Рабби М. 3. Тверски

Рабби М. 3. Тверски

Поминальное слово по Талнскому Ребе

Процесс траура имеет две фазы. Алаха педантично настаивает на их точном разделении. Первая фаза начинается со смертью родственника, которого Алаха предписывает оплакивать, и заканчивается похоронами. Она продолжается день и последующую ночь подобно храмовой службе. Вторая фаза начинается с похорон и продолжается семь плюс тридцать дней.

Первую мы называем анинут, вторую — авелут. Каково алахическое и эмпирическое различие между этими двумя фазами траура?

Анинут представляет собой самопроизвольную человеческую реакцию на смерть. Это крик отчаяния, возглас или вопль ужаса и отвращения. Человек реагирует на свое поражение от рук смерти полным неприятием и всеистребляющим, самоопустошающим глубоким отчаянием. Разбитые Сатаном, его молитвы отвергнуты, окутаны страшной тьмой; покинутый и одинокий, он начинает подвергать сомнению свою человеческую реальность. Сомнение быстро переходит в твердое убеждение, и сомневающийся человек превращается в издевающегося. Над кем он издевается, если не над самим собой! Он самоуничижается, обесчеловечивает себя. Он приходит к заключению, что в человеке нет ничего человеческого, что он просто живое существо подобно зверю в поле. Одним словом, первая человеческая реакция на смерть насыщена злобой и насмешкой над собой. Человек говорит себе: «Если смерть — конечная участь всех людей, если все человеческое завершается узкой темной могилой, зачем быть человеком вообще? К чему этот обман бытия: эта избранность из всех творений? Зачем заявлять претензии на неповторимость и подобие Б-гу? Зачем тогда нужна идея, зачем нужен груз человеческой морали? Не являемся ли мы, — продолжает спрашивать себя оплакивающий, — отрядом тщеславных и пустых мечтателей, которые тем или иным способом ухитряются убедить себя в каком-то воображаемом превосходстве над тварями в джунглях?» Алаха проявляет большое сострадание к ошеломленному, страдающему человеку, находящемуся в когтях своего заклятого врага — смерти. Алаха никогда не пыталась приукрасить скорбный спектакль умирания. Несмотря на то, что Алаха непоколебимо верит в вечную жизнь, в бессмертие и в непрерывное трансцендентное существование всех человеческих существ, она, как любящая мать, понимает страх и смущение человека, сталкивающегося со смертью. Поэтому Алаха допускает эти «сумасшедшие» мучительные мысли и сомнения. Она не предписывает оплакивающему отречься от них потому, что они противоречат основной ее доктрине об избранности человека как царя Вселенной. Оплакивающему разрешается поступать как заблагорассудится в такой период. Он освобождается от всех мицвот — заповедей.

«Тот, у кого умер родственник, освобождается от чтения Шма, от молитвы и от тфиллин и от всех предписаний, изложенных в Торе». Иерусалимский Талмуд, цитируемый Тосафистами (Брахот, 17б), извлекает этот закон из стиха в Дварим, 16:3 «чтобы вы могли помнить день вашего изгнания из Египта все дни вашей жизни». Это обязательство применимо к человеку, поглощенному жизнью, оно не для того, кто встретил смерть. В чем смысл закона, освобождающего оплакивающего от выполнения мицвот? Дело в том, что наши обязательства перед Б-гом коренятся в осознании человеческого достоинства и святости. Как только растерянная, отчаявшаяся личность начинает сомневаться в существовании такой особенности или избранности, все обязательства исчезают. Человек, который верит в себя, который знает, что в нем есть искра Б-жья, избран и наделен обязательствами и заповедями. Отчаявшийся, скептически настроенный человек не может быть избран. Как может оплакивающий произносить благословение или говорить «амен», если он «безмолвен»? Он способен лишь произносить звуки, а благословение содержит духовно наполненные слова. Девиз анинута выражен в стихе книги Коэлет (3:19): «Нет у человека преимущества перед животным, потому что все — суета».

