Октябрь 2024 / Тишрей 5785

КНИГА 4 ЗА СВЕТОМ

КНИГА IV ЗА СВЕТОМ

Возвращение в Вильну

За двенадцать лет, превративших Валентина в Авраама, ничто, казалось, не изменилось в Литве, особенно в Вильне, за исключением того, что теперь он сам воспринимал все иначе. Студенту-семинаристу этот еврейский город с рыночной площадью и шулами казался чужим миром, полным тайн и загадок. А светлобородый еврей ощущал себя одним из евреев с черными, рыжими и седыми бородами. Он тоже не мог ступить на улицу Тумы, не рискуя остаться без шляпы, а в его случае, возможно, и без головы.

Другой человек как внешне, так и внутренне, он вновь оказался в неизменившейся стране своего детства.

Даже в маленьком доме рядом с великим шулом ничего не изменилось. По-прежнему в приемной сидел шамаш, выглядевший, как великий талмид хахам; лишь волосы его стали белее.

В комнате Гаона также стопки книг, рукописей, схем и графиков были разложены на столе и полках. Сияние лица Гаона перекрывало сверкающую белизну талита. Аврааму показалось, сильный свет встретил его на пороге комнаты, свет, вызвавший желание прикрыть глаза ладонью. Гаон пристально посмотрел на Авраама. Досада на его лице сменилась чудесной теплотой. Он протянул руку так, будто ждал Авраама: «Барух аба. Шалом алейхем, Авраам бен Авраам».

«Шалом алейхем, Реби. Вы узнали меня?»

Гаон в точности повторил то, что произошло двенадцать лет назад. Он помнил, когда и где Авраам сидел, день и час их встречи, слова, произнесенные молодым человеком.

«Стало быть, меня легко могут узнать в Вильне?»

Гаон оглядел его с головы до пят.

«На первый взгляд не очень легко. Я слышал рассказы о Вас и знал, что они являются продолжением того вечера. Я представил себе, как Вы должны выглядеть, и узнал Вас мгновенно. Итак, Вы вернулись, невзирая на риск».

«Риск, Реби? Я — совсем другой человек. А те, кто видят меня духовным взором...»

«Не предадут Вас, Вы хотите сказать».

Гаон замолчал. Он пристально смотрел перед собой, погрузившись в раздумья. «Что привело Вас сюда?»

«Путь к Вам, великий Реби. Глаза всего еврейства обращены к Вам. Амстердам, Альтона, Прага и Франкфурт. Одно Ваше слово, и радостные вести разнесутся по еврейскому миру, всюду зажигая огни, пока весь галут не будет залит светом». .

«Я вижу иной свет, иное зарево. Не оставайтесь в Вильне».

«А как же моя миссия и Ваше послание еврейству?»

«Оно созреет в тишине. Семена поспевают в темноте, в земле. Отправляйтесь туда, где хищные глаза стервятника не найдут Вас. Если хотите, выберите место, достаточно близкое для того, чтобы мы иногда могли беседовать. Только не Вильну».

«Илия?» — Авраам не знал, почему произнес это.

«Этот город так близко, что я могу добежать туда, и он мал», — Гаон процитировал пасук. Это прозвучало, как прошальное благословение.

Но Авраам не сказал еще всего, что хотел. Он мучительно подбирал слова. «Недалеко от границы, по дороге сюда, — нерешительно начал он, — видел хасидов, собравшихся вокруг своего великого Рэбе...»

Лицо Гаона помрачнело. Аврааму показалось, будто невидимый железный занавес опустился между ними.

«Не ходи с ними, отверни свои стопы с их пути», — сказал Гаон словами из Мишлей, ничего не прибавив.

«Их Рэбе — истинный гадоль. Он рассыпает драгоценные каменья слов о мире. Вот, я записал...»

Гаон даже не взглянул на лист бумаги.

«Дерзкий человек, — сказал он с горечью, — установил новый нусах, новый порядок молитв. Вместо Талмуда он дает юношам Каббалу. Тора в опасности».

«Говорят, что Вы, Реби, постоянно изучаете Каббалу и написали комментарии к книге Зоар», — заметил Авраам, сам удивляясь собственной дерзости.

«Каббала священна, — ответил Гаон. — Это одно из врат к истине, но оно доступно лишь тем, кто прошел через предшествующие ворота. Каббала как открытое море. Всякий, кто пускается в этот путь, должен сначала научиться плавать в спокойных водах, где видны берега. Только опытный в открытой Торе пловец может выйти в море скрытой Торы».

«Это как раз то, что Рэбе сможет объяснить сам, поскольку его скромность столь же велика, сколь и благочестие, и он мечтает поделиться своими мыслями с Вами, Реби...»

«Сначала он должен публично отречься от всех идей, которые распространяют хасиды от его имени. Это единственный путь...»

«Позвольте ему, великий Реби, переступить Ваш порог. Так много людей входят в Ваш храм как достойных, так и недостойных. Даже гоим. Я сам... От этой беседы зависит многое, возможно даже начало геулы».

Но лицо Гаона оставалось мрачным, холодным, непроницаемым, даже щели не осталось в железном занавесе.

«Тора в опасности, — сказал Гаон, больше сетуя, чем негодуя, — тот, кто подвергает опасности святую Тору, никогда не переступит моего порога».

«А моя миссия?»

«Она может увенчаться успехом и без них. Вы должны уехать из Вильны».

Воссоединение

Казалось, что Всевышний повелел возвратиться лучшим временам в его жизни, потому что на следующий день прошлое полностью развернулось перед ним, подобно свитку. Перед маленьким шулом он заметил высокого человека в восточных одеждах, на голове у него была феска, привлекавшая взгляды прохожих.

Авраам и незнакомец обменялись взглядами и застыли от удивления. Одновременно они воскликнули:

«Зарембо!»

«Валентин!»

После объятий и поцелуев друзья вновь вернулись к еврейским именам.

Барух, загоревший, широкоплечий, коротко рассказал об увеличении численности еврейских общин в Иерусалиме, Цфате и Тверии, скромно упомянув о своем участии в создании ешив и шулов, где талмидей хахамим изучали Тору и молились за процветание всего еврейства. «Я в ответе за значительную часть денег, присланных из Литвы, и приехал поговорить с Гаоном об этом. А ты здесь по какому делу?»

«Я тоже занимаюсь сбором. Только мне нужны не деньги, а люди. Я собираю еврейские сердца», — и он стал рассказывать о своих намерениях. Я тоже приехал к Гаону просить его возглавить наши начинания».

«Что сказал Гаон?»

«Пока ничего. Он велел мне покинуть Вильну».

«Как ты осмелился приехать сюда?»

«Но ведь ты тоже рискуешь».

«Никто здесь без меня не скучает, никто меня не ищет. Борис Зарембо забыт, вычеркнут из памяти так же, как и из архивов церкви. Но ты — нет, граф...»

Он не посмел произнести его имя, хотя вокруг не было ни души.

«Граф Валентин Потоцкий не забыт, — продолжил за него Авраам без всякого страха, — но они на ложном пути».

Друзья вспомнили годы, проведенные в Париже и Амстердаме, и вместе плакали: ведь Барух впервые узнал о гибели Менахема Лейба. Затем разговор зашел о будущем, об опасности, нависшей над Авраамом.

«Я хочу, чтобы ты знал, мой друг, я слышал, что ты в Вильне, и искал тебя. Я боюсь, как бы с тобой чего-нибудь не случилось. Почему бы тебе не поехать со мной?»

«Куда?»

«Я хочу посетить Альтону и Амстердам, а потом вернуться в Эрец Исраэль. Я хочу навестить рава Яакова Эмдена, который унаследовал должность наси Эрец Исраэль от своего отца, Хахама Цви. Он должен разработать правила по сбору и распределению денег в Эрец Исраэль. Мы уедем из Вильны сегодня и через несколько недель отплывем из Ротердама».

Авраам не заставил ждать себя с ответом: «Нет, мой друг. Помнишь, что однажды сказал нам рабби Лёвенштам из Амстердама? Пресвятому, благословенно Его Имя, необходимы несколько слуг во дворце, а остальные — за его пределами. Мое призвание — служение за стенами дворца, и я только начал работать».

«Гаон поддержал твой проект?»

«Он одобрил. Но не хочет закладывать фундамент».

«В таком случае, поедем!»

«Я останусь и буду ^дать».

«В Вильне?»

«Рядом, в деревне Илия».

«И-ли-я? — повторил Барух. — С чем связано это название? Звучит очень знакомо.

Авраам, — продолжал он, запинаясь от волнения, — необыкновенны пути, пройденные нами вместе. Я всегда чувствую себя обязанным оставаться рядом с тобой, чтобы защитить тебя от тебя же самого. Так было в Вильне, а потом — в Париже. И всегда вместо того, чтобы защищать тебя, я оказывался втянутым тобой в самую гущу событий. Теперь, спустя десять лет, история, кажется, повторяется».

«В таком случае тебе следует остерегаться меня, пока еще не слишком поздно».

«Я не могу оставить тебя, пока ты в опасности».

«Моя карета отправляется через час. Завтра утром я уже буду в маленькой деревушке, где никто не ищет пропавших графов».

Барух проводил Авраама до гостиницы и посадил в карету. Лишь после того, как карета скрылась из виду, он отправился на почтовую станцию, чтобы следовать на запад.

* * *

Двенадцать лет были каплей в море для Илии. Ничто не изменилось там за столь короткое время. Независимо от того, получила ли Илия свое название? от реки Вилии или нет, этот рукав Немана мирно протекал мимо городка, не нарушая его спокойствия. Илия не стремилась к тому, чтобы управлять мировыми событиями, это она предоставляла Вильне. Раз в неделю Рубка-Лошадь, так прозвали извозчика из Вильны, привозил новые товары и сплетни для добрых горожан Илии. Агент Лейб, единственный постоянный пассажир Рубки, раздавал лавочникам товары.

Между минхой и мааривом простые селяне садились вокруг печи в бейт мидраше и повторяли истории о Великом Гаоне, в то время как евреи в штибле (маленьком шуле) неподалеку обменивались новостями о Баал Шем Тове и его учениках.

Вопреки предсказаниям врача, Цемах-табачник был еще жив, но больше не толок табачные листья. Этим с еще большей энергией, чем он сам, занимались его жена и дочь. Но особый компонент, секрет которого по-прежнему был известен только ему, старый табачник добавлял сам. Торговый агент Лейб был единственным распространителем нюхательного табака Цемаха. Установившийся распорядок позволял Цемаху проводить весь день и добрую половину ночи в изучении Торы и чтении Теилим. Для его легких это было значительно полезнее, чем превращение табачных листьев в порошок. Табачник знал все Теилим наизусть, что избавляло его от необходимости тратить деньги на масло для лампы и помогало коротать все увеличивающиеся часы бессоницы.

