Октябрь 2024 / Тишрей 5785

КНИГА 2 ДУРНОЙ ГЛАЗ

КНИГА 2 ДУРНОЙ ГЛАЗ

Амстердам

В Голландии, и в Амстердаме в частности, евреи были свободны, в отличие от своих собратьев в других странах, которых в лучшие времена сковывали запретами и ограничениями, а в худшие травили и гнали открыто. Даже до того, как правители Голландии закрепили свободу в официальных документах, добросердечное отношение простого народа согревало евреев и давало ощущение истинной свободы.

* * *

В Элуле 5310 года, спустя шестьдесят лет после того, как Фердинанд ввел инквизицию в Испании, в те времена, когда костры аутодафе горели в Мадриде, Севилье и Лиссабоне, более десятка изможденных евреев в испанском платье постучались в дом на Еврейской улице в городе Эмдене. Позади у них осталось многодневное плаванье на парусном судне, во время которого моряки забрали то немногое, что у них было. Едва живые от истощения, не оправившиеся от звона колоколов и костров, пожиравших их собратьев, они просили лишь об одном: «Рабби, прими и признай нас. Мы — кающиеся сыны еврейских отцов, тайно учивших нас почитать Ашема. Но церковь зажала нас в стальные тиски. Нам удалось спастись. Прими нас!»

Учтивый человек невысокого роста, молча открывший дверь беженцам, рав Моше Ури с любовью принял несчастных. Их было слишком много для его маленькой квартиры, поэтому он открыл шул и бейт мидраш для беженцев. После непродолжительного отдыха рав переправил их из крошечного Эмдена, где каждый незнакомец был на виду, в большой Амстердам, жители которого были слишком заняты, чтобы обращать внимание на рабби и его спутников.

В нескольких квартирах рядом с Амстелем была основана первая еврейская община. Юношам, еще не вступившим в завет Авраама Авину, рав Моше, опытный моэл, сделал обрезание. Он учил Торе тех, кто был насильственно с ней разлучен, и они впитывали все новое, как будто уже слышали его ранее.

Наступили первые для амстердамской общины Дни Трепета. В глубоком подвале старого заброшенного рыбацкого дома, среди запахов гнили, смолы и рыбы евреи наспех соорудили шкаф для хранения свитков Торы и биму — возвышение, необходимое для праздничного чтения Торы. Новообращенные, одетые в белое, с бледными лицами, стояли вокруг рава Моше, который трогательно говорил о возвращении сынов к своим отцам. Слезы подступали к глазам слушающих, в ушах все еще звучало ужасающее потрескивание пламени, они до сих пор ощущали качку уносимого штормом парусника. Но все это исчезало, когда мощные волны радости поднимались из глубины их еврейских сердец. Гордое пение звучало громко, его было слышно даже на улице.

На Рош Ашана соседи впервые заинтересовались незнакомыми людьми и их странным языком, но, как только те ушли, о них позабыли. Однако, когда их снова увидели на Иом Кипур, подозрения разгорелись с новой силой. Кто знает, что на уме у этих чужестранцев? Соседи вызвали полицию: раз люди говорят по-испански и выглядят, как испанцы, то они вполне могут быть шпионами, ведь Голландия воевала с Испанией.

Дом был окружен.

«Эй вы, шпионы, выходите!»

Несчастных, бежавших из Испании, спасая свои жизни, подозревают в Голландии в том, что они испанские агенты. Вот вам типично еврейское счастье!

Полицейские были ошеломлены, увидев облаченных в белое «шпионов». И вот в который раз евреи дрожали перед полицией. Им был известен только один тип следователя — инквизитор. Неужели исповедальной молитве, которую они только что прочли, суждено стать последней в их жизни? Но рав Моше Ури знал язык этой страны. Он объяснил сержанту, в чем дело, тот был крайне удивлен и отвел рава к своему капитану, который, в свою очередь, отправил главу еврейской общины к одному из членов городского совета. «Испанцы» были отпущены, а рав Моше... приглашен на ближайшее заседание городского совета. Все от души поемеялись над «шпионской» историей. Мэр города от имени всех собравшихся сказал: «Если это все, что вам нужно, молитесь, сколько душе угодно. Молитва еще никогда не приносила вреда. Но мы хотим поставить одно условие: молитесь открыто, здесь не Испания, вы знаете».

* * *

Итак для первой еврейской общины в Амстердаме наступила эпоха полной свободы вероисповедания. Благодаря притоку эмигрантов и детям, которых Ашем даровал евреям во множестве, численность общины быстро росла. Двести лет спустя, когда Потоцкий и Зарембо появились в столице Голландии, имея при себе паспорта дворян и рекомендательные письма, в городе существовало уже три еврейские общины; в каждой был свой рабби, бейт мидраш и кладбище.

Огромной общине выходцев из Португалии, возглавляемой хахамом равом Давидом Исраэлем Элияу, принадлежал самый красивый и большой шул в Европе. Немецкая община, которая была ненамного моложе португальской, славилась своей ешивой. Эту общину возглавлял рав Арье Лейб Лёвенштамм, зять великого Хахама Цви. Кроме того, существовала община недавно прибывших польских евреев. Здесь Борис и Валентин почувствовали себя как дома. Они не спеша объехали весь Амстердам; за последнее время их бороды и пейсы отросли, и, когда они надели польские сюртуки, то стали абсолютно похожи на учеников ешивы.

Мышлением и манерой говорить они не отличались от других польских евреев, а в знании Торы — превосходили многих. Больше года молодые люди углубленно изучали Тору, привыкали к местным обычаям и уже почти забыли странный мир, из которого пришли. Прямодушие Валентина не позволяло ему продолжать этот маскарад. Он чувствовал, что обязан официально порвать с прошлым и всецело посвятить себя служению Истине и Вере, которую он сам выбрал. В польской общине не было человека, наделенного такими полномочиями, чтобы помочь обращению в иудаизм, поэтому друзья отправились к раву немецкой общины.

Они застали рава Арье Лёвенштамма за томом Гемары. Этот высокий седобородый человек приветствовал юношей так же, как всех учеников ешивы, многие из которых посещали его ежедневно. Он часто видел Бориса и Валентина в бейт мидраше и поэтому принял посетителей так естественно и просто, что молодые люди сначала не могли решиться изложить свою просьбу. Он спросил, что привело их к нему в дом, явно предполагая какие-то сложности в понимании текста Писания. Юноши поняли, что у них нет другого способа общения с Равом, кроме как посредством Гемары; в противном случае это было бы равносильно попытке проникнуть без ключа в закрытую дверь. Валентин вдохновенно процитировал высказывание мудрецов, соответствовавшее их ситуации.

«Рабби, имеет ли гой свою долю в Торе?»

«Мы знаем из слов Хазал (Мудрецов, благословенна их память), что даже идолопоклонник, изучающий Тору, может достичь уровня Первосвященника.

Но разве Гемара не провозглашает: «Ты зовешься адам (человек), но народы мира не зовутся адам!»

Противоречие в Гемаре. Зачем же написано так много томов, зачем столько еврейских ученых появилось на свет, для чего существует Лейб Лёвенштамм, если не для того, чтобы разрешить столь очевидное противоречие?

Рав проанализировал оба утверждения, разъяснил каждое в отдельности, сравнил их и противопоставил. Кроме того, он рассказал, что думает по этому поводу рабейну Элияу, Гаон из Вильны. Молодые люди были поражены, насколько же всеобъемлющей была духовная мощь иудаизма, если затворник, скромно живший в Вильне, был источником света, дошедшего до Амстердама! Поистине, дом еврея везде, где изучают Тору. Он не может быть чужестранцем.

Кроме того, рав Элияу дает ответ на вопрос, поставленный Валентином, и на основе лингвистического анализа.

Среди различных синонимов слова человек только слово адам не имеет множественного числа, потому что в нем заложена идея индивидуальности, будь то отдельная личность или отдельная нация. Только еврейский народ называется адам, потому что он единое целое».

«Мы бы тоже хотели принадлежать к адам».

«Что? Что вы имеете в виду?»

Юноши обо всем рассказали. Рав не верил, не мог поверить в то, что услышал.

«Но... как могут бородатые евреи с длинными пейсами... хотеть стать евреями?» Он решил посовещаться с хахамом из португальской общины, который лучше разбирался в этих вопросах, т. к. к нему с подобными проблемами постоянно приходили маранос. Рав Давид Элияу, грузный пожилой человек, с мудрыми глазами, выслушал юношей. Он не удивился, так как был убежден, что они также из испанских или португальских маранос. Рав не поверил им даже после того, как Валентин и Борис предъявили польские документы.

«Это не является достаточно убедительным, потому что маранос бежали и в Польшу, где становились графами и министрами, как и у себя на родине. Наверняка вы потомки маранос. В ваших жилах, должно быть, течет еврейская кровь», — и он повернулся к раву Лёвенштамму. — Таких людей мы просто обязаны обратить в иудаизм, для нас они просто баалей тшува — вернувшиеся. Тем не менее даже в этом случае мы придерживаемся стандартной процедуры предостережения геров перед обращением».

«Сначала мы должны убедиться в чистоте их намерений. Существует ли какая-нибудь сторонняя причина, по которой они решили переменить вероисповедание? Любовь к женщине, например?».

«Главная причина, — заговорил Зарембо, — это действительно любовь, наша огромная любовь к Б-жественной Истине, которая притягивает нас, как солнечный свет растение».

«Кроме того, — заметил рав, — мы должны предупредить искателей Правды о тяжелой доле евреев, что подобна участи одинокой овцы среди семидесяти волков».

«Но Великий Пастух охраняет ее», — заметил Валентин.

