдова хлебец и говорит:
— Возьми и ступай с миром своей дорогой.
Выходит он из хижины с куском хлеба и исчезает во тьме ночной.
Благодарит вдова Господа за то, что послал Он ей хлеб и доброе дело — спасти человека от смерти — в придачу. И хочет она поднести ко рту второй хлебец.
Дверь снова с силой распахивается, и другой человек вбегает в хижину вдовы с тем же криком:
— Спаси меня! Умираю!
Когда-то он был богат, пас в степи стада овец и коров, жил с женой и детьми в богатых шатрах; сильные юноши стерегли его скот... Вдруг, словно на крыльях ветра, примчались на своих конях бедуины с луками в руках. Стан окружили, тучи стрел пустили, юношей, жену и детей убили, скот угнали и в степь умчали... Когда в степи смолкло эхо их набега, поднялся он один живой среди убитых. И вот он уже три дня и три ночи скитается без куска хлеба, едва дополз до ее хижины...
— Смилуйся, — молит, — дай немного хлеба, а то я умру у твоих ног...
От всего сердца протягивает ему вдова Шунамит второй хлебец. Он уходит. Она благодарит и хвалит Господа за то, что судил Он ей второе доброе дело, и берется за третий хлебец.
Хочет она откусить от него, как просыпается вдруг с новой силой северный ветер, валит ее хижину, срывает и уносит крышу из веток и листьев. Разлетаются стены на все четыре стороны. И снова порыв ветра, вырывает он из дрожащих рук вдовы третий и последний хлебец и уносит его в ночь, к морю...
И только тогда утихомиривается ветер.
Недвижно, задумчиво стоит вдова Шунамит, точно окаменела.
Вокруг тихо. Улегся ветер, море успокоилось. На водах его, как в зеркале, сверкают первые лучи восходящего солнца. Скоро проснется деревня, счастливые рыбаки отвяжут лодки, забросят сети... Стар и млад выбегут встречать рыбаков и будут кричать от радости: «Голоду конец! Господу хвала! Теперь у нас будет хлеб!»
Но не об этом думает вдова.
Другая дума не выходит у нее из головы.
Чего хочет от нее Бог? Зачем он ей, вдове, такое учинил?
«Зачем мне учинил мне это Господь?» — не выходит у нее из головы.
Один хлебец Он взял у нее для спасшегося от огня — так! Да святится Имя Его!
Другой — для спасшегося от разбойников! Хвала Господу! Он дал — Он и взял для того, кто важней, чем она...
Но третий хлебец? Вырвать из рук вдовы и швырнуть в море?!.
Этого она не может понять...
И пришло ей в голову, что Бог ничего об этом не знает... Что это ветер сам, по своей воле, не спросясь Господа и против воли Его, назло Ему, сделал!
Иначе и быть не может.
И этого она ветру, этому разбойнику, не простит: она пожалуется на ветер...
Кому?
Царю Соломону.
К нему она пойдет, в Иерусалим, и там станет судиться с ветром!
Недолго думая вдова покрывает голову драным платком и пускается в путь.
Она голодна и измучена, но праведный гнев поддерживает ее в долгом пути. И вот она приходит в Иерусалим.
Приходит, расспрашивает: не покажут ли ей, где дворец царя Соломона. Впускают ее стражники во дворец. Двери у царя Соломона открыты для всех, особенно для вдов. Входит она в зал и падает ниц перед царем Соломоном, который сидит на троне:
— Царь-государь, — говорит вдова, — прошу твоего суда.
— С кем? Я вижу, ты пришла одна.
— С ветром, — отвечает вдова.
Поднимает она лице свое и предъявляет свой иск.
— Справедливо, — говорит царь Соломон. — Ты сказала чистую правду, твое лицо тому свидетель... Оно осунувшееся и усталое, а в тусклых глазах тлеют угли голода. Будь спокойна, Шунамит, твоя правота выйдет наружу, как масло всплывает на воде. Но прежде ты должна отдохнуть с дороги и подкрепиться. Отойди в сторонку, присядь. Мои слуги принесут тебе хлеба и немного вина, чтобы поддержать твои силы, а потом ты выслушаешь мой приговор.
Так она и делает. Отходит в сторонку. Ей показывают место, где сесть, приносят хлеба и вина подкрепиться... В это время в зал входят три человека, судя по одеждам — чужеземцы из далеких стран...
Входят они, мешки на плечах несут. Простерлись чужеземцы перед царем Соломоном трижды — пришли они к нему с просьбой.
— Чего вы хотите, чужеземцы? И что несете вы в мешках за плечами?
