Плиштия

Плиштия

Ахитофел из Гило

Мы не населяем страны прибрежной и не питаем склонности ни к торговле, ни к вызываемому ею общению с другими народами. Наши города отстоят далеко от моря, и так как мы наделены хорошей землей, то ее возделываем. Больше же всего мы обращаем внимание на воспитание детей и хранение законов, считая главнейшей задачей всей жизни соблюдать преподаваемое ими благочестие. Если к сказанному еще прибавить своеобразность нашей жизни, то окажется, что в древние времена у нас не было ничего, что могло бы служить поводом для сближения с греками, как, например, у египтян вывоз или привоз товаров, или у жителей финикийского прибрежья оживленная торговля и промышленная деятельность, вызванная жадностью к наживе. Наши предки также не предпринимали, подобно другим народам, войн для грабежа или усиления своего могущества, хотя наша страна изобиловала храбрыми людьми.

(Иосиф Флавий „О древности иудейского народа”, кн. I, стр. 12)

Жестокой была война против плиштим во все дни Шаула.

(„Шмуэль I" 14 — 52)

В один из дней, когда иврим пировали в Гилгале, отмечая помазание судьей и пророком Шмуэлем первого  короля Дома Яакова, в большом шатре племени Иуды появился невысокий человек, с короткими волосами и почти безбородый. Откинув полог шатра, он остановился у входа и обвел взглядом иудеев. Они были длинноволосыми, носили густые, курчавые бороды (старшие перевязывали бороды красной лентой), и вошедший сильно отличался от них. Похож он бып на здешних мужчин лишь большими красивыми глазами и серьезным выражением лица с густыми, сросшимися над переносицей бровями.

—    Не узнаете? — засмеялся гость и добавил с плавной интонацией, как у жителей Южной Иудеи: — Быстро же вы забываете родню.   

—    Ахитофел бен-Хур! — изумились воины. — Так ты не в караване?

И уже поняли: раз не так давно голова была обрита, значит, попал в рабство. А потом? Бежал! Пусть расскажет!   

Вскоре Ахитофел, накормленный и напоенный, сидел на земле в середине шатра, окруженный слушателями. Подходили воины из других отрядов, пришел король с военачальниками, всем хотелось послушать Ахитофела бен-Хура.

Около года назад Ахитофел нанялся охранять большой караван, направлявшийся из Египта по Царскому тракту на север в Двуречье, и через Хацор к побережью в плиштимский город Дор. Так нанимались многие в Иуде — земли этого племени лежали вдоль Царского тракта. Служба в охране караванов давала неплохой заработок, возможность многому научиться у купцов за время долгой дороги, повидать далекие страны и самому тоже кое-что обменять там. Да и просто избавить семью хоть на время от лишнего рта: большинство иудейских поселений были бедными.

Караваны собирались большие, богатые, ибо перевозить по такой опасной и долгой дороге стоило только очень дорогие товары. Их нужно было охранять от нападения разбойников, кочевников, а то и отрядов местных правителей. К купцам присоединялись попутчики: писцы и переписчики грамот с собственной небольшой охраной; семьи, перебирающиеся из засушливых или разоренных войнами земель в другие места; люди, решившие обучиться какому-либо ремеслу или науке; искатели службы или заработка. Кроме верблюдов, мулов и ослов за караваном тянулись стада овец, коз и повозки со всевозможным скарбом. Иногда дорога занимала годы. Одни люди оставляли караван, добравшись до места, другие, напротив, начинали с ним путь. Проходя Кнаан, купцы, как они это делали повсюду, обменивали часть товаров на еду и питье, отдыхали, а также нанимали охранников на следующий этап.

Иудеев брали в караваны охотно. Они слыли опытными проводниками и храбрыми воинами. Обычно они знали не только иврит и общепринятый в Кнаане арамейский, но также аккадский, хеттский, языки Плиштии и Египта. Еще иудеи славились очень ценным в пути умением готовить вкусную пищу из самых простых продуктов, находить роднички и ямки с водой, не терять дорогу при песчаной буре и не унывать от непогоды и неудач. Были они незлобивы, склонны к спорам о вере и вообще любили поговорить о разных разностях. Иудеи охотно учились у караванщиков полезным вещам, — а здесь часто попадались люди многознающие: жрецы, астрологи, лекари, писцы и ремесленники. Да и сами купцы, как правило, бывали людьми образованными.

С одним из караванов и отправился на север Ахитофел бен-Хур — иудей из старейшин селения Гило, что неподалеку от Бейт-Лехема. Нанял Ахитофела плиштимский жрец из города Дора. Сосредоточась на своих мыслях, жрец ехал на рыжем ослике и бывало, по нескольку дней не произносил ни слова, не считая кратких приказаний .слугам.

Зато прекрасными собеседниками оказались купцы из Ашшура. Угощая Ахитофела кислым соком, придававшим бодрость, они объясняли надписи на глиняных табличках и рассказывали о боге Мардуке. Бывший с ними молодой писец читал вслух великую поэму „Энума элиш” о сотворении мира. Писец восседал на верблюде, держа на коленях глиняную табличку с текстом. Закончив чтение, он заворачивал табличку в тряпку и укладывал ее в специальную сумку, висевшую на боку у верблюда. Следующий отрывок в тот день не начинали. На привалах ; купцы рассуждали о сотворении мира богами, описанном в поэме „Энума элиш”. Иногда одной таблички хватало на целую неделю.

Когда прибыли в Хацор, караван разделился. Большая часть его продолжала двигаться по Царскому тракту че-рез арамейские страны в Двуречье, а немногие, и в их числе плиштимский жрец с Ахитофелом, повернули на запад, к морю. Но, наверно, за ними уже давно следили, потому что, как только стемнело, караван окружила верблюжья кавалерия, и вождь кочевников закричал, что сопротивляться бессмысленно, так как против каждого человека в караване у него несколько десятков воинов. Вождь пообещал, что пленников не убьют, а продадут в рабство, и начальники каравана, посовещавшись, решили сдаться. Дальше их вели уже не к морю, а на восток, к рынку рабов глубоко в пустыне. Кочевники передвигались медленно, так как гнали перед собой не только пленных, но и скот. На второй день тяжелого пути через пески пленников обрили каменными ножами, готовя к продаже. Особенно страдал, оставшись без волос, плиштимский жрец. Ему заметили, что и бритую голову еще нужно сохранить.

На третий день пути несколько человек из каравана умерло от солнечного удара.

Вечером, когда разбойники в который раз рассматривали, разложив на песке, свою добычу, из пустыни прискакали на верблюдах другие кочевники. На глазах у пленников оба племени стали убивать друг друга.

В темноте оставшиеся в живых победители развели костер и уселись вокруг. В котле закипала вода, рядом резали барана. Ахитофел удивился: никто не занимался не то что убитыми, но и своими ранеными. Кочевники переступали через них, даже не наклоняясь, чтобы дать воды. Кто мог, сам приползал к костру и садился в общий круг ожидающих похлебки.

Никто не обращал внимания на пленных. Ахитофел потихоньку собрал брошенные на месте сражения копья и ножи и раздал другим пленникам. Вслед за иудеем они подкрались к костру и в молниеносном бою перебили кочевников.

Через два дня караван на ослах и верблюдах опять двигался к морю. Вывел его из пустыни все тот же Ахитофел.

 В Доре он стал было подыскивать попутный караван на обратную дорогу, но плиштимский жрец пригласил иудея погостить у него. На берегу моря жреца встречало много народу из его храма, и после жертвоприношения начался пир, который тянулся целый месяц. Только потом гостя, щедро наградив, отпустили домой. По просьбе солдат Ахитофел показал подарки: украшенный чеканкой кубок и железный кинжал — остальное он выменял на небольшое стадо овец хорошей породы и привел его в Гило.

Как объяснил Ахитофелу жрец, когда-то очень давно плиштим пришли в Кнаан в союзе Народов Моря, устремившемся на юг. На их пути оказалась великая держава Хатти, и Народы Моря уничтожили это царство воинов и жрецов. Разгромив Хатти, морская орда пошла вдоль южного побережья Кнаана на самую мощную из великих держав — Египет, и несомненно добралась бы до нильских дворцов, если бы лодки и корабли Народов Моря, нагруженные золотом и драгоценной посудой, двигались не так медленно. Фараон собрал всех, кто мог держать в руках копье и стрелять из лука, погрузил на корабли армию — свою и союзников — и заключил унизительный мир с соседними негритянскими империями, уступив им все спорные земли. После такой подготовки и в результате тяжелейшей битвы ему удалось отогнать морскую орду от побережья Египта.

На обратном пути союз Народов Моря стал распадаться, и входившие в него племена расселились по всем землям вокруг моря и на островах.

Племена плиштим осели на западном побережье Кнаана. Они вскоре передрались из-за дележа награбленной добычи, и каждое племя — шерданы, тирсены, шакалаша, чаккали и ахейцы — стало строить отдельную гавань —    крепость для своих кораблей. Позднее возле гаваней выросли города: Ашдод, Аза, Экрон, Гат, Дор. Отсюда военные отряды плиштим устраивали набеги на Кнаан, грабили и захватывали рабов, необходимых на строительстве городов. Сами плиштим никогда не занимались земледелием или ремеслами, делая исключение только для корабельных работ, в которых они были весьма искусны, и иногда для отделки храмов привозным мрамором и слоновой костью, ибо не доверяли ее рабам.

—    Ячмень растить не умеют, а корабли строят? — не поверил кто-то из слушателей.

—    Как же они там живут? — поддержали остальные.

—    Расскажи, Ахитофел.

Как ни странно, иврим ничего не знали о завоевателях, которые поколение назад ворвались в их землю, нанесли поражение ополчению ивримских племен под Эвен-Аэ-зером, ограбили страну и вернулись к себе на побережье, оставив лишь кое-где, как, например, в Гиве, лагеря. Военачальники не столько управляли завоеванными землями, сколько выколачивали дань из местного населения.

И Ахитофел начал рассказывать о том, что видел своими глазами, в гостях у жреца племени чаккаль — одного из пяти плиштимских племен.

С детства они обучаются двум вещам: терпеливо переносить лишения и побеждать в битвах. Плиштимские женщины обмывают новорожденных вином, считая, что так оберегают их от болезней. Мальчики, — стриженные наголо, почти совсем раздетые, — круглый год купаются в море, спят на земле, лазают по деревьям, охотятся и ловят рыбу. Грамоты они почти не знают, зато поют хором и играют на флейтах и рожках. Под такую музыку они и идут в бой. В четырнадцать лет мальчики становятся воинами. Им дарят по плащу, по паре сапог, вручают оружие и приставляют раба — слугу и оруженосца.

Презирая любые занятия, кроме войны, искусства и торговли, плиштим нуждаются во всем, но прежде всего, в вине и в оливковом масле. Все продукты, а также медь и железо, они получают с подвластного им острова Элиши.

— Зачем же привозить с Элиши? — удивился Адорам бен-Шовав. — Я слышал, на побережье земля очень хорошая. Бог возвращает по целой пригоршне за каждое зерно.

—    У нас в Лахише земля родит не меньше, — произнес кто-то из слушателей. — Была бы только вода для полива. — Хватит вам про землю! — выкрикнул рыжий Иоав.— Давай лучше про армию басилевса. Откуда у нее такая сила?

—    Верно, — поддержали остальные. — Ахитофел, расскажи про их оружие.

—    И как у них боевые отряды устроены? — выкрикнул Рыжий. — Как воюют против колесниц с железными ободами на колесах?

— Оружие? — зевнул Ахитофел. — Много всякого... Ладно, завтра расскажу, — пообещал он, поднимаясь.

—    А про кладовые басилевса? Я слышал, там всему ведут счет: сколько прибыло продуктов, какие есть запасы? — спросил Адорам бен-Шовав, но Ахитофел в окружении воинов из племени Иуды уже проталкивался к выходу.

Все разошлись спать, только молодой Адорам оставался возле костра. Он разглядывал сочетания звезд в созвездиях и думал, что Господь ничего не создает просто так.

А тогда — зачем?

Долго не мог уснуть и король Шаул. Слушая Ахитофела, он внезапно подумал, что плиштим ушли к себе на побережье совсем не из-за весенних праздников.

Песах

Шаул входил в королевские дела. В каждом племени он назначил сборщиков налогов, велел заменить на работах людей, которые теперь постоянно находились при короле, в Совете и в армии, знакомился с теми, кто должны были следить за поставками в оба военных стана иврим — в Михмасский Шаула и в Гиват-Шаульский Ионатана — продуктов, одежды, оружия и скота для жертвоприношений. Прошли первые восторги по поводу появления короля, и налоги от иврим стали поступать нерегулярно. Зато жалобы и доносы посыпались в изобилии. Уже поговаривали, что король на все должности назначает беньяминитов и дал своему племени множество льгот. Иногда до слуха Шаула доходили разговоры о том, что воины беспокоятся, как там у них дома, кто ухаживает за овцами, поливает огород. Да и сам он вдруг спохватывался: ведь я же не успел закончить вспашку!

Но из дома сообщали, что на новом участке уже пророс ячмень, а люди, которых прислали в хозяйства ушедших в военный стан беньяминитов, работают хорошо, и вообще в Г иве довольны, что теперь можно посмотреть да поговорить с иврим из других земель. Уже и о первых свадьбах поговаривали.

Шаул успел побывать дома только один раз, когда родившемуся у Ионатана сыну делали обрезание — брит-мила. Устроили шумный праздник, все поздравляли короля с первым внуком.

Однажды в лагерь приехала на ослике королева Ахиноам. Она очень стеснялась своего нового положения. Многие заискивали теперь перед ней, просили замолвить слово перед королем, присылали подарки. Дом в Гиве наполнился слугами и рабами, у королевы спрашивали о ее желаниях, а работать не позволяли. Кладовые уже ломились от продуктов.

Как всегда серьезная и строгая, Ахиноам навела порядок в палатках мужа и сыновей, а после ужина они вдвоем с Шаулом сидели у погасшего костра, и Ахиноам рассказывала о новостях в Гиве и в семье. Ее отец, Ахимаац, стал совсем плох. От проезжих купцов опять слышали, что старший сын продолжает изучать папирусы в Египте и не собирается возвращаться.

—    Что можно сделать! — развела руками Ахиноам, и король согласился с ней.

Упомянула она и о том, что не только почтение и гордость встречала за это время в глазах людей, но и зависть, особенно после того, как Авнер бен-Нер сообщил о желании Совета, чтобы король, королева и их дети получили лучшие одежды и золотую посуду из явеш-гиладских трофеев.

—    Убьют тебя завистники наши, — прошептала Шаулу жена. — Мне рассказали, какие распускают о тебе слухи.

—    Не убьют, — улыбнулся Шаул. — На то есть законы о пролитой крови. Род Матри не самый большой в Доме Яакова, но и не такой маленький. Всегда найдется мужчина или даже мальчик, который отомстит. Все это знают.

Он стал расспрашивать о внуке, как тот ест и на кого похож. Но ответы Ахиноам слушал уже в пол-уха — думал об армии, о починке захваченных у амонитян колчанов и луков, о земельных наделах для воинов из далеких от Г ивы племен.

Армией целиком занимался Авнер бен-Нер, Шаул только выходил знакомиться с пополнением, прибывавшим к нему в стан под Михмасом.

—    А вы откуда такие здоровенные? — спросил он весело троих, видимо, братьев, стоявших перед ним. — Кто врет, будто только в Гиве рождаются могучие бойцы? Ведь вы, небось, из племени Иуды?

—    Верно, — подтвердил старший из братьев. — Мы из Бейт-Лехема, из рода судьи Боаза. Это — Авинадав и Шамма, а я — Элиав.

—    Знаю, — сказал Шаул. — Кто же не слышал о роде судьи Боаза?

Постепенно Совет освободил его от многих забот. Король упражнялся со всеми в стрельбе из лука и фехтовании, иногда сам обучал новобранцев.

Из разных племен то и дело прибывали люди и требовали встречи с королем. Он уставал, но не жаловался, привыкал к новой жизни.

Не лучше было со временем и у Ионатана. Новости из дома он узнавал от братьев или земляков, хотя лагерь его стоял на окраине Гивы.

Между обоими станами непрерывно сновали посыльные.

В субботу Шаул и его сыновья обязательно встречались в Бейт-Эле на жертвоприношении. После молитвы они прогуливались и обсуждали новости.

—    Возьми себе советников из самых опытных воинов и старейшин племени, — сказал как-то Ионатану Шаул.

—    И пусть они входят в каждое дело. Сам же обучай людей, чтобы я знал, что у тебя всегда готова к бою тысяча воинов.

Наступила середина нисана — праздник Песах. Шаул собрался в Гиву, да и никто из воинов не думал оставаться на Песах в горах, все отправились по домам. Вместе с младшими сыновьями король заехал по пути за Ионатаном и другими беньяминитами. Заодно оглядел военный стан в Гиват-Шауле, остался доволен.

—    Если бы мы не спешили на Песах, устроил бы проверку, — сказал сыну король. — Теперь уж в другой раз покажешь, чему вы здесь научились. Сколько тебе лет, Рыжий? — обнял он молодого солдата.

—    Его зовут Иоав бен-Цруя, — сказал Ионатан. — Это  —    мой оруженосец.

—    Мне уже семнадцать, — ответил Иоав и покраснел.

—    Так, — кивнул король. — В семнадцать лет я тоже воевал, был даже ранен. А в восемнадцать женился.

Он пожелал всем благополучия и, поздравив с Песах, просил не опаздывать с возвращением в стан после праздников. Потом двинул мула к Гиве.

В самом центре селения, на рыночной площади у колодца, появился новый, очень большой дом. Нижнюю часть его стен сложили из огромных камней, собранных в окрестностях Гивы, а верхнюю — из сырцового кирпича.

Дом побелили известью и прорезали окна, что было новинкой в здешних краях: до сих пор свет проникал через двери. Шаул и воины с удивлением разглядывали плоскую крышу, на которой разложены были снопы из собранного урожая, а когда приблизились к дому, через распахнутые двери увидели, что потолок в жилых комнатах верхнего этажа поддерживается каменными колоннами. Нижний этаж отведен был под кладовые и комнаты для приготовления пищи.

Таких домов в Г иве еще не бывало. Внутренний двор с несколькими загонами для скота тоже поражал своими размерами.

— Это — твой новый дом, король Шаул, — услышали они знакомые голоса.

Навстречу им вышли старейшины в белых одеждах, а за ними остальные жители Гивы.

Оказалось, что и дом поменьше рядом с шауловым — тоже пасхальный подарок селения — семье Ионатана. Оба дома поставлены были почти впритык, как повсюду в Кнаане. Растерянного Шаула с другими гостями водили по комнатам и рассказывали, что все здесь строили иврим из разных племен, не только беньяминиты, что дома теплые и сухие. Необычным было все: и каменные полы вместо земляных, и миква во дворе, и большая печь для готовки еды.

Король поблагодарил соседей, поздравил с праздником Песах и пригласил всех на жертвоприношение по поводу освящения нового дома. Праздновать Песах решили все вместе. Для этого уже и королевский дом был мал — на праздник в Гиву собралось столько гостей, сколько здесь еще никогда не бывало. Поэтому на площади натянули на колья шкуры, и под ними расставили столы и скамьи. Многие все же устроились прямо на земле. Слуги и рабы сносили на площадь яства для праздничной трапезы.

Отдохнув с дороги, Шаул пошел по селению. Он с удовольствием узнавал лица земляков, расспрашивал, как прошла пахота, сколько зерна и мяса выделено солдатам за службу в армии.

Кто изменился больше всех — это слуга Иосеф. В нарядной рубахе он стоял, подбоченясь, в тени нового дома, кричал на остальных слуг, а одному даже дал пощечину. Никогда раньше Шаул не видел Иосефа таким важным.

До последней минуты ожидали, что в Гиву на праздники приедет Шмуэль, но посланец короля не застал пророка в Раме.

На столах дымились миски с едой, стояли кубки с вином и с холодной водой. Невдалеке поскрипывал ворот колодца и шлепало о воду кожаное ведро.

Коэн из города священников Нова Ахия бен-Ахитув произнес благословения.

—    Амен! — пронеслось над столами.

Рабы обнесли всех чашами с водой для омовения рук.

За столом короля следил за строгим порядком праздника старый Киш. Белоголовый, белобородый, сильно сдавший после смерти жены — матери Шаула, был он еще крепок и держал в памяти все хозяйственные дела. Сегодня Киш показал, что и Тору помнит не хуже, чем в молодые годы.

—    Спустя много лет умер фараон. Сыны Исраэлевы стенали от работы и вопили, и вопль их взошел к Богу. Тогда вспомнил Господь завет свой с Авраамом, Ицхаком и Иаковом и увидел бедствие сынов Исраэлевых, и внял им, — говорил наизусть Киш бен-Авиэйл.

По правую руку от него сидел старый Ахимаац — отец Ахиноам. Всю эту зиму он болел, но сегодня велел привести его сюда. По левую руку от Киша расположился его двоюродный брат Авнер бен-Нер. Непривычно притихший, не озабоченный делами войска, он слушал Киша и других старцев. А дальше вправо и влево возлежали на скамьях и на земле: Шаул, его сыновья и остальные из рода Матри, жители Гивы и гости короля из других племен. Женщины сегодня сидели вместе с мужьями, и рядом — старшие дети — все в лучших одеждах, тихие, задумчивые.

—    Выходишь ты в месяц колосьев. И будет: когда введет тебя Господь в землю Кнаанеев: хити, эмори, хивви и ивусеев, которую Он клялся отцам твоим дать тебе,

— землю, текущую молоком и медом, — то совершай служение это в сем месяце. Семь дней ешь мацу, а в день седьмой — праздник Господу, — говорил Киш.

Шаул наклонился к Ахиноам и шепнул:

—    Не печалься, я уверен, что сын наш справляет Песах и в Египте.

Ахиноам кивнула.

Беньяминиты и их гости запели благословения: „Азан", которое произносил Моше, когда Господь послал Сынам Исраэлевым манну небесную, и то, которое сочинил Ио-шуа бин-Нун после завоевания Кнаана и раздела страны между племенами иврим:

Благодарим тебя, Превечный, Бог наш за то, что Ты дал в наследие отцам нашим эту прекрасную землю...

Пели старинные гимны и песни каждого племени. Дети засыпали на коленях у взрослых, матери относили их в дома, возвращались и присоединялись к поющим.

Время давно перешло за полночь, а беседы продолжались. Говорили о том, каким должно быть королевство иврим, как нужно исполнить веление Божье — стать хозяевами в Кнаане.

Шаул слушал, улыбаясь, и думал, насколько изменились люди.

—    А теперь забудь, что мы вышли из рабства, — сказал Шаулу отец, когда тот пришел прощаться после праздничной субботы, и Шаул понял, что отец сейчас заговорит о возвращении плиштим.

Все эти дни Шаул старайся не думать о предстоящей встрече с завоевателями, о том, как прибудет с побережья отряд в железных доспехах, как он, Шауп, придет представляться их военачальнику... А что, если плишти начнет смеяться: ”У иврим — король!"

—    Тебе придется многое стерпеть, — закончил Киш, обнимая сына. — Нельзя, чтобы первый король иврим оказался поспедним.

Попрощавшись с родными в Гиве, отряды Шаула и Ионатана возвращались на мулах в свои лагеря. Слушая разговоры, Шаул не переставал удивляться тому, как легко люди оставили дома и вернулись к военным заботам.

Едущий рядом Авнер говорил о том, что из удела Ши-мона доносили, будто на его границе одно из самых многочисленных племен Амалека образовало сильное княжество во главе со свирепым вождем Агагом. Агаг с каждым днем укрепляет свою власть, под его начало переходит все больше кочевников из других племен Амалека, и набеги их верблюжьей кавалерии на поселения племен Иуды и Шимона отражать становится все труднее. Недавно Агаг поджег селение Харм и его поля. Амалекитяне подбираются уже к Беэр-Шеве.

Шаул разрешил Авнеру готовить поход на кочевников, но про себя подумал, что не сделает ни шагу, пока не прояснятся отношения с Плиштией. Да и Шмуэль должен дать иврим благословение на войну с амалекитянами.

Когда уж он приедет в стан, Шмуэль!

На окраине Г ивы отряд поднялся на пригорок, и оттуда увидел в середине долины военный стан плиштим. За оградой работали оставленные до возвращения хозяев рабы и слуги из иврим — те, кто уже вернулся с Песах. Они чинили колесницы, кормили лошадей, чистили колодец. У входа в лагерь высился плиштимский флаг с двойной секирой на фоне моря.

Первым выехал на пригорок Авнер бен-Нер.

—    Рабами были мы..., — раздался его бас.

—    Рабами были мы! — перебил его едущий следом король. Он сделал ударение на слове „были”.

И вдруг мальчишеский голос у них за спиной выкрикнул ту же строку, нажимая уже на слово „мы”.

Шаул и Авнер одновременно обернулись к Рыжему.

—    Были мы, а будут они! — уверенно пообещал тот.

Авнер тронул пятками мула. Вскоре показался стан

Ионатана. Отсюда Шаул и его люди отправились к себе на север.

В лагере короля ждал человек из племени Эфраима, чтобы спросить, что делать с огромным выкупом, полученным за пленных от Амона, Эдома и Моава.

—    Но ведь совет старейшин племен постановил в Гиладе, что весь выкуп пойдет плиштим в уплату дани за этот год, — удивился Авнер.

—    А где они, плиштим? — спросил посланец из Эфраима. — Что же нам искать их, чтобы отдать медь, золото и серебро?

—    Нет, — покачал головой Шаул. — Если плиштим еще полгода не вернутся, пустим выкуп на армию. Пошлем нанять кузнецов в Ашшуре и еще много чего сделаем — вон Авнер знает.

Всем понравилось решение короля подождать, не везти дань на побережье.

А они не вернулись; плиштим. Ни через полгода, ни через год.

Война на острове Элиша

В те времена не было мира ни входящему, ни выходящему, ибо большие неурядицы были у всех жителей земель. И бились народ с народом и город с городом, петому что Бог привел их в смятение всяческими бедствиями.

(„Рассказы тех дней”, ч.II, 15-16)

Предположение Шаула оказалось правильным. Плиштим ушли из Гивы к себе на побережье вовсе не на праздники, как считали многие иврим, а из-за того, что на подвластном Плиштии острове Элише начался бунт.

Весной, едва море успокоилось и открылась навигация, вместо кораблей с данью с Элиши прорвался плиштимский однопалубный корабль и привез такие новости: наместник убит, военный лагерь разгромлен, а новый правитель острова объявил о присоединении Элиши к Криту, с которого уже отправлена военная помощь. Того и гляди, бунт перекинется на союзные Плиштии острова. Князья и население городов Яфо, Ашдода, Ашкелона, Экрона, Гата, Дора и самого воинственного — Азы, заключили союз для военного похода на Элишу. Во главе объединенного войска был поставлен военный правитель города Экрона Питтак. Из общей храмовой казны взяли на постройку и оснащение кораблей, и вскоре плиштимская эскадра насчитывала уже пятьдесят триер — кораблей с тремя рядами гребцов-воинов. Кормчие и матросы, готовясь к походу, запасали оружие и продовольствие.

К лету приготовления закончились, решено было отозвать солдат из всех лагерей в Кнаане, велев им по пути безжалостно отбирать у местного населения продукты и металлы, необходимые для войны. Отряды возвращались на побережье, нагруженные данью, собранной в селениях кнаанеев и иврим.

Ранним утром женщины и дети в венках и белых одеждах, поддерживая на ходу стариков и больных, направились к порту провожать воинов. Корабли покачивались у причала, ашдодский порт бып прибран и наряден, отовсюду слышались песни, смех, пожелания победы. Ворота храма главного божества с этой минуты оставались открытыми до конца войны, как того требовал обычай.

Были разукрашены и корабли союзной эскадры на рейде Ашдода. На палубах сверкало в солнечном свете вооружение воинов. Сияли начищенные медные ростры на носах тяжелых триер. По команде жреца матросы и военачальники произвели жертвенные возлияния вина из золотых кубков в море. На берегу и на кораблях запели торжественный пеан в честь морской покровительницы плиштим — богини Фетиды:

„Долю от нашей добычи тебе принесем —

Только не помогай нашим врагам,

Предай их мечам плиштимским..."