Эстер превратилась в высокую румяную девушку с пылким взором и замечательным голосом. Ей было двадцать два года, и она была незамужем.

Сватовство к Эстер

Двадцатилетие Эстер принесло много тревог Дворе, стареющей жене Цемаха. Сам табачник, однако, перестал тревожиться еще десять лет назад после страшной истории на улице Тумы. Он читал Теилим, уверенный, что все, в том числе и счастье дочери, устроится наилучшим образом.

У «прекрасной Эстер», как называли ее в Илие, не было недостатка в поклонниках. Если и возникали проблемы, то только потому, что претендентов было слишком много. Помощники извозчиков, накопившие достаточно денег для того, чтобы купить лошадь и повозку, хотели обзавестись женой. И портные, иглы которых могли обеспечить безбедную жизнь жене и детям, и владелец большого оптового магазина, снабжавший продовольствием состоятельных покупателей, — все они были потенциальными женихами Эстер. Даже Лейб, еврей в расцвете лет, потерявший жену за месяц до того, как Эстер исполнилось двадцать, осторожно наводил справки. Выслушивая предложения поклонников дочери, Цемах закладывал понюшку табака в ноздри, покачивал головой от сильного чихания. Однако, когда было произнесено имя Лейба (он изучал Тору и был состоятельным человеком), несмотря на чихание, голова Цемаха осталась в вертикальном положении... а Эстер разразилась веселым смехом. На этом дело и кончилось. Она никогда не удостаивала даже взглядом ни одного из многих своих почитателей: ни извозчиков, ни портных, ни торговцев, ни посыльного. Так она заработала себе новое прозвище — «Эстер — старая дева».

«Послушай, — прерывала Двора Теилим своего мужа, — если для тебя один недостаточно учен, а другому не хватает страха перед Б-гом, то ты можешь сам искать хорошего мужа для Эстер. Разве она должна сидеть здесь, пока не поседеет? Ты что ей, не отец? Почему бы тебе не съездить в Вильну, как это делают все остальные? Там Б-гобоязненных талмидей хахамим, укрывшихся в каком-нибудь бейт мидраше, больше, чем жителей в Илии. Почему ты все заботы сваливаешь на меня?» И она начинала отчаянно рыдать.

Однажды Двора уговорила мужа надеть субботний костюм, взять трость в правую руку и узелок с едой — в левую, поцеловать дочь и сесть в повозку Рубки-Лошади, чтобы отправиться в Вильну. Перед отъездом Цемах поклялся, что не сделает ни одного шага за пределы еврейской части Вильны. Подобно Аврааму Авину на пути к горе Мория, он будет твердо стоять перед искушениями Сатаны и не позволит сбить себя с пути и снова завести на улицу Тумы. Итак, он покинул город второй раз за десять лет. Мать и дочь пожелали ему счастливого пути. «Отец есть отец», — заплакала Двора. «Бедный татэ. Он все равно не найдет мне мужа», — весело засмеялась Эстер.

Все шло благополучно для Цемаха: он не встретил Сатану и не попал на улицу Тумы. Табачник встречал только еврейские бороды: черные, рыжие, седые, длинные и короткие. Одни — гордо рассекали воздух, другие в поисках мудрости постоянно расчесывались костлявыми пальцами своих хозяев. Евреи пытались продать ему разные вещи или выясняли, что у него есть на продажу. Были и такие, которые только протягивали руку, приветствуя, и спрашивали: «Вы откуда?»

Один из них оказался разговорчивым: «Если вы приехали посмотреть наших евреев, ешиботников и Гаона, то не могли выбрать лучшего времени. Сегодня у нас сиюм (празднование завершения изучения талмудического трактата) в клойзе Гаона. Приехал и Магид из Дубны. Он, несомненно, сдобрит праздничную трапезу своими притчами».

«Кто это такой?»

«Вы хотите сказать, что никогда не слышали его проповеди? Ну, тогда приготовьтесь к путешествию на седьмое небо».

Цемах был ошеломлен. Это было для него чересчур много. У него есть зехут (заслуги) созерцать Гаона? И слушать чудного Магида? Мог ли быть подобный рай на земле?

Во время празднования сиюма Гаон сидел во главе стола, окруженный лучшими талмидим. Вокруг них собралась

огромная толпа желающих приобщения к мудрому слову Торы. Гаон говорил о битахоне — уповании на Всевышнего. Он произносил слова тихо, четко и выразительно. Только те, кто находились рядом с ним, могли расслышать каждое елово, и только наиболее возвышенные духом понимали их смысл.

Цемах напрягал слух, пытаясь участвовать в этой небесной эманации, но свет мыслей Гаона все же был слишком ярок для его слабых глаз.

«Позвольте нам тоже понять», — попросил кто-то из задних рядов.

«Реб Яаков будет говорить. Пусть Реб Яаков объяснит».

«Дубнер! Дубнер!» — закричали умоляющие голоса.

Невысокого роста, согбенный человек, о котором шла речь, вопросительно посмотрел на Гаона. Тот одобрительно кивнул. Грузный Магид из Дубны поднялся, вытер лоб красным носовым платком и заговорил неторопливо, будто отсчитывая каждое слово.

«Гаон, да продлятся его годы, хочет научить нас тому, что такое настоящий битахон. И его определения содержат удивительную мудрость. Я — наихудший из его талмидим — хочу рассказать вам притчу».

Наступила такая тишина, что каждый мог слышать дыхание соседа.

Лицо Магида просветлело. «Янкель-разносчик поставил тяжелую ношу на землю и сел у околицы отдохнуть после долгого изнурительного пути. Ему еще много предстояло пройти, а мешок был очень тяжел. Вдруг он услышал стук копыт и дребезжание колес приближающейся повозки». Магид изобразил эти звуки, и слушатели мысленно представили себе приближающуюся карету. «Янкель посмотрел вверх и увидел бородатого Менделя в карете, запряженной четырьмя резвыми лошадьми. «Бедный разносчик», — сказал Мендель, — давай, садись. Я повезу тебя по хорошей, ровной дороге». (Магид спел приглашение на мотив всем хорошо известной мелодии.) Янкель устроился на мягком сидении: «Какой приятный, легкий способ переезжать с места на место!» (Аудитория расслабилась вместе с Янкелем.) Но тяжелый мешок лежал у Янкеля на коленях. «Янкель, глупый, почему ты не поставишь свою ношу на пол?» — спросил Мендель. Разносчик ответил робко (Дубнер неподражаемо изобразил тихий приглушенный голос человека, убедившего себя в собственной ничтожности.) «Разве не достаточно того, реб Мендель, что Вы везете меня? Могу ли я обременять Вас еще и тяжелым грузом?» Магид молча смотрел перед собой. Выражение его лица (как представлялось аудитории) соответствовало тому, какое было у простодушного Янкеля.

Слушавшие разразились громким смехом. Какой же дурак этот Янкель, разве он не понимает, что мешок на его коленях тоже везет повозка! Прошло какое-то время прежде, чем смех прекратился. Тогда Магид смог продолжить. Только теперь улыбка исчезла с егЬ лица, глаза были серьезными, а голос — вкрадчивым.

«Братья мои! Вы смеетесь над бедным Янкелем. А сами не понимаете, что каждый из вас точно такой же, как этот разносчик. Вы тоже полагаете, что несете свою ношу, в то время, как вас самих везут. Этот Великий Возчик, Господин Вселенной, везет нас в огромной колеснице. И все же мы крепко, обеими руками, держим наш мешок забот, словно нам под силу нести его самим. Что написано в Теилим? «Доверь свою ношу Б-гу, и Он поддержит тебя». А у Ишайи сказано: «Я создал, Я и вынесу...»

Ни на одном лице не появилось и тени улыбки. Каждый серьезно задумался. Глаза одних, казалось, раскрылись шире, чем прежде, глаза других наполнились слезами.

Цемах глубоко погрузился в это Б-жественное откровение. Весь вечер он провел в таком состоянии. Он забыл, зачем приехал в Вильну, забыл об Илие и своем ремесле.

Подали еду. На стол поставили несколько белых булочек и тарелки с сельдью, нарезанной ломтиками, и, вдобавок, бутылку шнапса с блестящей коричневой медовой коврижкой. Сидевшие во главе стола омыли руки перед тем, как есть хлеб. Но они сделали это, скорее, ради того, чтобы прочитать молитву после трапезы с миньяном, а не потому, что были голодны. Еда неторопливо распределялась между людьми, и тот, кто удостаивался чести получить кусочек, неспеша отправлял его в рот. Трапеза закончилась, едва начавшись. Гаон был удостоен чести произнести биркат амазон (послетрапезное благословение) над чашей вина, что он и сделал с закрытыми глазами.

Все произносили молитву тихо, чтобы слышать каждое его слово. Цемах ни на мгновение не сводил с Гаона глаз. Он был уверен, что слышит малахим (ангелов), сопровождавших благословения рава Элияу.

Но, постойте, что это было?

Они подошли к концу четвертой брахи: «Умикол туе леолам аль ехасрейну». Тишина. Затем — громоподобное «Амен\»

Это было что-то новое для табачника. Дома, в Илие, так никто не говорил. Так вот, как это делает Великий Гаон. После аль ехасрейну надо произносить Амен!

Цемах давно забыл, что он приехал в Вильну по очень важному делу. За весь день он ни разу не вспомнил ни о жене, ни о дочери. Ему даровали долю в Олам Аба, он видел и слышал Гаона и Магида из Дубны. Кроме того, выяснилось, что он ненамеренно, так же как и многие другие, изо дня в день ошибался в исполнении одной из простейших мицвот. Следовало рассказать об этом в Илие. Узнав, что Рубка-Лошадь повезет пассажиров в сторону дома, Цемах решил присоединиться к ним.

Дворе не нужно было расспрашивать мужа: она поняла по его сияющему лицу, что поездка в Вильну не была напрасной.

«Двора, жена моя любимая, — весело сказал он, — пригласи к нам вечером всех родственников. И рава, и шойхета, и других уважаемых людей. Приготовь подобающее угощение. У меня есть что-то очень важное для тебя и для всех. Глаза Дворы наполнились слезами, когда она обняла дочь: «Никогда не перечь отцу. Отец есть отец. Он сделал все, что мог, для своей дочери... и сегодня вечером...»

Скромный дом Цемаха был несколько маловат для всех гостей, явившихся в тот вечер. Но еда была превосходной. Радостное ожидание объединяло всех гостей. Все знали, что произошло, но ни один из них не хотел огорчать хозяина, хотевшего преподнести «неожиданный сюрприз». Они могли и подождать.

Перед биркат амазон Цемах поднялся. Торжественное выражение его лица вызвало у Дворы преждевременные слезы.