Рассказывают они такую историю:
Они богатые купцы из далекой земли. Торгуют драгоценными сосудами и редчайшими, самыми дорогими пряностями. Втроем они пустились в пусть. Втроем плыли по морю в ладье, груженной товарами. Поднялись ветры, взволновалось море, но они не испугались. Они люди бывалые и сильные. И спокойно направляли они ладью с волны на волну.
Но в ладье стало мокро, появилась вода. Где-то течь, а заделать нечем. Что угодно есть в ладье, а смолу забыли! Кричат они в сторону берега, вдруг кто-нибудь услышит и придет на помощь — но никто не слышит. Ветер вырывает крики изо рта, раздирает в клочья и швыряет в море, подхватывают их волны и уносят в ночную тьму...
А вода все прибывает и прибывает, и ладья начинает тонуть... Только Бог может им помочь. Но они разноплеменники, и боги у них разные. И боги не слышат их... Взывают они к другим богам, к богам моавитян, филистимлян, к богам всех народов — ни один не отзывается.
Вспоминают они: есть еще один бог, еще одного народа — Бог Израиля. Взывают они к небу:
— Бог Израиля, вызволи из беды!
В то же мгновение порыв ветра со стороны берега зашвырнул что-то с силой в ладью и заткнул этим дыру.
Сразу же улегся ветер, море успокоилось, и они невредимыми доплыли до берега. Дали они обет: три мешка золота и серебра, что были у них с собой, принести Богу Израиля, который помог им на море...
И пришли они в Землю Израиля.
Идут они и спрашивают повсюду у людей:
— Где живет ваш Бог, Бог Израиля?
Но люди только улыбались и показывали в сторону города Иерусалима. И вот пришли они с мешками на плечах в Иерусалим и спрашивали всех, кого встречали на улицах:
— Где мы можем увидеть вашего Бога? Мы хотим воздать ему почести и благодарность. Где он живет, ваш Бог?
Смеются все над нами и ничего не отвечают.
Только очень-очень старый человек остановился и сказал нам:
— Нельзя увидеть Бога Израиля, нельзя достигнуть Его...
Мало мы поняли из его речей. Только одно хотелось бы
нам узнать: как сдержать нам наше слово, данное Богу Израиля? Что делать с тремя мешками золота и серебра? Сказал нам старик, что с этим должны мы обратиться к тебе, к царю Соломону, потому что хоть достигнуть вашего Бога нельзя, но только ты, царь Соломон, посоветуешь нам, что делать с тремя мешками золота и серебра, и этот совет будет согласен с волей вашего Бога, Бога Израиля... Вот и пришли мы к тебе и ждем твоего решения.
Они закончили и пали ниц.
Подзывает царь Соломон вдову Шунамит и спрашивает ее, слышала ли она то, о чем поведали чужеземцы.
Она слышала.
Поворачивается он к чужеземцам и спрашивает:
— Не заметили ли вы, что зашвырнул ветер в ладью с берега, чем заткнул он дыру?
Конечно, заметили. Это был свежий, только что испеченный хлебец. Он у них с собой. И один из трех купцов вынимает из-за пазухи хлебец и показывает его всем.
— Не тот ли это хлебец, Шунамит, что ветер вырвал из твоих рук?
Да, она узнает его.
— Раз так, — говорит Соломон купцам, — если вы хотите сдержать свое слово и выполнить свой обет перед Богом Израиля, то отдайте этой бедной вдове три мешка золота и серебра!
Снова поворачивается царь к Шунамит:
— Возьми это золото и серебро. Они твои. Этим Господь воздает тебе за твои мучения, за твое доброе сердце, страдалица, и платит за третий хлебец.
Вот так-то...
Пошла вдова Шунамит домой, хваля Господа, и, проходя мимо усадьбы богача, не нашла ни дома, ни двора — только кучу пепла.
Огонь, рассказали ей, пал с небес и спалил все дотла.
Свадебный подарок
История о Баал-Шем-Тове
То, о чем я хочу вам поведать, не напечатано ни в «Восхвалении Баал-Шем-Това», ни других книгах о его деяниях. И все же всё это истинное свидетельство, в чем вы сами убедитесь...
Началась эта история очень-очень давно, во времена черной оспы. В пятнадцати милях от Меджибожа есть деревня. На въезде в деревню стоит корчма. Корчму эту держали два компаньона. Старики помнили, что при графе корчмарей было двое. Даже имена их были известны: одного звали Эля Кривой, он был кособокий, второго - Михл Толстый, он был человек дородный, едва в двери проходил. Жили они вместе, вместе вели торговлю, дети у них росли...