На флагманской триере приказали кормчему поднять якорь. Корабли отплыли на северо-восток. Обойдя Элишу с запада, плиштимский флот незамеченным появился на рейде столичного города Китима. Однако час оказался слишком поздним, в темноте прибой мог выбросить триеры на подводные скалы вблизи берега. Решено было заночевать на плаву, а завтра при утреннем свете осторожно начать высадку. Командные суда подвели борта к флагманской триере, началось совещание.

Ночь на море выпала лунная, тихая. Корабли притянули канатами борт к борту, и над морем зазвенели голоса воинов. Они ходили друг к другу в гости, разговаривали о предстоящем штурме и добыче.

Утром Питтак из сооруженного на берегу лагеря отправил на штурм Китима сразу все войско под началом Фихола и молодого Ахиша, сына Маоха — правителя города Гата. Китимцы выдержали атаку, десятки плиштим убили и многих покалечили, бросая со стен камни и бронзовые ядра. Фихол и Ахиш отошли ни с чем.

Так продолжалось несколько дней, штурм Китима приносил плиштим только новые потери.

Осмелев, осажденные провели весьма успешную вылазку за крепостную стену, после чего плиштимский военный совет решил изменить план осады города. Флот останется ожидать в гавани, а моряки присоединятся к отряду Питтака, который обойдет Китим с севера и внезапно ударит через крепостную стену. А в это время Фихоп с Ахишем продолжат атаку города со стороны моря.

План стал рушиться сразу. Питтак действительно пошел с колесницами и штурмовыми орудиями на север, но на второй день увяз в болоте. Проводник из местного племени, нанятый Питтаком, заведя плиштим в середину топи, сбежал. Подвергаясь непрерывному обстрелу из луков, который вели из-за скал местные племена, отряд Питтака старался вытянуть из болота обоз, мулов и штурмовое снаряжение.

Фихол и Ахиш, ничего не подозревая, продолжали атаковать крепостные стены Китима.

Темной ночью к Китиму подошла помощь из финикийского города Тира. Переплыв залив, плоские суда доставили на элишский берег двадцать боевых колесниц и с ними отряд из высшей знати во главе с самим царем Тира.

В Китиме была тысяча воинов полевой армии, и еще пятьсот состояли в охране главного храма. С приближением войск Фихола все они собрались в городе, отбивали атаки с крепостных стен и вылазками мешали строить осадный вал. Втянуть себя в открытое сражение правитель Китима не давал. Когда же появились колесницы из Тира, правитель решил воспользоваться таким пополнением немедленно. Элишцы принесли жертвы богу войны, и войско получило приказ построиться у городской стены.

Увидев, что из Китима выступает армия врага, Фихол начал выстраивать свои сотни напротив элишских.

Пока тяжелая пехота и лучники обеих армий занимали позиции, правитель Китима разрешил своему тирскому союзнику атаковать отряд Ахиша. Колесницы финикийцев понеслись на копьеносцев из ополчения Гата, которые стояли на открытой равнине. По команде Ахиша воины опустились на одно колено и подняли над собой круглые бронзовые щиты, мгновенно образовав сплошной купол, сверкающий на солнце. Так им удалось защититься от атаки промчавшихся мимо финикийцев, потеряв только нескольких рабов. Одновременно опустив щиты по команде Ахиша, гатийский отряд успел дать залп из луков вслед врагу. Несколько всадников из последнего ряда были подбиты и свалились в свои колесницы, помчавшиеся дальше. Один колесничий, пробитый стрепой насквозь, выпал, и повозка поволокла его за вожжи, намотанные на запястья рук.

Фихол повел своих людей в атаку, все время поглядывая на лагерь Гата, не идет ли Ахиш ему на помощь.

А тот все никак не мог отделаться от финикийцев. Переформировав строй колесниц, они опять налетели на гатийцев, стреляя из луков. Поразмыслив, Ахиш велел части отряда сделать вид, будто он отступает. Финикийцы попались на этот обман и понеслись вслед за врагом.

Когда, преследуя обманувший их отряд, финикийцы оказались в местности, не удобной для сражения на колесницах, гатийцы остановились и бросились в контратаку. Особо отличился в этом бою великан по имени Голиат. Со страшным ревом выскочил он из-за скалы, размахивая железной оглоблей, к концу которой была привязана зажженная пакля. Одетый в тяжелые доспехи да еще и прикрываясь огромным железным щитом, Голиат был неуязвим для дротиков и стрел финикийцев и начал поджигать их лошадям хвосты, а затем и сами колесницы. Его ликующий вопль смешался с криками выскакивающих из горящих колесниц финикийцев, которых тут же добивали плиштим.

Ахишу удалось наконец прийти на помощь Фихолу.

В середине дня, в разгар зноя, бой между Фихолом и правителем Китима стал стихать. Ни одна сторона не добилась решительной победы, и армии отошли к своим станам, подбирая убитых и раненых.

Рабы, состоявшие при плиштимском войске, построили вокруг лагеря защитный вап из земли и камней. Воины перевязывали раны и отдыхали в тени под навесами из кож. Потери Фихола были велики, но у противника еще бопьше. В лагере плиштим обсуждался план новой атаки.

На следующий день противники оставались на своих местах, так как прорицатели обеих сторон обещали победу тому, кто будет сегодня обороняться.

А ночью на Элише высадилась давно ожидаемая армия критян.

На рассвете Фихол приказал построить войска для решительной атаки. Если бы он знал, что в предыдущую ночь армия противника удвоилась и во главе ее стоит уже не правитель Китима, а опытнейший военачальник с Крита!

Плиштимская армия с гатийским отрядом Ахиша еще не успела приблизиться к строю элишцев, как попала под мощную контратаку критян. Вслед за союзниками и элишская пехота набросилась на растерявшихся от неожиданности плиштим.

Только добежав до своего лагеря, Фихоп и его командиры смогли начать оборону. Теперь о взятии Китима не могло быть и речи. Скорее на корабли — и домой в Кнаан!

Плиштимские триеры подошли к берегу, и бойцам Фихола помогли подняться на борт. Еще раньше плиштимским морякам удалось вытащить из болота отряд Питтака. Теперь триеры на полной скорости неслись к Ашдоду, даже не попытавшись атаковать Тир. И это спасло плиштимский флот, ибо правитель Тира договорился с морскими разбойниками, и те устроили засады в скалистых бухтах вдоль побережья.

Темным вечером остатки отряда Ахиша тихо вошли в родной Гат. Сам Ахиш отправился не домой, а во дворец к отцу — старому князю Маоху, чтобы рассказать ему о печальных итогах похода.

Все были уверены, что после неудачного военного похода Плиштия погрузится в смуту и междоусобицу. Но как раз в это время Ахиш, которому Маох передал власть в Гате, напомнил народу, что рядом с побережьем находится богатый и слабый Кнаан, из которого можно даром получать многие продукты, и прежде всего, вино и оливковое масло. Он отправил посланников во все плиштимские племена, включая чаккаль на севере, призывая правителей городов объединиться для окончательного покорения Кнаана. А пока что Ахиш приглашал плиштим провести ежегодные празднества в честь Дагона всем племенам вместе в главном храме Ашдода. Эта мысль пришлась по душе населению, и оно стало украшать города и свои дома, готовясь к празднику. На площадях собирались танцовщицы, готовились оркестры и. хоры.

На третий день празднеств юноши состязались в борьбе и кулачных боях. Вечером они отдохнули, а ночью устроили налет на кнаанеев и иврим, которые прибыли в Плиштию, чтобы закупить железные наконечники для сох и плугов.

Туземцы привычно расположились на ночлег возле кузницы на краю рыночной площади. Под головами они прятали котомки с едой и с серебряными пимами. Было уже совсем темно, когда плиштим подкрались к спящим. Они набросились на крестьян и перекололи их мечами. При этом юные плиштим кричали и ревели, будто их секли розгами.

В нежном свете утреннего солнца трупы на залитой кровью площади напоминали гряду скал, обнаженную отливом.

Торговцы железом потребовали вознаграждения за убытки.

—    Теперь эти иврим не придут за железом, — жаловались они.

—    Придут. Куда им деться! — отвечали плиштим.

Ахиш понимал, что большой поход в Кнаан нужно еще хорошо подготовить. Для начала он велел своим войскам возвратиться в селения, откуда те ушли на войну, и собрать дань за этот и за прошлый год. Фихола он назначил наместником и велел идти в Гиву — главное селение одного из племен иврим, какого именно он припомнить не мог.

Фихол остался очень доволен назначением. Он не стал дожидаться сбора всего отряда с обозом, слугами и колесницами, а во главе двадцати воинов отправился в Кнаан.

Новый наместник еще не знал, что та часть Гивы, где располагался плиштимский стан, теперь называется Гиват-Шаул.

Как остановилось Солнце над Гивоном

Минул год от помазаний Шаула, и два года уже был он королем над Исраэлем.

Утром невдалеке от палатки Совета послышалась песня. Шаул и остальные воины поняли по выговору, что прибывший гость — гиргаш. Слугам велели принести угощения и холодную воду.

Был третий день недели, а все уже привыкли, что в этот день король у себя в лагере принимает каждого, кто пожелает с ним говорить.

В палатку вошел старик, низко поклонился и нараспев произнес приветствие:

—    Вкушайте от всякой пищи, пейте любое вино!

Два раба внесли вслед за ним плетеные корзины с угощениями и подарками: кувшинами с медом, целебными кореньями, связанными из толстой шерсти рубахами — всем, чем славилось крепкое кнаанское племя гиргашей.

—    Мир тебе, Эйфа, — поднялся ему навстречу Шаул и протянул руку. — Желаю тебе на все годы после зимних дождей — летние росы.

Старик был польщен тем, что король узнал его. Шаул усадил гостя возле себя, пододвинул к нему фрукты. Рядом за большим столом расположились воины, готовые слушать Эйфу.

Не только Шаул, но и все беньяминиты знали старейшину соседнего с Гивой селения Кивари. Беседа началась как обычно, с расспросов о здоровье, с пожеланий благоденствия. Обсудили, хватит ли зимних пастбищ в этом году: стада у обоих соседей были немалые. Старики из селения Кивари, и особенно из рода, к которому принадлежал Эйфа, славились умением предсказывать погоду и урожай далеко вперед, и поэтому иврим с нетерпением ждали, когда гость заговорит о борьбе Баала с Мотом: Баал почитался в Кнаане богом плодородия и жизни, а Мот — бесплодия и смерти. Схватившись друг с другом в яростном бою, боги определяли, будет ли земля давать плоды или людям и животным предстоят здесь тяжелые годы. В Кнаане крестьянам зимой необходимы были дожди, а летом, когда созревает виноград  —    много росы.

Наконец, велеречивый гость проговорил:

—    Всевидящая богиня солнца отправилась на поиски Баала и нашла его, когда тот сражался с Мотом в смертельном бою.

—    И кто же победил? — законы вежливости требовали от Шаула задать вопрос.

—    Они сплелись, как гиппопотамы,

Мот силен, и Баал силен.

Они бодаются, как быки.

Мот силен, и Баал силен.

Они лягаются, как жеребцы.

Мот падает, и Баал падает.

Слушателям не терпелось узнать, кто же победил.

—    Богиня помогла Баалу, — засмеялся старик и допел песню:

Она хватает бога Мота.

Мечом она его рассекает, веялом развеивает, пламенем его сжигает, на жерновах его мелет, веет его в поле.

Все вздохнули с облегчением: будут семь плодородных лет, дожди и роса станут выпадать регулярно, а каждое семя — частица развеянного по ветру тела Мота — принесет урожай.

Рабы обносили гостя и хозяев вином, разбавленным холодной водой.

Эйфа медленно подбирался к просьбе, с которой он пришел.

—    Шаул помнит тот голодный год, когда иврим из Эфраима продали себя в рабство в Кивари и в Гиву в обмен на зерно?

—    Помню, — сказал Шаул. — У них высохла трава, земля не рожала, запасы воды кончились.

—    Да, — кивнул Эйфа. — И вы, и мы отдали зерно и так их спасли.

—    У нас по закону раба на седьмой год отпускают на волю без выкупа. Так что в Гиве ни одного из тех эфраимцев уже не осталось. А в Кивари они работают и по сей день, как я знаю, — сказал Шаул.

—    Уже не работают, — возразил Эйфа. — Они сказали: „Теперь у иврим есть король”, отобрали у своих хозяев всю одежду, посуду и скот и ушли через Гиву. А бень-яминиты не задержали их и не возвратили обратно в Кивари.

—    Чего же вы сами не остановили тех иврим? — спросил Авнер бен-Нер, и остальные рассмеялись, вспомнив, какой страх нагнало на население Кивари сражение между сыновьями Шаула и шайкой молодых гиргашей.

Король поднял руку. Стало тихо.

—    Ты пришел получить выкуп за рабов, которые ушли? — спросил Шаул.

—    Нет, — покачал головой Эйфа. — Что случилось, то случилось.

—    Тогда зачем ты пришел?

Старик встал.

—    Положи руку Эйфе на бедро, Шаул — ведь так клялся Элиэзер вашему праотцу Аврааму. И я поклянусь, как поклянешься ты, что больше не будет вражды между иврим и гиргашами. Если ты согласен, гиргаши не взыщут за добро, что награбили в Кивари рабы-иврим, и еще добавят сто бронзовых кнаанских мечей для отряда в Гиват-Шауле.

Последнюю фразу он произнес, глядя на Ионатана. Тот как раз вчера прибыл из своего лагеря к отцу и теперь сидел в углу палатки.

Ионатан просиял. Сотня серповидных кнаанских мечей! Старый Эйфа знал, чем задобрить молодых воинов

в Гиват-Шауле. Ионатан и остальные обернулись к королю, всем просьба старика показалась легкой.

—    Ты хочешь, чтобы я поклялся за всех иврим, — начал Шаул, — а сам-то ты можешь поклясться за всех гирга-шей? Можешь поручиться, что все они не вступят в союз с нашими врагами и никогда не ударят нам в спину?

Все поняпи намек: ведь в том трагическом сражении под Эвен-Аэзером, как рассказывал старый Киш, „гиргаши впились в шею Дану”, выскочив из-за крепостных стен Бейт-Шаана.

Эйфа тоже понял. Покачав головой, он тихо сказал:

—    Нет, король Шаул, я не могу поручиться за Бейт-Шаан. Бейт-Шаан далеко, а Кивари рядом, и я понимаю, что если наши родичи там опять выступят против племени Дана, то ты здесь покараешь нас за нарушение договора. Нет, я могу поручиться только за своих.

—    А если так, — проговорил князь Яхмай, — ты должен взять клятву не с короля иврим, а с Эйуда — он сейчас старший в Гиве. Вы — два соседних селения, вам и принести вместе мирные жертвы в знак доброго союза.

Эйфа кивнул, поклонился и вышел из папатки.

Тут же вестовой допожил о поспанцах из Гивона — главного селения племени хивви. Внизу под горой, там, где кончалась тропа и начинался лес, они сейчас привязывали своих ослов.

—    Приведи их, — велел Шаул.

Пока король иврим и его советники ожидали по-сланцев, они вспоминали историю, известную каждому мальчику-иври. Когда-то, очень давно, войско их предков под водительством судьи Иошуа бин-Нуна пересекло Иордан и вступило в землю Кнаана. Это было молодое войско молодого народа, еще не ведавшее, что дальше на его пути будет лежать какой-то город Ерушалаим, что, если повернуть в другую сторону, то можно увидеть Море, а если пойти прямо, то тоже будет море, но другое. Они знали только, что все кругом враги, а земля эта принадлежит им, иврим, потому что дана она им Всевышним.

Слухи их опережали, и князьям кнаанских племен становилось известно, что из-за Иордана движется большая и страшная в своей дикости орда, которая уже разрушила крепости Ай и Гилгал. Куда она направится дальше, никто не знал.

Не знал этого и сам Иошуа бин-Нун.

Лучше всего было бы ему стоять, а враги пусть бы подходили сюда к Аялону. Он бил бы их именем Господа Цаваота, а узнав от пленных, откуда они пришли, посылал бы туда иврим, чтобы взяли себе те земли во владение.

Но нужно было идти, отвоевывать надел за наделом и передавать племенам иврим.

В эти дни пришли к Иошуа жители Гивона и сказали ему и всем сынам Исраэля:

—    Из страны дальней пришли мы. А теперь заключите с нами союз.

И сказали исраэлиты посланцу-хивви:

—    Может быть, рядом живешь ты? Зачем нам заключать с тобой союз?

Тогда обратились они к Иошуа:

—    Мы — рабы твои.

И спросил Иошуа:

—    Кто вы и откуда пришли?

И отвечали они ему:

—    Из очень далекой страны пришли рабы твои во имя Господа, Бога твоего, ибо мы услышали о славе Его, и все, что сделал Он в Египте. И то, что сделал Он двум царям эмори по ту сторону Иордана — Сихону, царю Хешбона, и Огу — царю Башана. И сказали нам старейшины наши и все жители земли нашей: „Возьмите в руку вашу пищу на дорогу, пойдите навстречу им и скажите: „Мы рабы ваши, и заключите с нами союз!" Этот хлеб наш — теплым взяли мы его из домов наших в тот день, когда вышли, чтобы пойти к вам, а теперь вот: он засох и заплесневел. А эти мехи с вином — мы наполнили их новыми — лопнули мехи. И одежда, и обувь наши обветшали от дальней дороги.

И сделал Иошуа с ними мир ч заключил союз, и поклялся, что останутся они жить.

И начальники общины поклялись...

Между тем, в помощь хивви было собрано войско из пяти городов — их союзников — во главе с князем Ерушалаима. Войско двинулось к Аялону, и тут князья узнали, что гивониты, вместо того, чтобы засесть за городскими стенами и держаться до прихода помощи, заключили союз с врагом. Решено было как следует проучить предателей-гивонитов: город сжечь, а их самих продать на египетские корабли гребцами.

Тогда хивви срочно отправили посланцев к Иошуа бин-Нуну.

И поднялся Иошуа из Гилгала — он и весь народ военный с ним, и все мужи храбрые... И он нанес им великое поражение в Ги воне и преследовал их по дороге... И бил их до Азейки и до Маккейды... И воспел Иошуа пред Господом в тот день, в который предал Он кнаанеев сынам Исраэля и сказал:

— Солнце у Гивона остановись, и луна у долины Аяпона стой!

И остановилось солнце, и луна стояла, пока мстил народ врагам своим. Так записано в Книге Праведного: остановилось солнце в середине неба и не спешило к закату почти целый день.

И не было такого ни прежде, ни после — чтобы послушал Господь голоса человека.

Господь сражался за Исраэль!

После великой победы, Иошуа захватил многие земли и подошел к главному хиввийскому селению — Гивону, который оказался вовсе не за Иорданом.

Так и открылся обман хивви.

Иошуа передал по жребию эти земли в надел племени Беньямина. В стане иврим народ требовал смертной казни для обманщиков из Гивона.

Но начальники сказали всей общине: — Мы поклялись им Господом, Богом Исраэлевым. Теперь мы не можем прикоснуться к ним.

Старейшин-хивви вызвали в стан иврим, и Иошуа говорил им, сказав: — Для чего обманули вы нас, сказав: „Мы весьма далеки от вас”, тогда как среди нас вы живете?

...И отвечали они Иошуа, и сказали:  —    так сообщено было рабам твоим о том, что Господь, Бог твой, повелел Моше, рабу своему, дать вам всю эту землю, истребив всех жителей, то весьма испугались мы за души наши, и сделали мы это дело. А теперь вот мы —    в руке твоей: как лучше и справедливее тебе покажется поступить с нами, так и поступи.

И сделал он так: избавил от руки сынов Исраэля, и те не умертвили их. И назначил их Иошуа в тот день дровосеками и водочерпальщиками для общины и для жертвенника Господня до сего дня...

Пятеро молодых хивви из самых знатных семей Гивона поднялись в стан и внесли тяжелые корзины с подношениями в палатку короля иврим. Опять пошли расспросы о здоровье и о делах, угощения, беседы об урожае и о пастбищах. Гости поведали о своей общине: молодые уходят в Египет, другие женятся на девушках из соседних племен и остаются в их семьях. Занимаясь доставкой воды и дров, хивви стали самыми богатыми людьми в Кнаане, но они готовы поделиться своим богатством   —    только бы иврим возвратили им хиввийские посепения, которые отдал беньяминитам в надел Иошуа бин-Нун. И еще, пусть король отменит запрет хивви носить оружие.

—    Нет, — подумав, покачал головой Шаул.

—    Ладно, — мрачно сказал высокий хивви. — Верните нам хотя бы бывший главный наш город Ги...

—    Нет, — перебил король.

—    Тогда хотя бы уберите из Гивона ваш жертвенник.

—    Нет, и этого не будет.

Наступило молчание, потом в последний раз в палатке прозвучал голос гивонита:

—    У короля Шаула не найдется другого ответа для хивви? Может, все-таки есть условия, на которых мы можем договориться с иврим?

—    Нет таких условий, — отрезал Шаул.

Хивви поклонились и в полной тишине вышли.

Возле дерева, где хивви привязали ослов, они остановились и переменили нарядные белые одежды на обычные, дорожные. Потом четверо из них стали седлать ослов, а высокий — тот, который вел переговоры с королем иврим, не спеша размотал пояс, вынул оттуда нож с золотой чеканкой по рукояти и, прочитав молитву, сделал себе надрез на указательном пальце левой руки. Он приложил кровоточащий палец к дереву и, бормоча проклятия, обошел вкруг, оставив на коре красное кольцо. Только после этого правой рукой он достал из-за пояса флакончик с бальзамом и, смазав порез, остановил кровь.

Теперь хивви знали, что во исполнение только что данной клятвы они когда-нибудь истребят в Кнаане семя Шаула бен-Киша.

Вечером король вышел из палатки Совета и направился к себе. Холодный ветер заставлял его держаться ближе к деревьям. Заметив дымок над своим шатром, Шаул обрадовался: значит, слуги позаботились о жаровне.

Строптивое племя Эфраимово

Ой, венец самовознесения пьяниц Эфраима, росток вянущий великолепия его!

(„Пророки”, „Ишаяу”, 27-6)

Так получилось, что большинство в трехтысячном войске Шаула составили иврим из племени Эфраима. Служили они неплохо и, как вскоре выяснилось, воевали не хуже других; однако, именно из-за их скверного характера королю пришлось формировать отряды по племенам.

Если эфраимцы несли службу вместе с иврим из других племен, они старались свалить на тех ночные дозоры и тяжелые работы по стану, первыми являлись к котлу и последними в строй, спорили с военачальниками, требуя привилегий, или жаловались на других. Не краснея, эфраимцы являлись в шатер своего отряда на глаза солдатам, которых они недавно обошли при дележе еды. Эфраимцев не любили, дразнили: „Скажи: „шиболет”!”; наминались споры и драки.

В конце концов Шаул разрешил эфраимцам отделиться и служить под началом своих соплеменников. И сразу в стане стало спокойней.

Строптивый характер эфраимцев проявился еще тогда, когда иврим, придя в Кнаан, одолели тридцать одного местного князя и стали делить по жребию между племенами завоеванные земли.

Говориkи сыны Иосефа Иошуа:

—    Почему ты дал мне надел по одному жребию и по одному участку, ведь я — народ многочисленный?

Ответил им Иошуа:

—    Если ты народ многочисленный, то поднимись в лес и расчисть его себе ... раз уже тесны для тебя горы Эфраимовы.

Тогда сказали сыны Иосефовы:

—    Но у всех кнаанеев, живущих в долине, железные колесницы. И у тех, кто в Бейт-Шаане и окрестных селениях, и у тех, кто в Изреельской долине.

И объявил Иошуа дому Иосефа — Эфраиму и Менаше:

—    Народ многочисленный ты, и сила твоя велика. Не один жребий будет у тебя. И гора будет твоей. И так как лесиста она, то расчистишь ее, и станут твоими отроги ее, когда изгонишь ты кнаанея, хотя и железные колесницы у него, хотя и силен он...

Но эфраимцы не изгнали кнаанеев, живших в Гезере. И жили кнаанеи среди эфраимцев, и выполняли работы...

Потом эфраимцы подговорили племя Менаше, второго сына Иосефа, и они не отдали левитам части в земле, а только города для жительства с предместьями их для скота и для имущества их.

Потребовалось вмешательство самого Иошуа бин-Нуна, чтобы эфраимцы, как иврим из остальных племен, выделили левитам города-убежища, в частности, Шхем в горах Эфраима.

Но самой скверной оказалась ссора эфраимцев с судьей Ифтахом из Гилада.

Случилось это в смутное время. Однажды в Гилад привел войско король Амона, предок нынешнего короля Нахаша. Иврим Гилада воззвали к Господу, в очередной раз поклялись не служить больше чужим богам и стали искать человека, сведущего в военном деле.

Ифтах из Гилада был человеком храбрым...

Он возглавил ополчение гиладцев, которое пересекло Иордан и, углубившись в Амон, взяло там двадцать городов. Посчитав, что враг проучен надолго, Ифтах с богатой добычей возвратился к себе в Гилад.

Услышав об этом, собрались эфраимцы и перешли на север.

Сказали они Ифтаху:

—    Отчего направился ты воевать с сынами амоновыми, а нас не позвал? За это дом твой мы сожжем огнем.

Но Ифтах ответил:

—    Я и народ мой были во вражде с сынами амоновыми, и звал я вас, но не помогли вы мне спастись от их руки. Увидел я, что вы не поможете, и, подвергая опасности жизнь свою и гиладцев, пошел на амонитян, и предал их Господь в мои руки.

А теперь вы поднялись на войну со мной?!

Но эфраимцы не унимались, и Ифтаху пришлось снова обнажить меч

Перехватили гиладцы переправы иорданские у эфраимцев, и когда говорил кто из беглецов эфраимовых:

—    Дай мне переправиться.

Тогда жители гиладские спрашивали:

—А не эфраимовец ли ты?

Он отвечал:

—    Нет.

Тогда говорили они ему: „Скажи: „шиболет".

А он говорил: „сиболет" и не мог правильно выговорить.

Тогда они хватали его и резали у переправ иорданских.

И пало в те дни сорок две тысячи эфраимцев.

Тогда они притихли.

Конечно, и среди этого племени попадались люди, вроде Ицхака бен-Эзера, поселившегося в Явеш-Гиладе и зарубленного по приказу короля Нахаша, но в общем, эфраимцы сохраняли строптивый характер предков и доставили немало неприятностей королю Шаулу и его военачальнику Авнеру бен-Неру.

„Страна, пожирающая своих детей”

Фихолу, собравшемуся в Гиву беньяминову, дали в проводники богатого кнаанея по имени Элдаа. Это был хивви из Гивона, снабжавший плиштимские лагеря дровами, и на побережье его знали хорошо. Он как раз направлялся к Соленому морю по своим делам. Элдаа знал в Кнаане каждую тропинку, говорил на всех языках — одним словом, лучшего проводника Фихолу нечего было и желать.

Едва рассвело, отряд верхом на мулах выехал на Морской тракт, который проходил невдалеке от Гата и тянулся до самого Мегидо. По нему Фихол намеревался доехать до ведущей прямо в Моав дороги на Бейт-Хорон и, затянув в Михмас, свернуть на Гиву.

Такой путь предложип проводник, и Фихол согласился. Хорошо бы еще проехать дальше на восток, где голые скалы обрываются в Соленое море: оттуда, уверял Элдаа, виден весь Моав, но Фихолу не терпелось поскорее добраться до лагеря в Гиве.

Элдаа рассказан новому наместнику, что иврим завели себе короля. Фихол засмеялся и не придал этому никакого значения. Он с любопытством разглядывал край, по которому проходила дорога, и не прислушивался к болтовне туземца.

Днем отряд останавливался в попутных селениях, отдыхал, а к вечеру двигался дальше. Элдаа считал, что на Дорогу уйдет от двух до двух с поповиной суток — в зависимости от того, в каких местах пожепает задержаться плиштимский наместник. При всей сдержанности и даже суровости, Фихол был человеком любознательным,

и жизнь туземцев всегда интересовала его. Правда, он никак не мог запомнить, кто такие иврим, а кто такие кнаанеи, тем более, что селения их часто располагались по соседству.