«Друзья мои, я имею удовольствие сообщить, что в биркат амазон после аль ехасрейну вы должны произносить Амен. Это минхаг Гаона, я видел, как он это делал, когда был в Вильне.

Мертвая тишина. Наконец, Двора простонала: «Это все?»

«Конечно. Что же еще? Этого мало?»

Затем он начал читать вслух. Громоподобное амен, прозвучавшее после аль ехасрейну, вознаградило все его старания. После этого Цемах повторил притчу Магида из Дубны. К сожалению, все остальное он забыл.

А Двора плакала горючими слезами, в то время как Эстер смеялась с искренним удовольствием: «Лучше амен в нужном месте, чем муж там, где ему не место».

Все это произошло за два года до приезда Авраама. Илия целый год смеялась, когда кто-нибудь вспоминал эту историю. Теперь, если сватовство было неудачным или ничем не заканчивалось, это комментировали так: «Амен после аль ехасрейну».

Лемке Кнеппель

Лемке Кнеппель был источником больших неприятностей для Цемаха. Он приехал в Илию несколько лет назад и сразу оказался в центре всеобщего внимания. Нахрапистый, полный хуцпы (наглости) — он не мог остаться незамеченным. «Зараза», — говорили жители Илии и обходили его стороной.

В то время, казалось, не было недостатка в личностях подобного рода, точно также, как вряд ли мог существовать еврейский город без местного полицейского, шабэс-гоя или городской козы. Да, живой козы, которую оберегали от всех бед потому, что она являлась бэхором (первенцем) и свободно жила на грязных улицах к великой радости детей и к смущению и недовольству взрослых.

Говорили, что Лемке жил в Санкт-Петербурге и других городах, где не ступала нога еврея. В Илие он держался, как помещик. Носил короткое меховое пальто, высокие начищенные сапоги и круглую шпяпу с плоской тульей, которая делала его похожим' на чиновника.

Лемке дружил с офицерами полиции и другими одетыми в форму людьми, выпивал и играл с ними в карты. Эти связи позволяли ему причинять горожанам всякого рода неприятности. Посему добропорядочные жители Илии, не умевшие ни читать, ни писать на языке правительства, считали, что с ним следует поддерживать хорошие отношения. Лемке использовал эти настроения в своих интересах: писал за них письма, зарабатывая, тем самым, кругленькую сумму.

Жители Илии любили называть все, что они делали или не делали словами из Торы. О деньгах, заплаченных Лемке, они обычно говорили «ло ехрац деньги», и тот, кто помнил пасук из книги Шмот, мысленно добавлял два слова «келев лешоно» («чтобы собака не лаяла») — они давали деньги умиротворить его, подобно тому, как бросают кость разбрехавшейся собаке.

Для того, чтобы этот прожигатель жизни внезапно стал знатоком табака, существовала веская причина. Нет, Лемке вовсе не любил табак. Даже слепец увидел бы, в чем тут дело. Когда Эстер поняла, чего добивается молодой человек, она звонко рассмеялась. Было трудно понять, что обозначает этот смех: то ли она счастлива, то ли она смеется над ним. Когда Лемке, придя однажды в бейт мидраш, попытался в середине Теилим поведать Цемаху о своих намерениях, старый табачник взял большую, чем обычно, щепотку табака и осторожно поднес ее к носу. Голова его начала отчаянно раскачиваться, и он разразился таким неистовым чиханием, что его стендер задрожал. Без сомнения, он хотел сказать: «Нет, нет, нет!» Цемах начал беспокоиться за Эстер: все в городе знали, что этот молодой парень хвастается, будто ни в чем не знает отказа. Но старик мог не волноваться: Эстер считала всю эту историю необыкновенно смешной и сделала все, чтобы их пути больше не пересекались.

Молодая девушка, которой дважды давали прозвища и которая пережила случай с «амен после аль ехасрейну», стала теперь героиней. После того, как Эстер воздала Лемке по заслугам, она значительно выросла в глазах жителей Илии.

К сожалению, парни с таким характером, как у Лемке, не примиряются с поражением.

«Ничего, мое время придет, — говорил он. — Я могу подождать».

И вот, примерно год спустя, когда таял снег и на дорогах стояли грязные лужи, в город приехал молодой незнакомец. Среди евреев он выделялся светлой бородой. Этот человек скрылся в бейт мидраше, где мирно проводил время среди книг. Его прибытие не привлекло особого внимания, поскольку матмидим (усердные ученики) часто приезжали сюда из Вильны и других общин, чтобы вдали от городского шума или от своих семей, в покое, обрести знания и продвинуться по пути к совершенству. Никого не удивляло то, что он ездил в Вильну, ибо молодые люди, завершавшие свои занятия, естественно, поддерживали связи с центром. РубкаЛошадь мог бы рассказать, что видел, как незнакомец время от времени входил и выходил из клойза Гаона.

А вот, что действительно поражало город, так это его чрезвычайно опрятная одежда, прямая спина, резко отличающаяся от согбенных спин мудрецов, которых горожане привыкли видеть, и то, что он никогда ни о чем никого не просил. Он не спал в бейт мидраше, а снимал комнату, расплачиваясь наличными. Говорил он мало, казался замкнутым, но, тем не менее, приятным человеком. Он умел избавляться от назойливых людей с улыбкой, их не оскорблявшей.

В первый шабат в Илие, когда незнакомец был призван к Торе и назвал свое имя: Авраам бен Авраам, толпа зашепталась. Раскрыта ли часть его тайны? Он гер цэдек?

«Ну, он не обязательно гер. Его могли назвать в честь отца, умершего до его рождения».

«Вот странное дело, изо всех талмидей хахамим в Илие, которым чужестранец мог бы довериться, он почему-то выбрал Цемаха, нашего табачника!»

То обстоятельство, что он посещал Цемаха и беседовал с ним время от времени, не приближало горожан к разгадке этой тайны. Табачник не был болтуном. Одному он говорил начало фразы, другому — ее конец и снова возвращался к Теилим. Таким был Цемах-табачник.

Случилось так, что это происшествие, как и любое другое, пробуждавшее Илию ото сна, было связано с Эстер. Люди говорили, что незнакомец не раз посещал дом Цемаха и что Эстер не покидалд комнату с холодным смехом, как всегда, когда к ней сватались. Она разговаривала с ним. Более того, она провожала взглядом этого гера (как называли его на всякий случай), когда он возвращался в бейт мидраш.

«Ага! Так вот где разгадка тайны! Вот почему она позволяла себе прогонять других поклонников».

К чести достопочтенных граждан Илии надо сказать, что это был единственный раз, когда фантазии не увели их слишком далеко от действительности.

Авраам еще в день своего приезда спросил, где находится дом Цемаха-табачника, и разговаривал с ним так, будто был его давним знакомым. Подробно расспросил о здоровье и благополучии семьи.

Образование Эстер не отличалось от образования других девушек Илии. Тем не менее природные способности и необыкновенная живость позволяли ей понять многое из того, что происходило в мире.

Эстер знала то, о чем никто из ее друзей никогда не задумывался: за пределами Илии, за пределами еврейской Вильны, существовал огромный иной мир, где жили другие люди, говорящие на чужих языках и думающие иначе.

Кроме этого, она по-своему оценивала людей и события. Не существует места, считала она, где люди настолько плохи, что в них не может быть ничего хорошего. Значит, в конце концов, доброе начало должно восторжествовать. И, с другой стороны, там где все хорошо и свято за сверкающим белым талитом может скрываться грех и нечистота. Как на улице Тумы можно встретить ангела-спасителя, так и Сатана способен появиться на еврейской улице в Вильне или даже в Илие.

Пытаясь найти подтверждение ее мыслям в сфарим, Авраам вдруг понял, что этим знанием она обязана не книгам, а тому, что произошло с ней в детстве и наложило отпечаток на всю ее жизнь. Ему стало не по себе, когда он услышал, как Эстер подробно описывает детали происшествия, в котором героем был он сам. Время и воображение расцветили его поступок необычайными красками. Его сила и добросердечность были необычайны. Как такой человек мог появиться на улице Тумы!

Скажи он ей тогда, кто он такой, быть ему увенчанным нимбом, причем огромных размеров. Авраам постарался умалить значение своего поступка: «В конце концов, что особенного сделал этот молодой дворянин? Так поступил бы любой человек в подобных обстоятельствах. Это выглядит героизмом лишь по сравнению с моральной ущербностью толпы».

В глазах девушки он прочел мольбу: «Зачем Вы разрушаете мечту моей юности?» В ответ он великодушно добавил: «Вам не кажется, что Вы дали ему нечто? Разве само совершение доброго дела не является наградой? И, помимо этого, вполне вероятно, что такой поступок изменил жизнь этого человека, став мостом в иной, возвышенный мир. Вы понимаете, можете понять это?»

«Да, я могу понять, что некто делает мицву и любит эту мицву, которую выполняет. Но я не понимаю, что Вы имеете в виду, говоря о человеке, которого разыскивают. Что он может обрести благодаря ребенку, которого спас?»

Авраам считал, что время для объяснений еще не пришло. Этот разговор произошел после субботней трапезы, ранней весной, когда чудные запахи Шабата разносились по опрятному маленькому дому табачника. Цемах с закрытым ртом напевал субботние нигуним (мелодии) в своем углу, а Двора дремала в мягком кресле над пожелтевшими страницами Цена Уреэна.

Когда днем Авраам выходил из дома, темный силуэт скользнул прочь от низкого окна. Сжатый кулак взлетел в воздух, и проклятия, сопровождаемые потоком непристойностей на русском и польском языках, вырвались из охрипшей глотки. В Илие имелся только один человек, чей словарный запас был так «богат» — Лемке Кнеппель.

Свадьба

В следующий раз Авраам спросил у Эстер, слышала ли она что-нибудь еще о своем спасителе. Ей было известно только то, что знали и другие: этот случай явился причиной серьезных беспорядков, в результате которых двое монахов были вынуждены срочно покинуть город. Авраам коротко поведал девушке о том, что случилось с одним из монахов: как он порвал с церковью и пришел к еврейскому народу и Торе. Эстер сидела с широко распахнутыми глазами, как ребенок, слушающий красивые сказки.

Она заметила: «Этот случай очень похож на историю молодого графа Потоцкого, ставшего гер цэдеком. Об этом знают даже в Илие. На самом деле, гоим разыскивали графа по всему свету, и тому, кто выдаст его, обещано большое вознаграждение».

«Ага! — подумал Авраам. — Итак, она все знает, однако не связывает одно с другим. Возможно, это еще случится!

Внезапно глаза девушки озарились светом понимания. Она узнала Авраама. Скрытый страх, смешанный с... была ли это надежда? Он не мог понять, убежит она в испуге или, наоборот, обрадуется. Не произошло ни того, ни другого. Через несколько мгновений к ней вернулось спокойствие, и она прошептала, будто боясь разгласить священную тайну: «Вы — гер? Ваше имя говорит об этом, и люди так думают».