В авелуте диалектическая Алаха, мастерски используя тезис и антитезис в своей трактовке противоречий, резко меняет свой подход. Алаха твердо убеждена, что человек является хозяином не только своих поступков, но и эмоций. Алаха придерживается мнения, что власть человека над его эмоциональной жизнью безоговорочна и что он способен изменить мысленные образы, эмоциональную структуру и мотивы действий в бесконечно малый отрезок времени. Алаха утверждает, что человек не должен пассивно ждать смены своего настроения. Она преображает его быстро и активно, в мгновение ока заменяя разрушительную конструкцию мысли очистительно-искупительной. В результате Алаха, которая выказывала такую терпимость к оплакивающему в стадии анинута, позволяя ему плыть по воле безысходного отчаяния, теперь — убедительно и с изменением ударения — внушает ему, что с погребением первая фаза горя резко обрывается и начинается вторая — авелут.

С началом авелута Алаха предписывает оплакивающему взять на себя героическую задачу: собрать осколки своей собственной разбитой личности и восстановить себя как человека, возвращающего потерянную славу, достоинство и уникальность. Вместо того, чтобы повторять себе раз за разом, что человек не обладает превосходством над животным и что все — суета, он внезапно слышит призыв Алахи переориентировать внимание на антитезис: «Ты избрал человека с самого начала и Ты признал его достойным стоять перед Тобой».

Да, — говорит Алаха человеку, — смерть — это, действительно, нечто безобразное и пугающее. Да, смерть грозит каждому человеку, пытается сразить его, его амбиции и стремления. Все это правда. Смерть должна смущать человека, но последний не должен погружаться из-за нее в полную тьму. Наоборот, — утверждает Алаха, — смерть дает человеку возможность проявить величие, действовать героически; созидать, сознавая, что он не сможет насладиться плодами своего труда; исследовать, развивать, обогащать — не себя, а грядущее поколение.

Смерть учит человека переступать через пределы своей физической сущности, отождествлять себя с вечной общиной завета. Смерть, — предостерегает Алаха оплакивающего, — не только не освобождает человека от его обязательств, но, наоборот, углубляет его роль как существа исторического, повышает чувствительность его морального сознания. День короток, груз работы тяжел. Учитель строг и требователен, поэтому обязательство велико. До похорон, в стадии анинута, человек оплакивает умершего в полной тьме и смятении, и его горе выражается в акте отказа от своего величия и избранности, а после похорон, во второй стадии, человек оплакивает покойного в просветленном состоянии, и горе утверждает его в сознании человеческого величия и человеческой избранности. Поворотным моментом, при котором анинут превращается в авелут, отчаяние — в разумную печаль, самоотрицание — в самоутверждение, является Кадиш, читаемый при погребении. Кадиш отмечает новую фазу храброго и героического траура, которому адресована проповедь спасения души. Какая связь между вознесением священного славословия и похоронами? Посредством Кадиша мы бросаем вызов смерти и ее дьявольскому заговору против человека. Когда оплакивающий провозглашает: «Да будет прославлено и освящено Великое Имя...», он провозглашает фактически следующее: как ни сильна и безобразна смерть, как ни ужасна могила, каким бы ни казалось все бессмысленным и абсурдным, неважно, как глубоко чье-то отчаяние и как отвратительны события жизни сами по себе, мы открыто и торжественно заявляем, что не уступим и не сдадимся, что будем продолжать дело наших предков, словно ничего не случилось, что не удовлетворимся меньшим, чем полное осуществление конечной цели — установления царства Б-га, воскресения мертвых и вечной жизни человека.

Раскаяние во время авелута — эмпирическая реальность траура во второй фазе. Скорбящее сердце — это кающееся сердце, а кающееся сердце — это, конечно, искупительное сердце. Просветленный авелут содержит в себе чувство вины. Законы, касающиеся соблюдения Шива (периода семи дней после похорон), отражают не только настроение печали, но — и, вероятно, главным образом — состояние раскаяния. Действительно, несколько предписаний, обуславливающих соблюдение Шива (запрещение мытья, использования косметики, притираний, ношения обуви, сексуальной жизни) напоминает Йом Кипур. Так или иначе, перед нами странное уравнение: акт траура равен акту искупления. Алаха предписывает оплакивающему искупить свою вину с соблюдением предписанных обрядов, которые также соблюдаются в Священный День Искупления, когда человек ищет прощения. Что это за чувство вины, которое включает в себя авелут и которое имеет в виду Алаха?