Вблизи пересечения Морского тракта с бейт-хоронской дорогой отряд поднялся на пригорок, чтобы отдохнуть в небольшой сосновой роще. Перекусывая, плиштим с интересом наблюдали военные учения в египетском лагере, расположенном внизу. Лагерь был частью поста, установленного здесь со времен, когда весь Южный Кнаан был открытой кладовой для Египта. Тогда мимо таких постов непрерывно проходили караваны, везущие дань фараону, и здесь им давали отдых и охрану.

Сейчас плиштим смотрели, как обучают новобранцев: бритоголовых, в плиссированных юбках-схенти, недавно прибывших из Дельты для пополнения поста. Военачальник в парике, с длинной железной тростью в руке, учил солдат, как устраивать завалы, предварительно пристреляв место из луков и пращей со стен крепости, чтобы оно стало ловушкой для колесниц неприятеля.

— Может, мой господин желает представиться военачальнику поста? — спросил проводник.

Фихол наморщил нос и помотал головой. Он направился к привязанным под деревьями мулам. Остальные плиштим двинулись за ним.

Военачальник! — усмехался про себя Фихол. Если он заранее готовится к обороне, значит, уже почувствовал, что слаб. И правильно! Теперь хозяин здесь только один: Плиштия!

Пока ехали по равнине, пейзаж был скучным, одни поля, где, согнувшись, ковырялись в земле туземцы. Селения располагались в рощах за полями и выглядели серыми пятнами среди травы и колючек.

Потом пошли горы, невысокие, но изрезанные и крутые. Фихол думал, что здешние горы смыкаются в единый хребет, но, приблизясь, увидел, что их разделяют долины, через которые и сообщаются здешние земли с приморской равниной. Он сообразил, что местные жители как раз по зубчатому рисунку вершин и ориентируются.

Поля кончились, и все чаще стали попадаться стада коз и овец, коричневых, с очень длинными ушами.

Верблюды, лежавшие среди кустистой травы, были одногорбыми, и горб занимал у них всю спину. Привязанные к колышкам, верблюды высокомерно поглядывали на плиштим.

У дороги лежали две дохлые овцы, разбухшие, как коровы. Опились холодной воды, подумал Фихол. Ох, и влетит пастухам!

Кое-где под деревьями земля побелела от проступившей соли.

Пейзаж становился все более диким, все меньше людей попадалось навстречу, но это не очень огорчало Фихола. Он любил охоту, и в густо населенных местах ему было не по себе. Еще Фихол любил ловить рыбу, и поэтому очень скоро стал расспрашивать проводника о реке Иордан.

В ответ Элдаа с почтительным страхом рассказал, как совсем недавно в прибрежных лесах у Иордана заблудились мальчики из его селения. Они отправились ловить рыбу и не вернулись. Говорили, их загрыз барс.

—    Такова воля Всевышнего, — закончил рассказ проводник.

Сердце Фихопа затрепетало, когда он представил у себя в доме в Гате шкуры барсов.

На пустынных каменистых предгорьях Иудеи он увидел, как проносятся зайцы. Тяжелые серые птицы не летапи, а бегали по земле и свистом предупрежали друг друга о приближении людей. Солдаты безуспешно гонялись за птицами, но зато нашли несколько ямок с яйцами, испекли их в костре и съели с большим удовольствием. Фихол ел сухую рыбу, захваченную в дорогу, крошил в оливковое масло хлеб и запивал местным вином, разбавленным водой. Оно оказалось прекрасным. Фихола удивляло, что туземцы пьют здесь вино только разбавленным, не то что племена на Элише!

Элдаа рассказывал, какие растения есть в Кнаане, и как по ним определяют времена года.

—    Нужно посмотреть на окраску цветов. Если большинство желтых, значит, месяц адар, начало тепла. Тогда распускаются „кошачьи глазки”. Иврим делают из них мази, отвары, сушат, толкут в порошок и лечатся от всех болезней. Еще в это время появляются съедобные цветы, которые у нас называют „дедушкин обед”. Потом идет красная волна цветов, за ней голубая — значит, кончается месяц ниссан. В это время по всему Кнаану цветут „беляночки”. Они раскрываются за час до полудня, а к вечеру увядают. А вон тот цветок, похожий на бабочку, открывается перед утренней дойкой овец и закрывается к полуночи. На тех кустах цветы появляются точно в месяце ияр, — продолжал Элдаа, — такие шарообразные, темно-синего цвета.

Фихол не стал слушать дальше, цветочный календарь интересовал его мало. Другое дело — глиняный с тридцатью дырочками и глиняным же стерженьком. Он хотел выменять такой у проводника, но хивви сказал, что подарит календарь наместнику в конце пути.

Солдаты слушали Элдаа, какие плоды можно есть, какими можно лечить, а от каких следует держаться подальше, ибо они ядовиты. Кроме стручков рожкового дерева, которое вообще не цветет, а сразу дает плоды, солдаты по дороге жевали смолу мастичного дерева — Элдаа уверял, что от нее дольше сохраняются зубы. Верно это или нет, но Фихол заметил, что зубы у туземцев светлее, и у них не так сильно пахнет изо рта, как у его солдат. Сам он, как был приучен с детства, несколько раз в день обязательно полоскал рот морской водой.

Очертания скал то были круглыми и мягкими, то пугали диким видом, а на горизонте возникали острые края пролома в горной цепи. Поднимаясь, дорога проходила через леса, все более густые, там в тени паслись стада коз и овец. Элдаа опять сказал, что у пастухов появился король, но Фихол снова не обратил внимания на его слова, пораженный разнообразием деревьев и цветов. Солдаты тоже смотрели с удивлением на расстилавшийся перед ними ковер. По берегам ручьев, живых или уже высохших, встречался клен и лавр, платан и дикая слива, боярышник и изящное с золотистой листвой деревцо,

название которого на здешнем языке напомнило плиштим бранное слово. Услышав его, солдаты захохотали на весь лес и больше уже не восхищались кнаанской природой и щедростью богов к этой земле.

Проводник предложил заехать в эморийское селение Лабуш. Оно славилось в Кнаане глиняными фигурками  животных, которые, по рассказам, лепила семилетняя девочка, а раскрашивал ее младший брат. Говорили, будто эти маленькие копии настоящих животных с удовольствием покупают купцы из египетских караванов для храмов на Ниле. Там фигурки освящают и приносят им жертвы.

Последний раз Элдаа был в том селении два года назад.

Фихол согласился заехать посмотреть на глиняных животных.

Плиштим двигались через земли, населенные иврим из племени Эфраима. Никто не убегал, не прятался от 3 солдат, и Фихолу казалось это очень странным. Дети откровенно разглядывали чужеземцев в юбках и с голыми коленями. Но женщины держались подальше и кутали V лица в платки, потому что испокон века все солдаты  вели себя здесь одинаково.

Новый наместник пока приказал своим солдатам не грабить население и не хватать понравившихся женщин, щ как они привыкли, пообещав, что когда подойдут основные силы, снимет запрет.    Я

Плиштим ехали, повязав головы платками от солнца, как местные жители. Шлемы с петушиными перьями были подвешены к поясам и раскачивались в такт шагам мулов.

Заночевали в масличной роще, поставив палатки между деревьями. Ночью проснулись от крика куропатки, которую, вероятно, ужалила змея. Фихол выскочил из палатки.

Неприятное волнение охватило солдат, которые стояли или присели за линией палаток, справляя нужду. Им хотелось, как бывало, весело окликать друг - друга, но они молчали, глядя на звезды, такие тяжелые, пророчащие каждому его судьбу, которую не хотелось узнать. Солдаты побывали во многих краях, воевали на Элише, но никогда еще не чувствовали такбй близости неба. Стало все безразлично, захотелось уйти с этого места, но не домой, а куда-нибудь, где всегда вот такая же тишина, а тропы, по которым идет чеповек, переходят прямо в Млечный Путь — близкий и манящий.

Молча расходясь по палаткам, воины говорили себе, что Кнаан — это совсем не страшно, что боги создали его для Плиштии, и что до них здесь не раз проходили карательные отряды басилевса, а теперь просто настал час окончательно захватить страну — только и всего.

На рассвете отряд вошел в селение. Солдаты умылись у колодца, поепи и, пополнив запасы воды, двинулись дальше.

Опять по дороге им попадались одни солдаты. Легко двигались худые кочевники-агрииты, иногда с одной только духовой трубкой и колчаном стрел за спиной. Шагали отряды местных правителей. Эти солдаты и по жаре шли в доспехах, шлемах и горланили воинственные песни. Плиштим усмехались, глядя на воинство, старательно напрягавшее мускулы и выставлявшее напоказ оружие.

Вдруг Фихол услышал, что проводник у него за спиной рассказывает молодому пехотинцу Ирилею о постоялом дворе „Бочка” в Яфо. Весь строй слушал, какой прекрасной рыбой там кормят.

—    А знаешь ли ты, откуда происходит название „Бочка”? — спросил Фихол.

—    Что-то мне рассказывали, — попытался вспомнить Элдаа. — Есть у яфцев какая-то легенда про это. Может быть, мой господин ее знает?

—    Знаю.

—    Расскажи, Фихол, — попросили солдаты.

Скучно им в этих горах да равнинах, подумал Фихол.

НаДо будет почаще их менять, а то взбесятся от тоски по морю.

—    Вот послушайте, — начал он. — Это случилось в те времена, когда в Яфо сидепи кнаанеи, а фараон Тхо-

темес привел из Египта большие силы, чтобы захватить страну, но у Яфо застрял, не мог одолеть крепостные стены. Однажды, после'очередного неудачного штурма, военачальник и говорит фараону: „Дай мне на один день свой скипетр и большие бочки из-под провианта".

Тот согласился.

Военачальник в бочки посадил вооруженных солдат, а сам постучался в городские ворота. Стража увидела, что он один, и пропустила военачальника ко дворцу правителя Яфо. Тот вышел на порог, а военачальник и говорит:

—    Я бежал от фараона Тхотемеса и увез с собой вот этот скипетр и пятьсот бочек добра тебе в подарок.

—    Кати их сюда, — велел правитель Яфо. — Немедленно открыть ворота!

Ворота открыли, вкатили бочки, а оттуда выскочили солдаты фараона.

Военачальник из Египта тут же скипетром ударил правителя Яфо по голове и убил на месте, а воины окружили дворец, перебили стражу и через дворцовые ворота пропустили в Яфо свою армию.

Фихол окончил рассказ. Некоторое время ехали молча. Вдруг Элдаа остановился, побледнел и что-то зашептал. Плиштим тоже остановили мулов и стали смотреть туда же, куда глядел их проводник.

Широкое дерево возвышалось над холмом невдалеке от дороги. Листьев на нем было немного, но каждый скрутился в серебряный свиток и не колыхался даже под ветром.

Элдаа сошел с мула и повел его за узду к дереву. Плиштим последовали за ним верхом.

Песок у подножья дерева устилали кучи костей. Привязанные к кустам цветные ленты тоже были следами жертвоприношений кочевников или местных жителей, а вероятнее всего, и тех, и других. Вот и теперь там распластался на песке бородатый мужчина. Изредка он поднимал испуганный взгляд и шепотом просил о чем-то дерево.

Элдаа тоже упал в пыль и стал молиться.

Подъехав, Фихол рассмотрел дерево вблизи. Это был старый дуб, шириной в несколько обхватов, почти совсем черный. Дерево не было таким уж высоким, но казалось корнем, который небо пустило в этот кнаанский холм.

И опять странное и неприятное волнение ощутили плиштим. Им вспомнились глиняные маски кнаанеев, стоящие вдоль дорог — тем тоже приносили жертвы. Элдаа рассказал, что не то эмори, не то гиргаши верят, будто их предки с лицами, как на тех масках, спустились с облаков. Если бы Фихолу сказали, что они спустились по этому дубу, он бы поверил.

Тут плишти заметил, что к стволу дерева привязан голый юноша. Руки и ноги его оставались свободными, так что он мог отвязаться и убежать, но он и не собирался этого делать. Взглянув на подошедших, юноша застонал и прикрыл глаза.

Вспомнив, что Маох советовал ему в первое время быть не только суровым, но и проявлять милосердие, Фихол решил, что сам сейчас напоит и освободит юношу. Проводник уже кончил молиться, положил под куст кусок лепешки с какими-то овощами, покропил землю водой из фляги и направился к мулу. Кто-то спросил его, за что наказан человек.

—    За оскорбление дерева, — ответил хивви.

—    А если бы он вообще срубил этот дуб? — засмеялся какой-то солдат.

На лице Элдаа был ужас: как можно даже подумать такое! Разумеется, осквернителя ждала бы немедленная смерть — ведь он навлек бы несчастье на все свое селение.

Фихол усмехнулся. Его солдаты срубали дубы и кедры на Элише для строительства лагеря, для крепления осадного вала и просто так.

А что если именно тогда они разгневали богов? — подумал Фихол. Он повесил обратно на спину мула свой мех с вином, решив: пусть наказанный страдает!

Отряд повернул к дороге.

Было раннее утро, когда они подъехали к Лабушу.

Но войти в само селение их отговорили. Фихолу рассказали, что год назад в Лабуш вошли солдаты, жителей перебили и покидали в оставшуюся от землетрясения глубокую яму. Уходя, солдаты подожгли селение, а так как в этих местах по песку часто расползается „черный жир”, то земля там постоянно тлеет и дымится.

Соседей раздражало зловоние, но жрец запретил им приближаться к Лабушу, потому что в яме с трупами поселяются злые духи, которые могут выскочить и, оседлав человека, перебраться на нем в селение, где тоже все вымрут, как в Лабуше. Жрец велел день и ночь нести охрану, и если из долины показывался человек, его тут же забивали камнями.

Фихол велел солдату записать, что ни на какую дань с Лабуша в ближайшие годы рассчитывать не следует.

Плиштим двинулись дальше и к вечеру добрались до горной тропы, ведущей прямо в Г иву. Здесь они заночевали.

Проводник был прав, засыпая, думал Фихол: на дорогу ушло два с половиной дня. Завтра мы будем уже у себя в лагере в Гиве.

На рассвете Элдаа предложил плиштим подняться на гору и поглядеть на другой военный стан, на этот раз, бавельский.

Огни отмечали границы стана. Факелы, которые догорали или были потушены ветром, непрерывно заменяла охрана. Из лагеря доносился собачий лай, и Элдаа объяснил, что это бавельцы Двуречья. Они так любят собак, что кормят их из своих котлов. Солдаты все свободное время играют с псами или прогуливаются под стенами лагеря. Элдаа не раз наблюдал жизнь бавельцев и сейчас рассказывал плиштим, как по утрам низкорослые мужчины с вьющимися бородами по звуку трубы одновременно появляются из палаток, строятся, потом всей колонной поворачиваются к жертвеннику. Все одновременно падают ниц и слово в слово повторяют за жрецом молитву богу Мардуку. У них у всех одинаковые сапоги и даже их псов не отличить одного от другого. Когда они. бегают строем вокруг лагеря, их колпаки раскачивает ветром. Еспи у кого-нибудь из них сдыхает собака, весь отряд воет над ее трупом. Потом хозяин делает из кожи четвероногого друга себе бурдюк для воды.

Но горе тому кнаанскому селению, которое не заплатит вовремя дань бавепьскому царю. Заняв селение, солдаты сперва насилуют людей и животных, затем уносят все, что могут утащить, а остальное сжигают.

Слушая Элдаа, плиштим вспоминали Лабуш. Впрочем, может его разграбили и не бавельцы, мало ли солдат шатается по Кнаану!

— Человек — муравей, — вздохнул проводник. — Если боги не защитят, его может раздавить любой.

Скоро поглядим, как защищают вас кнаанские боги, думали плиштим, спускаясь к палаткам следом за Элдаа.

На третий вечер пути они вошли в землю племени Беньямина и, разбив лагерь и выставив посты, заночевали.

Рыжий

В Гиват-Шаул прибыли из горного селения короля двое: Авнер бен-Нер и Ахия бен-Ахитув. Авнер хотел посмотреть, чему научилась „молодая тысяча” Ионатана; Ахия приехал на жертвоприношения.

Был месяц элул — последний месяц перед Новым Годом, и после богослужения, когда протрубил бараний рог — шофар, Ахия бен-Ахитув по просьбе солдат начал читать вслух:

—    Престол величия стоял в пространстве,

Витал над ликом вод, держась дыханьем уст Святого, Речением Его — как голубь Витает над гнездом...

Голос у Ахии был густой и мощный. Он читал, прижимая к груди руки, и его слышал весь стан.

—    Сказал Бог Ноаху:

—    Вот я даю

Знак союза навечно Меж мною и вами И каждой душой живою.

Радуга станет знаком союза Между мной и Землею.

Соберу над Землею тучи,

Но... Увижу радугу в небе И припомню союз между мною И каждой душой живою.

И вода не явится снова Утопить грешную плоть.

И была радуга в облаке.

Кто увидел ее— припомнил Вечный союз между Богом И каждой душой живою...

—    А теперь идемте, — сказал Авнер бен-Нер. — А не то начнется зной.

В пустыне неподалеку от лагеря установили мишени, и первые двадцать человек, вместе с Ионатаном и его оруженосцем, отправились состязаться в стрельбе.

Под утро был сильный туман. Молодой пехотинец Прилей из отряда Фихола, сменившись с поста, направился к своей палатке, но заблудился. Когда туман рассеялся, Прилей понял, что забрел в какое-то кочевье. Он поднялся на холм, спрятался в кустах и оттуда наблюдал, как просыпается кочевое племя, и дети выбегают из шатров кормить верблюдов и доить коз.

Вернувшись в свой отряд, Прилей рассказал, как мужчины племени совершают утреннее омовение: на кончики пальцев набирают песок и „омывают” им лоб, щеки и детородные органы.

—    Это — арки, — определил проводник. — У них в пустыне тратят воду только на питье. Раз в год они приходят сюда из Эдома и приносят жертвы.

Прилей рассказывал дальше. Он незаметно спустился с холма и направился к своему лагерю, который разглядел сверху. На пути ему попался могильник кочевников, наверно, к нему и пришло кочевое племя из Эдома. Вокруг могильника виднелись признаки частого посещения людей: объедки, кости и прочий мусор. Но ни одного кочевника Прилей там не увидел.

Капище с жертвенником располагалось на высоком холме неподалеку от могильника. Посередине возвышался главный идол из дерева и глины, а вокруг него — второстепенные. Лица у всех были вырезаны грубо, в глазницы вставлены угли, глиняная одежда расписана охрой, а сами идолы обвешаны лентами и какими-то приношениями, возможно из добычи недавнего набега. Священное место на вершине холма было обнесено частоколом, а на колья надеты черепа жертвенных животных.

—    Или пленных, — вставил Элдаа.

Только теперь Ирилей понял, какой опасности он подвергался.

После завтрака плиштим продолжали путь по землям племени Беньямина.

Молодые воины подошли к Авнеру бен-Неру и расселись на траве, ожидая его оценки.

Авнер тер пальцами горбатую переносицу. Сбоку из-за ввалившихся щек нос его казался особенно длинным.

—    Оленьему бегу вы научились неплохо, — сказал военачальник, — он вам пригодится, чтобы догонять разбитого врага. А сейчас покажу лисий бег, чтобы вы могли нападать на передний ряд лучников.

Авнер подозвал молодого воина по имени Яким бен-Зихри, велел ему взять лук и дротик, снять бронзовые наконечники и отойти на триста шагов, а сам стал против него. Яким опустился на колено, наложил стрелу на тетиву и кинул дротик на землю перед собой. Закончив приготовление, он поднял руку. Авнер бен-Нер обернулся к Ионатану и его воинам. Ионатан громко ударил в щит.

Авнер побежал на Якима бен-Зихри. Тот прицелился, но Авнер петлял, подпрыгивая и приседая и, как Яким ни старался, он все равно промахнулся. С уже совсем близкого расстояния Яким швырнул дротик — мимо! Авнер сшиб воина на землю и выхватил у него лук.

Тяжело дыша, оба вернулись к остальным воинам.

—    Запомнили? — спросил Авнер. — Разучите к следующему разу. А теперь всем попить воды, поесть, и я хочу еще посмотреть, как вы действуете мечом.

Фихол вдруг подумал: а ведь мы третий день в пути!

—    Превосходные мулы! — сказал он Элдаа. — Где ты их раздобыл?

—    Они как раз из Гивы, мой господин. Их, как и ослов, разводят в роду Матри, из которого новый король иврим.

Фихол снова пропустил мимо ушей упоминание о короле, но подумал, что постарается пригнать в Гат как можно больше таких неприхотливых животных в счет дани с племени... как его там?

—    Ну, так вот, — сказал Авнер, дожевывая лепешку, которую запивал холодной водой из огромной глиняной кружки. — Раз все закончили еду, подходите ко мне с мечами. Кто начнет?

Два воина поднялись и встали друг против друга, положив руку на рукоятку меча.

—    Не-е, — протянул Авнер. — Встаньте рядом. Я буду хлопать в ладоши, и вы вытаскивайте мечи из ножен. Ясно? Проверим, сколько хлопков я успею сделать, пока каждый из вас вытащит меч.

Посмотрев несколько пар, Авнер расстроился.

—    Очень плохо! К чему ваше умение сражаться, если вы не успеете достать мечи? Выхватить оружие и нанести удар необходимо одним движением. Вот так. И не дольше, чем за один хлопок. А это что? — он показал на ножны. — Будете подходить сюда по одному, я покажу каждому, как их надевают.

Воины один за другим потянулись к Авнеру. Каждого он заставлял по многу раз выхватывать меч и тем же движением вонзать его в воображаемого врага. Отойдя от Авнера, солдаты бросались на траву в тени и отдыхали, глядя на облака.

—    Ай да Рыжий! — раздался впервые за этот день довольный голос военачальника. — Молокосос, а догадался смазать меч у черенка!

Иоав сжал зубы, отошел и лег отдельно ото всех, лицом вниз.

В ивримском селении плиштим, сгрудившись в стороне, наблюдали жертвоприношение. Никто не обращал на них внимания.

Молодой иври, по-видимому, недавно ставший отцом, принес к жертвеннику двух голубей. Священник пробил птице затылок, длинным ногтем рассек ей горло, потом пищевод. Поспе этого он подняп трепещущего в агонии голубя и прижал к каменной стене жертвенника, выдавливая кровь в специальное углубление. Затем священник разорвал птицу руками и возложил тушку на угли.

—    У нас птиц рассекают для гадания, — вспомнил кто-то из плиштим, когда они возвращались на дорогу к Гиве.

—    Все, — объявил Авнер бен-Нер, — скоро начнется жара. Идите к себе в лагерь, а я здесь подремлю. После полудня пусть подойдут другие. Может, та группа будет получше.

Солдаты уже построились на дороге.

—    А ты молодец, молокосос! — вспомнил Авнер.

Наверно, в тот день и зародилась у Иоава ненависть к военачальнику. Но он смолчал и пошел со всеми, слушая, как Ионатан пересказывает Якиму бен-Зихри историю о скисшем вине, которую тот прослушал, собирая по полю стрелы.

До их лагеря в Гиват-Шауле ходу было меньше часа.

Свернув на тропу, плиштим увидели группу крепких молодых туземцев, человек двадцать с бронзовыми мечами в ножнах. Босоногие, в длинных рубахах, подпоясанные широкими поясами, они шагали неспеша, разговаривали между собой и жевали плоды рожкового дерева. Блестящие коричневые стручки свисали над тропой, и туземцы, не останавливаясь, срывали рожки, разламывали на кусочки и отправляли их в рот. Сладкую оболочку они съедали, а круглые косточки непрерывно сплевывали на дорогу.

Впереди шел высокорослый молодой человек с волосами, стянутыми на затылке красной лентой. Он разговаривал с рыжим подростком, и тот, увлеченный беседой, шагал по самой середине тропы, не замечая приближающихся всадников. Плиштимский отряд смолк и напрягся.

Сейчас я этого плетью! — подумал Фихол о рыжем, но тут он разглядел за поясом у высокого железный меч, за само ношение которого туземцев карали смертью. Наместник хотел было приказать едущему следом воину повесить иври тут же у дороги в назидание остальным, но потом решил, что наказанием следует заняться ему самому. Он пришпорил мула, отстегнул от седла плетку и голосом, от которого дрожали элишцы в Китиме, завопил по-плиштимски:

— Стой, скотина!

Иврим остановились, сомкнули ряды и с тревогой глядели на всадников.

Но не рыжий! Тот продолжал занимать середину дороги и, откинув голову, хохотал над какими-то словами своего рослого собеседника, которому уже дышал в бок мул Фихола.

—    Ты кто? — заорал наместник.

—    А ты кто? — обернулся и, сузив глаза, в упор поглядел на Фихола Рыжий.

—    Это же новый наместник! — взвизгнул сзади проводник.

—    А я и старого не звал! — рассмеялся Иоав. Фихолова плеть взлетела вверх, и в ту же секунду

Рыжий выплюнул ему в лицо полный рот косточек.

Плеть выпала из руки Фихола, но он сжал рукоятку меча и, выкатив глаза, прокричал: „Ы!” — как делал всегда, перед тем, как рубануть врага.

Это был последний звук, изданный Фихолом. С ним он и полетел на землю со своего мула, пронзенный плиштимским мечом Ионатана. По команде своего военачальника иврим набросились на всадников и в коротком бою перебили всех.

Ионатан оглядел своих людей. Они тяжело дышали, но ни один не был даже ранен.

Вдали удирал на муле проводник Элдаа. Никто его не преследовал.

С тишиной на всех накатил ужас. Молодые беньями-ниты и их командир в оцепенении глядели на кровь, разбрызганную по песку, на трупы плиштим, переводили взгляды друг на друга.

—    Мечи-то надо собрать, — раздался голос рыжего Иоава.

Они начали сносить в кучу оружие, снимать с убитых доспехи. Дрожащих мулов взяли за узду и погрузили на них тела плиштим.

—    Поглядел бы Авнер! — сказал кто-то, поведя плечом в сторону мулов. Плиштим были крупными мужчинами, их ноги и руки, свешиваясь, почти касались земли.

—    Научились кой-чему! — прокричал уже весело Иоав. Остальные засмеялись.

—    Пошли! — скомандовал Ионатан и, подняв плетку Фихола, стеганул ею по заду нагруженного трупами мула.

Отряд двинулся дальше к своему лагерю в Гиват-Шауле.

И разбил Ионатан начальника плиштимского стана, который в Гиве...

Плиштим вернулись

Ахиш метался из конца в конец дворцового сада. Перепуганные слуги и вестовые стояли у входа, боясь гнева басилевса. Оруженосец с доспехами замер тут же, прислушиваясь к скрипу сандалий: позовет или нет?

В первый момент, когда прибыла весть о гибели Фихола, Ахиш решил, что сам возглавит поход на Кнаан и велел немедленно подать доспехи с клеймами басилевса Плиштии, но вспомнил, что Колонна, которой не дождался несчастный Фихол, выступила еще позавчера, а собрать новое войско непросто. К тому же, это означало бы оставить побережье без всякой защиты.

Над этим и размышлял Ахиш, когда первый порыв гнева начал проходить. Недалеко уже то время, когда он соберет огромную армию и поведет на Кнаан, чтобы раз и навсегда уничтожить там любую силу, способную сопротивляться. Затем Плиштия установит лагеря во всех важных селениях, возьмет в заложники детей местных правителей, угонит молодежь для службы в наемном войске и работы в городах на побережье. Скоро все это будет, но сейчас Ахишу необходимы были отряды для охраны порядка здесь, у себя дома. Дело в том, что в последние месяцы в Плиштию стали прибывать флотилии с союзных островов, и с них высаживались целые деревни с детьми, скарбом, а самое тревожное, с вооруженными мужчинами. Плиштимские рабы каждый день строили новый лагерь в дюнах: ставили ограду, подвешивали над кострами огромные медные чаны, натягивали пологи из сшитых шкур.

Большинство народа было с земли, когда-то отвоеванной Народами Моря у империи Хатти. Теперь оттуда ринулись на союзные Плиштии города-государства орды кочевых племен. „Кочевников тех, — рассказывали беженцы, — как воды в море! Они умеют на скаку бить из луков и пращей, и их вожди не знают пощады.” До сих пор на время таких набегов население перебиралось на ближайшие острова, в крайнем случае, приходилось какое-то время пожить на кораблях и лодках невдалеке рот и продолжал: — Ты был еще мальчиком во время боев у Эвен-Аэзера, а я там воевал и знаю, какой разгром могут учинить нам плиштим. Они просто истребят все племя Беньямина, включая и нас с тобой, и Ионатана с его парнями. И тебя, старого дурня! — набросился он на Авнера. — Ты где был, когда Ионатан рубился с отрядом Фихола? Почему не удержал их?