«Мы шли одним путем. Мы, герим, встречаемся. Вот откуда я знаю графа Потоцкого и историю того человека, который спас Вам жизнь».

Эстер молча плакала. Никогда больше они не говорили о происхождении Авраама.

Любопытные и сплетники стали докучать Цемаху: «Ну, реб Цемах, когда будем праздновать помолвку твоей дочери? Когда ты поставишь хупу?»

Табачник обычно отделывался от них, говоря: «Когда придет время, тогда и получите приглашение», — если, конечно, ему не приходил в голову подходящий пасук из Теилим.

Авраам то ли не чувствовал, то ли не желал чувствовать, что за ним всюду следует тень, то и дело разражающаяся грязными русскими ругательствами. Причина была очень проста. С тех пор, как он приехал в Илию, он ни разу не встречал Лемке Кнеппеля.

Песах Авраам провел в Вильне. Он вернулся в Илию в прекрасном расположении духа, будто побывал в другом мире. Он сидел за пасхальным столом Гаона, где удостоился чести услышать от того живую Тору. Жители Илии ощущали необыкновенное внутреннее сияние, излучаемое его лицом. Слышал ли я от Гаона в эти святые дни что-нибудь, подтверждающее, что мои замыслы по укреплению мира среди евреев осуществятся? Знают ли что-нибудь об этом жители Илии? Неважно. Вне всякого сомнения, только с согласия Гаона, Авраам решил в Рош Ходеш Ияр взять в жены Эстер, дочь Цемаха и Дворы, кедат Моше веИсраэль (по закону Моше и Израиля).

Внезапно в Илие наступила весна. Безо всякого предупреждения после снега и мороза она пустила побеги и, казалось, расцветая, превращалась в лето. В болотистых берегах Вилии, на зеленых коврах, как бы сотканных искусным мастером, распустились желтые цветки золотарника. В победоносных лучах солнца над болотами гудели комары. На холме, неподалеку от кладбища, поражали своим великолепием цветущие деревья, которые никто никогда не сажал; в их ветвях пели птицы, будто говоря: «Жители Илии, просыпайтесь!» Это была чудесная пора. Когда Рибоно шель Олам одаривал светом весь мир, он не забыл это маленькое 60лотце, которое, как считал Рубка-Лошадь, было исходным материалом для сотворения Илии.

В день свадьбы по дороге Авраам столкнулся с Лемке Кнеппелем. Он остановился и посмотрел на Лемке так, будто то был сам дьявол. Но не Лемке был тому причиной. Его внимание привлек сопровождавший молодого прожигателя жизни краснолицый поляк со шрамами на лбу. Несмотря на теплую погоду, этот человек был одет в полушубок и необычайно высокие сапоги. Первое, что вспомнилось Аврааму, — маленькое кладбище в Париже, где сумрачным днем был похоронен Менахем Лейб. Он внезапно почувствовал, что его будто сковали цепью. Демон стоял на его пути, и он понятия не имел, из какой пропасти тот восстал. Какая связь между этим краснолицым и похоронами в Париже. Их глаза встретились. Лемке взял поляка под руку и нагло указал на Авраама.

Рассвет возвестил о наступлении дня его свадьбы. Авраам попросил, чтобы на торжестве присутствовало как можно меньше народу, потому что они намеревались покинуть Илию, а, возможно, и Литву, сразу же после семи дней Шева брахот (семь благословений, произносимых за праздничной трапезой в течение недели после свадьбы). Вероятно, так посоветовал Гаон, поэтому семья Эстер не задавала вопросов и готовилась надлежащим образом. В Илие, однако, по традиции каждый сосед считал себя родственником, не нуждавшимся в приглашении на свадьбу. Случилось так, что прежде, чем праздник начался, собралось огромное множество людей. Толпа все росла и росла. Звучала музыка, и Мотке-Бадхен забавлял народ шутками вперемешку с рифмованными поучениями. Двор шула был освещен. Все славные дамы Илии щедро одаривали Двору слезами, т. к. ее источник слез, по-видимому, иссяк.

Позднее, вечером, свечи заполнили дом Цемаха. Мебель вынесли, и дом выглядел, как шул в ночь Кол Нидрей. Пришло так много «приглашенных» гостей, что они могли подойти к столу лишь по очереди. Среди присутствовавших был человек на костылях — реб Лейбеле, старый рав Илии, дальний родственник Цемаха. Хазан Йосель-Бэр привел певцов, которых обычно он собирал вместе только во время Ямим Нораим. Родственники и гости отдали должное молитвам о здоровье и благополучии, которые Йосель-Бэр и его хор исполняли для них. Они пели, пили, нюхали табак Цемаха и чихали так, что земля дрожала на этой «тихой» свадьбе. Двора снова начала плакать, а Цемах прочел подходящий пасук из Теилим. Шамаш Коппель, глотнув пятый стакан виски, взобрался на стол и стал читать стихи в честь новобрачных.

Слезы наполнили глаза Эстер, когда Авраам прошептал ей: «Может быть, нам придется уехать из Илии завтра или, во всяком случае, не позднее, чем на следующий день после шева брахот».

«Куда мы поедем?»

«Возможно, далеко. А может быть, только за пределы Илии, туда, где нас не знают и где немного поспокойнее».

Между ними стояла тайна, но Эстер не хотела ее касаться.

«Да здравствуют жених и невеста,» — хором кричали гости вслед за веселыми стихами шамаша Коппеля, который, опустошив шестой стакан, превзошел даже Мотке, профессионального комедианта.

Большое горе

Павел Думков, шеф илиинской полиции, был добросер- дечным человеком. Он дружил с евреями и говорил на их языке так, будто родился на Синагогальной улице в Вильне. Он любил рыбу на Шабат, позволял себе на Песах стаканчик бренди, кусочек мацы и несколько кнейдлах; он никогда не пропускал ни одного еврейского праздника. Если у еврея возникали сложности с одним из каких-нибудь бесчисленных законов, — ну, тогда существовала установленная сумма, которая решала дело. Добрый старый Павел Думков с готовностью улаживал все, что требовалось. Он никогда не беспокоил начальство подобными пустяками. Однажды реб Лейбеле, один из его добрых друзей, процитировал ему Гемару: «Все, что существует на суше, можно найти и в море». А затем объяснил, что те дела, которыми занимается генерал-губернатор в Вильне или даже те, что отнимают время у самого царя в Петербурге, он, Павел Думков, вершит в Илие.

Не удивительно, что Цемах вскочил, чтобы поприветствовать гостя и протянуть ему огромный стакан, до краев наполненный виски. Павел одним глотком осушил стакан, вытер густые седые усы и медленно произнес: «Я пришел не из-за этого. Однако, поскольку здесь свадьба, я желаю вам всего наилучшего.

Мне очень н-неловко, но вон тот неизвестный со светлой бородой, которого я встречал в городе в течение нескольких месяцев, должен пройти со мной. Распоряжение сверху... мой долг».

Он проглотил содержимое второго стакана, и внезапно его осенило: «Мне кажется... Ну, да, это сам жених?! Ох, ох! Что же, я испорчу всю свадьбу! Ох! Мне так неловко... Но долг...»

Это было смешно. Все знали, что означало слово «долг» для Павла Думкова. «Сколько это будет стоить?»

«Выпейте еще, шеф... господин!»

На сей раз, однако, Павел вел себя очень, очень странно. Его тусклые, остекленевшие после третьего стакана виски глаза глядели официально и холодно. Он указал на дверь, через которую протискивались краснолицый поляк со шрамами на лбу и двое неизвестных в Илие полицейских. Судя по всему, они приехали из Вильны.

Авраам знал, что происходит. То, что он предчувствовал в то утро и накануне ночью, теперь предстало перед глазами. Это был тот самый поляк, который охотился за ним, выследил и поймал на парижском кладбище; тот, который предложил тогда ему очень выгодное дело — поймать самого себя!

Авраам мгновенно понял, в чем дело. Он улыбнулся бледной, как смерть Эстер. Одной этой улыбкой он выразил все свои душевные терзания. Девушка вздрогнула. Большинство гостей в доме не понимали, что происходит, не могли осознать, что вместе с тупым пьяным Павлом в еврейский дом вошла беда. Тем не менее несколько сильных мужчин с крепкими, привыкшими к труду руками, неожиданно встали вокруг Авраама, подняли его на плечи, пытаясь помочь выбраться из дома. Не оставалось сомнений, что кроме странных полицейских, внезапно вошедших в дом, на улице стояло около полудюжины людей в форме с винтовками, нацеленными на двери и окна. В тот момент, когда мужчины от неожиданности отпустили Авраама, полицейские крепко, словно клещами, схватили его и заковали в цепи. За домом стоял фургон. Никто не подозревал о его существовании. Конечно, никто и не слышал, как он подъехал. Авраама броси ли внутрь фургона. С обеих сторон, впереди и позади него, ехали вооруженные солдаты. Тюремный фургон, уносимый сильными лошадьми, скрылся в ночной мгле. Все произошло меньше, чем за десять минут.

Тишина опустилась на Илию — тишина вслед за штормом, унесшим в море все живое. В доме Цемаха погасли огни, один за другим все гости разошлись, будто после траурного собрания.

В своей комнате плакала Эстер. Слова Авраама эхом звучали в ушах: «Мы шли одним путем. Мы, герим, встречаемся. Вот откуда я знаю графа Потоцкого и историю того человека, который спас Вам жизнь».

Он и был тем самым спасителем. В глубине души она поняла это уже много недель назад. Теперь ее разум осознал это. Так же, как и тогда, он появился и исчез.

Она оплакивала Авраама, оплакивала утраченные годы своей юности.

* * *

В тот день Лемке Кнеппель получил новое прозвище: мосер (доносчик). Каждый, кто произносил это имя, яростно сплевывал.

На следующий день Лемке, как ни в чем ни бывало, попытался посетить дом Цемаха. Дверь была заперта. Никто не ответил на стук.

Лемке проголодался, захотел купить хлеба и отправился в булочную. «Хлеб? Извините. Мы не пекли сегодня».

В бакалейной лавке в ту самую минуту, когда вошел Лемке, из бочки выловили самую последнюю селедку. А из кувшина вылили последнюю каплю масла.

Таким образом, Лемке пришлось провести этот день без хлеба и селедки, а ночь — без масла.

На улице он повстречал торгового агента Лейба, который всегда привозил ему всевозможные товары из Вильны; у них были очень хорошие отношения. «Лейбке, — сказал он, — когда ты поедешь в Вильну? Ты можешь хорошо заработать. Мне нужно...»