Во-первых, смерть является следствием греха или человеческого несовершенства. Будь человек совершенен, исполняй он основной закон морали, не отдаляйся он от своего Творца, он мог бы победить смерть. Мы верим, как было упомянуто выше, что в эсхатологическом мире, где человек достигает абсолютного совершенства, смерть будет окончательно побеждена. Уравнение между трауром и раскаянием отражено в отрывке из трактата Моэд Катан, 15б: «Оплакивающий обязан опрокинуть свое ложе, как учит Бар Капара — Б-г сказал: «Я поставил подобие Моего образа в них, но из-за их грехов Я опрокинул его. Вследствие этого пусть будут опрокинуты ваши ложа». Этот отрывок станет понятным, если мы примем во внимание, что согласно талмудической и мидрашистской символической семантике термин «мита» (ложе, кровать) изображает человека как отца и учителя, как звено между прошлым и будущим на физическом и духовном уровне. Если человек терпит неудачу в выполнении своего двойного долга, его образ тускнеет и следует смерть. Перевернутое ложе изображает оскверненный образ человека и траурные церемонии акта раскаяния.

Во-вторых, аспект вины вплетен в человеческое понимание в данный момент времени. Человек является фигурой не только трагической, но и комической. Однако своеобразный путь формирования ценностных суждений — самый печальный из всех его опытов и в то же самое время — самый смехотворный. Человек всегда составляет свои оценки и мнения слишком поздно. Он оценивает людей, вещи и события «задний умом». Ретроспективно человек дает точную оценку чему-нибудь (или кому-нибудь), что существовало в прошлом и чего уже больше нет среди нас. Этот вид медлительности или запаздывания в понимании и оценке представляется как трагическим, так и комическим, как было сказано выше. Действительно, комическое углубляет трагическое. Пока имярек был близко, пока я мог общаться с данным человеком, я ничего не знал о нем, словно он был никем. Он начинает существовать для меня и приобретает характеристику значительности и ценности в тот самый момент, когда уходит и теряется в туманной дали. Только после его ухода я начинаю задаваться вопросом: «Кем он был? Что он значил для меня?»

Все эти вопросы обрушиваются шквалом на страдающего, кающегося человека и становятся особенно болезненными из-за пронизывающего чувства вины. Возникает мучительный, жестокий вопрос: «Почему я не задавался всеми этими вопросами вчера или в прошлом году, когда имярек был еще здесь?» Талмуд (Брахот, 42б) рассказывает такую историю: «Рав умер. Ученики следовали за его похоронными дрогами. На обратном пути они остановились поесть у реки Данак. Собравшись произнести молитву после еды, они задались вопросом, который не могли разрешить. Тогда поднялся Рав Адда бар Ахава, сделал еще один надрыв в одеянии, которое всегда носил, и сказал: «Рав умер, а мы не научились даже правилам молитвы после еды». Они обнаружили величие своего Учителя и свою зависимость от него в день, когда они похоронили его.

Как печально и как иронично! Они учились у него, он воспитывал их умы, формировал их точку зрения, открывал им новые миры и мысли и, несмотря на это, остался им неизвестен. Они все смотрели на него как на «великого учителя Галута (рассеяния)», они все восхищались им и благоговели перед ним и, тем не менее, даже им не удалось осознать подлинное достоинство и величие Рава, пока он не исчез из их среды.

Эта трагическая и в то же время комическая сторона жизни человека часто является источником греха. Последний вызывается человеческой грубостью и нечувствительностью к Б-жественному Присутствию. Человек не чувствует скрытой мощи, радости и благоговения, которые непроизвольно проистекают из Б-жественной близости. Человек не знает о работе Б-га, осуществленной через него, не знает, что Б-г использует его как инструмент Своей воли. Человек грешит; Б-г уходит и оставляет его одного. Только тогда покинутый человек постигает значительность потери и ностальгически тянется к Б-гу. Но ведь Б-г покинул его, и все, что он находит, — это пустое место и механический, безразличный мир. «Издалека Б-г явился мне» (Иеремия, 31:2). Б-г становится видимым для человека издалека, а не тогда, когда Он близок к нему в реальной жизни. Б-г прельщает и очаровывает человека из бесконечных неизведанных путей Запредельного, а не когда Он готов к немедленному, близкому с ним контакту.

Много раз Писание, говоря о грехе, добавляет: «и это приходит, чтобы пройти завтра», или «рано, на следующее утро». Только назавтра, вслед за ночью грубости, нечувствительности к Б-гу, человек начинает ценить Б-жественное Присутствие, счастье, которым он мог насладиться, если бы открыл Б-гу свое сердце всего за несколько секунд до Его ухода.