—    Не был он тогда с Ионатаном, — поднял от земли тяжелый взгляд Шаул. — Все произошло по дороге в лагерь.

—    А и был бы — не остановил, — Авнер рассек воздух рукой. — Я очень уважаю тебя, брат мой Киш, но если ты уговоришь короля выдать Ионатана плиштим, то пусть заодно выдаст и меня. Командовать после этого я уже не смогу.

Киш покраснел, сжал кулаки.

—    Уйди! — прохрипел он Авнеру.

Тот потер горбатую переносицу, встал и вышел. Король остался вдвоем с отцом.

—    Ионатана придется выдать, — внятно сказал Киш.

— Я отдам все, чтобы потом выкупить моего внука. И другие все отдадут.

—    Нет, — проговорил Шаул. — Прости, отец, но — нет!

Киш изумленно поглядел на сына, потому что это было первое „нет", услышанное им от Шаула. А тот смотрел отцу в лицо, не отводя взгляда.

—    Уйди и ты, — тихо приказал Киш.

Шаул встал и, не оборачиваясь, вышел. В тени под оливой его ждал Авнер, сидя на земле и раскинув ноги. Он вопросительно поглядел на Шаула.

—    Идем, — мрачно проговорил король и направился к своему новому дому. — Подожди там в саду, — обернулся он. — Я быстро.

Ахиноам уже знала, что король в Г иве, но думала, что у Шаула не будет времени заглянуть домой. Едва он появился на пороге, Ахиноам передала старшей дочери моток с шерстью и устремилась навстречу мужу. Тот обнял ее, поздоровался с дочками, но в дом не прошел — спешил. Ахиноам все-таки успела сказать Шаулу: „Не выдавай Ионатана!” Шаул улыбнулся, кивнул ей и вышел к Авнеру.

Тот поднялся с земли и пошел за королем.

При их появлении крики в толпе на площади смолкли. Люди расступились, пропуская Шаула к тому самому камню, с которого он обращался к ним перед походом на Явеш-Гилад. Теперь на камень поднялся король. Медленно обвел он взглядом площадь: мрачные лица, совсем не похожие на те, что видел он тут на празднике Песах. Даже его слуга Иосеф стоял в стороне и смотрел тревожно, ни с кем не говорил.

—    Беньяминиты! — разнесся мощный голос по всей Гиве. — Мы будем воевать!

Толпа запричитала, заспорила, разбилась на кучки. Родственники ионатановой двадцатки громко ликовали.

—    Эй, Мирьям! — крикнул одной из женщин Авнер бен-Нер. — Рано веселитесь. Плиштию еще надо разбить.

—    Это уже ваша забота, — отмахнулась женщина.

Были и такие, кого решение короля разозлило.

—    Своего сынка ему жалко, — сказал в спину удаляющемуся Шаулу Баана бен-Римон.

Король и Авнер подошли к ожидающей на пригорке свите, сели на мулов и двинулись в сторону Гиват-Шаула.

Гонцы быстро поскакали на юг и на север передать всем племенам иврим: „Ваш король вышел на войну. Ведите ополчения!”

Шаул протрубил трубою по всей стране, чтобы сказать: „Пусть слышат иврим!" И весь Исраэль узнал о том, что разбил Шаул наместника плиштимского и что стал Исраэль ненавистен плиштим.

В этот день Колонну догнал вестовой от Ахиша. Фихол убит.

У-бит?!

Разъяренные воины поклялись украсить черепами Шаула и всего его рода ворота храма Дагона в Ашдоде. Военачальник Колонны Питтак больше не должен был подгонять своих людей.

Молодая армия Ионатана занята была обычными упражнениями, когда король в сопровождении встретившей его охраны подъехал к их стану. Воины обступили Шаула и Авнера бен-Нера, но вопросов не задавали.

—    Будем воевать, — сказал Шаул, и сразу поднялся одобрительный шум. — Будем воевать, — повторил, дождавшись тишины, король, — и с Божьей помощью одолеем необрезанных.

Военный совет собрали тут же. Говорил Авнер бен-Нер:

—    Прежде всего, поднимемся в горы там плиштим не помогут их колесницы. Скоро станет ясно, в какой из двух старых лагерей они возвращаются, вон в тот, напротив тебя, Ионатан, или в Михмасский, напротив стана короля. По донесениям похоже, что Колонна направляется на Шаула, поэтому мы поспешим к себе в лагерь. Но если плиштим повернут на Гиву, мы сразу спустимся сюда. А если дозорные подтвердят окончательно, что Колонна идет к Михмасу, я пришлю к тебе вестового, и ты переведешь свои силы на утес Снэ. Под ним единственный проход в Гиву — вот ты его и перекроешь.

Договорились о связи через вестовых и об общем сборе войска у жертвенника в Гилгале перед началом сражения.

Стоя на холме около своего лагеря, король и его люди наблюдали возвращение плиштим. Слышался шум голосов, ветер раскачивал пламя бесчисленных факелов, отряды все прибывали и прибывали.

—    Адорам! — подозвал король. — Корми солдат. Авнер! Выставь дозоры, назначь смены стражи. После вечерней молитвы — всем спать. Утром наглядимся на лагерь басилевса.

Уже за полночь король пришел к себе в палатку. Ему доложили, что от плиштим прибыл человек, который говорит на иврите и арамейском.

—    Чего хочет басилевс от короля иврим? — спросил Шаул, когда стража втолкнула в палатку дрожащего мужчину невысокого роста.

Посланником оказался проводник Фихола Элдаа. Ша-ул видел его впервые. Глядя в землю, Элдаа передал, что плиштимский военачальник требует немедленной выдачи всех участников убийства наместника Фихола.

Шаул отрицательно покачал головой.

Элдаа будто обрадовался, закивал и выскочил из палатки. Стража проводила его до узенькой горной тропинки, по которой он явился из плиштимского стана.

Лагерь иврим за спиной у Элдаа уже спал.

На утёсе Снэ

Едва поднялось солнце на Михмасом, необычный вид вершины противоположного холма заставил вскрикнуть бойцов ивримского стана. Казалось, за одну ночь холм напротив порос лесом — так густо стояли флаги отрядов Колонны. Самого лагеря разглядеть было нельзя, так как он находился на одной высоте с ивримским, но шум десятков тысяч сновавших там людей доносился непрерывно через холмы в стан Шаула, располагавшийся совсем близко — на расстоянии нескольких десятков полетов стрелы. Один за другим возвращались наблюдатели, посланные Авнером, сообщая о подходе к плиштим все новых сил, отставших во время марша Колонны по Кнаану. Шаул уже не прислушивался к донесениям, как вдруг рядом раздался растерянный голос Рефаха — командира сотни у эфраимцев. Этой ночью целый отряд — двести пятьдесят пехотинцев! — покинул стан. Рефах рассказывал подробности. Все ушедшие были из одного селения в горах Бейт-Эля, довольно близко отсюда. Жители там поднялись, чтобы за ночь укрыться в лесах, как можно дальше от плиштим. Проходя через лагерь Шаула, семьи подговорили и своих мужчин присоединиться к ним.

—    Ушли с оружием? — спросил король.

Рефах мрачно кивнул.

Хорошо, что Авнер держит у себя в палатке все восемнадцать железных мечей, добытых Ионатаном, подумал Шаул. Выходит, правильно рассуждал его военачальник: „У тебя есть, у меня есть, а остальным раздам перед боем”.

На построении выяснилось, что дело обстоит еще хуже: ушли не только эфраимцы. За одну ночь армия сократилась на четверть. Теперь у Шаула было не больше полутора тысяч воинов.

—    Добро, если просто сбежали и попрятались, — поморщился Авнер. Они с Шаулом отпустили солдат на завтрак, а сами задержались в тени высокого куста.

— Могли ведь перейти и туда, — он показал рукой на холм напротив. — Нужно начинать бой и как можно скорее.

Шаул кивнул, и оба направились к костру.

Между тем, в лагерь иврим со всех сторон приходили слухи о зверствах плиштимской Колонны на пути по Кнаану и о бегстве населения. Тайными тропами двигались иврим через Иордан. Темными ночами целые деревни перебирались в узких местах вброд, потому что плиштим поставили засады у мостов. У семей, попавших в их руки, плиштим отнимали весь скарб, а людей торопились отправить на рынки рабов, пока на них не упала цена. Кузнецы, клеймившие пленных, падали от усталости. И повсюду, где составлялся обоз с трофеями, стоял надсмотрщик и подробно записывал, чем пополнится сегодня хозяйство басилевса.

Было объявлено, что каждый, кто отправит в Плиштию более ста рабов, по возвращении получит из них в собственность одного раба и одну молодую рабыню. Так же и с добром: сотая часть от добытого в Кнаане была обещана тому, кто его захватит. Не удивительно, что все повозки плиштимских обозов были очень скоро наполнены и отправлены на побережье.

Завоеванные земли басилевс обещал разделить позднее, после окончательного покорения Кнаана.

В горах Эфраима больше не светились по ночам селения иврим и кнаанеев, не выходили на поля крестьяне, не брели за овечьими стадами пастухи по пастбищам в тени гор. С наступлением темноты люди вылезали из пещер и, оглядываясь по сторонам, собирали недозревшие овощи со своих полей, затоптанных солдатами и исполосованных колесами повозок плиштимского обоза.

—    Зачем же у нас король? — спрашивали иврим. — Почему не заступится за нас Шаул?

—    Э! — махали руками старики. — Что он может сделать против такой силы!

—    Вот и нужно присоединиться к плиштим, — шептали друг другу крестьяне. — Говорят, басилевс обещал тому, кто пройдет весь кнаанский поход, освобождение от налога и столько добра, сколько принесешь с войны в одном мешке. А мешок можно сшить ого какой!..

Среди местных племен, еще не знакомых с железным оружием, любой плиштимский солдат становился господином, брал себе все, что хотел, тащил в палатку любую приглянувшуюся девушку, а наутро клеймил ее своей печатью и сдавал в партию рабынь, направлявшуюся к побережью.

Пускай, — рассуждал Питтак. — А через неделю поведу их на туземного короля.

Лагерь иврим стоял напротив, был под непрерывным наблюдением, и опасаться внезапного нападения Питтаку не приходилось. К тому же, перебежчики и пленные рассказывали, как с каждым днем сокращается армия местного короля, как он не досчитывается каждое утро по нескольку сотен бойцов. Из опыта войн и подавлений бунтов Питтак знал, чем это кончается: перебежчики приносят головы своего вождя и его приближенных, военные действия заканчиваются и начинаются сбор дани и расправа над ослушавшимися воли басилевса. Несомненно, так будет и на этот раз. У себя в палатке Питтак обсуждал с военачальниками и проводниками, каким путем Колонне нужно следовать дальше, чтобы как можно скорее закончить покорение этой страны. Настроение у всех было прекрасное, плиштим уже виделось триумфальное возвращение на побережье во главе обоза с богатой добычей и закованным в цепи туземным королем. Питтак даже разрешил опять использовать боевые отряды перебежчиков-иврим, только не выдавать им железные мечи и наконечники для стрел.

На четвертые сутки стояния в Михмасе Питтаку донесли, что к иврим подошло подкрепление и расположилось лагерем вокруг селения Гилгал. Перебежчики же говорили, что это не подкрепление, а сам король Шаул снялся из своего лагеря и перешел в Гилгал, где у иврим поставлен большой жертвенник и как-будто даже храм.

Питтак решил, что пора начать действовать. На лагерь Шаула он направит отряд из Гата с надоевшим всем. Голиатом. Этот великан, отличившийся в сражении под Китимом, очень горевал о гибели Фихола, с которым прошел весь Элишский поход. Он громче всех кричал, что

нужно немедленно расправиться с туземцами, и Питтак непрочь был хоть на время избавиться от этого гатийца — хорошего, но уж очень строптивого солдата.

Самый многочисленный отряд с тяжелым штурмовым снаряжением Питтак поведет сам прямо на Г иву и снесет с лица земли это главное селение бунтовщиков-туземцев, а потом восстановит там плиштимский военный лагерь, в котором и будет находиться наместник. По пути они уничтожат остатки королевской армии в Гилгале да и само селение вместе с жертвенником. А там где жертвенник, всегда есть драгоценная утварь, которая украсит триумфальную процессию по побережью к храмам Да-гона и Зевса.

Все колесницы стоит отправить с отрядом, который направится в удел Иуды, куда еще ни разу не добирались плиштим. Этому отряду Питтак прикажет перегнать на побережье стада жирных и длинношерстных овец, которыми так славится земля Иуды.

Военачальникам Питтак велел подготовиться продолжить поход через три дня.

Авнер требовал выступать, но Шаул не разрешал. Он еще вчера отправил вестового в Раму к Шмуэпю с просьбой прибыть в стан, вознести жертвы и благословить войско перед сражением. Шмуэль передал, что прибудет через семь дней в Гилгал.

—    Через семь дней некого будет благословлять на войну, — тихо сказал Авнер Шаулу.

—    Без жертвоприношения не начнем, — громко отрезал король.

—    А на что Ахия при тебе?

Вопрос был трудным.

Много лет назад, после вторжения Плиштии ко всем бедам Дома Яакова добавились еще раздоры среди священников-коэнов. Несколько из них во главе с Ахией бен-Ахитувом, внуком пророка Эли, бежали из Шило, когда туда подошла плиштимская армия после разгрома иврим под Эвен-Аэзером. Ковчег Завета к тому моменту

уже стал трофеем плиштим, захвативших его вместе с обозом, но остальные священные предметы сыновья старого пророка, к счастью, не принесли на поле боя. Ахия бен-Ахитув и бежавшие вместе с ним священники, спрятав под одеждой эфод, золотые сосуды и другую утварь, какое-то время скрывались среди иврим — простых крестьян, а когда стало окончательно ясно, что сожженный в Шило храм восстановить невозможно, священники решили обосноваться колонией вокруг небольшого старого храма в селении Нов и объявили местный жертвенник главным. Среди них начались уже споры, кому стать первосвященником иврим, когда с севера вернулся к себе в Раму Шмуэль.

Мудрость и благочестие Шмуэля привлекли к нему ряд священников из Нова. Иврим окрестных племен сразу признали в нем преемника Эли. Но отношение к Шмуэлю большинства новских священников было совсем другим. Эти люди не допустили провозглашения его судьей и пророком всех иврим, ссылаясь на то, что по крови Шмуэль не был потомком Аарона. Они наотрез отказались передать священную утварь в храм в Гилгале, собрали у себя в Нове лучших учителей Закона, а уже за теми потянулись молодые левиты со всего Кнаана.

Шмуэль в ответ не признан новских самозванцев и, в запальчивости, даже объявил всю их священную утварь поддельной. Только школу молодых левитов в Нове он уважал и самых способных ее учеников принимал в свое окружение в Раме. Он поощрял увлечение левитов пением и сочинением духовных гимнов и помогал этим молодым людям, как только мог.

Старики из новских священников опопчипись против Шмуэля и распускали про него всевозможные спухи. А судья и пророк, в свою очередь, издеваплся над темными новскими священниками, а то и прокпинал их, ставя в один ряд с колдунами местных языческих племен.

Эта вражда отвращапа народ от веры предков, и иврим часто перенимали чужие обычаи и образ жизни.

В первый момент поспе провозглашения короля новские священники растерялись и даже не Прислали своих людей на помазание Шаула в Гилгале. Но едва король обосновался неподалеку от Нова — в Михмасе — на него посыпались жалобы и доносы на Шмуэля, а потом явился и сам глава новцев— Ахия бен-Ахитув со святым эфодом, позволявшим Шаулу узнавать волю Бога.

Шаул сразу поручил Ахии жертвоприношения и изучение с солдатами Закона, но просил не вмешивать его, короля, в свои отношения с судьей и пророком.

Ни Ахия, ни Шмуэль не мешали первым шагам короля, но каждый из них старался перетянуть на свою сторону как можно больше иврим со всего Кнаана.

— Будем ждать Шмуэпя, — твердо ответил Шауп Авнеру и добавил, улыбнувшись: — Меньше людей — это ничего. Зато оружия теперь хватит на всех.

Он пошеп к обозу поговорить с Иорамом, узнать у него, как с запасами воды и не прибыли ли обещанные племенем Дана наконечники для стрел.

Между тем, гпавные события дня происходили совсем в другом месте.

Питтак на первом же военном совете в Михмасе узнал, что путь к мятежному центру беньяминитов — Гиве — проходит между двумя утесами — Боцэцэм и Снэ. Именно там необходимо разместить небольшие лагеря для наблюдения за дорогой, причем, уже сейчас, пока Копонна занята грабежом и не готова продолжать поход — о чем, к счастью, иврим не догадываются. Кроме того, ппленные рассказали, что небольшая армия сына Шаула вышла из своего лагеря, чтобы занять те два утеса над единственной дорогой в Гиву. Поэтому Питтак приказан начальнику отряда рвущихся в бой молодых пехотинцев из Гата опередить Ионатана, занять утесы, а подходящих с юга иврим уничтожить.

В этот день дозорные из армии Шаула наблюдали необычную картину. Отряд молодых воинов в юбках и бронзовых наколенниках принес жертвы Дагону. Потом флейты заиграли военный гимн, воины построились и, продолжая петь, вышли из стана. Разинув рты, смотрели

иврим, как спокойно и величественно шагают в бой с армией Ионатана молодые плиштим. Зрелище это настолько потрясло дозорных, что и они не возвратились в лагерь короля Шаула. Авнер долго ругался, а потом на их место отправил других дозорных. От них иврим узнали, как вернулся в свой стан гатийский отряд, но подробности боя пришли в лагерь Шаула только на следующий день.

Вот что стало известно.

Передовой отряд иврим во главе с Малкишуа, братом Ионатана, появился на Снэ немного раньше плиштим и начал огораживать будущий лагерь на плато на вершине утеса. Малкишуа копал яму, чтобы вбить столб, и положил возле себя на землю пояс с мечом. Вдруг он услышал шаги и почти тотчас перед ним возник Осок, племянник Ахиша и командир гатийского отряда. Плишти опирался на древко дротика и еще не отдышался после подъема на утес. Встретить здесь иврим он никак не ожидал. Секунду враги смотрели друг на друга, потом Малкишуа распрямился и взмахом меча отсек занесенную для удара руку Осока с дротиком. В этот момент на иври бросился сбоку оруженосец Осока с мечом. Малкишуа ударом щита сбросил с утеса в ущелье и оруженосца, и его безрукого командира.

На вершине показались еще несколько плиштим, но и к Малкишуа уже бежали на помощь молодые эфраимцы. Завязалась короткая и жестокая схватка, Все плиштим были убиты и сброшены в ущелье. Малкишуа и его воины перебежали к другому краю плато, куда уже успели подняться остальные гатийцы. Копавшие тут ямы новобранцы из Гивы растерянно смотрели на нежданного врага. Малкишуа крикнул, чтобы иврим сомкнули сплетенные из прутьев щиты. Гатийцы, бросившиеся в атаку, легко протыкали эту стену из щитов копьями насквозь, но разгоряченные иврим по примеру своего командира хватались за древки копий голыми руками и переламывали их. Через несколько минут щиты уже хрустели под ногами сражавшихся. В ход пошли мечи, ножи, лопаты — все что было под рукой. Отряды Ионатана подходили к вершине Снэ и, услышав крики, бежали на помощь к своим. Плиштим поняли, что победы им здесь не добиться и отступили, удивленные выучкой туземцев. Никто их не преследовал, и гатийцы строем вернулись к себе в лагерь, неся на плечах носилки с убитыми и ранеными. Вечером после жертвоприношения тела погибших торжественно предали огню и поклялись отомстить за них.

В стане Шаула не знали о сражении на утесе Снэ. Зато из уст в уста передавались новости о беглецах из армии иврим, и немало воинов ожидало темноты, чтобы, покинув обреченный на уничтожение лагерь неудачника-короля, спрятаться в лесу, в каменной яме или в пещере, отсидеться там, а потом добраться до своей семьи. Единственное, что порадовало в этот день армию иврим — то, что с севера из племени Дан привезли обсидиановые пластинки. Адорам пришел с этой новостью к королю, и оба они направились к обозу. Вокруг повозок из Дана уже толпились солдаты, отбирая пластинки камня, пробуя пальцем их остроту и крепость. В этот вечер лагерь был занят изготовлением обсидиановых ножевых лезвий, которые вставлялись в деревянные и костяные рукояти. Вставленные пластинки обсидиана замазывались битумом и затачивались. Стан наполнился привычным солдатскому уху скрежетом камня.

Перед сном Шаул обходил посты. Он остановился и стал смотреть на тлеющее после заката небо. Пространство над станом заполнили звезды, похожие на те ярко-синие шары колючего кипадана, что раскачивались возле лагеря, и Шаул на мгновение даже перепутал землю, где все краски уже погасли, с ночным небом. У него закружилась голова, и он сел. Огляделся, не видел ли кто-нибудь. Нет, слава Богу, он был здесь один. Старость! — сказал себе Шаул. Разве раньше у меня кружилась голова?

Старость... Несколько дней назад, здесь же и так же в одиночестве Шаул глядел на небо. Первую звезду он увидел сразу, зато остальные так долго не появлялись на привычных местах, что это начапо пугать Шаула. Лишь

когда ночь стала гуще, он понял: и на небе все в порядке, и звезды на месте, просто его глаза уже начали сдавать.

Почему же Авнер не жалуется на зрение или слух? — размышлял Шаул, возвращаясь в лагерь. Авнер-то старше меня...

Он долго не мог уснуть в ту ночь, ворочался, искал спиной ровное, без острых камешков место, а когда нашел, под самым носом у Шаула оказались солдатские ноги. Король еще поворочался, потом поднялся, подсунул руки под спину и шею солдата и перенес в другой угол большого шатра. Солдат даже не проснулся. Шаул вернулся на свое место, улегся и прикрыл глаза.

И ждал он семь дней до времени, назначенного Шмуэлем, но Шмуэль не приходил в Гилгал. И стал народ расходиться от Шаула.

Шмуэль в гневе

В следующие три дня не произошпо никаких перемен в лагерях противников. Питтак с военачальниками думал начать решительные действия позднее, а Шаул выжидал назначенные судьей и пророком семь дней.

Плиштимская армия разбредалась по окрестностям, занимаясь грабежом, но основные силы оставались в михмасском лагере.

А иврим ждали. Целыми днями они видели одни и те же ноздреватые белые камни и высохшие, как скелеты, колючие кусты. Кончался месяц ияр, приближался сиван, и в колючках кипела жизнь. Стоило наклониться к земле, и на тебя выпучивались тысячи глаз прыгающих и перелетающих с репейника на репейник насекомых. Часто выползали черепахи или змеи. Под булыжниками суетились в грязи рыжие скорпионы. Они поднимали над собой ячеистый хвост, полный яда, и когда случалось встретить босую солдатскую ногу, бросались ее преследовать. Белые и голубоватые кучки камней под серофиолетовой сетью цветущих колючек — вот и все, что видели иврим из своего военного лагеря. Если бы они стояли на равнине, то могли бы хоть рассматривать врага. А так перед ними были только холмы, где слоился камень, присыпанный землей.

В течение дня цвет этих холмов менялся: утром они бывали золотистыми, а днем — голубыми от цветущих репейников; к вечеру ближайшие к лагерю приобретали оливковый оттенок, а дальние — белый, потому что менялось направление ветра, и из травы показывались другие цветы и колючки, росшие там вперемешку с диким овсом. Однажды, глядя на закат, Шаул наклонился и сорвал розовый шарик на длинном, лишенном листьев стебле. От сока цветка руки запахли чесноком, как в детстве, и Шаул вспомнил, что цветок так и зовут „чесночком”.

Счастье, если к закату поднимался ветерок и разгонял тучи комаров, налетавших ежевечерне на лагерь.

Шаул натер ногу новыми сандалиями, рана нарывала и при ходьбе причиняла боль. Ожидание было несносным и для короля, но он ни разу не высказал своего нетерпения, а про себя повторял молитву Элиэзера: „Господи, Боже господина моего Авраама, доставь мне случай!”

На третий день Авнер, даже не сказав королю, послал к Шмуэлю вестового. Они с Шаулом были вдвоем в палатке, когда вестовой возвратился из Рамы.

—    Ты объяснил, что у нас осталась уже половина армии? — спросил Авнер.

—    Да.

—    А Шмуэль?

—    Говорит: „Когда иврим начнут побеждать, все, кто испугался, вернутся”.

—    А чем он там так занят? — поинтересовался Авнер бен-Нер.

—    Я не понял, — пожал плечами вестовой. — Какие-то молодые левиты, почти дети, и все поют. Он сказал: „Останься, послушай состязания будущих пророков”, но я-отказался.

—    И правильно сделал, — одобрил Авнер. — А то я бы тебе послушал! — поднял он тяжелую руку.

—    Отпусти вестового, — велел Шаул.

Авнер все больше раздражал его. По утрам, приходя с сообщением о новых беглецах, тот смотрел на Шаула с молчаливым криком: „Когда?!” и уходил, не дождавшись ответа. Днем военачальник с несколькими воинами отрабатывал новые приемы боя на копьях, которые выдумывал каждый вечер. Вокруг поляны собирались многие зрители, втягивались в состязания, давали советы или, не удержавшись, с криком: „Кто же так дерется!" — сами входили в круг.

А может, я просто завидую его уверенности? — подумал Шаул. Давно ли и я был таким, а теперь...

Запасы еды подходипи к концу. Зерно и плоды хра-нипи, как у себя в сепениях, в ямах, благо земпя здесь быпа сухая. Обновлять запасы стало не просто, их нужно было провезти через занятые плиштим земли. Выручала Г ива — в основном свежие продукты поступали оттуда. Но что, если ппиштимский военачапьник догадается отправить отряд перекрыть дорогу к Гиве?

Адорам бен-Шовав прибежал к королю сообщить, что воды мало, а туши овец для ежедневных жертвоприношений вовсе подходят к концу.

— У тебя есть советники, — ответил Шаул. — Обратись к Иораму. Он всегда что-нибудь придумает.

Адорам ушел, явно обиженный.

В первые дни после перехода армии Ионатана на утес Снэ у него не сбежал ни один человек. А на третью ночь ушло сразу семьсот. И опять все из племени Эфраима. Они попрощались и попросили на дорогу по копью на человека. Ионатан не уговаривал их остаться, зная, что внизу ждут семьи, которые нужно защищать на пути к Иордану. Зато его оруженосец громко обзывал эфра-имцев трусами, кричал: „Скажи "шиболет”!”, за что и получил по голове и теперь отлеживался в тени под палаткой.

Ни один боец не покинул больше лагерь Ионатана. Триста оставшихся, не жалуясь, ждали начала сражения.

Связь между двумя ивримскими станами действовала надежно, особенно, начиная с четвертого дня, когда

Шаул перевел остатки армии в Гилгал, расположенный довольно близко от новой позиции Ионатана.

Видимо, сообщения о бегстве людей от Шаула сбили с толку плиштимского военачальника. Питтак просмотрел переход иврим из Михмаса в Гилгал, поверив, что новый лагерь возник оттого, что к иврим подошли свежие силы, отложил наступление, а потом разделил Колонну на несколько отрядов, велев каждому атаковать разные лагеря иврим. На это и расчитывал Авнер бен-Нер. Впервые за все эти дни военачальник иврим засмеялся, выслушав донесение дозорных.

А король после прибытия к гилгалскому жертвеннику старался уединиться и просил не сообщать ему больше о беглецах.

—    Шмуэль прав, — сказал он как-то. — Начнем побеждать, и беглецы к нам вернутся.

—    Грабить они вернутся! — сказал Авнер и плюнул себе под ноги.

Так прошла неделя. На восьмой день Авнер уже молча приблизился к сидящему на камне королю и поднял обе руки, показывая на пальцах: семь дней позади, а Шмуэля и не видно.

И сказал Шаул :

—    Подведите ко мне жертвы всесожжения и жертвы мирные.