Неожиданно Лейбке, всегда любивший деньги, оказался и глухим, и немым, и слепым. Как стрела, выпущенная из лука, он устремился прочь от Лемке так быстро и так далеко, как только мог.

«А! Вот и Рубка-Лошадь! — обрадовался Лемке. — Тебя-то я и ищу! Я поеду с тобой в Вильну сегодня».

«Ты опоздал. У меня полно пассажиров, булавочную головку не втиснуть», — сказал Рубка извиняющимся тоном. Затем, смачно сплюнув, он занялся поисками первого пассажира.

На улице появились школьники. Заметив Лемке, они стали перешептываться. Вскоре вся ватага, словно пчелиный рой, преследовала Лемке, крича: «Мосер! Мосер!».

«Я покажу вам, проклятые, так вас и разэтак», — Лемке погнался за детьми. С другой стороны улицы, где собралась еще одна группа ребят, в его голову полетели острые камни. Как только он обернулся, чтобы посмотреть на них, камни полетели ему в спину.

Лемке скрылся в бейт мидраше. Ровно десять евреев собрались для молитвы. Шамаш Коппель преградил ему путь. Неистово ругаясь по-русски, Лемке оттолкнул маленького Коппеля и ворвался в шул. Друг за другом все евреи вышли из бейт мидраша и вновь собрались в маленьком клойзе неподалеку, словно договорившись об этом заранее. Лемке остался один.

На следующий день Лемке исчез. Некоторые утверждали, что он напился, играя в карты с начальником полиции, и подрался с ним. Шеф назвал его «сукиным сыном, грязным евреем, вором», употребив и более сильные выражения. Заключительным ударом судьбы была оплеуха, оставившая Лемке без последнего приятеля.

Рано утром кто-то видел, как он пробирался через болота к Вилие.

Возможно, что Лемке пытался найти дорогу к какомунибудь русскому городу, куда еще не ступала нога еврея. Вероятно, после того, как евреи отвергли его, словно прокаженного, и после того, как гоим избили его, он решил, что наилучшее место для него — дно Вилии.

На случай, если труп когда-нибудь всплывет на поверхность болот, шамаш Коппель приготовил ему подходящее место, вдали от остальных могил, рядом с кладбищенской оградой.

В Остра Барме

Авраама безжалостно столкнули с тем миром, мосты к которому он сжег. В Остра Барме, церковной крепости, расположенной всего в одном кварталб от великого шула Вильны, он находился на большем расстоянии от Вильны, чем тогда, когда был в Амстердаме или Риме. Опять звонили церковные колокола, и у него в ушах вновь гудели голоса молящихся христиан, периодически прерываемые краткими настойчивыми приказами. Все произошло так, словно штормовая волна без его ведома и против его воли захватила Авраама и отбросила обратно — туда, откуда он бежал. Колокола, звонившие к заутрене, дразнили его: «Ва-лен-тин!»

Камера была такой же, как в доминиканской крепости, в которой страдал Менахем Лейб. Фасад здания сверкал, и украшенные золотом ворота сияли на солнце. А в камере, пустовавшей многие годы в ожидании жертвы, все казалось черным, мрачным, безнадежным.

Однако с первого дня его заключения чья-то любящая рука явно делала все возможное, чтобы облегчить его участь. Авраам обнаружил, что его ждут теплые одеяла. В первую же ночь его освободили от железных цепей. Когда к его камере подносили еду, через маленькое окошечко в стене камеры доносился приятный запах. Однако Авраам не притрагивался ни к одному из приготовленных блюд. Хлеба и воды у него было в изобилии, иногда он находил даже фрукты. На доске, служившей столом, все время лежали церковные книги. Охранники, казавшиеся грубыми и вечно недовольными, старались, насколько могли, разговаривать с ним по-человечески. Очевидно, кто-то приказал воздействовать на него таким образом. Это приносило сильные страдания, хотя, тем не менее, он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы противостоять любой попытке сломить его.

Когда дежурный охранник в первое же утро обратился к нему: «Милорд, граф», — Авраам не ответил. Он сделал вид, что это его не касается, и вынудил охранников либо обращаться к нему так, будто он был простолюдином, либо выполнять свои обязанности молча. Авраама еще не допрашивали, но он принимал посетителей.

Первым пришел к нему отец Амброзиус, двенадцать лет назад отправивший его в Париж. Как он состарился за эти годы. Его некогда розовая, гладкая кожа толстыми складками свисала с широких скул. Все зубы выпали. Когда он говорил, казалось, что святой отец жует кусок сала, постоянно причмокивая губами. Длинное черное одеяние и дряхлое лицо делали его похожим на старую колдунью. Лишь глаза Амброзиуса были такими же, как прежде. Глаза доброго отца Амброзиуса. И его добрые слова, насколько их можно разобрать. Звучали они так, словно их погрузили в масло: «Сын мой, дорогой мой друг», — начал он. И заговорил с такой сердечностью об обольщении дьяволом, о вечном блаженстве, путь к которому до последней минуты не закрыт для кающегося грешника.

Авраам слышал лишь обрывки фраз. Он не мог не испытывать жалости к доброму старому Амброзиусу, действительно хорошему человеку с ограниченным кругозором, никогда не удалявшемуся дальше пятидесяти метров от здания церкви и ее святой иконы. Аврааму с давних пор было известно, что старика держали в церкви только из милости. Руководил католичеством в Вильне молодой священник из Варшавы, которому люди, его окружавшие, дали прозвище «Генерал Б-жьих сил» и боялись его больше, чем любили.

Итак, отцу Амброзиусу на закате дней было дано задание «нанести визит». По чьей же просьбе?

Когда старик поведал об умершем графе Станиславе и рассказал о прочных узах, связывающих его с домом Потоцких, Авраам на мгновение поднял глаза. Он вздрогнул, однако тотчас овладел собой, надеясь, что старый священник не заметил его волнения.

«Старый граф, — сказал священник, — умер, страдая от утраты сына и крушения всех надежд, которые он возлагал на него. Старая графиня (Авраам насторожился) с тех пор живет в своем замке, словно в монастыре, вдали от мира, раздираемая отчаянием и надеждами. Слава дома Потоцких близка к закату. Вы еще можете восстановить ее. Теперь, когда потерянный сын вернулся, золотые ворота нашей церкви широко распахнутся перед ним. Ах! Если бы я только мог увидеть это собственными глазами. Разве не для этого Г-сподь оставил меня в живых?»

Авраам продолжал безмолствовать. Выражение его лица было холодным, как будто он пытался сказать: «Какое это имеет отношение к Аврааму бен Аврааму, еврею? Кого волнует то, что Вы рассказываете о Валентине, сыне графа Станислава Потоцкого?»

Следующим был визит старой дамы, пришедшей вместе с Амброзиусом. Она была закутана в черное. Высокая, статная, с глазами, полными печали, струившейся из глубин ее души, она ничего не сказала, а только молча разглядывала его лицо, отходила и подходила вновь, надеясь услышать от него хотя бы одно слово. Авраам молчал. Она внимательно наблюдала за выражением его лица и ушла так же тихо, как пришла.

После этого визита с ним явно стали обращаться хуже, более сурово, давали меньше еды. Когда появились трое странников с цепями и ножом, Авраам решил, что ему пришел конец. Однако его лишь приковали к кровати, а один из стражников срезал ему бороду, а затем намылил лицо и чисто выбрил. Борода падала на пол, завиток за завитком, вслед за ней — пейсы. Волосы, отделявшие Валентина от Авраама, были срезаны прядь за прядью. Цепи сняли, и все осталось прежним, кроме Авраама.

Еще раз пришла женщина в черном, на сей раз в сопровождении молодого очень прямо держащегося надменного священника. Женщина снова пристально разглядывала Авраама, приближаясь к нему настолько, что он чувствовал ее дыхание. Она дотрагивалась до него, брала за руку, гладила по бритой голове и вдруг пронзительно закричала: «Валентин!» Этот крик потряс всех, стоявших вокруг, даже в суровом лице священника появилось что-то человеческое. Мать узнала дитя, которое она вскормила грудью, которое родила в мучениях. Она обняла его и губами прикоснулась к его щеке. Он, Авраам, не шевелился, не реагировал на ее ласку.

Его руки безвольно повисли, губы были плотно сжаты, глаза холодны и спокойны.

Старая графиня отпрянула, будто ощутила холод смерти. «Он не узнает меня! Это злые духи сковали его душу! Пойдемте, отец, помолимся пресвятой деве».

«Мы так и сделаем».

«Он упрямится, боюсь, нам придется использовать более сильные средства». Это было последнее, что услышал Авраам, упав без сознания. «Рибоно шель олам! Не покидай меня!»

Три силы

Несмотря на внешнее спокойствие и силу духа, крик женщины, отдавшей сердце, полное материнской любви, его детству, потряс Авраама. Он мечтал остаться непоколебимым. Менахем Лейб будет служить мне примером до последней минуты. И все же... возможно ли отвергать закон природы: заставить замолчать голос крови?

Передо мной два пути. Я могу без страха отрицать все обвинения и утверждать, что они ошибаются, принимая меня за Валентина, или могу публично заявить, что я тот самый человек, которого они ищут и что я твердо решил связать свою жизнь с иудаизмом независимо от последствий. Второй путь кажется более честным, но любовь моей матери осложняет его.

Времени было достаточно, чтобы все хорошенько обдумать.

Первый путь может привести к спасению, если я буду тверд. Ошибка? Что ж, это возможно. Что касается графини, то она могла спутать, она ведь стара. Она терзается, страдает. Главное — быть твердым. Второй путь более отважный. Но я не должен позволить убить себя. Нужно стремиться сохранить жизнь любым способом, который допускает Тора.

Существовал лишь один человек, который мог бы дать ему совет. Он был так близко и так далеко одновременно.

Авраам ломал голову. Он пытался восстановить одно за другим слова, услышанные от Гаона в вечер второго седера, когда они виделись в последний раз. Возможно, в словах Гаона и не было намека на то, что он предвидит случившееся?

Однажды утром, когда узник поднялся с жесткой постели и тело его ныло и болело, он понял, что видел Гаона. Во сне или в воспоминаниях, он не знал. Он видел его, слышал его, беседовал с ним в его комнате.

Он посмотрел на меня так, будто заглядывал в мою душу. Что он сказал? А! «УлеЛеви амар... (И сказал он Леей)». Что это означает? Конечно, это слова из Дварим, раздел Везот Абраха. Но какое это имеет отношение ко мне?

Авраам повторял этот пасук до тех пор, пока, наконец, не смог закончить его и перейти к следующему. Глаза его ожили.

Это так просто: «Кто сказал о своих отце и матери: «Я их не видел: и не узнал своих братьев, и не узнал своих сыновей, потому что они хранили Твое слово и охраняли Твой завет».