Учитель-царь и Учитель-святой

Мы собрались здесь сегодня вечером, отягощенные чувством вины за опоздание, за столь поздние вопросы. Если бы мы заслужили, вопрос был бы сформулирован давно и в настоящем времени: Кем он является? Но так как мы не заслужили, мы зададим тот же вопрос в прошедшем времени: Кем он был? Кого мы потеряли? Образ его очаровывает нас издалека.

Я задал этот вопрос на похоронах. Конечно, находясь в состоянии полного смятения и отчаяния, я не смог заняться систематическим анализом. Сегодня вечером я осмелюсь ответить на этот ностальгически-трагический вопрос. Я говорил в своем поминальном слове, что моя сильная привязанность к Талнскому Ребе и моя любовь к нему обусловлены парадоксом, а именно: Талнский Ребе являлся представителем великой и славной традиции, которая была полной противоположностью другой традиции — столь же великой и славной, — в которой родился и был воспитан я сам. Я упомянул, что все наши великие вожди — и хасидим, и митнагдим — были преданы одной задаче — Учению. Учитель, ребе во всех поколениях был центральной фигурой в общине Завета. Учитель возвышался над королями, военачальниками и первосвященниками. Сила, которой обладал учитель, была духовного, а не политического характера. Он никогда не навязывал свой авторитет ученикам. Правда заключалась в обратном. Ученики избирали его и вручали ему себя. Я собирался сказать, что существовало две традиции обучения: обучение-царствование и обучение-освящение.

Был учитель-царь — «был царь в Иешуруне, когда главы народа были вместе». Моше, величайший из всех учителей, был царем в Иешуруне; он был учителем-царем. Был также учитель-священник или учитель-святой — «из губ священнослужителя надо брать знание, и они должны искать закон у его рта, так как он является посланником Г-спода Воинств». Аарон тоже был учителем, но отличным от Моше, он был священником, или учителем-святым. В продолжении всей нашей истории оба: учитель-царь и учитель-святой наставляли, просветляли умы, формировали характеры. Оба они распространяли слово Б-жье, оба вели свои почтенные общины по праведной тропе, оба приносили жертвы и любили своих приверженцев. Тем не менее, их методология, их подход, средства, которые они использовали, были различны.

Учитель-царь и учитель-святой были очень близки друг другу во всем, что касалось конечной цели, и в то же время были очень далеки друг от друга во всем, что касалось методологии, подхода и средств. Позвольте мне теперь проанализировать основные различия между двумя этими типами учителей.

Овладение умом и прикосновение к Душе

Учитель-царь обращается к уму. Он учит чистой Алахе и практической Алахе. Он обучает учеников создавать концепции, классифицировать, согласовывать тексты и мнения, систематизировать, анализировать и делать выводы. Короче говоря, он обучает их буквам Торы: тайне соединения букв в слова, слов в предложения, предложений в главы. Мощный свет излучает учитель-царь, требующий чистоты и ясности. Рамбам, Гаон из Вильны, р. Хаим из Бриска представляли традиции учителя-царя. Они апеллировали к умам, общались с умами и, следовательно, средством их общения и передачи было слово. Интеллект не воспринимает ничего, кроме слова.

Священник или учитель-святой также занят обучением буквам Торы, объясняя мистерию слияния букв в слова, предложения, главы, рассказы. Однако в то время, как учитель-царь имеет дело с очевидными, реальными буквами, с телом Торы, учитель-святой фокусирует внимание на невидимых, идеальных буквах — душе Торы. Как объясняет Зоар, Тора, подобно человеку, имеет и то и другое: конкретное тело, созданное на основе системы мышления и морально-религиозного кодекса, и душу — бьющую через край внутреннюю жизнь, которая может быть почувствована, но не осознана. Ощущая внутреннюю жизнь, таинственное сердцебиение Торы, можно отождествить себя с ней и достичь единства Б-жественного слова и человеческого существования. Поэтому учитель-святой обращается к сердцу, общается с сердцем и сообщает ему о том, как добиться созвучия своего собственного, возбужденного, ускоренного биения с биением Торы. Учитель-святой обучает человека искусству катарсиса — очищения сердца от вульгарности и бесчеловечности, недостойной сентиментальности, грубых эмоций и эгоистических желаний; ведь как может человек слиться своей душой с душой Торы, если нечиста его внутренняя жизнь?