И вознес он всесожжение...

Шмуэль ехал с поэтического состязания в Раме.

—    Прекрасно! — шептал он и улыбался. — Этого мальчика вдохновил сам Бог.

Судья и пророк повторял про себя слова из гимна, сочиненного молодым священником по имени Гад:

„Как олень стремится к источнику,

Так летит душа моя к Господу..."

 — Как хорошо! — вспух радовался Шмуэль. — Какие молодцы!

Вдруг он вспомнип, что обещал Шаулу приехать в Гилгал для жертвоприношения. Может, он опоздап? Придется объяснить королю, почему он задержапся. Да разве поймет эта деревенщина?

Ладно... Как же дальше пел Гад?

Издалека он увидел знакомую ограду гилгалского жертвенника. Вокруг под навесами стояли солдаты. Военный лагерь? Ну да, ведь ему говорили о нашествии Плиштии...

Но тут же старец забыл обо всем на свете, ибо увидел, что над жертвенником поднимается дым.

Начали без меня?!

Навстречу, улыбаясь и протягивая к нему руки, шел седой великан — совсем, как тогда в Алмоне. Но при-близясь и заглянув в лицо пророка, Шаул не посмел снять его с осла и поцеловать.

—    Мир тебе, Шмуэль, — произнес король, побледнев.

—    Кто разрешил начинать без меня? — закричал в ответ старец, и лицо его сделалось багровым.

—    Я разрешил, — выглянул из-за спины Шаула Ахия бен-Ахитув. — А что тут было сделано не по закону?

Шмуэль даже не поглядеп в сторону „новца”. Не слезая с осла, не замечая окруживших их солдат, он кричал на короля и размахивал руками возле его лица.

—    Забыл мое предупреждение в Алмоне?! Я ведь объяснил, что тебе дозволены только семейные жертвоприношения. Ты ведь даже не из левитов, — на лице старца гнев сменился презрением.

Глядя в землю, Шаул не произносил ни слова.

—    Пойдем со мной, — вмешался Авнер, указывая Шму-элю длинным пальцем на холм. — Пойдем, поглядишь на стан необрезанных: сколько их и сколько нас.

Шмуэль будто не слышал. Теперь он уже молча смотрел на короля, и слезы текли по его щекам и бороде.

—    Понимаешь, — начал Шаул, — мои люди требуют начать сражение. Еще немного и здесь начнется бунт; нас перебьют не плиштим, а свои...

Он посмотрел в красное лицо Старца и понял, что тот и его не слышит. И тогда король заговорил — просто так, чтобы заполнить те несколько мгновений перед приговором, который Шаул и так уже знал. Он начал перечислять, когда и сколько солдат уходило от него в каждый из дней ожидания, сколько заболело или погибло от ядовитых

укусов. Стоящий рядом Авнер бен-Нер был поражен: все помнит!

—    Что ж, — перебил Шмуэль, — видно, так и должно было быть. Испытал тебя Господь, а ты оказался слаб.

Быстро-быстро, захлебываясь от слез, попадающих ему в рот, Шмуэль зашептал слова проклятья, которые слышал только он и сам Шаул.

Не оборачиваясь и не прощаясь, пророк отбыл из Гилгала.

Хмурый осел сам находил дорогу, а его хозяин унесся мыслями к престолу Господню и там умолял о прощении для короля и народа Божьего.

Молча стоял спиной к построенным вокруг жертвенника воинам король Шаул. Люди думали, что он все еще глядит вслед пророку, слушая тишину, заполнившую долину и горы над ней. Но это было не так. Не тишину он слушал, а того, в красной рубахе. Приблизив к земле лицо, тот медленно повторил все слова, которые сказал однажды на дороге к Гиве крестьянину Шаулу, а теперь ими же проклял Шмуэль короля: „И потомкам твоим не жить... И тебе не умереть в своем доме. И даже легкой смерти не жди — не будет!”..”

—    Послушай, — прошептал Шаул, и желваки пошли по заросшим бородой щекам. — Я бы тоже так хотел: на осла — и домой, беседовать с Богом. А что будет с ними? — он повел плечом назад, где переступали с ноги на ногу перепуганные недавним спором воины. — Что им-то скажу?

Тот, в красном, не удостоил Шаула ответом. Растворился в небе, исчез сразу, не так, как уехавший судья и пророк.

—    Что он там видит? — шепотом спросил Ахия бен-Ахитув у стоящего рядом Авнера.

— Как солнце садится, — хмуро ответил военачальник.

Шаул обернулся, оглядел строй. Воины отводили взгляды.

Но через мгновение ровным голосом он приказал Ахии:

—    Продолжай, — и, дождавшись, пока перестанет каш-

пять невдалеке от него Порам, сказал: — Надо добавить света. Зажгите еще факелы.

Опять громко зазвучал голос Ахии, просившего у Бога победы для войска своего народа. Солдаты присоединились к молитве.

Ахия уже стал поднимать на угли последнюю часть жертвенной овцы, как вдруг люди увидели бегущего к ним королевского вестового. Он кричал:

— Необрезанные!.. У них что-то случилось!

Ионатан и его оруженосец

И пятеро из вас обратят в бегство сотню, а сто из вас десять тысяч обратят в бегство. И падут ваши враги перед вами от меча.

(Тора.: „И воззвал”, 33-8)

Вечером седьмого дня ожидания все бойцы на утесе Снэ, кроме тех, кто сидел в охранении, сошлись к костру. Поужинали, и пошли рассказы о духах, о женщинах, о солдатской судьбе. А еще в армии Ионатана полюбили совместное пение. Особенно красивый голос оказался у младшего брата Ионатана — Авинадава. Но сегодня он дрожал от холода в засаде над Михмасским проходом на краю утеса, а без Авинадава солдатам не пелось.

Идиаэль бен-Шимри из племени Леви, признанный лучший рассказчик смешных историй, лежал на боку, переваривая ужин. Он глядел на пламя костра и, слушая уговоры соседей что-нибудь рассказать, про себя прикидывал, не выспаться ли, потому что в следующей страже ему предстояло сменить Авинадава.

— Ладно, — согласился все же Идиаэль, — одна история — и спать.

Солдаты придвигались к левиту, хорошо зная, что для того главное — начать, а потом он уже и сам не остановится до второй стражи, а может, и тогда, придя на пост, станет досказывать там своему напарнику очередную „быль".

—    Вот послушайте, что случилось с одним виноградарем из Шхема, — начал Идиаэль бен-Шимри.

Все стихли. Рядом с костром среди молодых бойцов сидел слепец Иорам. Шаул послал его в стан к Ионатану с повозкой обсидиана. Положив голову на колени слепца, задремал после ужина маленький Миха, хотя и очень хотел послушать рассказ Идиаэля. А еще костер освещал опухшее после драки с эфраимцами лицо оруженосца Ионатана — рыжего Иоава. Он тоже подтянулся поближе к рассказчику и оперся на локоть.

—    Дело было так, — начал Идиаэль.

Когда Идиаэль уже переходил к следующему рассказу, возвратился Иосеф, слуга Шаула. Он разносил по палаткам ужин и очень огорчился, узнав, что пропустил историю. Иосеф толкнул в бок Иоава и попросил рассказать, отчего все хохочут. В ответ посыпалась такая брань, что Иосеф тут же пожалел; что обратился к Рыжему.

—    Ну, Иоав, — раздался рядом кашель вперемешку со словами, — повезло тебе, что я не был на твоей брит-мила.

—    А что? — удивился Иоав.

—    А то, — сказал Иорам, — что я бы подтолкнул руку с ножичком — может, тогда ты поменьше ругался бы.

Все, включая Иоава, захохотали.

—    Иди-ка сюда, бен-Цруя! — послышался сзади шепот.

Кто угодно мог позвать сейчас Иоава от костра — он

и не обернулся бы. Но на голос Ионатана Рыжий встал, хоть и выругавшись.

—    Идем со мной, — тихо сказал принц. — Надень меч, возьми щит и копье и пошли поглядим, что делают не-обрезанные там, на Боцэце.

—    Жрут, как и мы, — Иоав всем видом показывал, как не хочется ему уходить от костра.

Но Ионатан знал, чем приманить Рыжего.

Научу определять направление, — пообщал он. — Станешь командовать сотней — сможешь водить своих бойцов.

—    Ведь ты учил уже, — процедил Рыжий сквозь уцелевшие после драки зубы.

—    То днем, а сейчас по звездам.

—    Ладно.

Иоав еще раз выругался, исчез и почти тут же появился, затягивая на рубахе широкий пояс с ножом и всем, что необходимо в походе. На боку раскачивался в ножнах железный плиштимский меч.

В темноте они добрались до своих крайних постов. Ионатан подошел к брату, и при лунном свете Иоав увидел, как его командир показывает Авинадаву на Боцэц, что-то объясняя. Душа Рыжего возликовала.

Авинадав кивнул, обнял брата и исчез в кустах. А Ионатан возвратился к своему оруженосцу.

Бегом они обогнули вершину и залегли на маленьком плато, где не было колючек. За глубоким ущельем с огромными острыми камнями на дне темнеп утес Боцэц. В отличие от попогого Снэ, который недавно безуспешно атаковали молодые гатийцы, утес Боцэц был невысоким, но очень крутым. Единственная дорога к нему шла прямо от ппиштимского лагеря в Михмасе, а потом плавно снижалась в ущелье и тянулась по его дну до самой Гивы. Прощаясь в Гилгале, Шаул и Авнер бен-Нер так определили задачу ионатанового отряда:    „В Гиву не пропустить ни одного плишти!”

Впрочем, те и не пытались пройти, пока иврим удерживали самую главную высоту над дорогой — утес Снэ. Но вот пастухи принесли в лагерь Ионатана копьеносца из Ашкелона, который случайно свалился в ущелье. Плишти рассказал, что Питтак сам поведет основные силы на Гиву через утес Боцэц. Перед собой он отправит карательный отряд.

Иврим были готовы к такому развитию событий. Г руды больших камней были сложены над дорогой; каждый день люди Ионатана пристреливали из пращей и луков даже самые скрытые участки пастушеских троп внизу, а дозоры прослушивали и просматривапи все пространство под утесом Снэ.

Но сегодня Ионатана с утра не отпускало сомнение: не вышел ли карательный отряд уже этой ночью, чтобы пройти в Гиву в темноте? Вчера, когда в палатке Шаула они обсуждали сведения, полученные от пленного ашкелонца, Авнер сказал задумчиво:

—    Не дураки же они так и переть среди ясного дня! Хотя у их военачальника столько людей, что он может ни с чем не считаться.

Ионатан вглядывался в огни на вершине Боцэца, стараясь определить, стоят ли там по-прежнему только посты с охраной или уже подошел и выжидает своего часа тот самый карательный отряд, о котором говорил пленный. Пока было светло, Малкишуа никаких перемен не видел; сменивший его на посту младший брат, Авинадав, тоже ничего подозрительного не заметил. А Ионатану было неспокойно.

—    Ну, а как же узнавать направление? — шепотом напомнил Иоав.

Ионатан повернулся -на спину. Рядом улегся Рыжий и выругался от удивления: сколько звезд на Млечном пути!

—    Давай сперва повторим старое, — продолжая думать о карательном отряде, предложил Ионатан. — Вот, если ты утром повернешься к солнцу, то...

—    Будет Кедма, — перебил Ионатан.

—    А за спиной у тебя окажется?

—    Ахор. Там — море, Плиштия.

—    Верно. А что будет справа?

—    Страна Ямин. Вы, беньяминиты, зовете ее еще „Негев”, потому что там сходятся все пустыни.

—    Ладно. А какая же страна у нас слева?

—    Смол. Там Ашер, Звулун.

—    Правильно. Значит, если бы ты днем двинулся к себе в землю Иуды, то должен был бы держать..?

—    Все время на Ямин, — Иоав повеселел оттого, что ни разу не ошибся. — Теперь, как по звездам?

И тут сказал Ионатан бен-Шаул отроку, оруженосцу Своему:

—   Давай, проберемся к карательному отряду плиштим, что на той стороне.

Не дожидаясь ответа, он пополз по темной тропе вниз.

Миновав ущелье, стали карабкаться наверх. Останавливались на уступах, чтобы отдышаться и опять, помогая друг другу, ползли к вершине. Во время одной из передышек Ионатан шепотом поделился с оруженосцем:

— Это ничего, что их много. Мы, иврим, вообще не хотим, чтобы нас считали. Сколько есть, столько есть — разве в этом сила! Если Господь захочет, так и горстка сможет одолеть тьму. Вспомни, как Он помогал Шимшону победить сотни таких же плиштим! Но если Господь не пожелает, тогда нам не поможет никакое количество.

Иоав кивал в темноте, соглашаясь.

Наконец оба добрались до впадины в каменной стене под самой вершиной и замерли там, прижавшись друг к другу и боясь дышать.

Так они пролежали очень долго под лунным светом, отнюдь не щедром в этот час в горах Эфраима. Увидеть отсюда что-нибудь в стане врага они не пытались, зато старались не упустить ни одного звука у них над головами. В холодной тишине к ним иногда доносились даже команды из плиштимского лагеря в Михмасе.

Пожилые солдаты с поста над двумя притаившимися иврим жили здесь уже неделю. Они поставили палатку, готовили себе на углях пищу и следили за дорогой, а также за армией Ионатана на утесе Снэ, напротив их поста. В большой яме, когда-то образованной землетрясением, плиштим собрали добро, отнятое у перехваченных ими беглецов-иврим, которые выползали из пещер в поисках пищи. И в яме, и около нее сидели связанные пленники, а стражники только ждали случая переправить свою добычу домой на побережье. Прислушиваясь к разговору ппенных иврим, Ионатан и Иоав узнали все, что им быпо нужно, а кроме того, с удивпением обнаружили, что среди тех неудачников, кто попал в плен, оказалось немало эфраимцев, покинувших на днях их отряд. Ионатану даже показалось, что это открытие обрадовало Иоава, мечтавшего посчитаться за выбитые зубы.

Но, главное, подтвердилось, что Питтак действительно уже отправил на Гиву впереди основного войска карательный отряд, чтобы в темноте обойти посты иврим на утесе Снэ. Этот карательный отряд был так многолюден, что растянулся от михмасского лагеря досюда, до постов пожилых охранников.

Как обычно, отряд карателей состоял из новобранцев, не имевших боевого опыта, зато торопившихся отправить домой на побережье побольше трофеев из Кнаана. И вот, пока их командиры носились вдоль растянувшегося строя, палками и кулаками наводя порядок и подгоняя отставших, каратели стали понемногу воровать у охранников накопленное в ямах добро. Незадолго до появления Ионатана и его оруженосца на утесе здесь произошла драка между карателями и охранниками из-за эфраимской рабыни. Драку с трудом прекратили, но вражда осталась.

Ионатан и Рыжий понимали, что возвращаться обратно им нельзя. Во-первых, спускаться в темноте по отвесной скале слишком рискованно. Во-вторых, на Снэ они вернутся не раньше, чем к утру, а за это время каратели могут уже пройти к Гиве, разве что их заметит все-таки со своего поста Авинадав. Что же делать?

—    Давай, — шепнул Ионатан оруженосцу, — я на минутку покажусь охране. Если позовут к себе — это будет знаком Господа, что Он отдал плиштим в наши руки. А если станут бросать в меня камни — это уже будет нам знаком убраться поскорее отсюда.

Сосчитав до трех, Ионатан поднялся так, чтобы сверху не были видны ножны с мечом. Один из стражников, жаривших на углях мясо, тут же его заметил. Он не удивился и тихонько, чтобы не услышали завистники-соседи, позвал:

—    Иди сюда, иври! Здесь тебя ждет еда.

Не ответив, Ионатан отполз в сторону, подтянулся на руках и оказался на плато. Стражник, потеряв его из виду, сделал еще шаг к краю, и подметки его сандалий оказались почти над макушкой Иоава. Этого Рыжий стерпеть не мог. Он дернул стражника за ноги, и тот, вскрикнув, полетел вниз. Иоав всадил в него бронзовый нож, вскочил на труп, подпрыгнул и очутился рядом со своим командиром.

Ионатан выхватил из костра огромную головню и побежал, пронзая мечом попадавшихся на пути плиштим и поджигая головней палатки, повозки, привязанных к столбам мулов — все подряд. Следом за ним, делая то же самое, несся рыжий оруженосец.

Потом они не могли вспомнить, кто дал оружие иврим, сидевшим в яме, — скорее всего, те подобрали его сами. Но вскоре по крикам на иврите Ионатан и Иоав догадались, кто бежит за ними по охваченному паникой плато.

Каратели и сторожа ринулись друг на друга, убивая и сбрасывая с обрыва. Часть плиштим, стоявших на дороге, побежала к утесу, но большинство, топча упавших и сталкивая с повозок своих и чужих, бросилось обратно, под защиту земляных валов михмасского лагеря. Командиры, не пытаясь остановить панику, сами прорывались к Михмасу, прокладывая себе дорогу ударами палок. А за ними неслись, подсвеченные шарами огня и дыма от горящих по сторонам дороги кустов, Дагон и Кронос, как потом клялись друг другу спасшиеся плиштим. Кронос был ниже ростом и уже в плечах, но в его глаза нельзя было взглянуть, чтобы не испепелиться тут же на месте. Огромные лоскуты пламени раскачивались вдоль перепачканной кровью морды — не иначе, как Кронос пожирал на ходу попавшихся ему карателей.

Потом бог споткнулся о дохлого осла и полетел на дорогу, запустив еще в удирающих плиштим факелом. Он рычал, ругался и извергал из пасти струи огня. Дагон склонился над ним, а мимо пробегали с выпученными глазами каратели, воплями предупреждая своих о появлении на дороге разъяренных духов. И был ужас в стане... И охранный отряд, и каратели обезумели. И содрогнулась земля, и стала ужасом Божьим...

Победа

И преследовать будете ваших врагов, и падут они перед вами от меча.

(Тора. „И воззвал”, 33-7)

Выслушав запыхавшегося вестового, Шаул поднял руку и крикнул Ахии наверх жертвенника:

—    Останови руку твою!

Собрались Шаул и все люди, бывшие с ним, пришли к месту сражения и вот: они подняли мечи друг на друга —   смятение было великое... Увидели стражи Шауловы, что вот, полчище разбито и бежит в разные стороны.

С вершины Беллы — самой высокой точки в Гилгале — король, Авнер, а с ними и остальное войско смотрели на поток факелов, хлынувший в плиштимский стан. Сплошной гул катил оттуда, и разобрать что-либо было невозможно. Иврим высказывали догадки: с тыла ударили подошедшие ополчения Ашера и Звулуна; восстали рабы и даже, что плиштимский жертвенник провалипся сквозь землю. Воины ждали решения короля.

Шаул вглядывался вместе со всеми в ночную темень и тоже не мог ничего понять. Оруженосец Итай подбежал к нему с поясом, на котором раскачивапись ножны с железным мечом, а другой оруженосец, Ури, закреплял под затыпком у короля застежки бронзового шлема. Окончательно сосредоточился Шаул, когда почувствовал в руке привычную тяжесть боевого беньяминитского топора.

В этот момент вбежал запыхавшийся вестовой из дозора, который сидел в кустах возле самого плиштимского стана.

—    Господь лишил их рассудка! — прокричал он. — Не-обрезанные убивают своих!

Отдышавшись и видя десятки обращенных к нему взглядов, вестовой стал рассказывать, глотая воду из поднесенного кем-то меха.

—    У входа в лагерь началась рубка между охраной и бегущими к палаткам карателями. Охрана пытается их задержать, но подбегают все новые и новые каратели и напирают на передние ряды.

—    Кто же, по-твоему, их гонит? — недоверчиво спросил Авнер.

—    Разглядеть было трудно, но похоже, что вся армия Ионатана с утеса Снэ пошла в атаку. Только впереди почему-то Малкишуа и командир сотни Адино, а самого Ионатана и его Рыжего не видно. А может в темноте так только показалось.

—    Теперь пора и нам туда, — глядя на зарево, разгорающееся в плиштимском лагере, проговорил Авнер.

—    Пора, — кивнул Шаул и положил левую руку на меч: в правой он держал бронзовый топор. — Пора!

—    За Шмуэля и Шаула! — хрипло прокричал Авнер и поднес ко рту рог.

Прозвучал в холодном воздухе шофар: громко и резко — сигнал к атаке.

—    За Шмуэля и Шаула! — орали воины, несясь вниз к плиштимскому стану. На бегу они размахивали копьями и мечами, спотыкались, падали и вновь догоняли свой отряд. Стража едва успела раскидать завал из земли и камней на входе в Гилгал и тут же сама присоединилась к войску, которое с воплями катило на михмасский лагерь. Впервые впереди атакующих развивался на древке королевский флаг, изготовленный молодыми оруженосцами.

Шаул несся вместе со всеми, рубил, крушил, вращал над головой тяжелым топором, иногда замечая, как рядом оруженосец вскидывает и опускает щит, прикрывая своего короля от пущенной из темноты стрелы или дротика.

Внутри плиштимского стана было светло и жарко от пылающих палаток и повозок с имуществом. Сражаясь с выскакивающими отовсюду врагами, король успевал наблюдать за боем по всему стану. Он ликовал, видя, как нарастает натиск его армии, только что смявшей охрану у входных ворот.

Но тут он заметил: под натиском тяжелой пехоты из Ашдода пятится к земляному валу отряд беньяминитов. У самого вала они побросали щиты и, зажав обеими руками мечи, орудовали ими, будто косами, ведя безнадежную оборону от наседавших плиштим. Шаул налетел сзади на ашдодцев, ухая и вращая в воздухе бронзовым топором. При каждом взмахе его руки сразу по несколько плиштим по обе стороны от великана оказывались на земле с окровавленными головами.

—    Хорошо деретесь, земляки! — прокричал король и, видя, что враги здесь смяты и обращены в бегство, понесся к другим сражающимся. Авнер и оруженосцы ринулись за ним.

Вдруг Шаул спохватился: Кому же я помог? Баане! Рехаваму! Ведь это же сыновья того самого Римона из рода Берота, о котором сказали, что он перешел к плиштим! А теперь, значит, вернулись? И неплохо дерутся.

Битва внутри лагеря подходила к концу. Плиштим бежали во все стороны: одни к воротам, другие карабкались на земляной вал — только бы выбраться отсюда.

Иврим преследовали врага. В стане оставалось только человек сто из королевского отряда во главе с самим Шаулом, остальные гнались за плиштим по Аялонской дороге.

А стан горел. Огонь добрался до плиштимского жертвенника, и по камням с шипением потек горящий жир. Отовсюду поднимайся к небу темно-серый дым, и солдаты, сражаясь, прикрывапи глаза.

—    Пит-так! — раздался вдруг рев коропя, и все застыпи, услышав этот голос.

Остановился и высокий человек в середине ппощади.

Длинные седые волосы выбились у него из-под шпема с железным гребнем. Голова Зевса была отчеканена на нагруднике, а на щите распласталась свирепая физиономия другого бога плиштим — Дагона. В руке Питтак держал железный дротик. Летел он недалеко, зато, попав, про-бивап тело насквозь. Питтак не участвовал в сражении. Стоя в центре своих телохранителей, он дротиком показывай, куда следует направить основные силы. Серен

Питтак был спокоен и уверен: не такие бунты доводилось ему прекращать в бесчисленных военных лагерях в его жизни, не в таком еще положении добиваться перелома в военных действиях, а потом и победы.

Вдруг все расступились, и против Питтака оказался великан с белоснежными волосами, того же возраста, что и плишти. Похоже было, что в азарте боя туземец сошел с ума, потому что шел навстречу и кричал: „Питтак!”

Может, это и есть их король? — подумал даже весело плиштимский военачальник. Почти не размахиваясь, он швырнул дротик в туземца, но тот увернулся, и дротик, пролетев мимо, пробил спину какого-то солдата, не то иври, не то плишти, и тот теперь корчился на земле, захлебываясь кровью. Питтак спокойно смотрел в ту сторону, откуда доносился вопль и приближался туземец. Теперь в руке плиштимского военачальника был зажат длинный железный меч, а на всем побережье не было фехтовальщика, подобного Питтаку.

Он проделал в воздухе перед собой такую серию молниеносных движений мечом, что замершим на месте солдатам показалось, будто на несколько секунд тело Питтака обернулось в железо. Эти приемы вызвали восхищение даже у Авнера бен-Нера. Никогда еще иврим не видели ничего подобного. Да и что за военный опыт был у них у всех и у их короля! Вот у Питтака...

И только на одного человека искусство плишти не произвело, кажется, никакого впечатления. Король иврим, продолжал приближаться, прикидывая, куда лучше ударить Питтака.

Наклонясь и согнув колени, оба медленно пошли по кругу. Пламя, мечущееся по жертвеннику, отражалось в их латах, освещало темные от копоти лица и пряди седых волос. Ни Шаул, ни Питтак не кричали, как это было принято во время поединка, не угрожали друг другу. Каждый шел по кругу, выбирая момент для удара.

Никто из находящихся поблизости, даже оруженосцы, не смел им помочь, понимая, что эти двое не простили бы вмешательства. Для Шаула существовал сейчас только один плишти, а для Питтака — только один туземец.

Еще шаг, еще. Оба совсем пригнулись к земле, готовясь к прыжку...

И вдруг Шаул будто услышал страх плишти, а Питтак внезапно понял, что его противнику и не нужен боевой опыт и даже неважно, что его бронзовый топор никогда не пробьет железо плиштимского шлема, потому что этот туземец идет на него, как крестьянин, который хочет срубить дерево, мешающее ему на пахоте.

Питтак сделал выдох, со свистом вскинул меч, и... повалился на землю, снесенный боковым ударом топора.

— Все ты делал неправильно, — ворчал потом Авнер бен-Нер. — Надо было подставить топор, отбить меч, а уже потом рубануть необрезанного сверху. Ты же сам так учишь моподых!

Шаул, улыбаясь, разводил руками: мол, так попучилось.

Битва в лагере окончилась. Плиштим сдавались в плен или в страхе покидали это место, где под горящим жертвенником валялся труп их военачальника.

А теперь бегом догонять необрезанных! Грабить стан разрешу потом! — закричал Авнер и во главе отряда устремился к воротам.

Шаул, внезапно обессилев, опустился на землю. Только несколько оруженосцев оставались с ним в разгромленном плиштимском лагере.

И спас Господь в тот день Исраэпя, а битва простерлась за Бейт-Авен...

Грех. Медовая поляна

Иоав и Ионатан, проблуждав в темноте, добрались до своего лагеря на вершине утеса Снэ, но не застали там никого, кроме слуг и слепца Иорама с Михой.

—    Все побежали бить необрезанных, — радостно объяснил мальчик, — а вы, вон, на ногах не держитесь.

И действительно, Ионатан с Иоавом едва прилегли, как тут же свалились и уснули.

—    Не останавливаться! Только не останавливаться!

— выкрикивал Авнер, мчась во главе отряда по Аялонской дороге.

И громили они плиштим в тот день от Михмаса до Аялона, и народ устал.

Воины Шаула останавливались, тяжело дыша, садились на землю. Один за другим они прекращали погоню за врагом Авнер бен-Нер и сам давно выдохся и, наконец, тоже сел. Огляделся. По обочинам дороги, на каждом уступе Бейт-Эльских гор, повсюду, куда достигал взгляд, горели костры, блеяли животные.

И устремился народ на добычу, и взяли мелкий скот и телят и резали их на земле, и ел народ с кровью.

—    Авдон! — крикнул Авнер, увидев вестового короля.

Тот подошел, обтирая ладонью перемазанный жиром рот.

—    С кровью жрешь! — крикнул ему Авнер.

Вестовой потупился.

—    Воду должны притащить, — залепетал он и вдруг выпалил прямо в лицо военачальнику: — А когда мы в последний раз ели? Чего же ты хочешь от людей?

—    Вот чего, — сказал Авнер и, встав в полный рост, влепил Авдону оплеуху так, что тот отлетел в сторону, держась за скулу. — Теперь беги к королю и скажи, что солдаты едят с кровью.

Авдон повиновался.

Враг-то наш тоже устал, далеко не уйдет, — успокаивал себя Авнер, когда вестовой исчез за поворотом дороги. Отдохнем и утром пораньше опять начнем преследование.