Теперь я понимаю, о чем говорил Гаон в седер. Терах находился на одном берегу реки, а Авраам — на противоположном. Значит, Терах не считался его отцом. Если река (высший разум) разделяет двух людей, тогда все законы природы не имеют силы. Голос крови должен молчать. Я могу честно сказать, что никогда не видел ни отца, ни матери точно так же, как сделали сыновья Леей. Почему Гаон смотрел на меня так внимательно? Могло ли это означать, что он не советовал мне жертвовать собой без борьбы? Думает ли он, что игра еще не закончена и что я должен попытаться спасти себя?

Авраам почувствовал, как на него снизошло озарение. Решение пришло.

Его положение не улучшалось. Камера не стала более удобной. Незначительные послабления чередовались со страшными мучениями и страданиями. Если один охранник был великодушен и дружелюбен, говорил с ним по-доброму, то остальные терзали его плоть и душу. Ему стало ясно, что за него борются две силы. Одна из них (возможно, одетая в черное женщина принимала в этом участие) старалась склонить его на свою сторону милосердием и любовью. Другая сила воздействовала злом, используя всю силу закона. Первая — тайно склонила на свою сторону нескольких охранников. Но вторая сила обладала большей мощью и была более агрессивна.

Старый Амброзиус, безусловно, относился к первой силе. От него Авраам узнал, что новый глава монастыря не желал идти иа компромисс. За ним стояла вся церковная иерархия вместе с дворянством страны, поскольку этот случай затрагивал честь католической церкви. Даже Рим выразил свое мнение. А Рим не заботили желания и причуды старой графини. Граф Потоцкий был мертв, Амброзиус был стар. А церкви, терявшей многих своих сыновей, нужен был пример для назидания.

Кроме этих двух сил, существовала еще и третья. Авраам всеми фибрами души чувствовал, какие огромные усилия прилагаются ею для того, чтобы помочь ему. За тяжелой железной дверью его камеры, как раз через квартал, молились евреи и роняли слезы на истрепанные теилим и раскрытые гемары. Гаон проводил йремя в тревоге и печали, обращая взор к небу. В хедерах дети молились за него, а в далекой Илие простая молодая женщина и ее мать плакали, а простой старый еврей читал Теилим.

В своем уединении Авраам ощущал слезы и молитвы всех этих людей. Третья сила действовала с огромной энергией. Если она и не могла спасти его, то по крайней мере давала ему мужество, в котором он очень нуждался. Ведь, наконец, начались долго откладываемые допросы. Поскольку подкупы не дали результатов, в ход были пущены колеса и тиски. Они добивались лишь одного: «Вы признаете, что вы — Валентин, сын графа Станислава Потоцкого?»

«Нет, — следовал упрямый ответ. — Я — еврей. Авраам бен Авраам. Я не имею ничего общего с Потоцкими».

После этого начались пытки. По мере того, как выносить их становилось все труднее, в минуты слабости он думал: «Надо сознаться. Я должен ускорить мучительный конец». Но в это время сквозь стены прорывалась третья сила. Душа его слышала крик-предупреждение: «УлеЛеви амар...»

Однажды они вынудили старую графиню дать свидетельские показания в зале суда, где находились орудия пыток, при свете восковых свечей.

«Вы узнаете своего сына? Обвиняемый ваш сын?»

Как святая из иного мира, она стояла посреди комнаты и целовала икону перед свечой. Графиня шагнула к Аврааму, с любовью тронула его руку, ее молящие глаза плакали, ловили его взгляд. «Валентин! — закричала она. — Дитя мое!

Что они с тобой сделали? Приди в себя! Прогони злых духов! Вернись в объятья своей матери!»

Руки Авраама вяло свисали. Его глаза невидящим взором смотрели куда-то вдаль. Губы были плотно стиснуты.

Судья зачитал решение. «Графиня Потоцкая публично заявила о том, что нам было давно известно. Очевидно то, что обвиняемый — граф Валентин Потоцкий, нарушивший присягу святой церкви. Его упрямая душа отказывается признать истину и не желает раскаиваться. Приговор будет вынесен в соответствии со священными законами церкви».

Амброзиус, поддерживавший старую женщину, замахал руками, словно отгоняя беду, затем прошептал что-то судьям, и они закивали в знак одобрения.

В замке Потоцких

На следующий день великолепная карета, украшенная гербом дома Потоцких, остановилась перед широкими ступенями церкви. Рядом с каждой из четырех лошадей стояли одетые в ливреи слуги. Авраама, в новом костюме, вывели из камеры и усадили между двумя сопровождающими в форме, словно жениха, которого везут на свадьбу. Карета проехала по улицам Вильны и дальше — через поля, леса и луга. Крестьяне, встречавшиеся им на пути, останавливались и снимали шляпы, воздавая почести символу графского дома. Наконец, среди липовых аллей, широких прудов и холмистых лужаек показался замок Потоцких.

В центральном зале собралась церковная знать и светекая аристократия. Зал пестрел мундирами, орденскими лентами, белыми мантиями и черными плащами. Все священники-судьи тоже присутствовали там. Возглавлял собрание незнакомец с орлиным носом в огненной мантии. На высоком диване сидела графиня, как обычно одетая в черное; глаза ее покраснели от слез. Рядом стоял старый Амброзиус, который время от времени, стараясь ободрить, прикасался к ее руке.

Когда Авраам вошел, Амброзиус подошел к нему и поотечески прошептал на ухо: «Валентин, сын мой, преклони колени перед матерью своей, моли о прощении. И все окончится просто прекрасно».

Голос старика дрожал.

Словно участника процессии, возглавляемой кардиналом, Авраама провели из одной комнаты в другую. В Зале Предков висели портреты и стояли бюсты всех графов Потоцких, начиная с XV века. Гости задержались там надолго. Из резной рамы на Авраама умоляюще смотрел старый граф Станислав Потоцкий.

Затем они прошли через Зал Чести в старую Сокровищницу, а оттуда — в оружейную, в библиотеку и в трофейную комнату. Они остановились у оранжереи, где цвели прекрасные деревья, щебетали птицы, словно восхваляющие этот день. Было видно, как рыбак забрасывает сети в один из прудов, как вращают крыльями мельницы на холмах, окружавших замок. Из лесной чащи доносились звуки охотничьих рожков, и время от времени раздавались выстрелы. На опушке леса крестьяне волоком тащили деревья из графских лесов в долину, напевая и насвистывая во время работы.

Священник в красной мантии повернулся к Аврааму, решившему, что этот человек специально приехал из Варшавы, а, возможно, даже из Рима, для того, чтобы вынести окончательное решение по его делу. Он говорил тихо, но несмотря на это, его слышали все присутствующие. «Граф Валентин Потоцкий, мы привезли Вас сюда на земли Вашего отца, чтобы показать, от чего Вы отказываетесь. Мы надеемся, что Вы образумитесь, пока не поздно. Все это издревле принадлежало Потоцким. Вы — единственный наследник и хозяин этих великолепных угодий. Вы, Валентин, сын графа Станислава Потоцкого, тяжело согрешили против церкви и своих предков; Вы отвергли венец священства и дворянский титул Вашей семьи. Тем не менее церковь желает быть снисходительной к Вам, помня о Ваших славных предках, неизменно поддерживавших наши алтари и защищавших наши монастыри и церкви. Не будьте своенравным, признайте открыто: «Я согрешил».  Очистите свою раскаивающуюся душу от суеты. Проявите любовь к церкви, и все устроится наилучшим образом».

Авраам не шевелился. Губы его были по-прежнему крепко сжаты. Кардинал спокойно и сурово продолжал: «В противном случае Вас ожидают камера, пытки, позор и смерть. Выбирайте. Если Вы скажете лишь одно слово: «Виноват», то сможете сейчас же остаться здесь, во владениях своих предков».

В первый и последний раз Авраам разомкнул уста: «Я — еврей, Авраам. Все это не имеет ко мне отношения».

Кардинал покачал головой: «Все кончено. Теперь Вами займется суд». Хрупкая женщина, до сих пор опиравшаяся на руку старого Амброзиуса, как святая, высеченная из черного мрамора, подошла так быстро, как только могла. Она заглянула в глаза Авраама, дотронулась до его руки и, повернувшись к судье, поразительно твердым голосом произнесла: «Может быть, он говорит правду? Я начинаю сомневаться, милорды. Будьте внимательны. Да не прольется из-за меня невинная кровь. Этот человек не глядит на меня, не узнает меня. Возможно, это не мой сын. Я сомневаюсь в этом».

Господа в форме переглянулись. Старый Амброзиус опустил глаза. Кардинал заговорил решительно, но мягко: «Графиня, мы сочувствуем вашему горю. Мы уважаем Ваши страдания. Но Отец и Его Сын, умерший на кресте, требуют жертвы от Вас. Священный суд будет действовать в соответствии с законом».

В другом фургоне, на сей раз объездными дорогами, Авраама доставили обратно в камеру.

В замке Потоцких погасли огни. На диване плакала без слез старая женщина, одетая в черное. Ни у одного из предков, взиравших со стен, не нашлось для нее утешающего взгляда.

Третья сила

Это был кульминационный момент в попытке второй силы спасти его. Амброзиус опять пришел к нему, цепляясь за последнюю из оставшихся возможностей: «Человек может открыто заявлять о своей приверженности к определенной религии, но в глубине души молиться тому Г-споду, которому хочет молиться. Разве не так поступали в Испании? Одним своим словом Вы можете спасти две души, две жизни: Вашу собственную и жизнь Вашей матери. Потому что Ваша позорная смерть на костре будет стоить ей жизни».

Авраам даже не попытался понять эти слова, произнесенные с таким трудом.

* * *

Итак, первая сила, стремившаяся покончить с ним, побеждала. Она безжалостно требовала жертвы. Она желала укрепить свою власть, 'поскольку сама была в опасности. И Авраам должен был насытить пламя ее изголодавшихся костров.

Каждое утро размеренно звонили колокола. Каждый день мимо тюрьмы, напевая без слов и во весь голос, шествовали звенящие колокольчиками процессии.

Третья сила неустанно трудилась в еврейских сердцах и в еврейских домах, в шулах и батей мидрашах Вильны. Авраам чувствовал это всей душой. За стенами его камеры каждую ночь, когда появлялись звезды, евреи отсчитывали еледующий день, а потом еще один, дни и недели, начиная с Исхода из Египта и до дарования Торы. Они произносили молитвы, полные боли и надежды. Каждый шабат между

Шма и Шмонэ Эсрэ звучали печальные молитвенные стихи, наполненные стонами мучеников. Во дни минувшие, когда эти молитвы с их печальными мелодиями были написаны, победу праздновала первая сила, ведь время третьей силы еще на наступило. Авраам вспомнил слова Гаона: «Когда человек судьбой предназначен для великих деяний, а время для них еще не пришло, намерения всей его жизни оказываются несостоятельными, и даже достойнейшие сбиваются с пути. Они и есть мученики».