«Кто бы ни присоединился к Его стаду, он должен принять всю тяжесть ярма, называемого галутом».

«Да, нам известно об этом, — сказал Зарембо, вспомнив случай на улице Тумы. — И мы принимаем это». Потоцкий

кивнул в знак согласия, подумав: «Неужели я никогда не забуду ту испуганную еврейскую девочку? Неужели ее образ никогда не перестанет преследовать меня?»

«Ашем требует жертв от Своего народа. Тарьяг мицвот — шестьсот тринадцать заповедей и запретов; заповедей столько же, сколько органов в человеческом теле, число запретов соответствует количеству дней в солнечном календаре. Новый запрет — каждый день. Каждый рассвет заново соединяет нас с Хозяином Вселенной. Это отличает нас от всех других, связанных с Б-гом лишь семью заповедями».

Юноши это хорошо знали: они уже целый год прожили как благочестивые и усердно занимающиеся евреи. Итак, к раббаним присоединился третий рав, 1!то позволило им образовать Бейт-дин, который наблюдал за последними этапами: обрезанием и погружением в микву. В Португальской общине моэли были опытнее многих хирургов. Более чем за двести лет своего существования община приняла немало маранос, искавших пристанища в Голландии.

Так граф Потоцкий и Борис Зарембо стали кашерными, настоящими евреями. Валентин получил имя Авраам бен Авраам, а его друг — Барух бен Авраам.

Предначертание

Они достигли конца долгого пути, осуществили безрассуднейшую мечту. Позади лежала дорога, полная трудностей. Впереди ждали новые тревоги, значительно отличавшиеся от тех, что мучили их в годы душевных сомнений. 

Когда молодые люди жили в Париже, они не были стеснены в средствах, т. к. деньги «непрерывным потоком» поступали к ним из Вильны. Теперь же возобновлять контакты с Парижем было опасно: их разыскивали, в особенности, одного из них. Однако пока суммы, полученной последний раз в Париже, вполне хватало на их повседневные расходы.

У Баруха Зарембо составился план: он хотел поехать в Эрец Исраэль, чтобы вести там чистую, благочестивую жизнь. Кроме того, он намеревался, используя свои знания, способствовать эмиграции в Святую Землю других евреев. Авраама Потоцкого это мало интересовало. Что-то заставляло его оставаться в Европе. Внутренний голос подсказывал ему, что существует некое предназначение, которое он должен выполнить.

«Почему из многих миллионов людей Б-г выбрал меня, изнеженного сына аристократа? Почему Он остановил Свое внимание именно на мне? Хотя кто знает, как и почему Б-г выбирает орудие для достижения Своих целей. Валентин был родом из страны, где Б-гоизбранный народ был обречен на страдания. Может быть, он избран, чтобы помочь этим людям?» От этой мысли Потоцкий содрогнулся: «Нельзя быть гордецом!»

Сотни лет было недостаточно, чтобы исцелить раны, которые Шабтай Цви нанес еврейскому народу. В Амстердаме по-прежнему ощущались последствия этого духовного потрясения. Стали поступать сообщения о появлении еретической группы, возглавляемой Яаковом Лейбовицем по прозвищу Франк. Еврейский мир полыхал огнем: в Альтоне-ГамбургеВансбеке Сатана сыграл злую шутку, поссорив двух раббаним, которые при других обстоятельствах могли бы повести свой народ к величайшим целям. В Праге — раздор. Во Франкфурте-на-Майне — тоже. В Польской Литве, в Вильне, великий рабейну Элияу с растущим недоверием слушал о новых хасидах. И в то же самое время в Берлине группа людей пыталась внедрить «новые» идеи в еврейские сердца и умы.

«Почему Ты, Ашем, не обращаешь внимания на страдания Своего народа, почему так часто Ты превращаешь свет в разрушающее пламя? Что могу я сделать? Чем могу помочь?»

Друзья отправились навестить рава Арье Лейба Лёвенштамма. Им было интересно узнать, что он думает о поездке в Эрец Исраэль.

«Эрец Исраэль? — рав оживился, словно услышал вдалеке прекрасную музыку. — Эрец Исраэль? Эх, вот мне бы туда. Но не каждому дарована такая честь. Я мечтал об этом много лет, обсуждал это со своим тестем, Хахамом Цви, который сказал мне: «У царя множество слуг. Некоторые служат во дворце, некоторые — в самых тайных покоях. Есть те, кто охраняют ворота дворца, и те, кто служат царю вдали от него. Ты не можешь определить, которая из служб значительнее. Прекрасно, находясь при дворе, видеть царя ежедневно. Но можно служить ему и на расстоянии, еели выполнять свою работу наилучшим образом». Я слышал, что Гаон отказался от предполагаемой поездки в Святую Землю. Он, несомненно, понял, что может наилучшим образом служить Царю, не покидая Вильны.

Мне пришлось много странствовать. Воля Ашема не открывается таким, как я, легко и быстро.

Мой путь в Амстердам был долгим. Вы, мои юные друзья, должны хорошо все обдумать. Ашем, да будет Он благословен, желающий видеть своих слуг повсюду, укажет вам ваш путь».

Внутренний голос Баруха Зарембо не знал сомнений. Через восемь дней Авраам проводил друга до Роттердама, откуда тот отправился в Яффу.

«Как я завидую тебе. У тебя впереди — ясная цель, я же в замешательстве, будто стою на перекрестке, где полустертые знаки указывают разные направления».

Некоторое время Авраам бен Авраам оставался в Амстердаме, помогая хахаму Элияу вести переписку с правительством: в скором времени права голландских евреев должны были быть конституционно закреплены. В общине не было никого, кто бы мог оформить необходимые документы так же хорошо, как бывший студент-теолог.

Прошло два года. Достигнув своей цели, Авраам оказался лишь в начале пути. Что-то не давало ему покоя, гнало его. «Не для того Провидение ниспослало мне зов Авраама, в честь которого меня назвали, чтобы я готовил меморандумы в конторе хахама Элияу». Идти! Но куда? Он должен был найти себе дело...

Искры пламени, разгоревшегося в общине Альтоны-Гамбурга-Вансбека, долетали и до Амстердама. Все еще дымящиеся развалины шабтианской ереси могли в любое время вспыхнуть вновь. Рав Яаков Эмден — сын Хахама Цви был известен своим безудержным рвением. Война, которую он вел против рава Йонатана Эйбешюца, приобрела такие размеры, что в любой момент весь еврейский мир мог быть охвачен ее огнем. Ожесточенные споры достигли столицы Голландии. Рав Арье Лейб умолял рава Яакова во имя Торы и чести Всевышнего прекратить вражду. Рав Яаков непреклонно отвечал, что именно это и заставляет его продолжать войну против лицемерия. Он согласился разрешить спор с помощью бейт-дина, предложив включить в его состав нескольких известных Раббаним. Но рав Йонатан не был согласен с предложенными кандидатурами. Таким образом, конфликт разгорался, подогреваемый любителями ссор с обеих сторон.

Другие общины не могли помочь уладить конфликт, потому что были заняты своими проблемами. Только у жителей Амстердама нашлось время для Альтоны. Авраам, молодой гер, идеально подходил для того, чтобы передать предложения Амстердама и предостеречь Альтону. Он был необычайно рад выполнить это поручение. Быть может, этим он проложит себе дорогу в будущее.

Имея при себе необходимые инструкции и рекомендательные письма, Авраам отплыл в Гамбург. Сердце его неистово билось, когда корабль покидал воды Голландии. Наполненные ветром паруса и переполненное радостью сердце вели его к цели.

Евреям, избранному народу, народу Б-жественной Истины, не достает мира. Если я начну благое дело в Гамбурге-Альтоне, то не могу ли я закончить его в Вильне? Имя Рабейну Элияу будет тем центром, в котором могут сойтись все лучи света. Объединенное еврейство скоро заслужит избавление. Может быть, мне суждено проложить путь Элияу Анави (пророку Элияу).

Альтона - Гамбург - Вансбек

На главной улице Альтоны Авраам быстро нашел окруженное деревянным забором здание, где жил рав Яаков Эмден. Рядом находился и бейт мидраш, где Авраам застал самого рава — худого, сутулого человека с покрасневшими от бессонных ночей глазами. Перед ним лежала открытая древняя книга, поверх которой были разбросаны пробные типографские оттиски, испещренные серпантином бледных чернильных пометок. Маленькая прихожая вела в жилую комнату. Из постройки, отделенной от бейт мидраша только тонкой стеной, доносился шум работающего пресса. 

На специальной подставке лежал сидур в кожаном переплете. Раскрыв книгу, можно было увидеть четко отпечатанный титульный лист: под изображением меноры — надпись: Сидур Ашамаим Яакова Эмдена.

Рав поднял голову от пожелтевших от времени страниц: «Рабби Лёвенштамм? — Он нахмурил брови. — А! Как поживает мой зять? Как чувствует себя хахам Элияу? Это необыкновенно достойный человек! Но слава Торы покинула Амстердам вместе с моим отцом, Хахамом Цви».

Он говорил, жуя пряди редкой бороды, и поэтому слова его было трудно разобрать. «Что говорят в Амстердаме о Йонатане? Моя последняя книга несомненно раскрыла им глаза, а? И вот это (он указал на исписанные листы бумаги), я надеюсь, внесет полную ясность. Семь амулетов, понимаете?»

Авраам, конечно, слышал о разногласиях в Альтоне, но все же был недостаточно осведомлен, чтобы высказывать свое мнение. Этого от него и не требовалось: возбужденный рав Яаков говорил, явно не рассчитывая получить ответ. «Я все разъяснил в письмах. Почему же в Амстердаме молчат? Почему не приходят на помощь? Почему не объединяются против рава, прославляющего Шабтая Цви и его амулеты?»

