Октябрь 2024 / Тишрей 5785

Главы 11-15

Глава одиннадцатая

Время не ослабило жгучего интереса жителей городка Б. к странному и долгому отсутствию Эдварда. Никаких вестей о нем не было, никто ничего о нем не знал.

Все надежды, которые старый Линденштейн лелеял в своей душе, все оптимистические идеи, вынашиваемые им, внезапно рассыпались в один день. Кто-то сообщил полиции, что в ночь таинственного исчезновения Эдварда видел на мосту человека в развевающемся на ветру плаще, который перегнулся через перила и смотрел на воду. Вскоре весь городок говорил об этой фигуре на мосту.

Отец не хотел верить тяжелым мыслям, приходившим ему на ум. Возможно, сын, отчаявшись, чтобы избежать позора, принял решение, предложенное ему бурными водами.

Прохладным летним утром, когда небо было чистое и воды спокойные, рыбаки, закинувшие сети в трех милях от городка, вытащили из реки труп. Об исчезновении Эдварда и фигуре на мосту знали многие, слухи об этом дошли до рыбаков, нашедших тело. Они не сомневались, что утопленник — Эдвард Линденштейн.

Полиция не замедлила сообщить семье Эдварда о находке рыбаков. Линденштейн сразу же попросил двух ближайших друзей Эдварда отправиться на опознание трупа. Распухшее лицо утопленника сделало задачу почти невыполнимой. Друзья Эдварда не нашли в нем знакомых черт и поначалу решили не связывать себя определенным заявлением. Тщательное же обследование одежды показало, что плащ принадлежит Эдварду. Был опознан и найденный в кармане плаща бумажник, на белье обнаружили инициалы Э.Л. Все свидетельствовало о том, что утопленник и есть Эдвард. Основываясь на этих показаниях, полиция пришла к этому же заключению. Тело доставили в Б. для захоронения.

Эдварда любили в городе, и многие искренне разделяли горе его семьи. Из ближних и дальних мест люди прибывали, чтобы отдать последний долг симпатичному им человеку.

Сердце отца Минны разрывалось от боли. Как только банкир Ароне вышел из экипажа, к нему обратился тот самый раввин, с которым встречался молодой Ароне перед замужеством Минны:

— Извините, дорогой друг, уделите мне пять минут. Нам надо обсудить неотложное дело.

— Нельзя ли это сделать позже? — спросил г-н Ароне.

— Нет, это не терпит отлагательства.

— Хорошо. В чем дело?

Раввин начал торжественно:

— Мой долг напомнить вам еврейский закон, который учит, что одного решения полиции недостаточно, чтобы установить личность человека. Дело должен рассмотреть суд раввинов. Если свидетельства не оставляют вопросов и сомнений, Эдвард будет неопровержимо опознан и тогда, только тогда ваш внук получит право читать кадиш по своему отцу.

— Вы хотите сказать, что сомневаетесь в заключении полиции? — спросил пораженный г-н Ароне.

— Я не вполне уверен. Но напоминаю вам, что ваша дочь не сможет выйти замуж, пока не будет доказана смерть Эдварда.

Отец Минны подумал и заявил:

— Нет, я не допускаю сомнений. Тысячи людей пришли, многочисленные друзья Эдварда явились на его похороны. Мы не можем обратить это в жестокий фарс, насмешку над ними, нашими друзьями, над памятью о покойном. Нет, я с этим не согласен.

— Я прошу вас, дорогой друг. Поймите, что это очень серьезно. Не шутите с будущим своей дочери, — настаивал раввин.

— Хорошо, — согласился отец Минны. — Давайте спросим ее.

Оба направились к дому Минны. Отец и дочь держали друг друга в горестных объятиях, их слезы смешались, даже на глаза раввина при виде этой душераздирающей сцены навернулись слезы.

Когда все немного успокоились, раввин мягко коснулся цели своего визита. Минна снова разрыдалась, и банкир потребовал:

— Не будем мучить ее. Время не терпит, нам надо спешить.