Вскоре из Михмаса прибежали командиры и левиты из окружения Ахии бен-Ахитува. Они ругались, дрались, проклинали, угрожали и просто оттаскивали иврим от дымящегося на углях мяса.

—    Гоните скотину туда, — указывали они в сторону разгромленного стана. — Ахия установил большой камень, освятил его и принес уже искупитепьную жертву за вас. Теперь левиты на этом камне зарежут вам овец, как положено, и выпустят кровь по всем законам. Не берите грех на душу!

Неохотно и понуро брели иврим к Михмасу, ведя за собой на веревке кто козу, кто барана. Ворчали.

Ночь подходила к концу.

Проспав несколько часов, Ионатан и Иоав вскочили, ополоснули лица, несколько минут удивленно оглядывали свой опустевший лагерь и, подбежав к самому краю утеса, увидели дым, поднимавшийся в холодном утреннем воздухе над Боцэцем и над плиштимским лагерем в Михмасе.

—    Идем туда, — решил Ионатан.

По пути зашли к Иораму поесть перед дорогой. Слепец сидел, греясь на солнышке.

—    Король специально прислал сюда к твоим солдатам вестового предупредить, что до конца сражения объявлен пост, — сказал Миха Ионатану.

—    И правильно, — одобрил Иоав. — С пустым животом солдат и сражается лучше, и врага догоняет быстрее.

—    Пошли, — позвал Ионатан и, заметив расстроенное лицо Михи, добавил: — Вы оба можете идти с нами.

Они двигались к михмасскому лагерю довольно быстро.

По дороге попадались трупы плиштим, много брошенного оружия. Какие-то люди, заметив их издалека, убегали и прятались в ущелье. На всякий случай Иоав и Ионатан держали в руках дротики.

Перед самым плиштимским станом дорога свернула в лес, и вдруг они оказались на медовой поляне. В старых пнях дикие пчелы устроили ульи. Мед вытекай на землю

янтарными каплями, обволакивая кору и сучки. Ионатан, шедший первым, опустил в пень палку, а затем, подняв над головой, стал облизывать. Мед капал на бороду Ионатана, а он зажмурился и блаженно щелкал языком.

—    Нельзя! — закричал Миха и сглотнул слюну. — Шаул заклял народ не есть.

—    Не ешьте, — попросил слепец Иорам, — потерпите еще.

—    Да ладно, — неохотно перестал облизывать палку Ионатан, — я уже и забыл о посте.

Когда они добрались до лагеря, там началось ликование. Все уже знали, кто сегодня устроил панику у плиштим, и воинам хотелось обнять и поблагодарить принца и его оруженосца. Они переходили из одной группы воинов к другой, и все протягивали им свои бронзовые ножи с кусочками мяса и мехи с вином. Придя немного в себя и протерев глаза от дыма, стелящегося по земле по всему стану, Ионатан с Иоавом увидели, что находятся на площади с обгорелым плиштимским жертвенником в середине. Повсюду лежали и сидели иврим. Одни спали, другие ели. На огромном, не тронутом копотью, но покрытом кровью камне высокий левит обмывал очередного козленка перед тем, как зарезать его и выпустить кровь. По другую сторону жертвенного камня хозяин козленка со своими приятелями ждали своей доли и дремали.

Пожилой левит, стоя на перевернутой плиштимской повозке возле камня, громко зачитывал:

„Всякий из сынов Исраэля и из пришельцев, проживающих среди них, кто поймает зверя или птицу, каких едят, пусть изольет его кровь и покроет ее землей. Ибо душа всякой плоти — кровь ее. И потому сказал Я сынам Исраэля: „Крови никакой плоти не ешьте! Всякий, кто ест ее, искоренен будет..."

— Отец, что дальше? — спросил Ионатан, подходя к Шаулу и присаживаясь рядом на землю.

Король облокотился на разбитый каменный жернов, а на коленях у него прикорнул Миха. Шаул улыбнулся, здороваясь с сыном, и сказал устало:

—    Утром, наверно, продолжим погоню.

Ионатан кивнул и пересел к Авнеру. Тот, как ни в чем не бывало, стал палочкой чертить на земле Аялонскую дорогу и перечислять Ионатану, какие встретятся селения, какие из них враждебные, а какие, наоборот, могут устроить заслон удирающим плиштим.

А к Шаулу подошел Ахия бен-Ахитув.

Священник сказал:

—    Обратимся здесь через урим и тумим к Богу.

И просил Шаул совета Бога:

—    Спуститься ли мне к плиштим? Предашь ли их в руки Исраэля?

Но не ответил Тот ему...

Суд Шаула

Просил Шаул Господа:

—    Боже Исраэлев, открой истину!

(„Шмуэль I", 14-4)

—    Кто? — раздался рев, от которого вскочили на ноги даже те, кто уснул.

Воины увидели, что их король бежит, держа в огромных руках священный эфод. Ахия бен-Ахитув семенил сзади.

—    Кто нарушил запрет и ел сегодня утром? — прохрипел Шаул, обводя обступивших его воинов налитыми кровью глазами.

И сказал Шаул:

—    Подойдите сюда все главы народа и узнайте, в чем был грех нынче. Ибо, как жив Господь, спасающий Ис-раэль, — если грех в И о натане, сыне моем, так и он смертью умрет.

Но не ответил ему никто из всего народа.

Тогда сказал он всему Исраэлю:

—    Вы будете одной стороной, а я и сын мой Ионатан будем другой стороной.

В молчании, с ужасом смотрели собравшиеся воины на своего короля.

Просил Шаул Господа:

—    Боже Исраэлев, открой истину!

И уличен был Ионатан с Шаулом, а народ оказался чист.

Сказал Шаул:

—    Теперь бросьте жребий между мной и Ионатаном, сыном моим.

И уличен был Ионатан.

Спросил Шаул:

—    Расскажи мне, что сделал ты?

И рассказал Ионатан, и сказал:

—    Отведал я концом палки, что в руке моей, немного меду. Вот, я готов умереть.

И сказал Шаул:

—    Пусть такое зло сделает мне Бог и даже больше, если ты, Ионатан, не умрешь...

Ионатан был спокоен, взгляд, устремленный на отца, оставался ясным. Когда праотец Авраам повел к жертвеннику сына Ицхака, мальчик даже не догадывался о предстоящей смерти. Ионатану же было двадцать три года, недавно он и сам стал отцом. Но с тою же верою в Господа, с какой он ринулся на врага на утесе Снэ, Ионатан сейчас стоял против отца, уверенный, что все должно произойти так, как решил Творец.

Внезапно до Шаула и его сына стали доходить голоса воинов.

—    Ионатан же наговаривает на себя! — выкрикнул какой-то молодой солдат. — Никто не видел, чтобы он ел.

—    Армия Ионатана никому не позволит прикоснуться к нему, — подошел к королю командир сотни Адино.

—    Через народ Бог сообщает нам Свою волю, — развел руками Ахия бен-Ахитув.

—    И твоя армия, Шаул, вся стоит за Ионатана, — добавил Авнер, и толпа подхватила его слова, крича и размахивая в воздухе оружием.

—    Вот видишь, Шаул, — сказал Ахия. — Значит, Господу угодно, чтобы принц жил.

—    Да будет так! — решил король.

И народ спас Ионатана, и он не умер.

—    Преследовать врага бесполезно, — подошел к Шаулу Авнер бен-Нер. — Разреши солдатам разграбить стан, все равно у них сейчас на уме только одно. А вишь, как дружно за сына твоего заступились! — засмеялся военачальник, а потом продолжал уже серьезно: — Пусть Адорам бен-Шовав со своими людьми собирает трофеи для обоза, а пока каждый солдат может порадоваться победе.

—    Завтра в Гилгале отпразднуем Шавуот, — напомнил священник Ахия.

—    То — завтра, — отрубил Авнер.

Ни король, ни Ионатан не заметили, когда были поставлены и накрыты столы. Их привели и усадили на почетные места. Ахия бен-Ахитув уже принес очистительные и благодарственные жертвы Богу и теперь благословлял вино и хлеб, плоды этой земли и мясо ее скота. И все воины ели и пили, вспоминали ночное сражение и погоню, а больше всего говорили о том, как напали Ионатан и Рыжий на плиштимскую охрану на утесе Боцэц и как их король „срубил” главного военачальника необрезанных.

Еще рассказывали за столами, будто молодой командир сотни Адино заколол своим копьем в ночном бою восемьсот человек, а Малкишуа — пятьдесят отборных телохранителей серена Питтака. Многие пленные сидели теперь в той же яме, куда недавно сгоняли обращенных в рабов иврим и кнаанеев.

Застолье затянулось до вечера. Шаул веселился вместе со всеми, ел и пил, не пропуская тостов, смеялся всякой шутке, обнимал и целовал каждого, кто подходил с поздравлениями. Он был счастлив, что испытание позади, что Ионатан жив, что опять все так просто: вот— народ, вот — они победили и вот — они торжествуют.

Быть писцом в Египте

Да заставлю я тебя полюбить писания больше, чем свою мать, и да покажу красоту их перед тобой — ведь она больше красоты работы всякой и не было подобной ей в земле этой.

(„Поучения Ахтоя, сына Дуауфа, своему сыну Пиопи” — папирус XIX династии)

Устойчиво все, что прекрасно.

(„Поучения Птахотепа”, Древнее Царство)

Едва солнце-Ра приподнялось над красно-коричневой стеной храмового сада, писец Намех — бритоголовый, загорелый мужчина лет двадцати пяти, уже сидел, поджав под себя ноги, перед каменной плитой, на которой были разложены тушь, тростник для письма, бронзовые ножички, тарелочки с белым морским песком и папирусы — один с текстом, взятым из храмовой библиотеки, и второй чистый, на который нужно было переписать хроники. Намех за работой распевал текст, как его учили в храмовой школе писцов.

Через некоторое время мальчик-раб принес ему на завтрак вареную рыбу в каменной миске, овощи и глиняную бутыль с пальмовым пивом. Намех велел поставить завтрак на террасе, нависающей над самым берегом Хапи. Он был голоден, но, боясь запачкать едой папирус, решил поесть, когда закончит отрывок.

Он писал:

„...Год 5. Праздник Джет.

Высота Хапи: 5 локтей, 2 ладони.

Год 6. Замышление усадьбы „Престолы богов”. Праздник Секера.

Высота Хапи: 5 локтей, 1 ладонь, 2 пальца.

Год 7. Натягивание веревки для усадьбы „Престолы богов” писцом богини Сешат.

Высота Хапи: 4 локтя, 2 ладони.

Год 8. Открытие озера в усадьбе „Престолы богов”. Убиение бегемота.

Высота Хапи: 2 локтя...”

Намех прикрыл пробкой диоритовый пузырек с тушью, положил в блюдце с водой тростинку, которой писал, встал, распрямился, растер затекшие ноги и по внутренней лестнице поднялся на террасу.

Здесь еще был сумрак, от промерзших за ночь камней колоннады веяло холодом. Слуга, встретивший писца с водой и куском ткани в руках, предложил послать мальчика за жаровней с углями, а также подогреть пиво. Намех кивнул, омыл руки и, не доходя до накрытого для него столика с едой, остановился у нависшей над берегом террасы. Огляделся.

Храм Осириса начинался прямо от берега — здесь стояло здание библиотеки, при которой жили писцы. Здание в два этажа опиралось на каменные колонны, а между ними была терраса, на которой теперь и сидел Намех. Колонны имели форму стеблей папируса с не-распустившимися бутонами наверху и были покрыты письменами и картушами со зверообразным шрифтом древних. Изображенные в картушах львы, кобры и соколы, а также птицы-нубисы должны были защитить имена покойных жрецов храма Осириса от разрушения временем и передать их жизнеописания в назидание потомкам. Трафарет, с которым работал каменщик, с годами поистерся, и только те, кто умел читать древнее письмо, мог догадаться, что змей — перемена судьбы жреца, река — наводнение, затопившее храмовые поля, а где изображена нога — там важная весть, переданная через скорохода.

Намех был одним из посвященных в чтение древних письмен, хотя в повседневных трудах пользовался более простым новым шрифтом — именно такому обучали в храмовой школе писцов.

Громадное хозяйство храма находилось по другую сторону от библиотеки, сейчас Намех его не видел, но, слыша долетающие оттуда голоса животных, которых кормили рабы, представлял себе загон с жертвенными коровами, мраморный бассейн (там похрапывала священная бегемотица. По направлению складок кожи на ее спине храмовый жрец предсказывает пол рождающихся у фараона детей.) Резко кричали павлины. Для них посыпали зерном дорожки между бараноголовыми сфинксами, которые окаймляли главные аллеи между храмовыми постройками. На террасу долетали и другие звуки: скрежет огромных воротов над колодцами, скрип повозок и выездных экипажей, куда слуги впрягали сейчас великолепных светло-серых скакунов, норовящих укусить конюха; удары кувалд в кузнице и голоса из храмовых мастерских: гончарной, оружейной, скульптурной. Намех догадался, что рабов уже накормили, и они принялись за труды: храм наполнился криками команд, перекликающихся людей и негромким хоровым пением на разных языках — скорее всего, это пели ткачихи или швеи в мастерской, совсем рядом с библиотекой. Стучали по земле молоты на длинных ручках — ими дробили комья на полях при пахоте. Лаяли на стада собаки пастухов.

К берегу подошла лодка, и из нее стали выпрыгивать прибывшие на работу из стоящего выше по течению городка парикмахеры, массажистки с баночками умаще-ний, прорицатели. Значит, скоро начнут пробуждаться и жрецы храма Осириса. Но вся эта жизнь происходила по другую сторону здания. А под террасой морщинились желтые воды Хапи, неся на себе множество лодок, проплывавших в обоих направлениях — к дельте и на юг, в Страны Пустынь. На одних лодках горой лежали полотно, посуда, кувшины с зерном и маслом, связки чеснока, гранаты и яблоки. На других перевозили скот — почти уже исчезнувшую местную породу овец с низкими развесистыми рогами и совсем без шерсти. На больших барках с двадцатью гребцами на каждом борту проплывали солдаты: кто в дальний поход, кто — в свой лагерь в прибрежном селении, а кто — домой. На многих лодках люди просто жили, кормили детей, ловили рыбу, пряли или причесывались, разглядывая свое отражение в воде.

По обоим берегам пролегали широкие дороги. Ночной прилив вынес множество тростинок, и, уже обсохшие, они хрустели под ногами у бредущих по утоптанному песку ослов и верблюдов из тянущихся непрерывной чередой караванов. Картина была обычной, Намех видел ее каждый день. А засмотрелся он сегодня на многолюдный, наверно, богатый караван. Не на постоялый ли двор в храме Осириса он направляется? Начало каравана было уже хорошо видно, а хвост еще даже не показался из-за песчаных холмов. Купцы, погонщики и охрана остановились, поджидая отставших. Подтягиваясь, те гнали стада овец, доходивших верблюдам почти до колен, и самих верблюдов, с большим удовольствием забредавшйх в воду.

Вообще-то караванов здесь проходило много, но именно этот чем-то привлек внимание Намеха. Хорошо бы они не пошли дальше, а остановились здесь, думал он, глядя на людей с белыми покрывалами на лицах. Интересно, откуда пришли эти купцы?

Но долго стоять здесь Намех не мог. После того, как солнце нагрело береговой мусор, вонь от валявшихся по берегу гнилых сетей и тухлой рыбы стала невыносимой.

Он вернулся к столику, уселся на циновку и стал медленно есть, доставая руками из каменной тарелки кусочки рыбы. Прислуга из храмовых рабов наблюдала за писцом издалека — все знали, что в эти часы он не любит, чтобы мешали его мыслям.

Вчера утром в комнату к Намеху прибежал другой писец — Анупу. Он хотел пересказать свой сон. Намех лежал на низенькой скамье и не спешил выйти на холод из-под груды одежды, а Анупу уселся с краю и, размахивая руками, стал рассказывать, как он во сне умер и по небу приплыл на большое поле. Здесь сидели птицеголовые боги и смотрели на него, а сам Осирис поднялся, раскрыл клюв и дохнул на подплывшего Анупу пламенем, но тот не сгорел. Тогда Осирис сказал остальным богам:

— Значит, Анупу будет удостоин вечности.

Осирис тут же превратился в воду, что несет свежие силы корням растений, вода окатила мертвого Анупу, и он стал молодым и сильным, как бог Гор на фреске, что на стене в библиотеке, и отправился осматривать свое новое жилье. Что было дальше, Анупу забыл, но дом, кладовые с продуктами и своих рабов с рабынями запомнил и был теперь очень доволен и горд тем, что прошел суд Осириса. На радостях, он даже поделился с Намехом сокровенным желанием: теперь ему не терпится туда, к Осирису, и поэтому он, может быть, наймется в армию, отправляющуюся в большой поход в Лув. Если придется, Анупу погибнет без страха, а все его домашние будут обеспечены едой и одеждой на целый год.

Намех слушал приятеля с интересом, но без волнения, может, оттого, что Намех не родился, как Анупу, в Египте, а несколько лет назад пришел сюда, в школу писцов, соблазненный рассказами об Осирисе. У Намеха тогда было другое имя, и он не брил голову, а носил длинные волосы и бороду.

Он с детства слышал от египетских купцов рассказы о жизни Осириса, о его скитаниях, смерти и возрождении в загробном мире. С караванами из Египта доходили слухи, будто бог Осирис дает бессмертие каждому, кто может, на небесном суде прочитать „Книгу Мертвых”.

—    Чего ты хочешь, иноземец? — спросили жрецы в храме у будущего писца Намеха.

—    Бессмертия для всех, — ответил Намех, и жрецы — мрачные люди с неподвижными лицами — вдруг рассмеялись и допустили его к испытаниям.

Музыка и пение с берега ворвались в библиотеку. Люди кинулись смотреть, в чем дело. Намех тоже подошел к краю террасы.

Оказывается, прибыла барка с одним из жрецов, который ездил охотиться на уток в дельту. Связки дичи свисали с носа барки, значит, охота быпа удачной. Белые носилки под балдахином рабы сняли с барки и понесли над прибрежной грязью. Жреца встретила целая толпа слуг с музыкантами и танцовщицами. Процессия почти закрыла от Намеха большой караван, который утром привлек его внимание.

Сильный болотный запах с поверхности Хапи разносился повсюду. Вокруг носилок со жрецом здоровенные черные рабы опахалами из страусиных перьев отгоняли этот запах. Вдруг все смолкло, и детский голос запел, отбивая такт на тамбурине:

— „Оделся ты в тончайшее полотно, поднялся ты на колесницу, жезл золотой в руке твоей. Запряжены жеребцы сирийские, впереди тебя бегут эфиопы из добычи военной. Ты опустился на свою барку кедровую, оснащенную от носа до кормы. Ты вернулся в свой дом. Уста твои полны вина и пива, хлеба и мяса...’’

Носилки со жрецом проследовали за здание библиотеки, и пения больше не было слышно. Намех возвратился к своим папирусам, уселся на каменной скамье, поджав под себя ноги, и сосредоточился. Скамья стояла под большой настенной фреской, изображавшей, как Хатор — богиня-корова вскармливает дитя и знакомит его с отцом — богом Амоном-Ра. На другой стене сияла под солнцем цветная со множеством фигур фреска, на которой умершие плыли по небу на загробный суд Осириса. Третья фреска, исполненная красной и желтой охрой, рассказывала, как бог Гор — сын вероломно убитого Осириса отомстил богу-братоубийце Сету и с помощью матери — Исиды оживил своего отца Осириса. Надпись внизу гласила, что так же будет оживлен всякий праведник, и поплывет по небу в лодке под пение гребцов. Намех продолжал писать.

„Год 12. Воссияние царя Нижнего Египта.

Первый раз — бега Аписа.

Высота Хапи: 2 локтя, 1 пядь.

Год 13. Рождение богинь Сешат и Мафдет.

Высота Хапи: 3 локтя, 5 ладоней и 2 пальца.

Год 14. Постройка из дерева меру судна „Слава Обеих Земель", длиною в сто локтей и 60 царских ладоней, о 16 веслах.

Разорение страны Нехси. Привод семи тысяч пленных и двухсот тысяч голов крупного скота...”

Тут Намех опять вспомнил утренний караван, волнение от предчувствия важной встречи охватило его. Тушь капнула с тростинки на папирус. Намех подышал на кляксу и начал соскребать ее маленькими ножичками. Он очень огорчился, не столько из-за кляксы, сколько из-за того, что сегодня никак не может сосредоточиться. Работа была срочная, и жрец даже приставил к Намеху раба специально напоминать каждый день, сколько еще осталось переписать.

Но даже очищая папирус, Намех думал не о работе, а вспоминал, как начал свою службу.

По окончании школы Намеха поспали писцом в армию, выступившую весной в поход в страну Газелий Нос, что сразу за Страной Бедуинов. Поход был успешным. Намех, составлял списки трофеев и записывал хвастливые рассказы военачальников. Его работой остались довольны и перевели на более почетную службу — в храмовую мастерскую. Там ему диктовали, как готовится порошок г для изготовления разноцветного стекла и как придают светло-алый оттенок золоту.

Следующим повышением для Намеха оказалась служба в храмовых каменоломнях, что располагались между двумя пустынями: Темной и Желанной Охоты. Там рабы-скульпторы вырезали из скалы большие фигуры богов, сфинксов с бараньими, орлиными или человеческими головами, а также делали каменные копии самого фараона и его придворных, а из обломков — погребальные плиты и на них — картуши с именем покойника и с его просьбой к Осирису о снисхождении. Готовые статуи везли к набережной и там, перегрузив на палубу огромной плоской барки, отправляли во все концы Страны Хапи и в Лув. Здесь Намеху приходилось делать много расчетов для будущих статуй, этому его хорошо обучили в школе писцов. В учебном папирусе говорилось: „Вот нужно построить насыпь в 730 локтей длиной и 55 локтей шириной, чтобы поднять новый обеписк. Рассчитай нам, сколько нужно кирпичей для насыпи и сколько людей, чтобы втащить обелиск наверх. Не заставляй посыпать дважды, ибо этот памятник пежит готовый в каменоломне...”

Потом в поселок, где в доме старшего над скульпторами и каменотесами жил Намех, прибыл новый писец, а ему передал повеление вернуться в храм. Намех надеялся, что будет, наконец, допущен к „Книге Мертвых”, но этого не произошло. Жрец похвалил работу писца и передал ему новый набор письменных принадлежностей и почетное задание: переписать несколько папирусов для нового храма Осириса.

Он закончил подчистку, обмакнул в тушь тростинку, тщательно отряхнул ее и уже вывел первый знак, когда в проеме комнаты появился мальчик-раб и сказал, что на постоялый двор храма прибыл большой караван. Купцы просили писца, чтобы он посетил их вечером.

— Хорошо, — пообещал Намех, — скажи, что приду.

Караван в храме Осириса

Намех шел по храмовому саду к огороженному колоннадой постоялому Двору. Теперь писец одет был в голубое, тонкой материи платье на двух лямках. На шее слуга закрепил ему бирюзовое ожерелье. Толстые золотые браслеты охватывали руки и щиколотки над сандалиями из бегемотовой кожи. Парик был причесан и смазан ароматным маслом. Двое рабов следовали за Намехом, неся на голове большие плетеные корзины с подарками — дичью, фруктами, бронзовыми кубками и зеркалами, изготовленными в местных мастерских.

Рабы и слуги каравана кормили овец и коз, поили верблюдов. По числу этих животных можно было догадаться, что караван очень большой и жрецов ждет неплохой доход от его пребывания на постоялом дворе храма. Сами купцы расположились на траве возле искусственного пруда в тени густой и высокой акации. Слуги собирали палатки, раскладывали в тени тюки с товарами.

Намеха ждали. Начальник каравана представил ему своих спутников, рассказал, куда они идут, и повел гостя к длинному столу. Трапеза и беседа начались. Намех узнал, что среди купцов-арамеев из Дамаска есть и один иври, некто Тарам, сын винодела из племени Эфраима. За столом они оказались друг против друга, и писец подумал, что, наверно, именно этот человек, занятый таким редким для иври делом, как торговля, должен сообщить ему что-то важное.

А пока продолжались взаимные приветствия, расспросы о дороге, о погоде в Египте и о бедности ила, принесенного Хапи в этом году. Намех приготовил по дороге небольшой рассказ о суде Осириса и загробной жизни, однако, гости расспрашивали только о ценах на скот, ткани, масло и лазурит, а также о дорогах и тропах в пустыне.

После обильной трапезы и возлияния молодого вина, всем предложили прогуляться по освещенному факелами саду, пока слуги приберут на столах.

Сразу у выхода с постоялого двора они встретили группу рабов в колодках — их привели с собой купцы. Писец хотел спросить о рабах у караванщиков, но задавать вопросы гостям было бы невежливо. Он только замедлил шаг, и идущий рядом купец сам догадался о его вопросе.

—    Назойливые мухи! — он махнул рукой в сторону рабов, и все пошли дальше.

Намех понял. „Мухами” назывались кочевники, которые преследовали караваны. Напасть на купцов они не решались, видя сильную охрану, но и заставить себя уйти в кочевье не могли — такая добыча медленно проезжала рядом! И вот они прятались в песках, надеясь что-нибудь стянуть, или подкарауливали отставших купцов. В конце-концов начальник каравана приказывал охране изловить „мух”, и те из них, кто не успевал удрать, становились частью караванного имущества. Цены на ничего не умеющих „мух", особенно в переполненном рабами Египте, были низкими, и караваны чаще всего расплачивались ими за постой. А уже с постоялых дворов „мухи” попадали в каменоломни.

Начальник каравана подошел к сидящей в тени девочке лет пяти и приложил губы к ее лбу. Остальные остановились сзади. Начальник выпрямился и что-то проговорил на южном диалекте арамейского языка.

—    Это его дочь, — объяснил Намеху Тарам. — Он вез ее, чтобы продать в Египте, но девочка вчера заболела. Этот человек считает, что к утру его дочь умрет — так желают боги.

Тарам что-то еще говорил Намеху, но тот не слышал, думая о своем.

У Намеха был дар, взглянув на человека, узнавать, сколько тому осталось жить. Намех никогда не ошибался, а Шмуэля огорчало, что Бог наделил таким даром совсем непутевого человека. Сейчас Намех знал, что начальнику каравана не придется возвращаться обратно, что тело его остальные спутники зароют в песках Южной пустыни. И когда караван опять появится на обратном пути в храме Осириса, возглавлять его будет уже вон тот толстяк. Зато больной девочке предстоит жить долго и нарожать множество детей.

Через некоторое время Намех и Тарам оказались одни на дорожке парка.

—    Ну, какое же у тебя ко мне поручение? — прямо спросил писец.

—    Дело у меня очень важное, — начал Тарам. — Адорам бен-Шовав — начальник королевского обоза просит тебя помочь нанять нескольких искусных кузнецов, чтобы обучили иврим изготавливать железное оружие. Это необходимо для войска короля Шаула, — решил уточнить купец. — Ты ведь знаешь, что твой отец помазан в короли всех племен иврим?

—    Да, — кивнул Намех, — знаю. Я помогу нанять здешних кузнецов. Но скажи...

—    Адораму бен-Шоваву, — подсказал Тарам.

—    Да, ему. Передай, что я советую поискать кузнецов на Элише, среди людей Хатти или прямо среди плиштим на побережье.

—    Я передам, — пообещал купец, — а ты все-таки найми кузнецов. Через два-три месяца мы будем проходить здесь на обратном пути.

На этом их разговор окончился, и Намех вместе с купцами возвратился на украшенный гирляндами из красного и розового лотоса двор. Он думал, что вот опять услышал эту нелепую новость, будто его отец — крестьянин Шаул бен-Киш стал королем. Намех любил и уважал отца, но сейчас только посмеялся про себя: вот как искажаются новости, когда их передают из уст в уста! Отец и король?! Однажды, тоже с террасы библиотеки, Намех видел процессию, сопровождающую фараона по берегу Хапи во время праздника. Одних телохранителей вокруг носилок с фараоном было, наверно, больше, чем всех жителей Гивы.

Вдруг он услышал знакомые названия. Начальник каравана рассказывал, как оставил своих людей, когда они отдыхали во время пути по Царскому тракту, и с несколькими купцами съездил в Раму, потому что слышали, будто какой-то старец Шмуэль собрал самых способных молодых людей и научил их петь хором и играть на всех инструментах так прекрасно, что их приезжали послушать со всей Плодородной Радуги. И они действительно услышали чудесную музыку левитов из окружения Шмуэля.