Авраам попытался прервать этот словесный поток: «Гаон Вильны...» Рав Яаков сердито оборвал его: «Виленский Гаон так далеко отсюда, что было бы лучше, если бы он вообще не высказывался».

Авраам был ошеломлен: В Вильне, Париже и Амстердаме о Гаоне говорили более уважительно. Очевидно, горечь рава Яакова перешла всякие границы.

«Я видел копию письма Гаона в доме рава Лёвенштамма в Амстердаме».

«Так мой зять тоже против мейя?» — воскликнул рав Яаков.

«Рав Лёвенштамм вероятно сочувствует своему шурину, — грустно сказал Авраам. — Виленский Гаон с болью пишет о страдании Торы и жалеет, что у него нет крыльев, чтобы перенестись в Альтону и помочь примирению».

«Это только слова, красивые слова, — рав Яаков был рассержен. — Б-г даст ему крылья, чтобы он прилетел сюда и установил истину!»

Авраам попытался переменить тему разговора: «Вы слышали, что происходит в Берлине? Некоторые выскочки начали толковать Тору «по-новому».

«Берлин? Я открою им суть, и они будут защищать меня. Я получил письмо от одного влиятельного лица. — Он стал рыться в куче бумаг. — Вот. Его зовут Моше бен Менахем из Дассау. Он поддерживает всех, кто борется с силами тьмы. Его интересует, что я думаю о семи заповедях, завещанных сыновьям Ноаха».

«А известно ли Раву, что именно этот человек из Дассау и его друзья называют «тьмой»?»

«Безусловно, они имеют ввиду презренное учение Шабтая Цви, его амулеты и писания! Они знают все о моей борьбе за благословенного Ашема и Его честь».

Рав Яаков настолько был одержим своими идеями, что был не в состоянии понять значение дружбы с Мендельсоном! Авраам был разочарован. Ни разу на протяжении всей беседы раву не пришло в голову спросить гостя, для чего тот пришел. Когда Авраам, собираясь уходить, сказал ему, что едет во Франкфурт, Берлин, Прагу, и, может быть, даже заедет в Польшу, глаза рава засветились от радости. Он протянул руку Аврааму: «Вы не хотели бы работать со мной во славу Ашема и Его Торы?»

Авраам только дотронулся до кончиков его пальцев и ответил предельно откровенно: «Пусть Ашем дарует мне силу установить мир».

Гневная молния вылетела из глаз рава Яакова. Авраам попятился к дверям, бормоча слова прощания.

Рав даже не взглянул на него.

* * *

В бейт-дине рава Йонатана шло важное заседание. Авраам был вынужден ждать в приемной. Когда же ему позволили зайти, он не мог не заметить, в каком состоянии находится рав. Приветствуя Авраама, он пытался встать, однако это ему не удалось, и он бессильно опустился в свое креело; голос рава немного дрожал, и казалось, что слово шалом оставляет горький привкус на его губах. Авраам вспомнил о последнем памфлете рава Яакова, после которого его последователи объявили раву Йонатану херем. Очевидно, именно его так возбужденно обсуждали судьи и главы общин, только что вышедшие из комнаты. Быть может, они решили объявить ответный херем раву Яакову или даже изгнать его из Альтоны-Гамбурга?

Наверное, именно этим был так удручен рав.

Вскоре, однако, рав Йонатан вновь обрел самообладание. Он даже смог, улыбаясь, спосить: «Как поживают рав Арье Лейб и хахам Элияу?»

Авраам предполагал, что его спросят о том, что думают раббаним о конфликте в Альтоне. Но этого не произошло, и он неуверенно произнес: «Нам в Амстердаме было больно услышать о том, что происходит здесь».

«Это одно из страданий галута, которое мы должны выдержать, пока Ашем не сжалится над нами, и истина не станет очевидной».

«Почему же все так далеко зашло?» — вырвался вопрос у Авраама.

Рав Йонатан ответил пасуком: «Он изменяет хахамим и туманит их разум».

«Хахамим?»

«Одному из хахамим. Но он страдает с детства. Он никогда не знал покоя и теперь не дает его другим».

Более Аврааму не удалось услышать от рава Йонатана ни слова о своем противнике.

«В Амстердаме считают, что двое гдолим (великих) непременно объединятся, точно так же, как Гиллел и Шамай, Рав и Шмуэл, Абае и Рава...»

Рав Йонатан тяжело вздохнул: «Сатана танцует веселую джигу раздора».

«Мы хотели бы изгнать его». .

«Уже все испробовано. Куда бы мы ни шли, Сатана встает на нашем пути и все наши усилия сводит на нет. Но все же его можно победить, если злой дух оставит рава Яакова и произойдет полное исцеление. Ашем — свидетель: даже сейчас я не хочу оскорбить его. Но друзья сразили меня своими доводами, защищая не мою честь, а честь Торы».

«Итак, все кончено, — подумал Авраам, — худшее произошло». Он поднялся, чтобы уйти, но рав остановил его: «Чем я могу Вам помочь? Какие у Вас планы? Я слышал о Вас. Праведный гер, искренне принявший иудаизм! Есть еще чудеса, которые освещают мрак наших дней. Как же это произошло?»

Авраам не стал пересказывать биографию графа Потоцкого и начал свою историю со случая у церковных ворот в Вильне. Когда он упомянул Виленского Гаона, Рабейну Элияу, рав Йонатан, опираясь на стол, поднялся во весь рост. Закончив рассказ, Авраам подробно поведал о своих планах на будущее.

«Меня тянет назад в Вильну, к Гаону. Мне кажется, что мой приход к Б-гу Израиля будет неполным, пока я не засвидетельствую его в городе, где когда-то служил другим богам, там, где впервые Ашем призвал меня на службу».

«А риск? Вы подумали об этом?»

«Кто заподозрит в еврее Аврааме бывшего священника Валентина?»

«Да благословит Ашем Ваш путь. Да укрепите Вы мир везде, куда бы ни отправились, ибо евреи в нем крайне нуждаются».

На следующий день по всему городу разнеслась весть: раву Яакову объявлен херем, и скоро он будет изгнан из города. Тому, кто перешагнет порог его дома или будет молиться в его бейт мидраше, также грозит херем. На улицах люди собирались группами, громко обсуждая новости. Некоторые были против решения, принятого бейт дином, некоторые поддерживали его. Случались споры и даже драки. Альтону-Гамбург-Вансбек охватило пламя раздоров.

«Мой первый шаг оказался неудачным», — подумал Авраам. Он хотел посетить рава Яакова еще раз, но херем преградил ему путь, словно меч.

С тяжелыми мыслями он отплыл из Гамбурга в Гавр, направляясь в Париж, город, где он впервые увидел свет Истины.

Менахем Лейб

А в это время в Париже Менахем Лейб жил в тревожном ожидании. До него дошли слухи о том, что Виленский Гаон решил провести год в странствиях по Европе. Одетый нищим, он путешествовал из одной страны в другую, ночуя в батей мидрашах, питаясь сухим хлебом и водой, скрываясь сразу же, как только ему казалось, что его начинают узнавать. Во многих городах люди догадывались о том, кем был бедный странник, только после его исчезновения. Говорили, что в Берлине Гаон построил график для решения задачи, над которой тщетно бились все математики. Когда же делегация, посланная университетом, приехала, чтобы вручить Гаону почетный диплом и другие награды, его комната оказалась пустой; никто не знал, куда он девался. Менахем Лейб слышал, что Моисей Мендельсон и его друзья пытались навестить Гаона. Но рав Элияу отказался даже взглянуть на них.

Он идет на запад с котомкой и палкой в руке. Менахем Лейб дрожал от волнения и ... надежды. Париж расположен западнее Берлина; это длинный путь, особенно если его пройти так же, как это сделал Менахем. Но Гаону, наверняка сопровождаемому ангелами, ему, которому являлся Элияу Анави, почему бы подобно Яакову Авину не получить кфицат адэрех, чудесное сокращение пути?

А что если в один прекрасный день он появится здесь с посохом и заплечным мешком? Я бы узнал его, даже несмотря на то, что никогда раньше не видел, но ни за что я не подал бы виду. Просто сказал бы ему: Шалом, как любому еврею, — «Откуда Вы?» А он, может быть, ответит. Я подал бы знак Бейле и детям: «Киндерлах, нам очень повезло, в нашем доме Шехина. Мы можем устроить праздник, петь, радоваться, но только тихо, про себя. Не произносите ни слова, ради Б-га, ни слова. Помните, что случилось с Маноахом? Когда он узнал посланника Небес, тот, пылая, исчез в вышине».

Менахем представлял себе, как бы он быстро провел своего гостя через ресторан, наполненный пьяницами и картежниками, в дальнюю комнату. Еды и питья было бы в изобилии. Он показал бы Гаону Гемару, на поля которой он перенес пометки, сделанные, как он слышал, Рабейну Элияу. Но Лейб не сказал бы, что узнал гостя. Он не хотел, чтобы с ним повторилось то же самое, что произошло в Берлине с другом Моше из Дассау. Говорили, что этот человек повел Мендельсона и множество профессоров навестить Гаона. Этот самый «берлинец» слишком хорошо запомнил Гаона после посещения Вильны. Какое дело было к Гаону у этого безбородого, в коротком сюртуке маскила, «просвещенного» еврея? Так вот, письмо этого человека, отправленное Моисею Мендельсону, его хорошему другу, было перехвачено бейт дином в Берлине. Поскольку Мендельсон был под подозрением, глава раввинского суда и другие мудрецы решили, что при данных обстоятельствах можно вскрыть письмо, несмотря на запрет Рабейну Гершома.