Он надел плащ, взял трость, раввину осталось только следовать за ним. Огромная процессия тянулась по улицам городка. Сочувствие сопровождало ее на всем пути.

Дойдя до кладбища, носилки с покойным спустили на землю и приступили к исполнению похоронного ритуала. Центральным событием явилась речь реформистского раввина доктора Э. Он оживил память об Эдварде, огласил тему скорби: скорбит вдова по супругу, скорбит сын по отцу, скорбит седовласый отец по сыну, скорбят друзья по товарищу. На всех снизошло безмолвие. Глаза скорбящих людей наполнились слезами, в горле у многих образовался ком. Это был трогательный дар красноречию доктора Э.

Контрастом произнесенной речи выглядело выступление раввина, попытавшегося в своей простой манере напомнить присутствующим требования еврейского закона по установлению личности умершего. По толпе прокатился шепот, переходивший в шум.

— Тихо! — крикнул старый Линденштейн. — Не повторяйте этих страшных слов!

Все успокоились, и ритуал погребения продолжался в достойной, торжественной обстановке, обычной в таких случаях. В конце церемонии Альфред плачущим голосом прочел кадиш по отцу.

Газеты откликнулись на похороны Эдварда. Большую часть сообщений занимало описание важных особ, присутствовавших на церемонии, были перепечатаны выступления наиболее важных из них. Речь доктора Э. комментировалась с восхищением. Сколько же яда, гнева и сарказма обрушилось на ортодоксального раввина, газетчики изощрялись в нападках на него.

— О да! — говорили они. — Нам известно, почему он так заинтересован поднять вопрос о личности покойного. Его возмущает, что никто не упомянул о САМОУБИЙСТВЕ, что самоубийцу похоронили с таким почетом.

Насмешки сыпались на голову бесстрашного и бескомпромиссного раввина, что явилось результатом злобной и бесстыдной клеветы газет. Он же находил утешение в том, что «по крайней мере не предал Тору», честно сказал, что должен был сказать.

Все смеялись над ним. Разве не найден был плащ Эдварда и его бумажник? Разве на одежде не нашли его инициалов? Сомневаться в том, что похоронен был с почестями Эдвард Линденштейн, казалось бессмысленным. Нельзя себе представить, чтобы это был кто-то другой! Невозможно!

Внимательные читатели берлинских газет могли бы заметить на последней полосе сообщение об Элиасе Липмане, разыскиваемом за присвоение большой суммы денег. Но городок Б. не интересовался берлинским растратчиком, никто в нем и не думал об Элиасе Липмане.

 

Глава двенадцатая

Cтарый Линденштейн не позволял бедам одержать над ним верх. Ему необходимо было выполнить свой великий долг. Противостоящие силы воодушевляли его, вселяли в него неукротимую волю к жизни, сверхчеловеческую способность переносить горе, сосредоточиваться на работе. Желание обеспечить достойную жизнь Минне и Альфреду, избавить их от каких-либо лишений жгло его, как огонь, заставляло жить, несмотря на возраст и усталость. Он не щадил себя, работал с неиссякаемой энергией.

Решение истощенных войной Франции и Австрии покончить с конфликтом, унесшим столько жизней, встреча их монархов отразились на всем мире. Акции на биржах взлетели, как ракеты. Банкир немедленно выбросил свои на рынок и одержал решительную финансовую победу, позволившую ему полностью исключить тревоги за Минну и внука. Убедившись, что цели его достигнуты, он вновь упал духом.

К нему вернулись скорбные мысли об Эдварде. Пламя, которое поддерживало его, превратилось в пепел. И слезы о потере погасили его полностью.

После смерти старого Линденштейна Минна познала, что такое настоящее одиночество, видеть вокруг себя бесчисленное множество людей и быть одной.