Аврааму казалось, что лишь ничем не оправданная гордыня позволяет ему отнести эти слова к себе.

Он тоже каждый вечер вел счет дням до Шавуот, когда евреи получили Тору из огня, и именно в этот день будет зажжен огонь для него.

Все мелодии счета Омера, казалось, дрожали в воздухе, и он ощущал их даже в своей камере: еврейский народ, с нетерпением ожидающий празднования дарования Торы; радостные песни крестьян, собравших первые плоды и несущих их в Бейт Амикдаш; победные песни героев Бейтара и затихающие стоны мучеников вдоль берегов Рейна и Майна.

Эти молитвы, выражающие боль, радость и чаяния еврейского народа, давали ему жизнь в те ночи страха и надежды. Каким образом третья сила смогла подкупить когото, чтобы позволить еврею стать охранником, он не знал, но короткая записка достаточно ясно подтверждала, что человеку, принесшему ее, можно доверять. И говорил этот человек откровенно: «Если захотите, Рабейну Элияу может использовать свои познания в Каббале, чтобы освободить Вас».

Аврааму не понадобилось много времени для ответа. «Я не хочу отказываться от мицвы Кидуш Ашем — Освящения Б-жественного Имени».

«Что вы имеете ввиду?» — удивленно спросил охранник.

«Именно то, что сказал».

«Я имею в виду... Вы гер. Как гер мог прийти к столь высокому пониманию святости?»

Авраам ответил: «Дело не в чувстве собственного достоинства и не в гордости. Знаете, почему геры присоединяются к еврейству? Когда Рибоно шель олам предлагал Тору народам мира, то не все неевреи отказывались от нее. Те, кто в каждом из народов не отвергали Тору, как раз и есть геры, претендующие на когда-то предложенную им долю».

В следующий раз охранник сказал: «Какие разные есть люди! Среди гоим встречаются люди, подобные Вам, а среди нас есть такие, как тот доносчик».

Авраам произнес: «В скором времени я предстану перед Троном Всевышнего. Уверяю Вас, что в первую очередь я постараюсь добиться для Лемке доли в олам аба. Ведь только благодаря ему я получил возможность освятить Имя Всевышнего».

Исчисление семи недель до Шавуот подходило к концу. Однажды Авраам почувствовал, что началась седьмая неделя, сфира малхут — царствования. Первый день — хесед шебемалхут: Доброта Ашема, которую Он обнаруживал через Свое Царствование. Еще через шесть дней настанет малхут шебемалхут — царство царствования. Еще шесть дней.

Эти возвышенные мысли не покидали его на протяжении последних дней. Третья сила на Синагогальной улице дивным образом поддерживала его. Какая же из противоборствующих сил одержит победу?

Второй день Шавуот

Наступил Шавуот, какого Вильну еще не знала. Обычно траур сфиры исчезал с наступлением сивана, как только первые лучи синайского света озаряли тьму. В тот год солнце сивана вновь осветило холмы и долины, но напряжение не исчезло. Шулы и батей мидраши по-прежнему были полны людьми, молящимися день и ночь за узника в Остра Барме.

Иом Тов начался в моцаэй шабат (на исходе шабата). В клойзе Гаона собралось больше людей, чем обычно. В соответствии с обычаем Гаон учил Тикун Лейл Шавуот и рассказывал хидушим. Люди верили, что в ночь, когда небеса открыты, Гаон сможет разрушить стены тюрьмы, где мучился Авраам, подобно тому как шофар Иеошуа уничтожил стены Иерихона.

Гаон говорил с легкой дрожью в голосе, тише и короче, чем обычно. Его слышали только те, кто стоял совсем рядом, и они передавали его слова остальным. Тонкая лента серебристого света поднималась над горизонтом и обвивала тускло мерцающую свечу в клойзе. Серый свет становился ярче. Казалось, что он старается расколоть ночное небо, на которое в молчании смотрели изможденные бессонницей люди. Они были глубоко взволнованы, наблюдая за комьями серых, похожих на испуганное стадо овец, облаков, которые гнал разгоравшийся свет. Утро вспыхивало над горизонтом.

В понедельник, второй день Шавуот, на улице Тумы состоялась праздничная церемония в честь «святого» Боннфация. Обычно молитвы заканчивались народными песнями, плясками и играми на большом дворе. На сей раз публику ждало необычное зрелище. На лужайке, окруженной дубами и каштанами, перед позолоченным входом в церковь в течение последних дней полным ходом шли приготовления. В правой части лужайки вырыли глубокую яму. Вокруг этого огромного котлована стояла металлическая ограда, позволявшая видеть, что происходит внутри. В последний день котлован заполнили множеством вязанок хвороста, слой за слоем, вровень с железной оградой. Плотники и каменщики выстроили прочный помост, полукругом возвышающийся над котлованом, а на нем — скамьи в три яруса, по пятьдесят мест в каждом. Верхние места предназначались для церковной знати и были обтянуты красной тканью. Люди с интересом наблюдали за строительством. Даже старики не могли припомнить подобного погребального костра, настоящего костра для сожжения живого человека. Дети слышали о таких «праздниках» только на уроках истории.

Но в тот понедельник огромному пламени предстояло вознестись к небу, чтобы еще раз отдать дань «святому» Бонифацию, прося об искуплении. Добрые христиане в нетерпении считали часы.

Многие из пришедших в церковь в воскресение остались на ночь, чтобы увидеть зрелище. Целый день до позднего вечера со всей округи прибывали новые группы, бесчисленные повозки, переполненные исступленно поющими, словно крестоносцы, людьми. В еврейской Вильне чтецы Теилим не спали всю вторую ночь праздника, как делали это каждый год в честь Давида, царя Израиля, скончавшегося в Шавуот. Многие евреи присоединились к ним на этот раз.

Когда в понедельнику утром зловеще зазвонили церковные колокола, евреи собрались в великом шуле и в клойзе Гаона на молитву второго дня Шавуот. Всех знобило, несмотря на золотистое летнее солнце. Колокола неистовствовали, будто каждый из них старался заглушить все остальные. Неожиданно они смолкли.

На рыночной площади, с раннего утра заполоненной людьми, воцарилась мертвая тишина. Вдруг из церкви донеслись приглушенные звуки органа и хора. И вновь тишина. А потом опять зазвонили колокола. Звонкие и унылые, мягкие и пронзительные звуки смешались, сливаясь и переходя друг в друга. Затем главные ворота церкви широко распахнулись. Огромная толпа устремилась во двор, торопясь занять оставшиеся места. Через золоченые ворота вышли священнослужители с непокрытыми головами. Перед ними стояли знаменосцы и хористы, державшие в руках маленькие колокольчики. Длинные, широкие шелковые плащи священников и золотые кресты сверкали на солнце. Процессию возглавлял кардинал в огненнокрасной мантии. Слышалась тихая музыка, приглушенная отзвуками колокольного звона. Процессия направлялась к помосту, нижние ряды которого были уже заполнены. Толпа почтительно расступилась, когда мерной поступью священники подошли к обитым красным сиденьям в верхнем ряду. Кресло в центре предназначалось кардиналу.

Поглощенная этим зрелищем толпа не заметила медленно въехавшего небольшого крытого экипажа. Рослые юноши, вооруженные копьями, проталкивались сквозь толпу, ругаясь и волоча что-то за собой. Добравшись до верхнего яруса и оказавшись перед креслом кардинала, они остановились. Тут только толпа заметила человека со связанными за спиной руками, одетого в черную мешковину. В тот же миг колокола, один за другим, перестали звонить. Над ямой, между железными прутьями, взвилось пламя. «Ах!» — изумленно выдохнула толпа. Все поднялись, а мужчины обнажили головы, когда священник стал зачитывать приговор церковного суда: «Во имя Святого Отца...»

Кардинал, державший в правой руке распятие, возвысил голос: «Валентин, сын графа Станислава из дома Потоцких, в эту минуту, перед огнем костра, церковь в последний раз протягивает к тебе свои милосердные руки. Раскайся, и мы погасим костер и будем в Риме просить о милости к тебе». Авраам отвернулся, чтобы не видеть золотого распятия. Плотно сжав зубы, он пристально смотрел вдаль, поверх толпы. Знак сверху, и палачи схватили его за руки. Оглушительный крик радости пронесся по площади: собравшиеся боялись, что слова кардинала могут оставить их без увлекательного зрелища.

Палачи со своей жертвой спустились во второй ярус. Внезапно они разразились истошными воплями и чуть не выронили жертву. «Мадонна», — закричали они. Люди, стоявшие вокруг, начали неистово креститься. Отовсюду доносилось: «Что случилось? Почему они остановились?»

Просто следуй за светом

Призрак, преградивший путь Аврааму и его палачам, очертаниями напоминал мадонну. Казалось, что она сошла со своего пьедестала в церкви Остра Бармы и теперь, простирая руки, стояла, умоляя, предостерегая и повелевая. Никто не заметил, как она прошла между рядами; будто слетела с небес на ангельских крыльях. «Остановитесь! Все это ошибка! Во имя Отца и Сына, остановитесь!»

Люди узнали голос графини Потоцкой. Какая-то скрытая сила сковала палачей. Огонь, горящий в ее сердце, прорывался наружу, она подошла к третьему ярусу и упала на колени у ног кардинала, заклиная: «Отцом и Сыном молю, Ваше Преосвященство, остановитесь! Это не тот человек! Этот человек невиновен. Не запятнайте свою и мою душу кровью невинного человека! Это не мой сын!»

Краснолицый кардинал подал знак, и несколько священников учтиво и осторожно подняли женщину и провели к оставленному для нее месту. Как только старая дама в черном опустилась на стул, ее глаза закрылись; кардинал подал решающий сигнал.

Авраам, казалось, был ошеломлен. Звон колоколов, яркие цвета флагов, отблески белой, черной и красной одежды священнослужителей, пронзительные крики толпы, пляшущие языки пламени, трагическое появление графини — все это парализовало его чувства. Он пристально вглядывался в иной мир, туда, поверх толпы. Солнце уже прошло половину своего пути к зениту. Над горизонтом проплывали мягкие серые клочья облаков. А вот тонкая струйка дыма спиралью взвилась к небу. Это было значительно ближе. Авраам чувствовал этот запах.

Он не видел людей вокруг. Внутри него сиял все прояснивший, чудесный жизненный свет. Он дрожал не от испуга, а от возбуждения, вызванного удивительным ощущением того, что наконец слова обретали форму, а понятия — реальность. Каждая минута теперь казалась десятилетием...