* * *

«Мой друг, прошло уже три года с тех пор, как мы беседовали с тобой в Берлине. Когда я уже уходил от тебя, мы говорили о том, как мало знают сегодняшние раввины. Во время странствий я слышал, как люди превозносили великого человека, Гаона, Рабейну Элияу из Вильны: говорили, что помимо его безграничных знаний открытой и скрытой частей Торы, он сведущ во всех отраслях знаний: науке, метафизике и даже музыке. Как утверждали многие, нет такого, о чем бы он не знал. Я знаю, как люди склонны все преувеличивать, поэтому не обратил никакого внимания на эти слухи. Но, продолжая путешествовать, я снова и снова слышал о Гаоне даже от знающих, умных людей, заслуживающих доверия. Такого человека я просто обязан был увидеть. Знаток Торы и специалист во всех областях знаний! Несмотря на свой преклонный возраст, я решил отправиться в Вильну, чтобы задать ему вопросы. Ничто не могло меня остановить. Я останавливался только в еврейских гостиницах для того, чтобы еще больше услышать о нем. Недалеко от Вильны я встретил группу ешиботников, которые за едой, как это было у них принято, обсуждали новые комментарии к Торе, ссылаясь на замечания Виленского Гаона, которые действительно были превосходны и очень существенны. Я сказал им, что еду к Гаону, желая познакомиться и поговорить с ним. Они засмеялись надо мной: «Вы? С таким голым лицом, без пейсов, в нееврейской одежде? И вы думаете, что сможете пересечь хотя бы порог дома Гаона?»

Ужасно расстроенный, я тогда не мог заснуть всю ночь. Наконец, я задумал представиться как рабби из Падуи, которого итальянские раввины отправили сообщить Гаону о смертельной опасности, нависшей над евреями Италии. Я был уверен, что он примет меня, ведь речь шла о спасении жизней. Мною были заготовлены 15 писем с различными текстами, написанные разными почерками. Везде я называл себя рабби из Падуи, а кое-где — автором книги по древнееврейским синонимам (позднее именно это и выдало меня). Во всех письмах говорилось об одном и том же: если раввины не смогут дать убедительные ответы на вопросы, заданные католическими иерархами, то все евреи будут изгнаны из Италии. Для спасения итальянского еврейства избрали великого и святого Виленского Гаона, который, как они слышали, был образован всесторонне. Рабби Падуи, родившийся в Польше, должен передать письма и посоветоваться, как можно помочь евреям Италии. С этим я и отправился в Вильну.

Вот и знакомый город. Меня поразила чистота в доме Гаона. Человеку, сидевшему там, его шамашу, я сказал, что хотел бы поговорить с Гаоном. Он предложил мне сесть, а сам пошел узнать, сможет ли Гаон принять меня. Через некоторое время он вернулся и поинтересовался, что мне нужно. Не было смысла объяснять все шамашу, поэтому я просто вручил ему пачку писем.

Пятнадцать минут спустя дверь отворилась, и я увидел человека, один вид которого вызывал благоговейный трепет. В руках он держал письма. Он остановился на пороге комнаты, но не вошел в прихожую, где я сидел. Гаон не сказал «Шалом» и не посмотрел на меня. Заговорив на иврите, он спросил, какие именно вопросы были заданы итальянским раввинам. Я изложил одно из своих еретических суждений и прервался, чтобы услышать его мнение. Он подумал мгновение и произнес: «Что еще они спрашивали?» Я задал еще вопросы. Гаон снова задумался на миг, и я высыпал на него кучу вопросов. Когда я увидел, что он не торопится отвечать, я сказал: «Это все».

Поверь, мой друг, я был потрясен, услышав: «Все ваши семьдесят три вопроса составляют на самом деле пятнадцать, потому что первый и седьмой, двадцать пятый и сорок седьмой — это варианты одного и того же вопроса. И он продолжал далее классифицировать их, разбивая на группы, не упуская ни одного. Что за невероятная мудрость, она выше человеческого понимания: уяснить смысл таких серьезных вопросов и проанализировать все сразу, логически разделяя их на категории! А затем Гаон начал давать блистательные ответы.

Я предположил: «Быть может, католики возразят следующим образом...» Он промолвил: «Вы не поняли. Послушайте еще раз».

Поверь мне, он не произнес ни на слово больше, чем в первый раз, но я понял, что его короткий ответ предусмотрел все возможные опровержения.

Я снова спросил: «Но ведь они могут ответить...» Он опять повторил тот же ответ, и мне стало ясно, что его елова исключали и эти возражения.

Я видел, что он не был рад моему присутствию, и собрался уходить. Но вдруг услышал: «Это Вы написали книгу о синонимах?» Тебе придется согласиться, мой друг, что этот вопрос был ниспослан небесами для того, чтобы он мог раскрыть мой обман. Обрадовавшись мысли, что Гаон хочет насладиться дискуссией со мной, я обернулся и ответил: «Да, я».

«В чем разница между словами, обозначающими «радость» в Танахе?» Я сказал ему, что думаю об этом.

«Но Вы пропустили слово дица».

«Дица не означает радость», — ответил я. Он процитировал пасук из книги Йова и произнес: «Комментаторы буквального смысла объясняют слово дица как радость. И наш великий Раши считал, что дица означает радость».

Я возразил: «Раши не объяснял этот пасук в соответствии с его буквальным значением». Гаон ответил твердо и решительно: «Наши святые хахамим, знатоки Мидраша, говорят, что существует десять слов, используемых для обозначения понятия радость. Одно из них — дица».

«Всем известно, что знатоки Мидраша не были сильны в точных значениях слов».

Гаон повернулся ко мне спиной и ушел к себе в комнату. Я возвратился в гостиницу. Вскоре пришли два человека и отвели меня к главам общины. Я поинтересовался, что им нужно. Они ответили: «Когда предстанешь перед бейт-дином, тогда и узнаешь».

Ты меня знаешь, я не трус. Итак, я предстал перед семью старейшинами, увенчанными тфилин и закутанными в талиты. Один из них поднялся: «Это Вы поносили мудрецов Мидраша?»

«Я не поносил их и не смеялся над ними».

«Что же Вы тогда говорили у Гаона?»

«Я сказал, что они не объясняют точного значения слова».

Говоривший подал знак, и меня вывели на улицу. Через полчаса меня снова пригласили в дом, где глава раввинского суда зачитал решение: тридцать девять ударов плетью. Подобный приговор выносился каждому, кто неуважительно относился к талмид-хахамам. Меня выпороли, но это еще не все. Они отвели меня в шул, где на меня надели железный ошейник, прикованный к стене. Над головой прикрепили вывеску: «Этот человек наказан за то, что насмехался над словами наших Святых Мудрецов». Каждый еврей, приходивший молиться, останавливался, чтобы плюнуть мне в лицо и назвать грешником. Вскоре передо мной образовалась лужа, грозившая превратиться в поток. Ты знаешь сам, что Вильна не похожа на Берлин: здесь очень много евреев, и все они приходят молиться в миньяне.

После минхи меня выставили из города. Несмотря на все, что я выстрадал, я хочу, чтобы ты знал правду: среди ученых всех народов безусловно нет никого, кто мог бы сравниться с Гаоном».

* * *

«Представляете, пытаться обмануть Гаона», — усмехнулся Менахем Лейб, вспоминая эту историю. Он продолжал вглядываться в лица входящих в ресторан и всякий раз был разочарован, когда заходил кто-нибудь из его постоянных посетителей. Если бы в его заведение вошел какой-нибудь бедный незнакомый еврей, Менахем Лейб подпрыгнул бы, как если бы ему сообщили, что пришел Машиах. Ведь любой нищий мог быть тем, кого он так ждал. В эти дни чужестранцев обслуживали особенно предупредительно.

Однажды вечером в дверях появились два незнакомца. Менахем Лейб сразу понял, что они не евреи, и вернулся к чтению Гемары. Эти двое оглядели комнату и, не найдя того, что искали за столами, наконец, подошли к хозяевам.

«Бывают ли здесь студенты из Вильны, в одежде священников или светской? Один — рослый и крепкий, другой — пониже, широкоплечий?»

«Многие приходят и уходят. Откуда мне знать, из Вильны они или из Варшавы, или откуда-нибудь еще. Я не полицейский, не задаю никаких вопросов, даже не смотрю на посетителей. Если они платят, то получают чай независимо от того из Вильны они или из Темных Гор за Самбатионом». Непреодолимое смущение привело к тому, что Менахем Лейб сказал намного больше слов, чем когда бы то ни было.

Говорил лишь один из незнакомцев — здоровенный польский вельможа: «Для Вас было бы лучше, и для Вас, мадам, если бы Вы напрягли свою память. Тогда, быть может, Вы припомните, что одного из них звали Валентин Потоцкий, а другого... Впрочем, он меня не интересует».

Менахем Лейб искренне ответил: «Я клянусь, что никогда не встречал никого по имени Потоцкий. Если не ошибаюсь, то это имя знатной польской семьи. Но что может интересовать дворянина в моем скромном доме?»

«Ну, Вы преувеличиваете, — ответил поляк. — Здесь бывают многие дворяне: мнимые и настоящие. И хотя мы в Париже живем недолго, нам хватило бы времени, чтобы установить это. Кажется, здесь разыгрывают призы более заманчивые, чем глоток виски, но... Пусть об этом беспокоится парижская полиция. Нас интересует молодой граф Потоцкий. Правда ли, что граф был здесь постоянным посетителем и что здесь его совратили, в результате чего он покинул церковь? Кто превратил его в еретика? Где он теперь живет?»