Но и связать свою судьбу с другим человеком, когда представилась такая возможность, она отказалась. Богатый молодой вдовец фабрикант Грюне, уважаемый всеми, кто его знал, предложил ей выйти за него замуж.

— Я решила посвятить свою жизнь только сыну и не намерена менять решение, — ответала ему Минна.

Грюне ушел огорченный. «Не поспешил ли я, — подумал он. — Может быть, надо подождать до более подходящего момента?» Этот момент наступил быстрее, чем он мог предвидеть.

Минна, как обычно, ждала прихода сына из школы. Мальчик пришел, поздоровался с матерью и, не заходя в гостиную, удалился к себе.

— Альфред, ты где? — позвала Минна.

Ответа не последовало. Минна распахнула дверь и увидела сына лежащим на кровати.

— Альфред, в чем дело? — забеспокоилась Минна.

— Ничего, мама, просто голова болит.

Видно было, что у него не просто болит голова. Врач заявил, что мальчик серьезно болен. Жар усиливался с каждой минутой. Он долго оставался в коме между жизнью и смертью. Можно ли передать словами, как страдала Минна в те ужасные дни и как велика была ее радость, когда появились признаки выздоровления Альфреда? Во время его болезни Минна острее, чем когда-либо, чувствовала свое одиночество. На ее плечи легла огромная тяжесть ответственности за сына. Грюне пришел навестить мальчика, посмотреть, как он поправляется, и напомнил Минне, что происходит в его, Грюне, душе, о своих намерениях.

— Вы видели, как трудно одной растить ребенка, — сказал он молодой женщине. — Позвольте помочь вам. Я буду вашему сыну преданным и любящим отцом, верным другом и защитником.

Минна поверила в искренность просьбы и была этим тронута. Заручившись согласием отца, она приняла предложение Грюне.

Весть о предстоящем новом браке разнеслась по городу, и все радостно приветствовали это событие. Но для нашего старого друга, раввина из Н., это была отнюдь не радостная весть. Не теряя времени, он поехал в Б., где должна была состояться помолвка. И на этот раз перед ним стояла неприятная задача, но он не колебался, для него это был вопрос долга. Он обязан был сообщить Минне, что смерть ее супруга не установлена так, как предписывают еврейские законы, и вступать в новый брак она не имеет права. Снова его встретили бурные протесты со стороны отца Минны. «Невозможно! Невозможно, чтобы Эдвард был жив!»— восклицал г-н Ароне. К протестам присоединился и Грюне. Раввин в отчаянии обратился к Минне:

— Всегда Б-гобоязненная, набожная, ты на самом деле хочешь вступить в брак? Не содрогаешься ли ты при мысли об ужасных последствиях? А если внезапно появится Эдвард — подумала ли ты, какой тяжелый грех ты совершишь?

 

Глава тринадцатая

Вернемся в прошлое, в тот роковой день, когда Минна напрасно ждала возвращения мужа домой.

День близился к концу. Эдвард Линденштейн шел по улицам городка Б., наполненного теплым солнечным светом ранней весны. Сердце его разрывалось от мучительных дум. «Должен ли я оставаться здесь, под насмешками города, которым правил как некоронованный князь? Оставаться нищим, хуже того, — презираемым всеми банкротом, предметом издевок!» В голове Эдварда созревал дикий план. Он отворачивался от него, содрогаясь, но по мере обдумывания ситуации ужас, охвативший его поначалу, уменьшался. Привыкнув к плану, Эдвард полностью примирился с ним. «Я должен покинуть этот город, нет— страну, вообще уехать из Европы. В далеком краю, где меня никто не знает, я найду убежище от позора и преследования кредиторов. Постараюсь найти место, где никто меня не найдет».

Эдвард тяжело вздохнул: он вздыхал по близким ему людям, которых покидает, по отцу, Минне, верной и любящей его жене, Альфреду, друзьям — в сущности, по всем, кто был ему дорог и предан. «Ничего не поделаешь, — думал он с горечью. — Иного выхода у меня нет».