И вот пришла черная оспа, ворвалась в корчму, прибрала обоих компаньонов, их жен и почти всех детей. Остались только сын Эли Кривого и дочка Михла Толстого, одногодки, двое малых детей. Михл Толстый и его жена — кажется, Шейндл ее звали — умерли последними и перед смертью нарекли детей женихом и невестой... Эта самая Шейндл вынула тогда из-под подушки свое серебряное обручальное кольцо, отдала мальчику и, уже испуская дух, сказала:
— Чтоб ты дожил до того дня, как наденешь это кольцо на палец твоей невесте...
Кроме двух детей — жениха и невесты — остался еще слуга. И вот какое злое дело он совершил. Утаил детей от помещика и перехватил корчму. Заплатил аренду помещице, которой помещик подарил корчму, как это у них называется, «на булавки». Обидел детей, а когда они подросли, сделал мальчика слугой, а девочку — кухаркой. В Меджибоже — корчма-то всего в пятнадцати милях — тогда много об этом говорили. Арендатор был человек здоровый, к тому же помещик с помещицей его жаловали. А помещиком — чтоб ему на том свете гореть! — был граф, придворный вельможа, и евреев он до себя почти не допускал. Люди посудачили-посудачили и забыли. Корчма всем разонравилась: бедных гостей бывший слуга на порог не пускал, а с тех, что побогаче, три шкуры драл.
Всплыла эта история только лет через пятнадцать. Кто-то был проездом в Меджибоже. Заехал без особого дела к Баал-Шему и рассказал ему, так, мол, и так, арендатор той корчмы, бывший слуга, сватается к сиротке. А не согласится она, грозит прогнать обоих сирот из дома...
Всех до печенок пробрало, но коли Баал-Шем слушает и молчит, надо молчать. Однако ж вздыхаем, вспоминая давнюю историю, опять вздыхаем и снова забываем...
А Баал-Шем, оказывается, не забыл, сами увидите...
Как-то зимой случилась сильная метель. Снег валит и валит. Но в субботу вечером вдруг стало тихо. Выглядывают: не пора ли начинать гавдолу? Все небо в звездах. Хорошо. Баал-Шем совершает обряд. Годл, как повелось, держит свечку. Ребецин стоит в дверях. В доме — всю неделю из-за снегопада никто не приезжал — народу едва набралось на миньян.
Ждем, что после гавдолы Баал-Шем начнет «И пусть дарует тебе». Баал-Шем задумывается. Потом улыбается и говорит:
— Знаете что, рабойсай? Поедемте-ка прогуляться, ребецин с Годл поедут с нами. «И пусть дарует тебе» скажем по дороге. «Элийогу», даст Бог, споем в лесу, а мелавемалку устроим в корчме. Весело будет! Пусть Василь закладывает большие сани.
Бежим сказать Василю. А Баал-Шем велит ребецин и Годеле собрать мелавемалку по-царски, не забыть взять лекех и водки, и вина, оставшегося от гавдолы, тоже взять...
Как говорится, сказал он «весело будет», и сразу радостно становится на сердце.
Оказался при этом меджибожский сойфер.
— Нет ли у тебя при себе готовой ксувы, чтоб только имена вписать?
Удивляемся такому вопросу. Сойфер припоминает: дома у него такая есть. Баал-Шем велит ему сбегать, принести и взять с собой. Еще больше удивляемся, но ни о чем не спрашиваем.
Не проходит и получаса, отъезжает Василь на широких санях; на переднем сиденье сидят уже ребецин и Годл, а ме-лавемалка, завернутая в скатерть, лежит между ними. На заднем — Баал-Шем между двух старших своих приближенных, а остальные тоже как-то уселись, ноги из саней наружу точат. Кто-то из молодых уцепился за оглоблю и на ней верхом едет... Василь с кнутом и вожжами в руке садится как обычно: ноги на дышле, лицом к седокам — и спрашивает:
— Куда?
Баал-Шем отвечает:
— Езжай!
Василь не переспрашивает, втыкает кнут в сено в углу саней, привязывает вожжи к передку и — как гаркнет на лошадушек! Лошадки, отдохнувшие за время метели, резво вскидывают ноги, вздымают снежную пыль, и мы, будто в сияющей дымке, несемся по улице, через рынок, за город, в заснеженные просторы, и разносится окрест «И пусть дарует тебе»...