Менахем Лейб так испугался, что у него задрожали губы: «Я не об-б-бращаю внимания на гостей. Я н-не вижу и н-не знаю их».

«Это касается и тех, кого Вы уводите в дальнюю комнату изучать старые еврейские книги?»

Менахем Лейб сжался, голос его стал замогильным: «Были два студента, изучавшие со мной иврит. Но я впервые слышу о графах и дворянах».

«Итак, мы продвинулись вперед на один шаг. На сегодня хватит». И они ушли.

Гроза надвигается

Что это? Ночной кошмар средь бела дня? Менахем Лейб плюнул три раза и заставил себя сосредоточиться. 

Пока на краю горизонта появилось небольшое облачко. Но скоро начнется гроза... Если бы только на мгновение отворилась дверь, чтобы впустить странника с посохом и заплечным мешком, утомленного долгой дорогой, голодного и жаждущего, то всем неприятностям и несчастьям Менахема Лейба пришел бы конец.

* * *

На следующий день вновь появился вчерашний незнакомец. Значит, кошмар не был сном. Чужестранец казался дружелюбным. Он заказал чай, заплатил и сел за стол хозяина с таким видом, будто был его давнишним приятелем.

«Лейбке, не беспокойтесь. Я все обдумал, — он многозначительно подмигнул, — я не буду докладывать о Вас в полицию»

«В полицию? — Менахем Лейб был озадачен. — А при чем тут я, какое я имею к ней отношение?»

Поляк наклонился и зашептал ему прямо в ухо: «Мы знаем, что здесь творятся темные делишки. Уж будто Вы не знаете, кто Ваши клиенты и чем они занимаются под этой крышей. Вам не поздоровится, если полиция раскроет тайну еврейско-польского ресторанчика. Но я обещаю, что буду нем, как рыба, — и он протянул руку, — гарантирую...»

Менахем Лейб промолчал. Поляк не сдавался: «Послушайте, мы братья. Я — поляк, Вы — тоже из Польши. Зачем же мне причинять Вам вред? Я слышал, что Вы часто даете пищу и кров нашим польским братьям бесплатно. Почему бы нам не быть друзьями?»

«Что нужно этому йенту, старому болтуну? Он отрывает меня от занятий, пугает до потери сознания, говорит, что хочет быть моим другом; в конце концов, он еще захочет, чтобы я учил его ивриту».

Но в глазах у этого человека читалось совершенно иное: «Итак, брат Лейбке, я не сделаю ничего, не скажу ни слова. Я ничего не видел и не слышал. Какое мое дело? Я не охраняю порядок в Париже. Ты только скажи мне, где живет Валентин Потоцкий. Больше меня ничего не интересует, я сразу же уйду».

Так вот что ему нужно! «Откуда я знаю? Три года прошло с тех пор. Я не знал ни его имени, ни фамилии. Как же я могу знать адрес человека, даже имя которого мне не было известно?»

Поляк помрачнел. «Я Вам немного помогу. След Валентина ведет в Голландию».

«Вы знаете это, а я — нет».

«Это нам известно, тем не менее. Мы не знаем ничего более. В Голландии католическая церковь не имеет влияния».

«А у меня, Вы полагаете, оно есть?»

«Влияние евреев огромно. Оно распространяется на территории более обширные, чем пространства церкви или его святейшества в Риме. Я это знаю по Польше. Короче говоря, Вы напишите Валентину Потоцкому в Голландию о том, что здесь его совершенно забыли и не разыскивают. Затем Вы попросите его под тем или иным предлогом навестить Вас. Больше мы Вас ни о чем просить не будем. Вот Вам моя рука».

Менахем Лейб вскочил от возмущения: «Так. Вы хотите сделать из меня доносчика и предателя! Из меня?! На старости лет?!»

Поляк затрясся от циничного смеха над «шуткой» Менахема Лейба, а потом стукнул по столу так, что зазвенели стоящие на нем стаканы. «Ресторан наполнен предателями и шпионами, а их общий дедуля вопит о том, что мы хотим превратить его в доносчика!»

Менахем Лейб испугался, что сгоряча сказал что-нибудь лишнее. Он попытался исправить положение, заговорив тихо:

«Как я могу написать письмо человеку, если у меня нет адреса и я не знаю его имени?»

Дьявольский огонь сверкнул в глазах незнакомца. Но он сдержал себя и продолжал говорить мирно: «Послушайте, Лейбке, немного подумайте. Мой Вам совет. Если не согласитесь, то ждите своих похорон. От Вильны до Парижа церковь имеет безграничное влияние. Мы разыскиваем этого человека, и нам известно, что Вы выгораживаете его. Передайте его нам».

Взгляд старика стал бессмысленным, ничего не выражающим. А собеседник безжалостно продолжал: «Если Вы этого не сделаете, то сильно пострадаете. Знаете, что уготовано еврею, который вводит в заблуждение душу христианина и уводит ее от церкви, особенно душу монаха, дворянина? Вот что будет. Полиция будет следить за Вашим заведением, затем они отдадут Вас церкви. А потом — горе Вам! Мне поручили установить точное местонахождение графа Потоцкого, а как поджаривают евреев, меня не интересует. Но еели Вы будете упорствовать, то именно это Вам грозит. Подумайте хорошенько. Я вернусь через несколько дней».

* * *

Еще один кошмар, хуже, чем первый. Что нужно от меня этому красномордому черту? Что все это значит? Как это случилось? Все было так просто. Двое молодых людей, которых я никогда раньше не видел, захотели изучать со мной сифрей кодеш. Разве мог я им отказать? Разве я родился на свет только для того, чтобы подавать выпивку, а не «живую воду»? Разве Тора — наследие не для всех нас? Мог ли я не допустить кого-нибудь к нему? Да, ведь они были гоим. Но я мог этого не заметить. Правда, одного звали Валентин. Но «граф Потоцкий» — это для меня новость. Что от меня нужно этому рыжему волосатому Эсаву? Разве я могу передать Валентина, моего друга и ученика с теплым еврейским сердцем, в руки палачу? В любом случае, я не имею понятия, где он живет теперь.

А если бы знал? Отец Небесный, не вводи меня в искушение... Что если рыжий исполнит свою угрозу? Что он может мне сделать? Я сейчас не в Польше, а в Париже. Он сказал: «Полиция». Что ей от меня нужно? Я оплатил лицензию и ежегодно продлеваю ее. Это очень дорого. А что полиция может со мной сделать? Поляк упоминал шпионов и агентов. Но какое мне до этого дело? Разве я обязан проверять посетителей и выяснять, что у них на уме? Я подаю чай, а они платят деньги. Какие еще у меня могут быть заботы?

Казалось, будто гнус Титуса забрался в его мозг. Он сидел там и сверлил, не останавливаясь ни на мгновение. Впервые Менахем Лейб не мог разобраться в сугие из Талмуда. Надвигалась гроза. Менахем с радостью посоветовался бы с кем-нибудь. Его усталая, раздраженная Бейла ничего не поняла из рассказа мужа. «Типичное Менахем Лейбише дело, — разгневалась она, — сидеть в дальней комнате с клиентами вместо того, чтобы обслужить их за прилавком и заработать что-нибудь. Лишние хлопоты — вот что ты получаешь за это. Бизнес — это плохо, но страх — еще хуже», — заключила она с горечью в голосе, в тайне, однако, гордясь им.

И Менахем пошел к раву, вспомнив, что именно у него он впервые услышал слово «Голландия». Старый рав Перейра был более чем напуган: такое дело всегда заканчивается трагедией. «Будьте осторожны, — сказал он, будьте очень осторожны». Но и он не мог посоветовать Менахему Лейбу, что делать и как жить дальше.

Менахем Лейб вновь стал наблюдать за входящими, ожидая чуда — Рабейну Элияу. Если бы он только вошел, дом озарился бы. Он, Менахем Лейб, притворился бы, что не знает Гаона, а просто впитывал бы свет, идущий от святого лица, и все его беды исчезли бы.

Чужестранец приходит

Однажды вечером он появился. Талмид ?:ахам, но слишком молодой, чтобы быть Гаоном. Это был худощавый человек, одетый в длинный дорогой плащ. Его благородное лицо покрывала густая золотистая борода, широкими волнами ниспадавшая на грудь. 

«Еврей, который долго путешествовал», — сразу понял Менахем Лейб. Он поднялся и поздоровался с чужестранцем. Незнакомец взял Менахема за руку и повел в дальнюю комнату так, будто хорошо знал, куда идти.

«Вы не узнаете меня?»

Менахем Лейб пристально посмотрел на него. Глаза этого человека казались знакомыми, да и голос о чем-то напоминал.

«Рабби, разве Вы не узнаете Вашего талмида? Как же так?»

«Вы...»

«Когда-то был Валентином. Теперь Авраам бен Авраам».

«Валентин Потоцкий? Граф...», — его голос дрогнул.

«И это тоже Вам было известно? Давайте забудем о графе. И о Валентине. Я — Ваш друг и ученик Авраам, еврей, такой же, как и Вы, еду из Голландии, путешествую по еврейскому миру. Но я должен был остановиться в пути, чтобы снова посетить моего рабби в этой комнате, чтобы увидеть человека, проложившего мне путь к Истине».

Голосовые связки Менахема отказывались повиноваться. Он попытался произнести что-нибудь, предостеречь Авраама, но не смог. Менахем накормил путешественника, а когда все посетители ушли, предложил постель в комнате, служившей рестораном. Авраам рассказал все, что произошло с ним, начиная с той ночи, когда он покинул Париж. Менахем Лейб

только кивал. Подавленный, он почти ничего не понимал, видя перед собой лишь лицо грубого поляка.