Эдвард не отважился пойти домой, справедливо опасаясь, что эти люди, их вид поколеблют принятое им решение. Он проверил, на месте ли захваченные им из банка деньги, немалая сумма, и стал ждать полуночи, когда прибудет поезд, который увезет его как можно дальше.

Уже совсем стемнело, вокруг не было признаков движения, даже трава и листья не шевелились. Эдварду казалось, что вся природа застыла перед тем как отпраздновать вместе с народом Израиля чудесный Исход из Египта. Он стоял на маленьком мосту, когда почувствовал, что не один в этом безмолвии. На фоне перил моста виднелся силуэт: кто-то склонился над перилами, пристально глядя на воду. Эдвард осторожно приблизился. Человек, заметивший его присутствие, очнулся и воскликнул:

— О, Эдвард Линденштейн!

— А вы — Элиас Липман. Но что вы здесь делаете? Вы ведь живете в Берлине.

— Да, я живу в Берлине, но приехал сюда искать помощи. Даже собирался обратиться к вам.

Эдвард горько засмеялся:

— Ко мне? Чем же я могу помочь вам?

— Я вам все расскажу. Один мой знакомый заверил меня, что можно легко сделать деньги, хитроумно играя в карты. Вскоре мой хозяин поручил мне вложить тысячу золотых в Берлинский банк. Я, безумный, рискнул играть всей суммой. Видел, что денег становится все меньше, но не мог взять себя в руки. Это была лихорадочная жажда, которую нельзя было ничем утолить. Я с трудом понял, что произошло, когда от тысячи не осталось ни гроша. И теперь, если я не добуду денег, меня ждут позор и тюрьма. Здесь живет мой богатый дядя, но я понимаю, что у меня нет шансов на его расположение.

Эдвард внимательно слушал, рассказ Липмана пробудил в нем новые идеи. Как он может уехать с собственными документами? По паспорту его, конечно, узнают и немедленно сообщат о нем в Б. Само Небо посылает ему возможность скрыться.

— Скажите, Липман, документы у вас с собой?

— Да, у меня с собой паспорт и удостоверение личности.

— Хорошо. Я оплачу ваш долг, если вы отдадите их мне. Видите ли, мне предстоит важная поездка, и абсолютно необходимо, чтобы никто не знал, кто я.

Липман согласился очень охотно, поспешно отдал Эдварду бумажник, а тот вручил ему в своем именном бумажнике тысячу золотых. Они обменялись также плащами и разошлись. На вокзале почти никого не было. Эдвард купил билет и съежился где-то в углу, завернувшись в плащ Липмана, в ожидании поезда. Вокзальные часы пробили двенадцать, и паровозный свисток возвестил о приходе поезда, Эдвард сел в вагон и не вставал до Парижа. Оттуда он быстро направился в Гавр, где взял место на судно «Джульетта», идущее к мысу Доброй Надежды. Вскоре берега Франции остались позади, Эдвард видел их, как в тумане, глаза его заволокли слезы, и сердце кричало: «Стой!» Но корабль неудержимо шел вперед.

 

Глава четырнадцатая

Много дней Эдвард видел только пустынное небо над собой и вздымающиеся волны вокруг. Он не переставал думать о преступлении, которое совершил: не только бросил отца, жену и сына, но и присвоил деньги, принадлежавшие не ему, а кредиторам. Обыкновенный вор, бесчестный банкрот!

Угрызения совести привели Эдварда в состояние горячки. Перед его блестящими от жара глазами плясали видения позорного будущего— долговую тюрьму. В бреду он видел, как его ведут в оковах по улицам Б. в арестантской одежде, видел своих родных, опозоренных, больных, голодных, истощенных нестерпимыми лишениями, которые навлек на них он. Он был так плох, что моряки с «Джульетты» готовы были выбросить его за борт, если бы не запрет капитана:

— Пока его сердце бьется, мы не вправе считать его трупом.