Завершили «И пусть дарует тебе» — въезжаем в лес. Тогда-то лес на все пятнадцать миль тянулся... Шлях широкий, гладкий как скатерть. Затянули «Элийогу»... Напев все громче и, ясно видно, до того нравится звездным небесам, что даже звездочки пританцовывают. Старые ели — справа и слева — вздрагивают как во сне и осыпают нас снежинками, ну точь-в-точь как молодоженов —хмелем. Иногда вспорхнет разбуженная ворона, метнется прочь с криками, и нет ее... Иногда проснется целая стая маленьких птичек и фью, фью, фью — подхватывают напев, подпевают... И вот заканчивается «Элийогу», а вместе с ним и лес, снова простор, и видна вдали деревня, а перед ней большой дом — та самая корчма. Узнаем корчму и деревню, значит, от города уже пятнадцать миль! Но об этом речи нет. Все уже привыкли к «скачкам дороги» во время прогулок.
— Стой! — велит Баал-Шем.
Останавливаемся.
— Здесь, — говорит он, — подождем немного.
Подождем так подождем. Кто-то спрыгивает с саней — ноги размять.
Вдруг слышим: топот копыт по снегу все ближе и ближе. Смотрим: конь, запряженный в санки. Ближе — видим — двое в санях. Меховая шапка и платок. Хотят они мимо проехать — Баал-Шем их останавливает.
— Послушай, парень! — говорит, но без гнева, даже с улыбкой. — Как же это парень с девицей ночью одни катаются?
Парень всматривается, кто это его спрашивает. И, похоже, видит — кто. А может, по голосу понял: не простой смертный.
— Мы жених и невеста, ребе!
— Это я знаю... Но до хупы и кидушин...
— Хозяин прогнал нас, ребе, в чем были. Повезло еще, что сосед-крестьянин сжалился над нами, одолжил коня, сани и тулупы и посоветовал ехать в Меджибож к ребе, к Баал-Шему... Он мне поможет...
— А Баал-Шем, — отвечают ему все с улыбкой, — к тебе приехал...
Тот ушам и глазам своим не верит.
— Поезжай назад! — говорит Баал-Шем.
— Он прибьет нас... Он сказал...
— Поезжай, тебе говорят!
Поворачивает он и едет обратно. Большие сани — следом... Кто прохаживался, залезают обратно или идут остаток пути пешком...
Не успевают маленькие сани подъехать к корчме, выбегает арендатор с жердью...
Окликают его из больших саней. Видит арендатор толпу и кричит сердито:
— Бродяги пожаловали! Езжайте дальше! Есть нечего, пить нечего, ночевать негде! Пошли отсюда!
И бежит назад, хочет ворота запереть.
Здоровенный такой разбойник: плечи, ручищи, да еще жердь в ручищах. Но у нас-то есть Василь, да и мы помогаем... Через минуту все в корчме.
— Ночевать, — говорит ему Баал-Шем, — мы тут не будем, еду и питье мы, слава Богу, с собой привезли. А ты поищи, найди и зажги побольше свечей...
Разбойник ворчит что-то себе под нос, но слушаться -слушается. И вот уже горят несколько свечей в бронзовых подсвечниках.
— Постели-ка скатерть!
— Пусть он стелет! — бубнит разбойник и сверкает глазами на парня, которого прогнал.
— Ты его слуга! — кричит ему Баал-Шем.
Впервые, наверное, слышим, как он кричит. И это действует. Арендатор сразу сникает, горбится, весь как-то съеживается и снова становится слугой. Идет и приносит из другой комнаты скатерть.
— Есть у тебя палки? — спрашивает Баал-Шем.
Тот отвечает уже как слуга:
— Растопить печь или плиту?..
— Палки не для того, чтоб топить. Принеси четыре ровные палки...
Тот приносит.
Говорит Баал-Шем сойферу:
— Достань ксуву и впиши имена жениха и невесты...
И потом:
— Пусть кто-нибудь сделает из скатерти и палок хупу.
Сойфер пишет. Хупу делают. И вот уже жених и невеста стоят под хупой. Баал-Шем произносит по порядку кидушин... Мазл-тов, мазл-тов! Все садимся за мелавемалку, которую ребецин и Годл тем временем достали и накрыли на столе...
Едим, пьем, подпеваем... Баал-Шем провозглашает:
— А теперь свадебный подарок! Гости-то у хозяев общие, сразу и со стороны жениха, и со стороны невесты.
Он улыбается и продолжает:
— Я со своей стороны даю молодым корчму в аренду!
— Корчма моя! — вспыхивает бывший слуга.