В ту ночь старик не мог спать. Гнус Титуса продолжал скрести железными когтями его уставший рассудок. «Отец Небесный, не вводи меня в искушение!»

С одной стороны, отвратительный человек с лисьими глазами, притаившийся в засаде. А с другой стороны...

«Во имя Ашема, Менахем Лейб, — закричал он сам на себя, — ты так далеко зашел? Неужели ты предашь...» Не зажигая свечу, он стал повторять Талмуд наизусть.

«Разве Тора не учит: «Если кто-то пришел, чтобы убить тебя, то убей его первым?» Кого? Его? Он не хочет причинить мне вред. Опасность исходив от краснолицего. А Тора гласит, что я не могу спасать свою жизнь, жертвуя чьей-то. Разве моя кровь краснее его крови? Тора учит: «Твой брат будет жить с тобой вместе». На основе этого рабби Акива сформулировал правило: «Если два человека путешествуют, и у одного из них есть фляга с водой, которой достаточно только для одного, то, разделив воду между собой, они оба погибнут. Но если утолит жажду только один, то он останется жив. Пусть уж лучше выживет кто-то один, чем умрут двое». Но кто это рассуждает о двоих и об одном? Предатель — Менахем Лейб стиснул руками виски. — Как ты только допустил такую мысль?! Доносчик, предавший еврея или отдавший его деньги гоим, теряет свою долю в Олам Аба. Никто не будет спасать предателя, попавшего в беду.

Ну, а если это все-таки произойдет. Например, Красное Лицо приходит завтра и случайно обнаруживает здесь Потоцкого. А ты не предупредил его? Кровь несчастного прольется тебе на голову!»

Старик вскочил и принялся будить гостя с такой поспешной настойчивостью, будто спасая от подступавшего пожара.

«Вставайте, быстро! Бегите! Вас здесь ищут! Идите, идите, если Вам дорога жизнь!»

«Кто-то приходил и искал меня?»

«Не сейчас. Но они были здесь раньше и непременно вернутся снова. Бегите!»

Авраам сел, медленно осознавая, что произошло.

«Кто узнает во мне Валентина?»

«В моем доме они сразу же опознают Вас».

Авраам нехотя подчинился. Не торопясь, он умылся, оделся, взял свой заплечный мешок, посох и остановился в растерянности.

«Они ищут меня именно здесь? Вас подозревают?»

«Да, я так думаю. Но побеспокойтесь лучше о себе. Идите! Не теряйте ни минуты!»

«Вы не боитесь за себя?»

«Не знаю. Уходите!»

«Рабби, пойдемте со мной. Вместе с семьей или один. Они будут преследовать Вас. У меня достаточно денег, чтобы спокойно переправить Вас через границу».

Менахем Лейб немного подумал: «Ничего со мной не случится. Они ведь разыскивают Вас. Не теряйте времени. Дверь не заперта».

Авраам попробовал снова уговорить старика: «Друг мой, пожалуйста, подумайте. Я пробуду в Париже еще несколько дней, и вы сможете найти меня...»

Менахем Лейб возбужденно перебил: «Ради Б-га, не говорите мне! Я не должен знать, я не хочу знать, где Вы будете жить. Идите!»

Авраам ушел.

Менахем Лейб немного успокоился и вернулся, чтобы лечь. «Отец Небесный, не вводи меня в искушение».

Его поспешность оказалась напрасной. Прошло семь дней, прежде чем краснолицый поляк вернулся. «Ну, Лейбке, что новенького? — спросил он с притворным дружелюбием. — Не поймали еще нашу рыбку?»

Старик смотрел в сторону, изображая безразличие, хотя на самом деле боялся глядеть в это пугающее лицо.

«Нет, — добродушно сказал поляк. — Ну и ладно. Налей-ка мне чая напоследок, — он пододвинул свой стакан. — Больше ты уже не будешь наполнять стаканы», — гоготнул он и вскоре ушел.

Дальнейшие события развивались стремительно. На еледующий день пришли двое полицейских и вежливо попросили хозяина проследовать за ними в участок. Менахем пошел так же спокойно, как ходил в шул; его талит и тфилин лежали в заплечном мешке: на обратном пути ему обязательно нужно было зайти в синагогу.

Бейла и дети не обратили никакого внимания на то, что на сей раз отец уходил в сопровождении двух человек в синих мундирах с красными воротниками и медными пуговицами.

Не волновалась Бейла и тогда, когда прошло уже много времени, а муж еще не вернулся. «Это и есть Менахем Лейб: он наверняка обсуждает с кем-нибудь в шуле трудный отрывок из Гемары. Возможно, что он даже разыскивает бедного странника из Вильны, которого ждал последние несколько недель. А я тем временем должна уработаться до смерти. Вот такой уж у меня Менахем Лейб», — подумала Бейла с горечью и гордостью.

* * *

Только к вечеру бедная женщина узнала, что произошло.

Целый отряд вооруженных людей в мундирах ворвался в ее дом. Ресторан был заполнен посетителями. Два стража встали у дверей, чтобы никто не мог сбежать. Еще один ходил от стола к столу, прерывая чаепитие и игру в карты требованием предъявить документы. Некоторые из посетителей рылись в карманах, вытаскивая письма и документы со всевозможными печатями. Большинство сидевших в ресторане, заикаясь, просили разрешения выйти и принести свои документы. Полицейские на эти просьбы не обращали никакого внимания. Через черный ход они вывели тех немногих, у которых документы были в порядке, а остальных выстроили вдоль стены и связали. Затем командир отряда подошел к бледной, дрожавшей Бейле и рявкнул: «Полиция закрыла ресторан. Каждый, кто нарушит этот приказ, будет выслан и приговорен к каторжным работам. Разрешается пользоваться только задней дверью и лестницей, ведущей наверх в квартиру».

Полицейские быстро заколотили окна и внутренние двери. Маленькая витрина, в которой бутылки и стаканы на протяжении многих лет привлекали посетителей, была плотно закрыта ставнями. Вывеску сорвали, а арестованных вывели на улицу. Тяжелая входная дверь была заперта и опечатана. Маленькая улочка стала безлюдной, мертвой.

Даже если бы на улице и были прохожие, они все равно не услышали бы ни крика женщины, оплакивающей мужа, ни плача детей, потерявших отца и кормильца: двери и окна были крепко заколочены.

В камере инквизиции

На холме к северо-западу от Парижа, там, где Сена огибает пригородный квартал Сен-Жермен, стоял полуразрушенный замок, восточное крыло которого пряталось под водой. Его отвесные серые стены, опираясь на мощный фундамент, поднимались до небес. Всякий, кто ночью проходил мимо и видел замок, освещенный огнями ближайшей пристани, поспешно отводил взгляд, словно это было проклятое место, где по ночам пляшут черти. Из каменных развалин доносились стоны: это зловеще скрипели и трещали балки; а может быть, это ветер с противоположного берега реки завывал, ударяясь о стены замка. 

В древние времена замок был убежищем баронов-грабителей. Позже бенедиктинцы купили развалины замка, а затем земля и все, что на ней, перешла к доминиканцам, построившим поблизости, на холме, монастырь. Старый замок сохранили, как говорилось, «для особых целей», для заседаний церковного трибунала. Полномочия мирского суда заканчивались у ворот монастыря-крепости. Маленькие узкие ворота вели во двор, где не было ни травинки, лишь собранные в кучу камни и мусор. В конце двора — будка с часовым, полумонахом, полусолдатом. Порой он застывал, вытянувшись одеревенело, а порой неподвижно лежал на деревянной скамье, причем кувшин с вином всегда был в пределах его досягаемости.

Крутые каменные ступени вели в комнаты и залы, стены которых были увешаны всевозможным оружием и доспехами. Сотни кубков и кувшинов носили на себе явные следы часто происходивших здесь пиршеств. Бароны целиком зажаривали огромные туши быков в гигантских открытых очагах, над которыми были выгравированы заклятия, оберегающие пищу от вмешательства дьявола.

Узкие, шаткие каменные ступени вели вниз, в темные коридоры, в одиночные камеры. Под ногами — твердая холодная земля, над головой — камень. Скамья — камень, постель — камень.

Тусклый свет проникал в длинный коридор сквозь амбразуры, едва возвышающиеся над землей или водами Сены. Тяжелая решетчатая железная дверь между двумя амбразурами в былые годы (а, возможно, и теперь, но стены не умеют говорить) время от времени отворялась, чтобы узник сделал свой последний вздох среди холодных камней, вдали от света и солнца; тело сталкивали в воду, и течение уносило его вниз по реке.

Над тюремными камерами и залами находились палаты доминиканского трибунала. В огромном зале стоял длинный черный стол с резными ножками, которые, казалось, были прикреплены к полу. Сквозь открытую дверь можно было увидеть темную камеру, где хранились устрашающих размеров розги, скамьи, колеса, веревки и винты, назначение которых не вызывало сомнений. Посреди зала стоял деревянный столб, наполовину не доходивший до потолка. Говорили, что здесь, поджаривая языки, вырывали признания у ведьм, чтобы потом отправить их на костер. Во времена нашего повествования ведьм было немного и встречались они редко. Тем не менее зал суда и камера со страшными орудиями пыток ожидали любого, обвиняемого в оскорблении церкви. На каменном полу выделялся деревянный квадрат, который был люком, открывавшимся, когда судьи усаживались на свои места; через него обвиняемого можно было поднять из тьмы, минуя долгий кружной путь. После допроса и пыток люк вновь распахивался, и сломленную, оскверненную жертву бросали назад в темноту.