Слова капитана скоро оправдались: у Эдварда появились признаки выздоровления, постепенно восстанавливались его силы, жизнь возвращалась к нему. Тогда и пришла к нему новая решимость — исправить то, что он натворил, хотя еще не представлял себе, как искупить тяжкий грех. В уме его рождалось послание родным. «Я сообщу им, где нахожусь, постараюсь объяснить свое положение, и они, может быть, поймут, что мне действительно надо было бежать».

Он сидел на палубе, погруженный в свои мысли, и вдруг обнаружил, что на судне царит возбуждение. Моряки метались с подзорными трубами, пытаясь разглядеть вдали какую-то точку. Наконец раздался радостный крик:

— Земля! Черное пятно — должно быть, земля!

Радость оказалась преждевременной. Приблизившись к «Джульетте», черное пятно внезапно ожило.

— Это пираты! — закричал капитан. — В ружье! Будем драться до последнего!

Честные моряки с «Джульетты» дрались отважно, многие погибли, но пиратов было больше, и они победили.

— Бросьте мертвых французов в море, остальных заприте в трюме! — приказал Бремке, капитан пиратов.

Чтобы убитые быстрее потонули, к ним привязали тяжелые гири.

Эдвард, раненный штыком, лежал на палубе почти без чувств. Склонившиеся над ним пираты услышали слабый шепот и с удивлением смогли понять, что говорит он по-немецки.

— Капитан, здесь немец! Он ранен.

— Перевяжите ему раны и доставьте его ко мне!

Пираты не спешили передавать Эдварда капитану: раненый еще много дней метался в жару, горячка трепала его беззащитное тело.

Придя наконец в себя, он приподнялся на локте, огляделся, увидел, что его окружает, и подумал: «Где я?»

Все было странно и незнакомо. Однако ему недолго пришлось оставаться в неведении (что было куда легче перенести, чем правду). В лачугу, где он лежал, вошел пират:

— Наш капитан хочет тебя видеть.

Капитан Бремке действительно хотел видеть богатого немца, чьи финансы обогатили его на четырнадцать тысяч червонцев. Он сам был немцем, исключенным из университета за недостойное поведение. Потом Бремке торговал различными сомнительными товарами, решил, что пиратство намного более выгодное ремесло и на своей шхуне «Морской орел» занялся им. В команде он предпочитал иметь соотечественников.

— Капитан, вот немец.

— Хорошо.

Повернувшись к Эдварду, он сказал:

— Я понимаю, что вы деловой человек и не упустите хорошую возможность. Предлагаю вам стать моим компаньоном, участвовать во всех моих пиратских плаваниях, и вы сделаете себе состояние.

— Никогда! — воскликнул Эдвард. — Никогда я не дойду до такой подлости, нападать на честных людей и грабить их. Лучше смерть, чем такое существование. Вы отняли у меня все, почему бы не взять и жизнь?

— Будьте уверены, вашу жизнь мы не возьмем, и не потому, что нас удерживает глупое чувство милосердия. Я убежден, что вы окажетесь полезны нам в качестве чистильщика сапог, моего слуги, камердинера. И запомните, ленивой службы мы не терпим, за побоями дело не станет.

Таким образом, вчерашний гордый, влиятельный магнат Эдвард Линденштейн стал рабом, вынужденным терпеть унижения, выполнять самую грязную работу, довольствоваться сухой черной коркой на ужин. Нет больше роскошной жизни, которую он вел в Б. Нет безоблачных дней, нет изобилия, когда в еде и питье не было недостатка. Нет камердинеров, обслуживавших его. Все это он пустил на ветер, ступив на палубу «Джульетты»...

 

Глава пятнадцатая

Задыхавшийся Эдвард лежал на берегу, он снова просчитался. Нет, он не мог заставить себя сделать роковой шаг! Эта была не первая его попытка покончить со всеми своими страданиями, уйти из жизни. Но всякий раз, когда наступал подходящий момент, решимость исчезала, рассыпалась, он впадал в апатию и отлеживался на берегу в беспомощности, пока не овладевал собой. Никто не обращал внимания на его обмороки, пиратам не было дела до того, болен или умирает их пленник.