Учитель-святой учит тому, как еврей должен праздновать победу, когда Всемогущий добр к нему. И как должен он пережить печаль и горе, когда Всемогущий сокроет от него Свое лицо. Иудаизм имеет моральный кодекс, который связан не только с действием, но и с переживанием.

Многие заповеди Торы касаются исключительно внутренней жизни еврея. Шабат, праздники представляют собой не только «нет» — тебе нельзя! — но и глубокую, искупающую, эмпирическую реальность. Что такое молитва, если не служение сердцем? И , что такое «Шма», если не акт внутреннего вручения себя? Очевидно, что переживания, ведущие к слиянию и союзу с Торой и через нее с Б-гом, не могут быть переданы словом — голосом.

Как может учитель-святой рассказать своим ученикам о своем переживании в Йом Кипур, когда его душа переселилась в Храм древнего Иерусалима и присоединилась к Первосвященнику на его пути в Святая Святых? Переживания противятся воплощению в слово-логос, они не могут быть втиснуты в рамки слова. Они слишком зыбки, слишком аморфны и субъективны! Переживания постигаются через немую речь; они не могут быть рассказаны словом. Переживания действительно заразны подобно инфекционным заболеваниям. И как можно заболеть, заразившись от больного человека, так можно постичь переживание ученого-святого, охваченного любовью.

Обучение немногих и обращение ко многим

Учитель-царь занят эзотерическим действием, так как любой вид обучения, религиозного или мирского, являет собой эзотерическое выступление перед небольшой группой талантливых людей или перед интеллектуальной элитой. Невозможно превратить всю нацию в учеников. Только в мессианской эпохе Ишайя предвидит всеобщую образованность: «и все их дети будут обучены для Г-спода». Не каждый способен к пониманию абстрактной научной или алахической системы, не говоря уже о вкладе в нее.

Учитель-царь должен удовлетворяться ограниченной группой наиболее ярких и талантливых учеников.

В противоположность этому, учитель-святой обращается ко всей общине. Он не отличает способных от бестолковых. Не все евреи — интеллектуальные гении, но у всех у них чувствительные сердца; все они ищут Б-га, стремятся к ощущению Его, к познанию Его, все они охвачены страстью к Святости. Каждый еврей, — учил хасидизм, — способен найти Б-га, если он упорно продолжает поиск.

«И поэтому ты будешь искать Г-спода, Б-га своего; и ты найдешь Его, если ты ищешь Его всем своим сердцем и всей своей душой». Таким образом, учение учителя-святого является демократическим, доступным и для простака, и для философа.

При изучении хасидского движения видно, что не все его учителя и лидеры выбирали путь учителей-святых, задачей которых было учить всех — и простых людей, и привилегированных. Некоторые великие хасидим предпочли традицию учителей-царей — «и был царь в Иешуруне» — традиции учителей-святых — «на губах священника должно хранить знание». Такие учителя придавали хасидуту интеллектуальный характер.

Хабад восстановил эзотеризм — как и школа Коцкера, которая оставила неизгладимый след в польском хасидизме. Достаточно лишь упомянуть имена Гер, Сохачев и Радзин, чтобы понять масштабы этих перемен. Только хасидут чернобыльской династии, основанный Рабби Нахумом, отказался от изменений, продолжая твердо придерживаться традиции учителя-святого, которого они называли «магид» — проповедник. Они продолжали учить каждого, кто испытывал голод и жажду Б-жьего слова.

Милость и истина учителя-царя и учителя-святого отличаются также и с другой точки зрения: их объяснения диалектики милости и истины не идентичны, хотя различие касается скорее формулировок, чем сущности.

Давайте посмотрим, что это за диалектика. Что такое милость, если не искреннее сочувствие и неограниченная доброта? Вся сущность милости выражается в ее универсальности, в ее предельной любви ко всем без исключения, в ее всеобъемлющей заботе. Человек милости не просит того, на кого направлена его любовь, представить моральный мандат. Он не требует в обмен на свою любовь достойных похвалы действий или достижений. Его любовь безвозмездна и безгранична.