В одной из камер на холодной каменной скамье лежал Менахем Лейб. Ему очень повезло: у него по-прежнему были с собой талит и тфилин. Едва первый предрассветный луч проникал сквозь амбразуры в темницу, Менахем Лейб поднимался, мыл руки, ополаскивал лицо, оставляя в треснутом кувшине совсем немного питьевой воды, заворачивался в талит, накладывал тфилин и, стоя, шагая из угла в угол или сидя на каменной скамье, погружался в молитвы до тех пор, пока тени за каменными стенами не напоминали о том, что словно хищный, безмолвный зверь подкрадывается ночь.

У Менахема Лейба не было с собой ни сидура, ни какойнибудь другой книги. Но он знал псалмы и молитвы наизусть. Великий царь, оказавшись в подобной ситуации, сказал: «Из глубины взываю к тебе, Ашем, услышь меня, пусть уши Твои услышат мои мольбы». Пока ничто не мешало Менахему Лейбу погрузиться в текст Гемары: в тихом уединении ему открылись Ворота Понимания.

Только одно осталось неясным. Он не мог объяснить себе, что делает в тюрьме и как долго еще ему придется оставаться здесь.

Как же это все произошло? Он стал вспоминать.

* * *

Я шел позади полицейских, в руках у меня была сумка с талитом: будто мы все вместе направлялись в шул. В участке пожилой человек достаточно вежливо расспрашивал меня, какой ресторан мы держим, что за люди его посещают. Откуда мне знать? Они приходят, пьют, платят, разговаривают и уходят. Почем я знаю, откуда они родом и куда идут? Разве меня интересуют их разговоры? Я наливаю, подаю и получаю деньги: нужно же как-то зарабатывать себе на жизнь. И я вовремя продлеваю лицензию каждый год.

«Это не то, о чем я спрашиваю, — поморщился чиновник, — Вы нужны доминиканцам по другому поводу: что-то связанное с исчезновением из Вильны молодого графа Потоцкого. Кажется, он часто наведывался в Ваш ресторан, и теперь монахи заявляют, что Вы сбили его с пути. Мы вовсе не испытываем радости, предоставляя жертвы доминиканцам. Но если выяснится, что в ресторане что-то не так, мы не сможем закрыть на это глаза».

«Какая связь между тем и этим? Теперь мне можно идти? Я бы не хотел опаздывать к утренней молитве».

Служащий был очень вежлив: «Вы спокойно можете молиться в соседней комнате. Мы не доминиканцы и не преследуем иноверцев. И мы не обращаемся с нашими узниками жестоко, однако Вам не разрешается выходить отсюда до тех пор, пока не прояснится это дело о Ваших странных посетителях».

Итак, я остался; пленник, заключенный в комнате, ничем не отличающейся от тех, где живут свободные люди. Здесь даже была кровать. На следующий день, рано утром меня привели обратно в контору чиновника. Он сердито нахмурился и сказал: «Дело плохо. В вашем ресторане произвели облаву и, должен сказать, что улов оказался богатым. Правительство не может дальше защищать Вас, приказ о выдаче уже подписан».

Смысл сказанного был ясен: «Горе! Моя бедная жена и дети!»

«Нужно было думать об этом раньше», — он холодно взглянул на меня и отвернулся.

Через несколько минут меня передали монахам. С тех пор, если не считать допроса, я сижу в этой мрачной темнице среди холодных камней. Сколько дней прошло? Не знаю. Я с трудом различаю день и ночь.

* * *

Большой Трибунал вел допрос Менахема Лейба.

Бедного пленника бросало в дрожь при виде людей в черных мантиях и капюшонах, при виде золотых крестов на груди, иконы на столе и одинокой свечи, стоявшей перед ней. Доминиканцы сорвали кипу с его головы, заставив с непокрытой головой отвечать на вопросы, смысл которых он едва понимал.

«Где Валентин Потоцкий, граф, которого ты сделал еретиком, где он сейчас?» 

«Я не знаю. Я ведь даже не знал, как его зовут».

«Где он сейчас? Как мы можем его найти?», — безжалостно твердили они.

«Я не знаю».

Вкрадчивый, елейный, отвратительный голос произнес: «Ты страшно согрешил, еврей. В сердце христианина благородной крови, помазанного монаха, ты насадил дух неповиновения Матери Церкви. Хотя сейчас мы об этом не будем говорить, а вернемся к этому позже. Возможно, — продолжал доминиканец, подмигнув своей жертве, — возможно, мы сможем вовсе не возвращаться к этой теме, если ты образумишься и заговоришь. И если, конечно, ты поможешь поймать графа».

«Я не знаю, — умолял Менахем Лейб. — Не знаю, где он живет. Нет, нет, я не собирался превращать его в еретика. Он лишь попросил помочь в изучении иврита. Клянусь Б-гом, что мы никогда не обсуждали католицизм».

«Где он?» — настаивали судьи.

«Я не знаю и готов поклясться в этом». Менахем Лейб действительно был честен, поскольку на самом деле не знал, где находится сейчас Авраам.

«Ты, еврей, упорствуешь, — рассерженно воскликнул один из судей, — нам придется найти другие способы, чтобы заставить тебя говорить. Мы бы с большим удовольствием уберегли и себя, и тебя...» Он угрожающе указал на дверь пыточной: «Там у нас есть винты, колеса, дыбы, которые развяжут тебе язык, еврей. Разве не лучше рассказать все самому, по доброй воле?»

«Но я не могу сказать вам больше, чем знаю».

«Мы дадим тебе время, еврей. Может быть, ты одумаешься. Для нас ценнее добровольная исповедь. Завтра или послезавтра встретимся еще раз, чтобы поговорить об этом».

И вновь Менахема Лейба опустили вглубь темницы, откуда к Небу вознеслась хвала: «Я благодарю тебя, Рибоно шель олам, за то, что ты не ввел меня в искушение».

Себастьян Петрус Вероники

Авраам бен Авраам, рискуя жизнью, по-прежнему оставался в Париже. Более того, именно эта опасность вместе с беспокойством за судьбу учителя еще крепче удерживала его в этом городе. Благородство польской крови не допускало трусости и неблагодарности, а ясное еврейское сознание не могло принести в жертву кого бы то ни было, особенно человека, которого он уважал и любил и которому столь многим был обязан. 

Вернувшись в ресторан Менахема Лейба через несколько дней после своего ночного бегства, он обнаружил, что заведение закрыто. Полный дурных предчувствий, он прошел через задний ход по коридору и поднялся по ступеням наверх, в мансарду, где жила семья Менахема Лейба. Его встретили рыдающие Бейла и дети. Она, не переставая, оплакивала свою судьбу и ругала мужа: «Этот голем и бездельник навлек несчастье на наши головы, святой человек, — слова Бейлы лились бурным потоком, смущая Авраама. — Что он со мной сделал? Он, что, не мог найти какую-нибудь работу получше, чем связываться с ночными гуляками и ворами, не думая о том, в какую беду они его втягивают? Горе, мой муж и отец этих детей брошен в тюрьму!»

Авраам был ошеломлен: «Неужели все так плохо?»

«Мне всегда приходилось тащить все на себе, но этот бедный человек, этот святой талмид хахам никогда не делал ничего плохого. Он даже мухи не обидит. Что этим нечестивцам, да будут стерты их имена, от него нужно? Куда мне идти? Что будет с детьми? Ресторан закрыт. В доме — ни крошки. Нет денег, чтобы платить за квартиру, купить обувь и одежду. Кто Вы? Что Вам нужно? Может быть, Вы

один из тех, кто виновен в наших несчастьях? Разве Вам этого мало? Может быть, Вы голодны? В таком случае поешьте с нами. У нас немного еды, но мы поделимся, и этого хватит всем. Если только Ашем, да будет Он благословен, поможет моему мужу, я готова работать, как вол, чтобы уберечь его от всех напастей. Я буду относиться к нему, как к царю».

Авраам все понял: «Спасибо, но я не могу принять Ваше предложение». Он положил на стол несколько блестящих монет и сбежал вниз по лестнице так быстро, как только мог.

Бейла крикнула ему вслед: «Вы что-то забыли!»

«Возьмите это себе».

«Что мне делать с деньгами? Можно ли с их помощью освободить мужа?»

«Вероятно, если я узнаю что-нибудь, то обязательно Вам сообщу. А пока потратьте эти деньги на себя и детей. Если Вам понадобится еще, я помогу».

Она продолжала причитать, но странный посетитель исчез.

Авраам знал, куда идти, он знал это здание еще со студенческих времен и понимал сложившуюся ситуацию слишком хорошо.

Солнце уже клонилось к горизонту, когда он достиг маесивных стен и шел по узкой тропе, ведущей к караульной будке. Через окно он увидел копну растрепанных волос. Человек метался как раненый зверь, извергая отборные ругательства.

«Что этот... еврей делает здесь?»

«Чего может хотеть еврей?» — Авраам старался говорить тоном, соответствующим ситуации, подходящим для существа подобного рода: «Что ему может быть нужно? Он хочет заработать немного, что-нибудь продать. Красивые пуговицы, ленты, теплые шерстяные одеяла».

«Здесь нет покупателей. Мы не евреи и не занимаемся торговлей. Иди к черту».

«К черту? Прекрасно. Мне кажется, что эта тропа как раз туда и ведет».

«Что-о-о?» — Страж входа в ад широко раскрыл глаза. Постепенно до него дошло, что имел в виду еврей.

«Не сердитесь, — успокоил его Авраам. — К чему терять самообладание? Гнев лишь искажает лицо и делает горьким вино в чаше. Я чувствую, преподобный отец, что Вы расстроены и этот кувшин пуст. Не удивительно, что Ваши нервы на пределе».