—    Может, ты помнишь их имена? — вырвалось у Намеха.

—    Конечно, — сказал арамей. — Имена трудные, но самых главных я запомнил: Едутин, Гейман, Асаф, потом — Гад, Натан...

Он не знал, что говорит с человеком, который еще не так давно был самым любимым учеником Шмуэля. Тот все ему прощал за знания, за способности, но и слышать не хотел о том, чтобы его ученик встречался со жрецами других народов. Шмуэль готов был обсуждать с юношей любую тему, но когда тот попытался рассказать ему об Осирисе, судья и пророк разозлился и прогнал его прочь.

Намех стал прощаться, сказав, что должен еще закончить папирус.

—    У меня же есть письмо для тебя, — вспомнил старший каравана и стал разматывать пояс. — Вот, Шмуэль передал.

Видя волнение писца, арамей не стал его задерживать и проводил до порога.

У себя в комнате Намех развернул свиток, думая, что сейчас прочтет в нем слова прощения и приглашение вернуться к левитам, но, вопреки его ожиданию, Шмуэль не звал Намеха к себе, а сообщал, что Божьей волей отец его помазан в короли над иврим, и поэтому судья и пророк просит бывшего своего ученика вернуться и быть рядом с отцом в это трудное для народа время.

„Твой отец, — писал Шмуэль, — и все, кто его окружают, умеют только махать мечом, а Божьей воли не понимают. Ты же, если бы перестал гоняться за миражами, мог бы слушать голос Всевышнего и, находясь при отце, давать -\ ему умные советы.”

В конце письма судья и пророк очень коротко сообщай,, что осуществил замысел: собрал вокруг себя молодых, „чье сердце способно трепетать в согласии с трепетом ангельских крыльев над нами”.

А когда-то учеников его не хватало даже для хоровой молитвы...

Закончив чтение и просмотрев письмо еще раз, Намех сидел на постели, не приказывая слугам принести светильники. Потом он поднялся, подошел к большому оконному проему, откинул занавес и стал глядеть на стены зданий, где лентой разворачивались фрески с картинами из загробной жизни Осириса. В лунном свете ему показалось, что птичьи клювы богов раскрыты, что изображения на фресках тихо и таинственно поют, — может быть, гимны из „Книги Мертвых”.

—    Хозяин! — услышал он сзади и, отпрянув от окна, прикрыл его опять занавесом.

—    Чего тебе? — спросил он мальчика-раба.

—    Ты не закончил сегодняшнюю работу, хозяин, — напомнил раб. — А жрец.завтра проверит.

—    Да, да, неси, — велел Намех. — Я буду писать здесь.

„Год 23. Пересчет золота и полей.

Замышление статуи „Высок Хасехимуи!”

Высота Хапи: 4 локтя, 2 ладони, 2 и 2/3 пальца...”

Эльханан из Бейт-Лехема

Эльханан, сын Ишая, не по годам высокий и крепкий мальчик из племени Иуды стоял на вершине горы Мацада, ожидая прихода солнца, чтобы обогреться после ночи в сырой пещере. Легкий дождь то рассыпался по покрову Соленого моря, то замирал. Рубаха на мальчике пропиталась влагой, и только вещи, спрятанные в широком поясе, оставались сухими.

Эльханан возвращался с большого базара в Амоне — отец поручип ему выменять двух ягнят тамошней породы. Ишай дал сыну обменного товара — меда и оливкового масла — в обрез, но благодаря настойчивости в торге с амонитянами, мальчик получил и овечек, и овощей себе на обратную дорогу, и даже новый бронзовый нож взамен того, что сломался по пути в Амон, когда, переходя по перешейку через Соленое море, Эльханан отбивал соль в кожаную дорожную солонку.

Мальчик огляделся. Прямо напротив него располагались страны Моав и Эдом, и он знал, что там живут колдуны. Иногда, собравшись в одной из пустынь, они дышат все вместе, и тогда воздух из их ртов сжигает ячмень на полях иврим из племени Реувена и Гада — вон там внизу их селения.

Придя за Моше-рабейну, племена Реувена и Гада заселили оба берега Соленого моря. Вчера Эльханан проходил через их земли, потому что отец велел ему заглянуть на базар в оазисе Эйн-Геди и узнать, как ценятся шерсть и кожи. Заодно мальчик пополнил водой свои фляги. Вон она, его дорога: вверх-вниз по холмам пустыни Иуды, от ущелья к ущелью. Если знаешь такие дороги, ты и твои овцы всегда остаются в тени.

Когда Эльханан смотрит в сторону пустыни днем, ему начинает казаться, будто над песками прилегли отдохнуть гиганты и, беседуя, в задумчивости высыпают из кулаков песок. Наверно, так и образовались эти холмы.

Взгляд мальчика пытается проникнуть за горизонт. Там лежит главный город государства Амон — Рабат-Бней-Амон, где купцы из караванов на Царском тракте — вон он внизу за холмами, — закупают особенно выносливых верблюдов и сколько угодно холодной воды, молодых женщин и обученных для услужения рабов. Женщин и часть рабов они обычно продают у следующего оазиса и так продвигаются по Царскому тракту.

Мальчик умылся и развел костер.

Вчера, придя в этот край, он сразу отыскал тропинку, по которой звери ходят в сумерках на водопой к водопадам Эйн-Геди. Эльханан насобирал веток и прикрыл ими ямы на тропе. Сегодня, поднимаясь на Мацаду, он их проверил. К его радости в одной оказался оранжевый олененок с мордочкой, покрытой росой. Видимо, мать сама выбралась из ямы, а его — крошечного, с черным пятнышком на спинке и шишечками на месте будущих рогов, вытащить не смогла.

Новым бронзовым ножом мальчик перерезал олененку горло, по всем законам выпустил кровь, выпотрошил его и снял шкурку, а потом положил тушку на сухие ветки для костра и понес наверх. Часть мяса он запечет на завтрак, а остальное, завернув в траву, захватит на дорогу.

Обогрев у огня босые ноги, Эльханан приготовил себе завтрак. Кроме мяса олененка, почистил и посолил овощи, положил их в лепешку и стал не спеша есть, запивая водой из фляги. Он продолжал рассматривать пространство, что окружало Мацаду.

Воздух здесь такой прозрачный, что слева видны были огни даже далеких арамейских городов. А если обернуться назад, взгляд отыщет на горизонте лазурную ниточку: там море.

Эльханан посмотрел направо в пустынную Страну Сыновей Кедма, что продолжается до страны Мицраим, где пустыню останавливает великая река — жаль, ее не видно отсюда. Но те, кому довелось спуститься за стадом в Мицраим, советуют поднять руку, и тогда, гпядя на жипу под кожей, можно представить себе реку и даже ее дельту: вон те малые жилочки у ладони.

Закончив еду, мальчик бросил в костер десятую долю, отложенную от мяса, овощей и от хлеба, и отлил на камни немного воды.

Сытый и обогревшийся у огня, он пришеп в замечательное настроение, достал из-за пояса календарь — глиняную пластинку с 30 отверстиями и проверил, в какую дырку вставлена палочка. Так он узнал, что сегодня первое адара — вот почему еще хоподно, и задерживается солнце. Мальчик поглядел на оплывы темно-лиловых вершин напротив, в Моаве и понял, что еще есть время набрать травы для ягнят и налить им воды, пока те проснутся в пещере. Вход туда Эпьханан еще с вечера завалил ветками в колючках — от косматых бродяг — пустынных медведей, небольших, но свирепых, с длинными красными космами вокруг морд.

Мальчик спустился ниже, собрал сухие шары колючек и вернулся. Огонь сейчас ему нужен был, чтобы треск веток да сухой травы в пламени хоть немного отогнал страх от бездонности тишины вокруг. Эльханан сел на теплую землю близ костра, поглядел вверх. Над ним низко и плавно раскачивалась звезда. Эльханан зажмурился, понюхал воздух: горький ветер из Моава, потом струя ласкового ветра от водопадов Эйн-Геди и снова горький, будто над мальчиком прошел кочевник-эдомец и провел по лицу краем халата.

Передвинув палочку в календаре, Эльханан убрал его в пояс. Такой же календарь с его именем висит в доме Ишая. Только дырочек там уже не 30, а 120 — хотя еще никто в роду судьи Боаза, отца Ишая, не доживал до 120-ти, но таков предел, положенный людям Господом.

В том календаре отец передвигает палочку раз в году, на день рождения Эльханана. Сейчас она в двенадцатой дырочке — значит, ему только в следующем году после бар-мицвы разрешат носить настоящее оружие.

А внизу огни, во все стороны огни: там живут люди, там города племени Эмори, деревья и горы, где приносят жертвы. И селения иврим. Оттуда тоже долетает запах жареного мяса, ибо известно, что только так можно передать на Небо благодарствие человека, от каждой добычи обратить в дым причитающееся Богу.

Опять посыпайся дождь, загасив маленький костер. Но тут же явилось долгожданное солнце, и из-за облака просияло над Мацадой нежное семицветье.

— Радуга! — прошептал, вскочив на ноги, мальчик.

Он знал, что это Бог напоминает о своем завете с Ноахом — о вечном союзе между Ним и всякой душой живою на земле. — Радуга!

Эльханан оглядывает землю с вершины Мацады, и благодарная хвала Богу за дарованную жизнь, за это утро и за то, что Он отдал иврим землю, где каждый камешек говорит с Небом, переполняет мальчика и прорывается впервые произнесенным псалмом: „Храни меня, Боже, ибо на Тебя уповаю!"

Заблеяли ягнята, проснувшиеся в пещере, где мальчик ночевал, прижавшись к ним, чтобы согреться. Бегом

Эльханан спускается вниз, разгребает ветки у входа в пещеру, кормит и поит своих ягнят и, взвалив по одному на каждое плечо, отправляется на север, к селению Бейт-Лехем.

Амалекитяне и племя Шимона

И было: едва посеет Исраэль, поднимаются медианитяне и амалекитяне и Сыновья Кедма и нападают на него — располагаются напротив и истребляют плоды земли... И не оставляли на пропитание Исраэлю ни овцы, ни вола, ни осла. Поднимались они со своими шатрами, со стадами, приходили во множестве, как саранча, и не было числа ни им, ни верблюдам их. Приходили в страну, чтобы разорить ее...

(„Судьи”, 6-3,4)

...Сказал Господь Моше: „Запиши для помятования в книгу и внуши Иошуа, что я бесследно сотру память Амалека из поднебесья.

...Возвел Моше жертвенник... и сказал: „Война у Господа с Амалеком во всех поколениях...”

(„Исход", 17-15,16)

Впервые после ссоры с королем Шмуэль нанес ему короткий визит в Гиве, когда тот сидел шиву — семидневный траур по покойному отцу. Никакого разговора не было, только обмен приветствиями и взглядами, но присутствовавшие заметили, что Шаул благодарен судье и пророку за сочувствие. Второй раз, и опять ненадолго, хмурый осел привез Шмуэля в Гиву на тридцатый день после похорон Киша — другой священный для иврим день поминовения. Попрощались тепло, и Шмуэль заторопился, сославшись на то, что его ждут неподалеку на брит-мила сына кузнеца. Обещал заехать на обратном пути в стан Шаула в горах Эфраима.

И он действительно прибыл туда через несколько дней и попросил короля созвать Совет для важного разговора. Люди собрались под деревом возле палатки Шаула, а старец, сидя на подстилке в середине, обратился к королю:

— Прислушайся к голосу речей Господних. Так сказал Господь Цеваот: „Помню Я, что сделал Амалек Исраэлю, как он противостоял ему при выходе из Мицраима."

Теперь иди и порази Амалека. Истребите все, что у него. Не щади его, а предай смерти от мужа до жены, от ребенка до грудного младенца, от вола до агнца, от верблюда до осла...

Все внимательно слушали судью и пророка. Даже Авнер бен-Нер, возненавидевший Шмуэля после ссоры того с королем в Гилгале, на сей раз согласно кивал.

Шмуэля торжественно проводили до дороги на Раму и в тот же вечер стали готовить армию к походу.

К тому времени, когда Шаул стал первым королем иврим, племена амалекитян кочевали по Заиорданью, но, главным образом, они разбойничали в Негеве. Пока это были союзы нескольких родов, хотя и многочисленные и воинственные, но недолговечные, они не представляли серьезной опасности для государств и даже для отдельных защищенных стенами городов. Амалекитяне то тут, то там поджигали поля, воровали урожай, зверствовали над пленными. Но обычно вожди их племен не могли подолгу находиться в союзе друг с другом, начинали смертельно враждовать из-за дележа добычи или из-за какой-то старой обиды.

Однако теперь, почти одновременно с помазанием Шаула, у амалекитян тоже появился единый вождь — Агаг. Будучи главой самого многочисленного племени амалекитян в Негеве, он подготовил свою верблюжью кавалерию, вероломно нарушил столетиями существовавший договор не пересекать границы кочевых угодий других племен Амалека и стал вторгаться к ним, убивать их вождей и захватывать гаремы, а это означало переход к нему всей власти над племенем. Агаг объявил, что отныне все пустыни — общая собственность племен Амалека, а сам он — их единый верховный вождь. Агаг пронесся ураганом по землям всех своих родичей, перебил старых вождей, назначип на их место моподых, а Хавилу в Негеве объявил главным селением будущего великого королевства. Он собрал в Хавиле молодых вождей, и после многодневного веселья они вернулись в свои кочевья, нагруженные подарками, и объявипи, что отныне все амапекитяне — подданные коропя Агага и обязаны участвовать в каждом его походе. Главы племен хвапипи планы своего коропя и готовили оружие и верблюдов для больших завоеваний. В гаремах судачили о богатых одеждах женщин из племени Иуды, о бусах, кольцах, серьгах, медных зеркалах и серебряной посуде, которые в скорости привезут из походов мужья. Слепой старец, осыпанный милостями нового короля Агага, бродил по кочевьям с палкой, обмотанной верблюжьими хвостами, ударял ею в медную миску и под такой аккомпанемент исполнял песнь о великом разгроме, учиненном предками амалекитян предкам иврим, когда те попытались проникнуть к ним в Негев.

А пока, готовя свое войско, король Агаг устраивал молниеносные набеги на пограничные города Эдома и Амона, а также на стада и поля южных племен иврим: Иуды и Шимона.

Племя Шимона мало занималось сельским хозяйством. Мужчины его были скотоводами, воинами и ремесленниками. В Кнаане не было лучших чеканщиков по меди, чем из племени Шимона. Самые красивые орнаменты на кубках из бронзы, серебра и золота делали они. Шимонитская посуда известна была на всех рынках Плодородной Радуги. Славились и врачеватели животных из племени Шимона. Их приглашали в соседние племена, и нередко шимонитам удавалось остановить падеж скота, дав удачный совет владельцу стада.

Еще больше, чем чеканщики, славились следопыты из племени Шимона. Никто от Египта до Арама не умел так отличить, что изменил в рисунке песка ветер или наводнение, а что — человек. Их нанимали, чтобы найти украденное кочевниками стадо, и шимониты молча уходили на неделю или месяц и возвращались, гоня перед собой скот. Так же молча они отсчитывали из приведенных овец причитающуюся им долю и возвращались к себе в селения:Двир, Арад, Харму или в главное селение племени — Беэр-Шеву. По Кнаану и Египту о них рассказывали легенды. Говорили, будто воин из племени'} Шимона, выслеживая пропавшее стадо, может простоять неподвижно целый день, замаскировавшись под куст или дерево, пока воры не выйдут на него по пути к оазису или колодцу. Рассказывали еще, что шимониты одинаково хорошо ориентируются днем и ночью, что любой из них может заворожить и уничтожить целую орду; что они чуют запах воды из-под земли. Говорили даже, будто они понимают язык хищных животных и птиц, будто их не трогают ни львы, ни змеи, ни орлы. Шимони ов боялись, часто вспоминали слова Яакова о своем сыне Шимоне: „Гнев его силен, а ярость тяжела.”

Пересказывали, как воин-шимонит, словно возникнув из песков, в одиночку входит в палатку вождя в середине кочевья где-то в глубине пустыни и молча глядит тому в глаза. Вождь тут же приказывает вернуть украденное стадо, возместив овец, которых уже начали резать. Тогда шимонит поворачивается и исчезает в пустыне. Слуги вождя гнали стадо обратно и, ни разу не заметив шимонита, бывали все же уверены, что тот следит за ними на всем пути.

Кроме молчаливости шимониты отличались еще и одеждой. Мужчины их носили длинные юбки, а волосы заплетали в косу. Женщины одевались так же, как в Иуде, и отличить их можно было только по черно-желтой ленточке над коленями и по окрашенным охрой векам.

Своих детей они очень рано начинали обучать Закону и правилам жизни в пустыне.

Надел племени Шимона лежал ближе всех к кочевьям Агага, однако, амалекитяне его не трогали — как и все в Кнаане, суеверно побаиваясь шимонитов, они нападали чаще всего на племена Иуды и Реувена.

Шимониты всегда с готовностью поднимались на помощь соседям-иврим.

До недавнего времени нападения кочевников отбивались без труда, теперь же стало ясно, что необходимо многочисленное ополчение, чтобы избавить южные племена от нарастающей опасности. Люди из племен Иуды и Реувена после каждого набега являлись к Шаулу и требовали устроить поход и, пока не поздно, разрушить королевство Агага.

Было, правда, одно обстоятельство, мешавшее Шаулу покарать грабителей.

Когда, выйдя из Египта, иврим добрались до той части Синая, где обитал многочисленный род Итро — тестя Моше, тот по-родственному принял иврим, а напоследок велел своему родичу Кейни во главе его племени сопровождать иврим по пустыне.

Когда во главе кейниатов стал Ховав, сын Итро, Моше предложил ему:

—    Мы отправляемся в то место, о котором Господь сказал: „Его отдам вам”. Иди с нами, и мы сделаем тебе добро, ибо Господь обещал благополучие Исраэлю.

Но Ховав ответил:

—    Не пойду. А на свою землю и на свою родину пойду.

Тогда Моше попросил: „Не оставляй же нас, ибо ты знаешь условия стоянок в пустыне и будешь ты нам глазами. И вот, если пойдешь с нами, то добро, которое Господь сделает нам, мы сделаем тебе."

Ховав согласился, и „отправились они от горы Господней... Сыны Кейни ... поднялись за сынами Иуды в пустыню Иудейскую, которая на юге Арада, и пошли — поселились среди народа..."

Так южнее самого южного из всех племен иврим — племени Шимона — расположилось дружественное племя Кейни.

Оно страдало от набега кочевников из пустыни, но больше всех притесняли его амалекитяне. Теперь же король Агаг подчинил себе и кейниатов, заставив их участвовать во всех набегах на поселения племени Иуды.

Южные племена иврим все настойчивее требовали от своего короля покарать амалекитян, а заодно и кейниатов.

Теперь настало время для похода.

Поход

Подготовка войска еще не была закончена, когда в королевский стан прибыли старейшины племени Иуды во главе с Ахитофелом бен-Хуром из Гило. Волосы его отросли, и борода была перевязана красной лентой.

Собрался Совет, чтобы выслушать посланцев. Авнер явился последним.

—    Ну что, иудеи, опять Агаг увел ваших овец? — засмеялся он. — Стеречь надо.

—    Не угадал, — ответил ему Ахитофел. — На сей раз он нас не трогал.

—    Так в чем же дело? — удивился Авнер.

—    В том, что у Агага скоро достанет сил нападать не только на нас, но и на всех иврим.

—    Сколько же у него, по-твоему, может быть воинов?

—    Триста пятьдесят тысяч!

—    Сколько, сколько?

—    Триста пятьдесят тысяч, — повторил Ахитофел бен-Хур и стал подробно рассказывать об армии амалекитян, о ее вооружении, о том, как она устроена и кто руководит ее набегами на южную Иудею.

Всех немало удивили перемены у кочевников. Племя Амалека превращалось в полуоседлое королевство с большой армией.

—    Ладно, — сказал Шаул, когда старейшина из Гило окончил речь, — у них триста пятьдесят тысяч лучников, как ты говоришь. Авнер прикидывает собрать не более двухсот-двухсот пятидесяти тысяч. Если сражение будет в поле, мы их одолеем без труда. Но амалекитяне наверняка разделятся на боевые отряды, и нам придется сражаться одновременно в нескольких кочевьях. Тогда у нас будут большие потери. Но я уверен, что раз эта война от Бога — иврим разгромят Амалека.

Все посмотрели на Ахитофела: что он на это скажет?

—    Усиление Агага, — начал иудей, — опасно не только для иврим, но и для всех его соседей. Давайте отправим людей к королю Эдома и предложим ему идти на Амалека вместе.

Военачальники покачали головами. Слыханное ли дело! Еще ни разу не бывало у иврим военных союзников! В Кнаане было принято не вмешиваться в войну, зато после ее окончания — набрасываться на побежденного и растаскивать остатки добычи. Наверняка так же поступят и королевство Эдом, и кочевники из враждебных Агагу племен. Вот когда иврим победят и уйдут, тогда все и накинутся на кочевья Амалека.

Но Ахитофел был убежден в возможности союза с Эдомом.

—    Знаешь что, — предложил князь Яхмай, — вот ты и договаривайся с королем Эдома, пока мы заканчиваем подготовку к походу.

—    Пусть будет так, — согласился Ахитофел.

А на следующий день в Совете выступил князь Шутелех из племени Шимона и рассказал план сражения. Шаул поручил ему выбрать, когда лучше напасть на Гаг, и теперь Шутелех объяснял, почему советует выступить именно в середине месяца адара. В это время у кочевников будет большой праздник в честь живущей в Пустыне Пустынь Держательницы Мира. Они изберут в Держательницы Мира самую красивую девушку знатного рода, после священных плясок ей будут приносить жертвы, наряжать и одаривать подарками, а в конце праздника — заколют священным копьем и зароют в песках пустыни. Окончится праздник обильным питьем смеси из перебродившего ослиного молока с какой-то травой. От этого питья кочевники окончательно одуреют и несколько дней будут валяться без сил.

Слушатели рассмеялись, вспомнив, как Шимон — родоначальник иврим племени, из которого происходит Шутелех, договорился с братом Леви. Воспользовавшись слабостью жителей Шхема, братья перебили их и разграбили город.

План одобрили.

Перед самым выступлением в поход в стане опять появился Ахитофел и сообщил, что король Эдома согласен воевать с Амалеком, и десять тысяч воинов во главе с князем Доэгом уже идут по Негеву, чтобы присоединиться к войску Шаула. Король Эдома прислал в подарок королю иврим богатую сбрую дпя мула и походный стул, покрытый золотым орнаментом.

Ополчения иврим двинулись на юг. Авнер бен-Нер велел воинам каждого племени окрасить стрелы в свой цвет, чтобы не повторился спор, случившийся после победы над Нахашем, когда эфраимцы кричали, что они больше всех перебили врагов.

В Телаиме устроили смотр войска.

—    Двести десять тысяч, — доложил Авнер бен-Нер Совету. — Примерно на такое количество мы и рассчитывали. Зато на нашей стороне внезапность нападения. И оружие у иврим получше — зря что ли разбили Питтака! Теперь у нас каждый воин имеет железный меч.

—    Наша война от Бога, — заключил король.

Едва рассвело, армия двинулась на юг.

Передвигались кто пешком, кто на муле, привалы делали по сотням; все время кого-то ожидали: то растянувшуюся цепь, то отставший обоз. В землях Иуды и Шимона их встретили отряды вооруженных иврим, чтобы присоединиться к походу. Здесь же повозки обоза нагрузили свежей провизией и пополнили запасы воды.

Недели через две после выступления, когда уже вошли в Негев, во время привала случилась беда. Отошедший далеко от стана молодой воин-эфраимец был зарезан кочевниками. На следующий день по стану вдруг ударили лучники из верблюжьей кавалерии, выскочившей из пустыни и унесшейся в облаке пыли обратно, прежде чем иврим пришли в себя и подумали о преследовании. Сотни стрел, упавших на армию короля, не причинили ей вреда, потому что еще в Телаиме Шаул приказал начальникам тысяч лично проверить у своих воинов щиты, чтобы кожа на каркасах была крепко натянута и смазана топленым жиром — тогда копье или стрела скользят по щиту, но не пробивают его.

Король и его Совет, встревоженные внезапным нападением, ожидали в палатке возвращения шимонитов, отправленных князем Шутелехом узнать, не обнаружил ли Агаг их присутствия в пустыне, не нужно ли менять план.

Шимониты вернулись, выяснив, что налетало на иврим племя кочевников, враждебное амалекитянам. Поход можно продолжать, но по мере углубления в пустыню стоит быть осторожнее, а на привалах увеличить охрану.

Еще не было зноя, пустыня Негев цвела, и от запахов и красок кружилась голова. Шаул ехал на муле, и головки цветов с особенно длинными стеблями касались ушей мула. Шаул вспоминал возвращение в Гилгал из похода на Нахаша и прекрасный луг где-то в горах Иуды.

Никто не мешал Шаулу любоваться Негевом. Никогда раньше не бывал он так далеко от Гивы, не видел эти холмы, такие непохожие на горы Эфраима. Холмы пылали алым цветом со стороны горизонта и были густосиними, если смотреть на них из пустыни.

Шаул ехал и радовался. В первые дни продвижения его армии по Эфратской дороге через многолюдные селения племен Эфраима, а потом Иуды, он встречал дружелюбное отношение ивриМ к своей армии и к нему, королю. Здесь уже знали все подробности сражения под Михмасом; Шаула благодарили, благословляли и просили погостить хоть на обратном пути.

Поход на Амалека вызвал у местных иврим большую радость. Шаулу рассказывали о непрерывных налетах амалекитян, показывали людей с выколотыми глазами и отрезанными ушами, с дырами, которые остались на месте щек у тех, кто побывал в плену у кочевников.

На одном из последних привалов шимониты отвели короля в сторону от лагеря и показали покинутый жителями город. Стены домов обвалились, и по ним глиняной лентой лежала городская стена. Кто здесь жил, куда ушли несчастные люди, похоронив погибших при землетрясении родных — этого не знал никто.

—    Дело нечеловеческое, гнев Божий! — развел руками Авнер бен-Нер.

Они постояли еще несколько минут и повернули обратно.

Иоав, рыжий оруженосец принца Ионатана, съел какую-то дрянь, и не где-нибудь, а в родительском доме по пути через Бейт-Лехем. Его все время рвало, но он ни за что не соглашался остаться в селении и даже ехать с обозом. На привалах Иоав подсылал к шимонитам Миху, чтобы тот распросил, как выглядит король Агаг.

—    Никто из наших его не видел, — отвечали шимониты.

—    А ты посоветуй Рыжему, пусть возьмет Агага в плен  —    тогда и разглядит.

Воины смеялись, а Иоав злился на Миху: зачем проговорился, кто его послал.

В последнем оазисе перед Шаулом действительно предстал молодой красавец в сверкающих на солнце латах и сказал, что он, князь Доэг, и десять тысяч воинов присланы его королем для | войны против Амалека. Построение эдомцев по росту, правильное устройство лагеря, в котором они прожили две недели, ожидая иврим, —    все это вызывало уважение к новому союзнику. На военном совете Доэг объявил, что его отряд готов выступить немедленно, как только они договорятся о совместных действиях с армией Шаула. Князь Шутелех рассказал о плане воспользоваться праздником амалекитян, и Доэг пришел в восторг. Он просил предоставить его силам атаку на селения и кочевья. Иврим согласились, оставив за собой действия против Агага в открытой пустыне.

После этого Доэг пожелал услышать, как разделят будущую добычу. Эдомцы рассчитывают привести из похода овец, верблюдов и рабов.

—    У иврим с Амалеком священная война, — сказал Шаул. — Мы пришли его уничтожить.

—    Понятно, — протянул Доэг, хоть на лице его была написана полная растерянность. — Как бы там ни было, я рад, что споров по поводу дележа не будет.

—    Не будет, не будет, — подтвердил Авнер. — Вы можете выступать и сразу занимать селения. Наши дозорные видели, что кочевники ушли оттуда, оставив небольшую охрану. Мужчины уже на празднике в долине. Там мы на них нападем, а вы не пускайте их обратно, в селения и кочевья.