...Сад, замок с белыми колоннами, между которых я играл со своими друзьями или слушал, как мама рассказывает сказки... «Мама, как прекрасно быть свидетелем Истины». «Нет, мой сын, ты станешь защитником Веры...»

Чья-то рука осторожно потрясла его. Один из палачей прошептал ему на ухо: «Простите меня, простите всех нас. Мы действуем только по приказу. Мы не хотим проливать невинную кровь».

...«Папа, я хочу, чтобы ты наказал тех крестьянских мальчишек за то, что они разбили моих глиняных солдатиков». «Глупое дитя, мне следовало бы наказать тебя за то, что ты так расстраиваешься из-за солдатиков...»

.. .В пустой часовне Амброзиус, читающий со мной труды отцов церкви: «Я пришел не возненавидеть, но полюбить». «Прекрасные слова, Зарембо, а?» Да-а... испуганные глаза еврейской девочки, вот здесь, на лужайке... Пламя... свет в глазах невинной еврейской девочки зажег мое сердце, чтобы сказать: Пехлеха...

.. .Разъяренный Фомой неверующим Андреас ...и этот тихий Менахем Лейб в дальней комнате своего ресторанчика. «Мужайся, Авраам, я проложил тебе путь, подготовил место для тебя. Ты видишь того человека с золотой короной, вон там? Это царь Мунбаз. А тот, с сэфером в руке? Это гер цэдек Ункелос...

...«И, пожалуйста, прости мне, что выгнал тебя из своего дома в ту ночь. Опасность была так велика. Рыжий Эсав, да поглотит его тьма, нет, давай не будем проклинать его. Он тоже творение Рибоно шель олам, орудие в Его руках. Идем. Я провожу тебя. Мы просто следуем за светом...»

Свет... Туда, далеко и дальше, прочь... от бушующей толпы, чувства которой воспламеняют смолу. Огонь поднимается все выше и выше... там на другой стороне все те, с кем я был когда-то. Какое прекрасное смешение прошлого, настоящего и будущего...

Рав Йонатан, какое живое у него лицо, обнимает рава Яакова Эмдена, а тот... взгляните на эту улыбку... А вон там Рэбе хасидов и Рабейну Элияу беседуют друг с другом, так дружелюбно...

.. .Все стражи сада, каждый на своем посту. Горе тому, кто попытается ворваться...

«...Эстер, свет сердца моего ...Эстер, почему ты дрожишь? Почему ты плачешь? Разве ты не видишь? Б-г призвал меня к... мой долг... Я выполнил его...»

«Видишь их всех за мной? Плачущих при виде пламени, поднимающегося с Синая? Все шестьсот тысяч душ, очищенные этим огнем, сплавленные воедино. Чего же еще могло желать мое сердце...»

Авраам, несмотря на то, что его крепко держали палачи, смог высвободить одну руку и помахать ею в направлении верхнего яруса, как будто он хотел сказать что-то. Священники заметили его жест.

«Вероятно, он хочет исповедоваться? Спросите кардинала».

«Стой!» — приказал человек в красной мантии, взмахивая кардинальским скипетром и призывая к молчанию. Толпа затихла, и все повернулись к кардиналу в опасении, что долгожданное представление может не состояться. Прошло менее пяти минут после вмешательства старой графини.

«Узник хочет говорить, исповедоваться». Все взоры обратились вниз, туда, где стоял Авраам. Казалось, белые языки пламени уже лизали его благородное лицо. Он глядел прямо в толпу, и его голос был подобен воде, падающей вниз на скалы и разбивающей тишину и шипение пламени.

«Шма Исраэль...»

Прежде чем толпа поняла, что происходит, он закончил:

«Ашем Элокейну, Ашем...» Палачи схватили Авраама и, раскачав, сбросили с помоста в пылающую яму.

«Э-ха-д», — задрожало в воздухе эхо и слилось с потрескиванием горящего хвороста.

Вновь раздавшийся оглушительный и яростный звон колоколов глубоко потряс собравшихся людей. Все склонили головы и запели: «Душу мою благослови, Г-споди...»

* * *

В клойзе Гаона закончили чтение афтары (отрывка из книг Пророков). Наступило время изкора, когда каждый человек поминает души успоших, близких ему при жизни. В шепот и плач молящихся ворвался оглушительный перезвон с «другой стороны», гул, грозивший поглотить шулы и тфилот, евреев и их улицу.

Волна почти беззвучной молитвы улеглась вместе со звоном колоколов. Хазан прочел Ав Арахаими и уже собирался положить в шкаф увенчанную серебряной короной Тору. В этот момент Гаон обернулся и поднял вверх ладонь, приказывая: «Еще не время». В клойзе наступила тишина.

Прошло пять минут. Колокола снова начали звонить. Закутанный в талит Гаон тихо подошел к биме, взял в руки Тору и произнес: «Изкор Элоким — Да вспомнит Б-г душу святого и чистого гер цэдека, Авраама сына Авраама, отдавшего свою жизнь, чтобы освятить Его Имя...»

Удивительное дерево

Двор перед церковью был окутан ночным мраком, словно тяжелым черным покрывалом. Луна скрылась за далеким облаком, и ни одна звезда не светила сквозь плотный туман. На траве появились холодные капли росы. Купол церкви очертаниями напоминал силуэт шапки, застывшей на голове уснувшего стоя великана. По краю лужайки двигались два слабых огонька. Вот они опустились в яму, окруженную железными прутьями, и снова поднялись над остатками веток и полусожженного хвороста. Свет исходил от свечей, которые держали два человека, ползавшие в яме и собиравшие останки в маленький кусок белого полотна.

Цемах и Эстер провели Шавуот в Вильне, потому что не могли больше оставаться в Илие. Весть о смерти гер цэдека черной накидкой покрыла радость праздника. Еврейские сердца в тот день слились в одно, бившееся с гордостью и болью.

Как только закончился праздник, два человека отправились в христианский квартал, чтобы совершить для мученика мицву истинного хеседа. По извилистым переулкам они добрались до улицы Тумы, держа в руках кусок белой материи, приготовленной для тахрихим (савана). Прежде чем отправиться в путь, который мог оказаться последним, они произнесли видуй (признание грехов).

В течение получаса они работали, старательно прикрывая огоньки своими телами. Им приходилось внимательно рассматривать золу и вплавленные в уголья кости. Останки были разбросаны по относительно большому участку земли. «Если ты услышишь шаги, — предупредил отец, — сразу же погаси свечу и прижмись к земле».

«То самое место, — прошептала Эстер. Она не расслышала ни слова из сказанного Цемахом. — Здесь мы лежали, когда он пришел и подобрал меня, омыл мои раны, он, чей прах мы собираем сегодня...» Слезы душили ее.

«Тс-с, шаги...»

Эстер не услышала отца и не погасила свечу. Через мгновение было уже слишком поздно делать это. В ночной мгле перед ними возникла куча грязной одежды, в которой с огромным трудом можно было различить фигуру человека. Лишь два горящих вольчих глаза подтверждали, что перед ними живое существо. В правой руке этот страшный призрак держал палку, а левой прижимал к груди фонарь.

«Что вы здесь делаете? — зловеще прокричал он. — Черти нашли теперь новое место для игр по вечерам! Прямо перед церковью! Прямо перед святой девой!» Он резко засмеялся. «Идите к ч..., говорю вам, пока я палкой не научил вас уму-разуму!»

«Ваше Преосвященство», — начал Цемах, мысленно готовясь, тем временем, к своему последнему видую.

«Какое Ваше Преосвященство? — перебил его призрак. — Я — Петрушка, ночной сторож. Моего жалованья недостаточно даже для того, чтобы согреться в кабаке. Почти ничего — вот что я получаю за свою службу... Пусть дьявол заберет всю эту компанию! Итак, наконец, что вы здесь делаете ночью? Что это? Вы что, зарыли здесь клад? Ха-хаха...»

«Мы бедные люди, — сказал Цемах. — Живем торговлей тряпьем, золой и костями, которые собираем по ночам, а продаем — днем. Ну, будьте так добры, пан, разрешите нам продолжить. Не лишайте нас заработка».

Всегда мучимый жаждой сторож не смог удержаться от смеха: «Пепел и кости. Да, в церкви иногда они попадаются. Это правда. Церковь преисполнена любви. Она никогда не проливает кровь. Она только сжигает людей. Нет, дьявол. Прах здесь принадлежит церкви. А церковь — это я. Особенно по ночам». Цемах понял, на что намекает Петрушка, и вложил монету в руку сторожа. Петрушка при свете фонаря разглядел монету и удалился, бормоча что-то себе под нос.

В Исру Хаг (день после праздника) члены Хевры Кадиши (Похоронного общества) собрались на кладбище. С черных носилок они сняли маленький сверток из белого полотна и опустили его в могилу. Они тихо плакали в глубокой печали. Они не рыдали громко и не сказали кадиш, потому что боялись привлечь излишнее внимание. Они воздержались также и от эспеда, ибо в исру хаг не произносят поминальных речей. Могилу закрыли и установили плиту с надписью:

«Здесь лежит мученик Авраам бен Авраам, гер цэдек».

* * *

На старом кладбище Вильны на могиле гер цэдека выросло чудесное дерево. Его крепкие ветви образовали шатер над могилой. Никто не знает, когда появилось это дерево, кто посадил его и было ли оно вообще посажено человеком. Более ста лет назад отцы, деды и прадеды с благоговейным трепетом стояли перед ним.

Крепкий ствол, весь покрытый трещинами и рубцами, уходил корнями глубоко в землю. Годы отметили его своими метами. Ближе к земле дерево широко, словно гигантские ладони, раскинуло свои ветви, откуда они поднимались ввысь, подобно стволам отдельных деревьев. Ветви поменьше соединялись в верхней части дерева, образуя целую рощу. Люди забирались на нижние ветви дерева и сидели там, будто в шатре. Летом ветви и листья образовывали шалаш. Корни глубоко проникали в землю, касаясь останков всех праведников, похороненных на кладбище. Наверху, в зарослях, со всей округи собирались птицы, которые пели каждое утро, на рассвете, как будто желая разбудить мертвых своим пением.

«Знаете, — говорил старый кладбищенский сторож, — время от времени, когда" проносятся ураганы, бури и грозы, кажется, что среди шепота листьев слышен скорбный плач и слова предостережения. И если, Б-же упаси, отломится ветка, то это верный признак, что какая-то трагедия вот-вот обрушится на еврейство».

Ночью в Тиша Беав 5664, в день, когда началась Первая мировая война, над виленским кладбищем бушевала гроза. Ветер завывал в ветвях чудесного дерева, и казалось, будто стоны доносятся из святой могилы под ним.

А потом отломилась большая ветвь и упала на землю со страшным треском.

Утром того дня птицы не пели в ветвях удивительного дерева на кладбище Вильны...