— Болван ты и злодей! Теперь я помещик, и корчма моя, и я передаю ее молодым.
И поворачивается к ребецин:
— А ты, ребецин, что дашь?
Как и другие, ребецин думает, что это все в шутку, только чтобы припугнуть разбойника, и отвечает:
— Если муж — помещик, то жена — помещица, а так как арендную плату (дело известное) помещица берет себе «на булавки», то дарю я им свадебный подарок, арендную плату на вечные времена!
— Если так, — говорит Годл, — если отец - помещик, а мать — помещица, то я — единственная помещичья дочь, и у меня тоже есть право подарить подарок.
— Верно! Верно!
— Я, Годеле, со своей стороны дарю им триста ведер водки.
— Рабойсай, благословим!
Благословляем, думая, что в шутку.
Поле благословения Баал-Шем говорит молодым:
— Теперь вам можно ездить вместе. Куда вы хотите ехать?
— У меня неподалеку дядя живет, в лесу... Смолокур...
Улыбается Баал-Шем и говорит:
— Человек идет, а Господь ведет... Езжайте на здоровье. Но остатки трапезы возьмите с собой вместе со скатертью. Самое главное, не забудьте недопитое вино. Оно вам пригодится...
Такая вот история. Уезжают санки в одну сторону, а мы, на больших, в другую, обратно в Меджибож... Не иначе опять будет «скачок дороги». Уже сидя в санях, оборачивается Баал-Шем к арендатору:
— А ты, разбойник, должен покаяться! Из корчмы будешь изгнан, станешь странником, станешь «справлять изгнание». Потом Господь тебе поможет, и ты придешь ко мне после покаяния... Трогай, Василь...
Сани трогаются, арендатор стоит, будто окаменел... Перед тем как въехать в лес, оглядываемся и видим, что он все еще стоит и трет глаза. Будто хочет очнуться от кошмарного сна.
Как сказал Баал-Шем, так, разумеется, и вышло...
Через несколько лет арендатор, раскаявшись, пришел к нему... Его уже было не узнать. Но это совсем другая история. Послушайте лучше, что случилось со свадебным подарком. Мы-то думали: шутка...
Въезжают молодой человек с женой в лес. Остатки мелавемалки и бутылка с вином завернуты в скатерть. До смолокура около получаса езды. Едут они уже час и еще полчаса, а того места, где стоит закопченная хижина, все не видать. Немудрено — столько снега выпало, поди сыщи дорогу! Им как-то не по себе, страшновато. Вдруг встала лошадка, хочет подкрепиться, оголодала. Жена говорит:
— Нужно иметь сострадание к животному! Может, дадим ей кусок халы из остатков...
— Ну давай...
Вылезает жена из санок, разворачивает скатерть, достает кусок халы и дает лошади, а та жует.
Выпрыгивает молодой человек из санок — ноги размять. Можно, кстати, немного и пешком пройтись.
Лошадь пожевала, очухалась. Пора трогать, и тут они слышат из-под деревьев тяжкий стон. Потом еще один...
— Это зверь? — спрашивает жена.
— Нет, кажись, человек.
— Верно, беда стряслась...
— Давай поищем!
Прошли они немного на стон и видят: лежит человек в забытьи. Молодой человек, похоже, барчук. Рядом с ним — ружье. Неподалеку — подстреленный заяц.
— Охотник, — говорит жена, — заблудился, изнемог от голода.
— Может и так, принеси вина...
Припоминают они, как Баал-Шем сказал: оно вам пригодится...
Приносит жена вино и кусок лекеха. Молодой муж тем временем присел и положил голову охотника себе на колени. Жена смачивает губы несчастного вином. Он приоткрывает глаза:
— Где я?
Вливает она ему несколько капель в рот, он глотает. Подносит ему ко рту кусок лекеха — он откусывает. Приходит в себя.
И знаете, кто это был?
Молодой граф собственной персоной! Уже три дня, как он ушел с другими молодыми помещиками на охоту. Отошел в сторону. Как? Он что, леса не знает? И заблудился. Сперва были слышны выстрелы, потом и они смолкли. Охотники, конечно, заметили, что молодого графа нет, бросились искать, да только еще дальше от него отдалились... Измученный голодом и жаждой, он долго понапрасну кружил по лесу. Потом сел под деревом... Отшвырнул подстреленного зайца, из-за которого заблудился... Столько за ним гонялся!.. Потом, уже ослабев, услышал где-то далеко в лесу охотничьи рожки, крики и ауканья. Идти он уже не мог, да и слабый крик его никто бы не услышал... Потом стало тихо... Он, наверное, заснул. Похоже, с открытыми глазами... Потому что вскоре увидел, как люди — крестьяне и охотники — бегают по лесу с горящими факелами, трубят в рожки, кричат, аукают... Он слышит, видит, хочет пробудиться и не может...