Доэг кивнул, союзники пожелали друг другу победы, и эдомский князь вышел из палатки. Весь лагерь иврим столпился, чтобы снова поглазеть, как четко строится по команде отряд короля Эдома.

Иврим вступили в бой сразу после того, как возвратился в стан посланный к кейниатам воин из племени Шимона. Он предупредил вождя кейниатов от имени короля Шаула, чтобы не вмешивались в войну иврим с Амалеком.

Обе армии — Шаула и Ионатана — а также ополчения - племен Иуды и Шимона, которыми командовал князь Шутелех, обрушились на полумиллионную толпу, праздновавшую рождение Держательницы Мира. У амалеки-тян началась паника, но все они, от мала до велика, были при оружии.

Бой сразу распространился по всей пустыне, до самого горизонта.

В большинстве амалекитяне были людьми малорослыми. Сражаясь, они приседали и вращали короткими кривыми мечами у самой земли, потом подпрыгивали, издавали жуткий вопль и наносили удар — сильный и чаще всего, смертельный. Очень помогло иврим, что отряд шимонитов перед началом боя отрезал амалекитян от распряженных для отдыха верблюдов. Животные были по-праздничному украшены, но к серебряным и медным кольцам их сбруи пирующие хозяева прикрепили колчаны, полные стрел, запасные луки и дротики.

Король сражался как простой воин. Амалекитянам никак не удавалось нанести удар страшному великану, а их, особенно воинов из отборного отряда Агага, приманивал блестевший на белых волосах королевский обруч. Как потом выяснилось, повелитель амалекитян обещал в награду за голову Шаула отдать дочь и двух верблюдов.

Рядом с королем сражались несколько пожилых беньяминитов. Если на Шаупа налетали сразу несколько человек, кто-нибудь из своих сразу спешил к нему на выручку, сносил щитом или копьем подкравшегося сзади или сбоку амалекитянина, а потом отходил, продолжая бой. Так же поступал и сам Шаул: боковым зрением он постоянно следил за схватками соседей, готовый кинуться на помощь. И все время по звяканью дротика или стрелы о подставленный щит король догадывался о присутствии рядом своего оруженосца Итая бен-Риваи из Гивы.

Руководили боем князья Нахшон из Иуды и Яхмай из Иссахара. Верхом на мулах они стояли на холме и направляли запасные отряды в те места, где атака иврим ослабевала. Когда князья увидели, что победа близка, они приказали отходить, и остановившись, перекрыть Агагу все дороги и тропы, ведущие к кочевьям.

Дважды прозвучал шофар, и Шаул и остальные иврим опустили мечи. Они увидели, как, бросая оружие, с криками убегают амалекитяне. Проклиная деву — Держательницу Мира, не защитившую их своем празднике, они устремились к линии холмов, где уже обнажала обоюдоострые мечи засада из ивримских ополченцев. Некоторые из кочевников бежали в свои селения, прямо на копья эдомцев.

Шофар призвал прекратить атаку. Авнер приказал не преследовать врага, десятки тысяч бегущих амалекитян могли растоптать победителей.

Верхом на муле Шаул стоял на холме над долиной, покрытой телами кочевников. Выполняя данное Шмуэлю обещание, амалекитян ловили по всему Негеву, вели к отрогам гор и там приканчивали. Ахия бен-Ахитув, все священники и левиты находились на месте казни, следили, чтобы гнев Божий свершился до конца.

А по кочевьям прошли эдомцы князя Доэга. Когда Ахия, посланный Шаулом в селения амалекитян узнать, как выполняют союзники свои обещания, вернулся обратно, он не смог произнести ни слова. Иврим догадались, что эдомцы творят над семьями кочевников что-то страшное.

—    Все? Мы исполнили наше обещание Шмуэлю? — спросил Шаул у подъехавшего Авнера.

—    Исполнили, — подтвердил Авнер. — После такой победы люди заслуживают награды.

—    Только не здесь! — Шаул скривился, указывая взглядом на долину внизу. — Надо возвращаться.

—    Правильно, — сказал, приблизясь, князь Яхмай.

—   Ночью похороним убитых, и на рассвете двинемся домой. Дадим войску отдых в первых же оазисах.

—   Эй, король! — раздался веселый голос.

Шаул и его люди обернулись и увидели Рыжего. Тот волочил за собой на веревке не то овцу, не то козу. Когда Иоав поднялся на холм, все увидели, что это вовсе не животное, а маленький горбун с длинными вьющимися волосами. Вблизи оказалось, что он еще и косоглазый, а рот его был постоянно оскален, обнажая черные зубы.

—    Накажет же Господь! — вздохнул какой-то солдат, когда Иоав и его уродец остановились на холме. — Где ты отыскал такое чудо, Рыжий? Г они его отсюда!

—    Это не я, — Иоав с сожалением развел руками. — Это шимониты его поймали.

Потом он кивнул в сторону уродца и медленно произнес:

—    Перед вами король Агаг!

Вскрик удивления раздался на холме. Все тронули мулов и подъехали поближе, чтобы разглядеть недавно еще такого страшного врага.

—    Да ты ошибся, — сказал молодой князь Эзер, прикасаясь к уродцу тупым концом копья.

—    Нет! — пленный поднял голову. Искривленный рот с оскаленными зубами, наморщенный нос и косые глаза — все горело ненавистью. — Я — Агаг, король амалекитян. И я вас презираю.

Тут он перешел на родной язык, заговорил очень быстро, жестикулируя, сколько позволяла веревка.

—    Кончай его, Рыжий, — приказал Авнер бен-Нер.

Незачем было и приводить.

—    Нет, погодите.

Все обернулись. Сзади к ним на муле подъехал красавец Доэг.

—    У меня есть к тебе просьба, король Шаул.

—    Какая?

—    Я слышал, что не будет пира в честь победы.

—    Не будет, — подтвердил Шаул. — Завтра иврим уходят домой.

—    Странно, — протянул Доэг. — Но если король так решил... Тогда позволь мне отправить войска обратно в Эдом, а самому остаться поглядеть на твой стан. Можно?

—    Ты — мой гость, — ответил Шаул. — Сегодня Эдом и Дом Яакова вместе воевали, скоро будем вместе и пировать. У тебя много убитых, Доэг?

—    Много, — подтвердил эдомский князь. — Но война есть война. Еще вот о чем я прошу короля иврим: не убивай Агага до времени, не лишай своих людей радости. Дай моей дружине довести его до места. Главного врага нужно кончать торжественно — народ это любит.

Он хотел еще что-то добавить, но Шаул перебил:

—    Забирай Агага!

Король обернулся к подскакавшему Адораму, вслед за которым подъехало еще несколько человек. Все они кричали одновременно, обращаясь к Шаулу.

—    Говори сперва ты, Адорам, — попросил король тихо.

Остальные замолчали.

Адорам бен-Шовав просил, чтобы хоть малую часть скота сохранили в обозе.

—    У нас тяжело с мясом для еды и жертвоприношений. Я не могу делать запасы дольше, чем на завтра. Ибо сказал Господь Моше: „В день заклания вами должно есть это и на следующий день. А оставшееся до третьего дня на огне сожжено будет. Если же съедите на третий день, отвратительно это..."

—    Не надо ничего объяснять, — перебил Шаул. — Отбери, сколько нужно для обоза.

—    И для пира? — спросил Адорам.

—    Оставь и для пира, — почти уже шепотом разрешил король.

Он повернулся к Авнеру. Тот только взглянул в лицо Шаула и все понял.

—    Поезжай, отдохни, король, я сам управлюсь.

И сразу же военачальник стал отдавать приказы отрядам. Вестовые то и дело появлялись на холме.

А король на своем муле скрылся в темноте. Его увидели только в момент погребения погибших воинов, когда читали заупокойную молитву. Потом Шаул опять исчез и до утра не появлялся в своей палатке.

Рассвет в Южном Негеве был желтым, будто на горы с неба вылили много кувшинов масла.

Утром армия направилась в обратный путь. Король Шаул, Авнер бен-Нер, Ионатан, военачальники и советники короля двигались в конце колонны. Там же, беседуя на ходу с Ахией бен-Ахитувом, ехал князь Доэг. Пленный король амалекитян плелся сзади, привязанный к хвосту мула одного из эдомских начальников сотни.

А в селениях Амалека пировали грифы, и матери-шакалихи вели детенышей обгладывать кости, прежде чем те занесет песком или смоет весенним наводнением. Только через год в Южный Негев вернулись кейниаты и заняли кочевья и пастбища короля Агага.

„И не видел больше Шмуэль Шаула”

Не послушал ты голоса Господа и не исполнил ярости гнева Его на Амалека.

(„Шмуэль I”, 28-18)

В каждом ивримском селении, через которое пролегала обратная дорога, оставался отряд местного ополчения. Жертвоприношение по случаю благополучного возвращения из похода на Агага, прощание с воинами, уже добравшимися до дома; наконец, просто встреча местного населения с армией иврим, с королем Шаулом и его военачальниками непременно превращались в праздник. Поэтому возвращение через уделы племен Иуды и Шимона затянулось почти на месяц.

Шаул понимал, что- противиться такому настроению в народе бесполезно. Беседуя с людьми из Совета, король уже мечтал о тех днях, когда от многочисленного и шумного ополчения опять останутся только армии — его и Ионатана — тогда и можно будет готовить новые походы. Но Авнер и князь Яхмай были уверены, что сперва иврим придется вести оборонительные сражения с Плиштией, ибо она не простит им разгрома, учиненного в Михмасе серену Питтаку. Были в Совете и такие, кто считал необходимым уже сейчас, по пути, вышибить ивусеев из их крепости Ерушалаим, а потом разгромить гиргашей в Бейт-Шаане, чтобы исключить нападение с тыла в будущей войне с Плиштией.

Шаул целые дни принимал людей из селений, близ которых пролегал путь победителей. К нему шли с просьбами, с жалобами, с советами, а то и просто познакомиться с первым королем иврим, поглядеть на него и послушать его слово. Король непрерывно участвовал в совместных жертвоприношениях и молитвах, к нему приводили для благословения детей, просипи о суде, заговаривали о должностях, обсуждали налоги, сватали его неженатых сыновей — Авинадава и Малкишуа. Местные певцы исполняли песни в честь победы армии иврим над амалекитянами и плиштимской Колонной, ремесленники дарили королю кубки с чеканкой с цитатами из Торы.

Впрочем, не все было так празднично.

В селении Кармель, что в Араве, Шаул в своей палатке разговаривал с Малкишуа, когда услышал, что снаружи кто-то ругается с охраной.

—    Скажи, пусть пропустят, — попросил король сына.

Тот вышел и вскоре возвратился, держа за плечо веселого кряжистого крестьянина.

—    Его зовут Навал, — сказал Малкишуа. — И он пьян.

Войдя, Навал грохнулся на землю и пополз к Шаулу, ловя его ногу для поцелуя. Король вскочил и отпрянул в угол, показывая рукой, чтобы пьяный не приближался. Тот сел на землю и глядел на Шаула уже по-звериному, напоминая короля Агага.

—    Пренебрегаешь?!

Малкишуа протянул руку к Навалу, но король остановил его:

—    Чего ты хочешь? — спросил он.

—    Хочу купить стадо, которое вы отняли у Амалека.

—    У меня его нет, — покачал головой Шаул. — Разве ты не знаешь, что у иврим война с Амалеком от Господа? Что я приказал...

—    Да я хорошо заплачу, — перебил пьяный. — Соседу-то моему твои солдаты продали тридцать голов коричневых овец! — он засмеялся и помахал указательным пальцем.

—    Кто ему продал? — рявкнул Шаул.

Навал сперва даже присел от испуга, но потом опять захихикал:

—    Сосед мне сказал, иди, мол, вон к тому солдату, он тебе и продаст. Ну, нет! Навал — прямо к королю Шаулу...

—    Я же объяснил тебе, — медленно повторил Шаул, у меня нет никакого скота. Уходи.

—    А-га, у тебя нету скота для народа, — протянул Навал. — А мы-то думали, вот, теперь у нас есть свой король, — всхлипнул он. — А еще говорят, будто Шаул никогда не обижает иврим, только врагов.

—    Уходи, пожалуйста, — попросил Шаул.

—    Людям есть нечего, а ты уничтожаешь скот, — наглел Навал. — Да какой скот!

Шаул скривился. Малкишуа не выдержал, схватил пьяного за ворот, развернул физиономией к выходу и поддал коленом. Тот подлетел в воздух и шлепнулся уже за порогом.

—    И это король иврим! — донесся воппь снаружи.

—    А ведь я, правда, не знаю, что творится в опопчении. Наверно, солдаты действительно торгуют скотом, — сказал Шаул сыну. — Когда есть две тысячи моих бойцов да у Ионатана тысяча, я знаю от военачальников все о каждом, хотя и тогда Адораму с Иорамом не просто столько людей накормить, разместить, подготовить для них оружие. Но двести тысяч! Я даже старейшин не всех знаю по именам. А теперь возвращаемся, люди тысячами уходят обратно домой. С чем они уходят?

—    Наверняка с добычей, — отводя глаза, сказал Малкишуа. — Еще хорошо, если ппенниц по палаткам не прячут. Но я не уверен.

—    Я тоже, — сказан коропь и понурипся.

Шмуэнь проснулся на земне возне скамейки. Спуга тряс его за ппечо. Спуга и днем-то едва видел, а сейчас в сумерках он почти касался бородой лица Шмуэля.

—    Что с тобой? — повторяй он испуганно. — Почему ты кричишь и все куда-то попзешь?

Шмуэнь растерянно смотрен на него, ничего не понимая.

Слуга принес кувшин с водой и, пока судья и пророк пин, объяснял:

—    Всю ночь ты стонал, ппакап, падал со скамейки и забивался в угон.

Шмуэнь присеп на корточки, набран воды в ладони и, обтерев лицо, подставип его под ветерок. Подождал, потом приказан:

—    Уходи, и никого не впускай.

Слуга прижап к животу кувшин и вышел.

И было слово Господне к Шмуэлю такое:

—    Сожалею Я, что поставил Шаула королем, ибо он отвратился от Меня и слов Моих не исполнил.

Шмуэль поднялся и направился к выходу. Там его ждал с донесением левит с гор Иуды. Левит ругался с подслеповатым слугой Шмуэля, не пропускавшим никого к судье и пророку.

—    Знаю, — сказал Шмуэль. — У короля едят скот Амалека. Где сейчас армия?

—    Спускается к Гилгалу. Там, говорят, будет пир по случаю победы.

—    Ну, ну, — усмехнулся Шмуэль. — Погляжу я на этот пир. Оседлай моего осла, — обратился он к слуге и, опережая вопрос, прибавил:    Поем в дороге.

Он направился к умывальнику.

Едва все сели за столы, и Ахия бен-Ахитув собрался благословить праздничный ужин, как вбежал вестовой и сообщил, что дозорные видели осла Шмуэля.

—    Пророк направляется сюда, - повторил вестовой специально для растерянного короля.

Шаул очнулся:

—    Это я послал ему приглашение, — сказал он громко.

— Что за торжества без Шмуэля?

Авнер быстро сообразил, что необходимо сделать.

—    Убрать, — велел он своим оруженосцам, указывая на столы.

Через несколько минут в центре Гилгала было опять пусто, а король с военачальниками направились к воротам встречать Шмуэпя.

Шауп только взглянул на старца и понял, что сейчас произойдет. У него больше не было сил сопротивляться, и он только молился про себя, как в детстве: пронеси мимо, Господи!

Все остановипись, и Шаул один пошеп навстречу судье и пророку. Протягивая к нему руки, король произнес: —    Будь ты благословен у Господа, Шмуэль!

Старец что-то буркнуп и, сощурясь, стал вглядываться в лицо короля, будто видел его впервые.

Шаул покраснел.

—    Исполнил я слово Господа, — проговорил он растерянно.

—    А что это за блеянье овец в ушах моих и мычание коров, которое я слышу? — еще больше сощурился старец.

—    От амалекитян пригнали их, так как пощадил народ лучшее из крупного и мелкого скота, чтобы жертвовать Господу, Богу твоему. А остальное мы истребили.

—    Истребили, — повторил Шмуэль, и лицо его посинело. — Послал тебя Господь в путь и сказал: „Пойди и разгроми Амалека. И воюй с ним до полного уничтожения". Почему же ты не послушался гласа Господня, а устремился на добычу и зло совершил перед очами Господа?

Шаул растерялся. Отшатнувшись от темного лица Шмуэля, он заговорил, разводя руками:

—    Ведь послушался я гласа Господа и пошел в путь, в который послал меня Господь, привел Агага — короля Амалека, а амалекитян я разгромил.

—    Это я просил сохранить скот, — выкрикнул Адорам.

Шмуэль едва покосился в его сторону, и опять вонзил взгляд в наклонившееся к нему лицо короля.

—    Дальше, — потребовал Шмуэль. — Говори, что было дальше?

—    Взял народ лучшее из добычи, из мелкого и крупного скота, из заклятого, чтобы принести в жертву Господу, Богу твоему в Гилгале.

—    А-а, — протянул Шмуэль, — значит, чтобы принести в жертву? Неужели всесожжения и жертвы столь же желанны Господу, как и послушание гласу Его? Послушание лучше жертвы. Повиновение лучше, чем тук овна, а неповиновение — как знахарство, а противление — как идолопоклонство. — И медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, объявил: — За то, что ты отверг слово Господа — и Он отверг тебя, чтобы ты не был королем.

—    Погоди, погоди! — прохрипел Шаул. — Согрешил я, что преступил повеление Господа и слова твои, так как боялся я народа и послушался голоса его. Теперь же прости грех мой и возвратись со мною. И поклонюсь я Господу.

И повернулся Шмуэль, чтобы уйти. Но ухватил Шаул за полу плаща его, и тот порвался.

Тогда сказал ему Шмуэль:

—    Сегодня отторг Господь власть над Исраэлем от тебя...

Шаул прикрыл веки ладонями. Потом руки короля опустились, и он тихо, с усилием произнес:

—    Я согрешил, но теперь почти меня, прошу, перед старейшинами народа моего и перед Исраэлем и возвратись со мною. И поклонюсь я Господу, Богу твоему.

Шмуэль колебался.

—    Иди туда, — он указал в сторону жертвенника.

Шаул повернулся и двинулся к своим людям, чувствуя, что пророк следует за ним.

Через несколько минут начались молитва и всесожжения. Люди вокруг судьи и пророка, все за исключением короля, уже поверили, что буря миновала.

Едва окончился общий молебен, Шмуэль велел:

—    Приведите Агага.

Когда пленный появился, и его поставили против Шмуэля, все с удивлением увидели, что судья и пророк одного роста с вождем амалекитян.

Всю дорогу от Гилгала Агаг не желал разговаривать ни • с кем, даже с королем Шаулом. Он принимал пищу и воду только в уединении и отказывался сменить свою изодранную одежду на новую. Но теперь, когда его подвели к Шмуэлю, Агаг неожиданно сник, лицо его сделалось серым, он опустил глаза и что-то лепетал на своем языке. Стало тихо. Налетел ветер, и дым от жертвенника скрыл этих двоих от стоявших вокруг воинов.

А когда дым рассеялся, все увидели, что Агаг так и стоит, понурясь, а в руке у Шмуэля — обоюдоострый нож, каким убивают животных для жертвоприношения.

Сказал Шмуэль:

—    Как меч твой жен лишал детей, так и твоя мать лишится сына.

И рассек Шмуэль Агага перед Господом в Гилгале.

Опустив глаза, стояли люди вокруг. Князь Доэг протолкался как можно ближе к месту, где Шмуэль казнил пленного короля амалекитян.

—    Принеси Тору, — велел Шмуэль Ахии бен-Ахитуву.

Тот повиновался.

Шмуэль раскрыл свиток на нужном месте, отодвинул от глаз и громко прочитал:  —    И даст вам Господь мясо, и будете есть. Не один день будете есть и не два дня, и не пять дней, и не десять дней, и не двадцать дней, а в продолжении месяца, пока не выйдет оно из ноздрей ваших и не станет для вас отвратительным, за то, что вы презрели Господа, который среди вас...

...И пошел Шмуэль в Раму.

Еще несколько секунд длилась тишина, потом Шаул услышал рядом голос эдомского князя Доэга:

—    Возьми меня на службу, король иврим.

Шаул мрачно кивнул и направился к своей папатке.

—    Короля не тревожить! — приказал Авнер бен-Нер.

И не видел больше Шмуэль Шаула до самого дня смерти своей...

Ахиноам

...Помню я милость юности твоей, любовь брачного союза твоего и то, как ты шла за мной по пустыне, по земле несеянной...

(„Пророки”, кн. Иеремия, 1-1)

Было совсем темно, только у жертвенника, уже отмытого от крови, горели факелы.

Король обходил селение вдоль невысокой стены, молча кивал, когда из темноты возникала охрана, и жестом отказывался от провожатых.

Шаул шел и удивлялся, до чего все знакомо ему в Гилгале. Впервые он оказался здесь в самый знаменательный час своей жизни: когда судья и пророк Шмуэль помазал его перед Господом и народом, и стал Шаул первым королем иврим. И это было единственное счастливое посещение им Гилгала после победы под Явеш-Гиладом и помазанием. Зато два последующих пребывания здесь, сегодняшнее и прошлогоднее, совпали для него с двумя проклятиями...

Напротив лежал разгромленный в прошлом году плиштимский лагерь, сожженный и уже не восстановленный. Шаул поднялся на затопленный лунным светом холм и даже зажмурился. Листву, колючки, мох, остовы палаток, засыпанные пеплом, — все окрасили в белый цвет луна и звезды.

Шаул подумал, что вот стоит он сейчас на том же месте, откуда наблюдал тогда грозный стан врага, ожидая прибытия Шмуэля.

И дождался...

Заныло сердце, Шаул с отчаянной тоской подумал о старости.

Спускаясь с холма, он двигался по утоптанной стадами тропе вдоль стены селения. Мимо прошла рабыня в длинной шерстяной рубахе, заколотой на плече птичьей костью, на шее — ожерелье из темно-коричневых каменных бус и медный обруч. Рабыня, улыбаясь, поклонилась Шаулу. Он рассеянно кивнул и прошел дальше.

Вспомнилось, как несколько дней назад, обходя вот так же свой лагерь, он поравнялся с солдатами и услышал рассказ князя Доэга о том, как в Эдоме новый король, придя к власти, заменяет придворных.

— Убивают, но не всех, — рассказывал Доэг, переламывая лепешку. — Иные даже остаются на своих постах, если, конечно, их племя не провинилось перед новым королем. А вот род свергнутого короля — тот вырезается весь. Когда наш король Магдиель захватил власть, его телохранители сложили для коронации горку из голов родственников предыдущего короля — Зэраха, — всех, даже его новорожденного правнука. И Магдиель стоял на этой горке, принимая поздравления и подарки.

Шаул ушел к себе в палатку, сидел там один, никого не хотел видеть. Потом вестовой крикнул, что протрубил шофар — пора двигаться дальше.

Но ведь тогда у Шаула еще оставалась надежда: он исполнил слово Господа — разгромил Агага...

А сегодня Шмуэль объявил, что у иврим будет другой король...

Шаул поглядел на небо: скоро ли рассвет? Утром он оставит все, и никакие самые срочные дела не помешают ему поехать в Гиву. Он все расскажет жене.

...Ее звали Ахиноам, то есть „приятная”, но все вокруг побаивались строгого характера и сурового вида жены Шаула. Даже дети больше тянулись к отцу, забирались к нему на колени, гладили бороду, целовали и делились тайнами, а иногда шепотом жаловались на Ахиноам.

Но Шаул, который не много жил при своей матери, уважал жену, никогда не сомневался в ее правоте, хотя и был старше на десять лет. Ахиноам несла все заботы по дому, ухаживала за стариками, пока те были живы, а теперь за внуком. Став королем, он не часто видел жену. Но иногда, придумав предлог и краснея, будто в молодости, она приезжала из Гивы в военный стан и наводила порядок в палатках мужа и сыновей. При этих встречах оба, Шаул и Ахиноам, не могли наговориться, он набирался от этой строгой женщины уверенности и твердости. Они смеялись, беседуя, и люди удивлялись, ибо король и его жена слыли людьми очень серьезными, даже сухими.

Ахиноам, если приносила совсем уж печальные новости, то и тогда заканчивала их какой-нибудь утешительной историей из Торы. Шаул рассказывал ей обо всем, что случалось в стане, о своих людях, объяснял, почему поступил именно так, а не иначе, или уводил свою гостью на холмы, чтобы показать какой-нибудь особенно замечательный вид. Сам того не замечая, Шаул действовал решительно, не колеблясь и не считаясь ни со своими, ни с чужими сомнениями, если Ахиноам одобряла его замысел. Часто даже в стане он ловил себя на том, что мысленно советуется с Ахиноам, ищет ее поддержки. Так же относились к ней и три их взрослых сына. Когда мать входила к ним в палатки и, будто прежде в доме, начинала убирать и наводить порядок, ворча и жалуясь на грязь, сыновья сами рассказывали ей о своей воинской жизни, хвастали трофеями и боевыми схватками, в которых они отличились, и, волнуясь, ждали ее похвалы.

Теперь Шаулу казалось уже странным, что не так давно они с Ахиноам вовсе не разлучались. Когда Шаул ночевал на пахоте, Ахиноам приходила к нему туда и оставалась с мужем до самого рассвета. И всегда эти два молчаливых и застенчивых человека между собой могли говорить и говорить, хотя, казалось бы, чего еще не знают друг о друге муж и жена, да еще из одного селения.

А потом у Шаула появились от нее тайны. Он не рассказал жене ни о том, в красном, ни о помазании...

Ахиноам чувствовала, что муж что-то скрывает, но не донимала его расспросами, ждала. А он, чем дальше, тем больше уже боялся посвятить ее в черное будущее, что ожидает всех, кто связан родством с королем Шаулом. Он предпочел бы поговорить с каким-нибудь мужчиной, чтобы тот высмеял его страхи и сказал что-нибудь, вроде: „Судьба!” или „Все от Бога!” До сегодняшнего разрыва с Шмуэлем, даже после их первой ссоры Шаул еще надеялся, что все обойдется — ведь он же исполнил волю Господа. За своими победами Шаул видел одобрение Бога. Вчера Шмуэль лишил его надежды.

Скорее бы рассвет, скорее бы Гива, скорее бы увидеть Ахиноам! Нет сил. Хоть в этот раз и не помогут мне ни слово твое, ни совет, жена моя, я расскажу тебе, почему больше не обрадуют меня замужества дочерей, рождения внуков; почему я завидую отцам, умершим своей смертью и похороненным достойно.

Я все тебе скажу. Вряд пи мне от этого станет легче, но если не тебе, так кому же еще? Кому?

Шауп подошел к палаткам левитов и отыскал ту, где хранились Священные книги. Вошел, велел слугам принести факеп, развернул свиток Торы и отыскал нужное место:

„И сказал Моше Господу: —    Зачем сделал Ты зло рабу Твоему, и отчего не нашел я милости в глазах Твоих, если возлагаешь бремя всего народа этого на меня?..

Не могу я один нести весь народ этот. Слишком тяжело для меня..."

Он долго стоял, прикрыв веки, потом свернул и убрал свитки, опять вышел под звезды — те уже потускнели, начинался рассвет.

Вдруг заметил внизу, в ущелье, на высветленной луной ленте дороги всадника на муле. Тот приближался к Гил-галу, уже начинал последний подъем на холмы, окружавшие селение.

Король направился к воротам, куда должен был въехать всадник.

Когда тот приблизился, Шаул узнал молодого воина из армии Ионатана — Якима бен-Зихри из Гивы. Ничего, ничего, — сказал себе король. Значит, видят глаза и даже при таком свете. Еще он подумал: молодец! Отпросился до утра и вон как спешит: ночью пустился в путь.

Шаул прошел за ворота и остановился на дороге, где вот-вот должен был появиться из-за последнего холма Яким бен-Зихри. Уже были слышны топот и фырканье мула.

Г олова Якима показалась из-за холма.

Широкая черная повязка приподнимала волосы надо лбом молодого воина.

—    Кто? — прохрипел Шаул.

—    Жена твоя... Ахиноам... Да будет благословенна ее память!