Если физические силы на время покидали Эдварда, то ум его более чем возмещал эту утрату, становясь вдвое активнее. Память открывала все шлюзы, возвращала его прошлое бурлящим потоком жизни. Какой огромный океан лежал между этим островком и его прежней жизнью! Когда все желания удовлетворялись, когда его окружала почти королевская роскошь! Как далеко это все от положения презренного раба пиратской орды, с садизмом наслаждавшейся муками беспомощных пленников!

В озабоченном мозгу Эдварда рождались новые мысли: «Ты заслужил эту судьбу! Как горд ты был и как умен! Как погряз в болоте греха! Как уклонялся от праведного пути! Это лишь справедливая кара. Ты пожинаешь то, что посеял собственными руками. Да, когда ты покинул своих близких, убежал с крадеными деньгами, ты написал эту страницу в книге твоей жизни!»

Судьба Эдварда была поистине жестокой. Прими он предложение капитана Бремке, страдания его окончились бы немедленно. Но от одной мысли об этом он содрогался всем телом.

Прежний Эдвард без уколов совести согласился бы и на более гнусные дела. Откуда же это внезапное отвращение к злу? Долгими ночами он лежал без сна, думая о своей жизни, видел ее без прикрас, честными и смиренными глазами. У него появилась новая идея, которая помогла ему объяснить превратности судьбы, остающиеся загадками для смертных. Должно быть, он осознал Б-жественное предназначение, которое ведет человека к намеченной цели.

Человек живет не для того, чтобы удовлетворять свои желания, — его жизнь должна быть полной смысла, соединять прошлое с настоящим в единую нить, которую ткет сам Г-сподь. И мысль, что Б-г есть Всемогущий

Творец и Создатель мира, укреплялась в созиании Эдварда, а с ней росла и вера в безграничную милость Б-га, в Его готовность простить каждого, кто искренне раскаялся.

Обретенная вера в Б-га стала для Эдварда источником энергии, помогающей ему выдержать ежедневные мучения. Он перестал ощущать удары и насмешки, которыми осыпали его пираты, научился смотреть на них с презрением, превосходством, происходившим из его крепкой веры. «Я в вашей власти, — думал он после очередного дня изнурительной работы. — Но Б-г спасет меня, освободит из жестокого плена».

Мысли Эдварда обратились к Небу, он стал искать утешение в молитвах и просьбах простать ему все грехи, совершенные им в течение легкомысленной жизни, и слезы тревоги наполняли его глаза. Размышляя над своими грехами, юношеским мятежом против Б-га, жестокостью по отношению к милой благочестивой жене и трусливым бегством из города, он не только плакал, он выл, всхлипывал, как ребенок. Это было святое горе, в котором душа находила выражение, все теснее соединяясь с Б-гом. Из горя возникала длинная и жаркая молитва. «Б-же, прости мне все грехи! — молился он днем и ночью. — Помоги снова увидеть дорогие лица отца, жены и сына. Какое значение это имеет — буду я жить в пустой роскоши или нищете! Клянусь, никому не будет позволено освободить меня от этой клятвы. Отныне я посвящаю свою жизнь Тебе и полной преданности — Твоей Торе. Отныне Твое слово — приказ для меня, и я всегда буду смиренно служить Тебе. Да, Отец небесный, я клянусь во всем этом всей душой».

Эдвард с горечью вспоминал о другой клятве, от которой когда-то освободился... Он твердо знал, что эта клятва будет нерушимой.

Таковы были ночи Эдварда — полные раскаяния и печали. Ночи, которые дали ему силу и волю отвергнуть богатство, примириться с бедностью и страданиями, служить Г-споду смиренно и с любовью.