Повезло еще, что молодожены его нашли, а то бы он уже не проснулся.
Берут они молодого графа, который уже пришел в себя, усаживают его в сани, сами садятся и — в путь.
— Удивительно, — говорит молодой граф, — теперь мне ж но, где я нахожусь. Усадьба, — он показывает пальцем, — вон там, за деревьями. Езжайте прямо туда...
— Просто наваждение какое-то! — бормочет он и умолкает, воображая, что творится дома с отцом и матерью...
И они едут, как он им сказал, прямо к усадьбе...
Усадьба во мраке, только одно окно светится за занавесками. В других темно.
Подъезжают к воротам. Бегут навстречу люди: кто это может быть ночью?.. Собаки лают. Одна подбегает, узнает и заливается уже совсем другим лаем, радостным, несущим добрые вести. Подбегает слуга:
— Барин, молодой барин!..
Бегут во дворец, докладывают. Выбегают отец с матерью и гостями...
— Сын мой! Сынок! Брат!
— Стах, Стах, ты жив! — кричат молодые помещики, еще не успевшие переодеться с охоты. Пана Станислава подхватывают на руки, несут во дворец. Разом вспыхивают все окна, освещается двор.
Пан Станислав рассказывает. Все окружили его и слушают, затаив дыхание... Тем временем стол уже накрыт: вино, закуски. Садятся, пьют, закусывают, радуются. И тогда кто-то спрашивает:
— А кто тебя подобрал, кто тебя привез, дорогой Стах?
Всем становится стыдно. Забыли о тех, кто спас жизнь
единственного сына помещика!
— Какая несправедливость! — помещик заламывает руки.
— Горе мне! — стонет помещица, — Господь мне этого не простит...
— Они были на санках, им нужно было обратно ехать. Ничего не поели, ничего не выпили, не согрелись, никто им спасибо не сказал, — говорит, чуть не плача, помещичья дочь.
В эту минуту входит камердинер и докладывает:
— Все, что нужно, сделал. Лошадь распряг, отвел в стойло и задал ей свежего овса. Парня и девку... то ли они брат и сестра, то ли жених и невеста... отправил на кухню, чтоб отогрелись. Еда у них с собой своя. Они евреи, нашего и не попробуют...
— Сюда веди их, сюда! — кричит помещик.
— Сами, сами их приведем! — отвечают ему сестра и мать молодого графа...
И уходят, и возвращаются с молодой парой...
— Спасибо, спасибо, спасибо...
Помещица спрашивает:
— Кто вы? Брат и сестра? Жених и невеста?.. У вас так не разъезжают...
— Нет, — говорят, — муж и жена, только что из-под хупы! Мы ехали в лес, к нашему дяде... К смолокуру...
— Если так, — раздается со всех сторон, — мазл-тов, мазл-тов! Ведь это значит по-вашему: счастья!..
— Тогда вам, — говорит молодой граф, — подарки полагаются... Дроше-гешанк, так ведь, по-вашему, свадебный подарок?
Тут помещик и говорит:
— Отдаю вам в аренду лучшую корчму в моем имении! А помещица говорит:
— А я дарю вам арендную плату на вечные времена!
И тогда дочь говорит:
— Я единственная дочь, у меня тоже есть право подарить подарок!
— Есть, говори, — отвечают отец и мать, — что ты хочешь?
— Дарю триста ведер водки с нашей винокурни.
И было так... Молодой помещик еще кое-что им добавил от себя...
Я не считал...
Тут заиграла музыка, все стали танцевать. А наши молодые потихоньку прошмыгнули в двери и уехали — к себе в корчму...
Арендатора там уже не было... Ушел в изгнание...
Вечный мир в далёкой стране
Так рассказывает сказка о далекой стране:
В далекой стране стоит гора высокая. Живут на ее вершине орлы сильные, играют над ней ветры вольные; играют они да силой мерятся.
Смотрится вершина горы в широкий небосвод над страною далекой, встречает она прекрасный рассвет каждый день над страною далекой...
Купается вершина горы в потоках ясного света. Это же самая высокая гора в далекой стране: ничто не застит ей солнца, не падает на нее никакая тень...
Могучая она, гора эта: скалы — руки-ноги ее, медь и золото — жилы ее... Это знают дикие козы, прыгающие по ее хребту.