Что такое истина, если не непреклонная справедливость и предельная правда? В глазах человека истины ничто не должно даваться необоснованно. Каждый должен быть награжден в соответствии с его заслугами. Если он того заслуживает, человек должен быть любим. Любое отклонение непростительно. Малейшая непоследовательность непростительна. Грешник, преступник не должен быть любим. Следовательно, с точки зрения истины любовь не может быть универсальной. Упоминание о незаслуженной любви является нарушением норм истины. Какой выбор должен сделать человек? Как ему быть один на один с этим противоречием? Человек сталкивается с затруднением: либо быть вселюбящим и изменить истине, либо быть абсолютно истинным и любить лишь немногих. Средневековый человек грешил, игнорируя милость и выбирая истину как основной руководящий принцип, — несмотря ни на что, он желал быть правдивым. Современный человек, наоборот, своей путеводной звездой избирает милость. Средневековый человек был страстным фанатиком, современный человек — соглашатель. Тора уделяет большое внимание примирению обеих противоположностей. Разумеется, полное примирение может быть найдено только в Б-ге, поэтому речь идет об относительном решении проблемы, соответствующем темпераменту и мировоззрению человека. Здесь учитель-царь и учитель-святой расходятся. Оба они открыли формулу согласования милости и истины. Однако в то время как учитель-царь ставит ударение на истине, учитель-святой подчеркивает милость. Они оба любят и оба преданы истине. И все же они действуют различно. Учитель-царь упрекает грешников в жестких выражениях. Учитель-святой только проливает слезы, когда сталкивается с грехом. Учитель-царь во весь голос обличает несправедливость. Учитель-святой печалится несправедливости. Он проявляет детское изумление, встречаясь с несправедливостью.

Учитель-царь сражается за истину, демонстрируя силу и храбрость, а учитель-святой — упрекает грешника, как любящая мать упрекает озорного ребенка. Проповедь учителя-святого молчалива и насыщена пророческой любовью: «Закон истины был в его устах...», «Он шел со мной в мир честности».

Существуют два образа человека: отчетливо выступающий для общества и скрытый, личный. С одной стороны, человек является существом социальным: он общителен, любит компанию, живет в обществе. С другой стороны, человек индивидуальное, одинокое существо. Он всегда в убежище, он скрытен и застенчив, не желает открывать свои мысли, доверять другим. Он не хочет, чтобы люди видели его плачущим или радующимся, он прячется в тени. Мы говорим о хомо ревелатус — познаваемом человеке и хомо абсонди-тус — скрытом человеке, человеке мистерии. Эта двойственность человека есть результат его создания в образе Б-га, который иногда обнаруживает Себя путем космического процесса, а иногда скрывает Себя за этим же космическим процессом. Мы возвеличиваем Б-га, говоря: «Вся земля полна Славы Г-спода». Мы возвеличиваем Его, говоря также: «Благословен Г-сподь из Его жилища трансцендентной мистерии и непознаваемости». Довольно часто Он Деус ревелатус и постоянно Он Деус абсондитус. «Б-г сошел в облаке». Учитель-царь, как правило, гомо ревелатус. Обучение словом — акт проявления. Учитель-святой очень мало открывает себя. Он неизвестен вне зависимости от того, как много людей им восхищается. Он ведет изолированное, молчаливое, одинокое существование, даже если его проповедь обращена к людям. Он обучает многих, но лишь немногие его знают. Он многих любит, многим сострадает, но только немногие его понимают. Кем был Талнский Ребе? Он был Учителем-Святым с большой буквы. Он представлял с большим достоинством и жертвенностью шесть поколений учителей-святых, великих магидим. Он олицетворял традицию милости Чернобыльского магида самоотверженно и искренне. Я никогда не видел его одного. Р. Давид из Талне всегда был справа от него и Р. Нохум из Чернобыля — слева. Он был поразительно похож на своего великого деда, и я всегда чувствовал, как прославленные предки охраняют своего святого внука, который был так благороден, скромен, честен, нежен и добр в холодном, бесчувственном мире наших дней. Он излагал мне великую проповедь учителей-святых, проповедь всеобщей любви и беспредельной истины, близости к Б-гу и ощущению Его Присутствия. Мы потеряли его, и с ним великие магидим и учителя-святые исчезли из нашей среды. Осталась ужасная пустота и великая безотрадность. Я чувствую себя одиноким без него.

Я смотрю на пустой стул, испытывая желание поцеловать место, где сидел Талнский Ребе, и говорю то, что сказал Р. Иошуа бен Ханания, поцеловав камень, на котором сидел великий Р. Элиэзер: «Этот камень подобен Горе Синай, и человек, который сидел на нем, подобен Ковчегу Завета».