Вот так рассказывает сказка о далекой стране.
Прядет, прядет сама себя сказка...
Из лунных лучей прядет она себя: тихими ночами, лунными ночами... Дальше рассказывает:
У подножия высокой горы в далекой стране лежат вольные земли, тучные, черные... Растут леса дремучие... Бегут потоки, реки текут... И вьются вокруг высокой горы.
И приходят странники — по одному, по двое или целыми семьями, доходят до горы в далекой стране, селятся вокруг высокой горы, у подножия горы...
Идет охотник с луком и стрелами в лес; сидит рыбарь с удочкой и сетью над чистой рекой; идет пахарь за плугом: гонит пастух свой скот на пышный луг... Вырастают со временем села...
Но подножие горы широко, села друг друга видеть не видят, друг о друге ведать не ведают.
Каждое строит свой мир, каждое свой мир обустраивает как один-единственный. Каждое строит свое святилищ» своему одному-единственному Богу и служит своему одному единственному Господу...
И молят Бога, и говорят на своем одном-единственном человеческом языке.
И трудятся; и улучшают жизнь, и множатся, и поднима ются понемногу на хребет высокой горы, вожделенной горы...
Медленно — вместе с пшеницей, овсом и рожью — идет пахарь; бегут перед ним виноградные лозы; все выше, пс камням и скалам, прыгает пастух вслед за дикими козами: по рудной жиле упрямо идет в глубину рудокоп...
И еще выше восходят иные...
Это те, кто, вместе со всем своим добром и двором, не могут усидеть на месте...
Это тоскующие души, души, тоскующие по вышине, по самой высокой вышине.
Бывает, откладывают удочку и лук со стрелами, выходят из леса, покидают берег реки... Бывает, выпускают из рук заступ и косу, оставляют плуг, роняют ножницы и скорняжный нож, идут прочь из виноградника, отбрасывают топор, поднимают глаза от рудной жилы к солнечном) свету... Оставляют на Божью волю диких коз — и восходят...
Вершина горы тянет к себе...
В каждом селе есть тоскующая душа или души — они восходят...
Восходят...
И чем выше, тем уже хребет горы: блуждают они и однажды встречаются.
Встречаются...
И печальной становится сказка, когда доходит до этого места... и страшной...
Печальные истории; кровавые распри...
Прядет, прядет себя сказка:
В каждом селе есть тоскующая душа или души.
Тоскуют они по вершине горы...
По вольным ветрам, по сильным орлам... По широкому, вольному небу, потокам ясного света, по прекрасным рассветам тоскуют...
Вершина горы тянет к себе...
И по одному идут они, переходят границы полей... Проходят под сводами виноградников... По краю железных копей пробираются...
По камням и скалам, распугивая диких коз.
Впившись тоскующими глазами в самую высокую вышину, блуждают они, впивая настороженным слухом шорохи высот, — и однажды встречаются...
Встречаются и — пугаются.
И недоверчиво, удивленно смотрят друг на друга, и отступают:
Из разных мест пришли, по разным дорогам шли, по-разному одеты, по-разному пострижены, в разных шапках...
Запинаются, приветствуя друг друга и произнося «Доброе утро!»
Каждый произносит на своем языке, своем единственном языке... Голоса их звучат друг для друга чуждо, резко, не по-людски, враждебно... Каждому кажется, что другой бранится.
«Он оскорбляет меня, он проклинает!»
Стоят они друг против друга:
— Ты человек? Ты веришь в...
И оглашают имя Бога, одного-единственного Бога... Звучат на разных языках два имени Божьих; и каждый думает о другом:
— Говорить говорит он не по-человечески, и веровать верует он не в Бога.
И готовится к распре...
Каждый призывает перед распрей на помощь своего Бога...
На разных языках говорят они, разные имена называют. Каждый говорит: «Он смеется надо мной и богохульствует!»
Или: «Он служит иному Богу, ложному Богу, злому Богу!»
И тут вспыхивает ненависть, и оба готовы биться насмерть, и начинается драка...
И один побеждает, и побеждает один-единственный Бог.
И побежденный проклинает или благословляет своего Бога — и падает...
Катится тело побежденного под гору, под гору... И красит кровью свой путь по горе, по хребту высокой горы...
И, благодаря своего Бога на своем языке, восходит победитель все выше и выше...
Число тех, кто тоскует в селах, и число тех, кто встречается и сражается на хребте горы, растет день ото дня.
Растет тоска, что гонит их все выше и выше... И растет гнев против тех, диких, которых встречают на пути, против диких зверей, которые не верят в Бога, у которых ложный, злой Бог, которые бормочут на нечеловеческом языке...
И каждый раз все выше и выше восходит человек со своим гневом! И вместе с человеком все выше и выше восходят кровавые распри...
И каждый раз все ближе к вершине горы сражаются...
И мертвые тела побежденных скатываются все чаще и чаще и со все большей высоты, под гору, под гору... И, катясь, раздираются в кровавые клочья и лоскутья об острые камни и скалы; и все чаще и чаще струится кровь под гору, под гору; течет, поит и красит красным хребет горы...
Благодаря падающим вниз останкам богохульников все тучней и тучней земля у подножия горы; все тяжелей, все благословеннее колосья пшеницы и ржи; сочней и ярче виноградные грозди, слаще их сок... Все гуще трава под копытцами диких коз, и все больше молока дают стада, и все жирней оно...
И тоскующий победитель благодарит Бога — и восходит...
И дальше сказка рассказывает:
И все множатся села у подножия горы. И тоскующих по вышине все больше. И все больше их восходит...
Но опасен, и с каждым днем все опаснее, путь наверх: к могучим орлам и вольным ветрам... И к рассветам, и к простору высоких небес...
Все больше варваров и богохульников идет по хребту горы.
И уже вооружены восходящие...
И вооруженные толпы встречают друг друга все чаще и чаще.
И сражаются при каждой встрече, и все — во имя Бога, одного-единственного Бога!
И, заслышав внизу воинственные кличи свыше, бегу! на помощь...
Выходит пастух из своего шалаша, рудокоп из своей копи, бегут виноградари из виноградников, торопится пахарь с пашни, рыбарь с берега реки, охотник из дрему чего леса... И все уже вооружены; кузнец сковал оружие для всех...
И все чаще, все кровавее битвы...
Стонет гора от вечной войны, от геройских кличей, от звона мечей... И от имен Бога, которые провозглашают на всех языках...
И катятся груды мертвых тел под гору, под гору, и разрываются в клочья о камни и скалы на горных тропах... И кровавые реки текут под гору, бегут, несутся.
И все тучнее внизу земля, тяжелее колосья пшеницы, овса и ржи, сочней, ярче и слаще вино, и все сытнее наедаются дикие козы среди камней и скал, и все жирнее их молоко.
Но однажды — так рассказывает сказка — двое в пылу битвы взбегали все выше и выше, пока вдруг не достигли вершины горы, и вдруг окунулись в поток света, ясного света высот...
И тут вдруг сорвались с их губ речи на новом, совсем новом языке! Это был язык свыше, светлый язык, лучезарный язык.
И тут вдруг услышали они друг друга и поняли. И каждым узнал в другом человека, услышал то же самое имя Бога из уст другого, и упали они друг другу в объятья.
А за ними пришли другие и тоже окунулись в свет, и еще другие — и все, все начали говорить на одном-единственном человеческом языке, лучезарном языке...
То-то была радость!
Но вдруг услышали они воинственные кличи, доносившиеся снизу, и со всех сторон горы шум битвы...
Внизу случилось то, что должно было случиться. Как наверху недавно сражались единицы, так внизу сошлись в битве села...
Умножались и разрастались со временем села, и все уже становились вольные поля и леса... Все встретились: земледелец с земледельцем — на поле, пастух с пастухом — в горах, рудокоп с рудокопом — под землей...
Чужаки пришли! Чужаки пашут нашу землю! Дикие чужаки выбирают рыбу из наших рек! Бессловесные варвары копаются в наших копях! Богохульники захватили наши виноградники! Служители ложных, злых богов доят наших коз!
Так кричали.
И вспыхнула битва по всем границам...
Бегут побратимы с вершины на землю:
— Тише! Мечи в ножны! Все равны! Есть только один-единственный человеческий язык, лучезарный язык!
И сказка рассказывает, что это было началом...
Вечного мира началом.
Вечного мира в далекой земле, у подножия высокой горы...
И, рассказывая это, сказка вся сияет и улыбается...
Как будто видит она рассветный утренний блеск с вершины, с вершины высокой горы в далекой стране...
Она знает, что об этом будет сложена песня, колыбельная песня, и будут ее петь матери над колыбелями своих возлюбленных детей...
И в детских сердечках, маленьких, нежных, зазвенит, зазвенит эта песня и перельется в страстную мечту.
Страстную мечту о далекой стране, о высокой горе в далекой стране, о вечном мире в далекой стране, о лучезарном языке, одном-единственном, человеческом.
Мечта чистая, мечта светлая...