«Преподобный отец? Неплохой титул. Обычно меня называют Пит Караульный».

Он расправил плечи, как настоящий священник, хотя все еще сомневался в искренности еврея: «Ты что, пытаешься смеяться надо мной, а?»

«Смеяться над вами? Небеса запрещают смеяться над преданным и храбрым слугой Г-спода! Не хотите ли Вы, чтобы я наполнил Ваш кувшин вон в том кабачке?»

«У меня нет денег, еврей».

«Разве я спрашивал о деньгах? Даже у еврея иногда найдется монета, чтобы истратить на хорошее дело. Давайте кувшин».

«Еврею что-то нужно, — пробормотал он сам себе, — Петрус, будь осторожен, он что-то замышляет». Охранник вручил Аврааму кувшин.

Через несколько минут Авраам вернулся с наполенным сосудом и поставил его на доску, служившую Петрусу и полкой и столом. Пенящееся вино источало сладкий аромат, словно магнитом притягивая Петруса к кувшину. Один глоток, второй... Он поставил кувшин, с удовольствием облизал губы, его зеленые глаза заблестели, а голос стал мягче.

«Итак, скажи мне, еврей, что тебе здесь нужно?»

«Великое и доброе дело — утолить жажду служителя церкви. Все беды и страдания в мире происходят от жажды. Поверьте мне, преподобный отец, вода...»

«Вода?» — Петрус содрогнулся.

«Вода, — философствовал Авраам, — страшный враг человечества. Она омывала и разрушала большие города. Она глотала корабли вместе с людьми и снаряжением. Ктонибудь когда-нибудь слышал о том, что вино делало нечто подобное?»

«Никогда», — подтвердил страж доминиканских ворот и еще отхлебнул из кувшина.

«А теперь, услуга за услугу. У вас, случайно, нет внизу в темнице маленького еврея, владельца ресторана?»

Ага! Как я и предполагал, этот еврей хочет меня допросить, вывернуть наизнанку. Но я, Себастьян Петрус Вероника, не скажу ни слова. Я буду нем, как могила.

«Кем тебе приходится этот старый еврей? Брат? Отец? Эх, если бы я был мудр настолько, чтобы определять ваш возраст по бородам...»

«Он мне вроде отца. Как он себя чувствует?»

Петрус сделал большой глоток из кувшина и поставил его обратно на полку. Глиняный сосуд отозвался гулким эхом: там было пусто. Охранник облизал губы, взгляд его помрачнел. Он стукнул кулаком по подоконнику, тяжело опустившись на скамью. Оглушительно хохоча, он пробормотал: «Вы когда-нибудь? Ха-ха-ха! Приходит какой-то еврей и пытается обмануть Пита Караульного! Преподобный отец Себастьян Петрус Вероника хитер, как лис... Хочет знать, как поживает этот еврей в темнице. Как он может поживать? Что он может поделывать? Идти? Скоро он уйдет, умрет... Не ест, не пьет. Целый день молится. Ха-ха-ха! Хаха-ха! Вы когда-нибудь слышали такое? Утолять голод и жажду молитвами? Я считаю, что нужен литр вина за каждую молитву. И другие преподобные отцы со мной согласны. Литр — за литанию. Если человек только молится и морит себя голодом, то как же он выдержит, когда его вздернут на дыбе. Ха-ха-ха!» — он захохотал во все горло.

«Что им нужно от того еврея, который внизу?»

«Он еще спрашивает, что им нужно! Тот еврей украл христианскую душу графа. Теперь он должен отдать свою. Это все, что я тебе скажу».

«Что случится, если он выдаст вероотступника? — Авраам медленно дотянулся до винного кувшина, поднял его, готовый вернуться в кабачок, чтобы заново наполнить его. Жадными глазами Петрус следил за каждым его движением.

«Или если они найдут его?»

«Тогда мы разожжем еще один погребальный костер. И третий для тебя, еврей, если ты не уберешься...» Он взглянул на кувшин и прервал сам себя: «У доминиканцев хватает дров. А ну-ка поторопись!»

Авраам так и сделал. Он мигом вернулся обратно, как показалось Петрусу, с полным кувшином вина. Но держал

его снаружи за окном так, что охранник не мог дотянуться до желанного сосуда.

«Так они хотят, чтобы еврей выдал графа? А если граф появится, разве они не освободят еврея?» *

Себастьян Петрус Вероника аж подпрыгнул от смеха: «Только некрещеный дурак-еврей, который никогда не видел свет истины, может нести такую чушь. Если граф вернется, церковь примет его в лоно, но еврей предстанет перед судом и скоро его мучениям придет конец на костре». Утомленный этим разговором, он потянулся к кувшину, который Авраам поставил на окно. Жадно глотнув и вытерев губы рукавом, Петрус резко заговорил: «Так, я не сказал ни слова, ни единого слова. Я ничего не видел, не слышал и не знаю. Ничегошеньки. А ты, еврей, катись отсюда...»

Его слова были малоубедительны.

«Вы уверены в том, что сказали мне?»

«Уверен, как только можно быть уверенным. Каждый день я поднимаю старика через люк, чтобы он предстал перед судом, а потом снова опускаю его в подземную тюрьму. Все время, пока идет допрос, я стою рядом с дверью. Поэтому я уверен, как только можно быть уверенным. Но я не сказал ни слова. Ни слова ты не вытянешь из меня. Ты пришел не по адресу, еврей. Себастьян не берет взяток!»

Авраам немного подумал. Смелая мысль пришла ему в голову. Он тихо прошептал, не отрывая глаз от лица охранника: «Вы говорите, что поднимаете и опускаете его. Сами. Разве это не рискованно? А что, если еврей исчезнет? Вы ведь один и не можете 'противостоять непредвиденным обстоятельствам. Что, если у этого еврея оказались бы какие-то друзья, которые пришли бы сюда в подходящий момент и помогли бы ему бежать. Что бы Вы могли сделать?»

Выражение, которое Авраам надеялся увидеть на лице караульного, не появилось. «Я? Я бы не погнался за ним. Уж только не я».

«То есть, этот человек мог бы спокойно исчезнуть?» — Авраам был озадачен.

«Если он сможет незаметно пройти мимо караульной будки, тогда да. Но там, внутри, двадцать человек, вооруженных копьями, которые только и ждут возможности воткнуть их в кого-нибудь. Я не ношу оружия. Я — из священнослу-

жителей». Он засмеялся и прищелкнул языком. Авраам взял золотую монету и покатил ее по столу.

«Ну? — Петрус был поражен. Его зеленые глаза уставились на монету.

Авраам сказал: «Раз денежка покатилась к Вам, она, должно быть, Ваша. Монеты знают, кому они принадлежат. Б-г не задерживает справедливое вознаграждение. Вы были созданы не для того, чтобы терять драгоценное время в праздной болтовне с каким-то евреем. Кроме этого, вот Вам еще два шерстяных одеяла».

«Зачем?»

«Отнесите их еврею, чтобы он мог укрываться ночью».

Петрус обхватил голову ладонями й задумался, насколько ему позволяли это два полных кувшина вина. Он пробормотал сам себе: «Этому еврею что-то нужно. Беда, что мне приходится страдать от проклятой жажды. Она не дает мне покоя. Но где написано, что нельзя давать узнику одеяло? А если это не запрещено, значит, несомненно, допустимо».

Он благосклонно посмотрел на блестящую монету, затем спрятал ее в складках одежды и печально взглянул на кувшин: «Как быстро он пустеет. Куда это все уходит? Что я за человек, если два таких кувшина выводят меня из строя? Это строка из писаний отцов церкви или из застольной песни? Все так перепуталось. Ладно, еврей, ладно. Он получит свои одеяла. И спаси тебя Б-г, еврей, если кто-нибудь когданибудь узнает об этом».

«Спасибо. Разрешите мне прийти узнать, как поживает узник».

«Приходи, — весело ухмыльнулся охранник, — приходи. Но я обещаю тебе, еврей, что ты не вытянешь из меня ни слова. Так же, как сегодня. Ни единого слова. Себастьян Петрус Вероника нем, как могила».

Вне досягаемости инквизиции

Менахема Лейба вновь бросили в темную холодную камеру. И под пытками он оставался тверд; даже страшная боль не заставила его произнести ни единого предательского слова. Тело было изранено, кости переломаны, а душа покоилась в сиянии, подобном ореолу святых мучеников. 

Теплые одеяла лежали на каменной скамье. Откуда они взялись? Узник был слишком истерзан и утомлен, чтобы думать об этом. Одеяла согрели Менахема Лейба, и он уснул. Когда же проснулся, похожие на демонов черные тени падали на пол сквозь зарешеченные окна, возвещая приближение ночи. Боль, утихшая на время, вернулась с новой силой. Ступни болели так, словно все еще были проткнуты длинными иглами. Необыкновенная тяжесть сдавливала грудь и горло, не давая дышать, лишая его жизни.

С огромным усилием он дотянулся до мешка, лежавшего среди камней. Ночь еще не наступила: еще можно было надеть талит и тфилин и прочесть молитвы. Менахем Лейб попытался встать, поднять кувшин с водой, но его тело было как будто перетянуто веревкой, которая затягивалась все плотнее и плотнее, как бы отделяя верхнюю часть тела от нижней. Он приподнялся, но ноги отказывались слушаться. С трудом он накинул талит на голову и упал на одеяла. Из его ноющего сердца исходили молитвы, заживляющие горящие раны.

Что такое счастье мучеников, страдавших за Б-га? Какие видения сопровождают их на костер, чтобы облегчить мучения и превратить их в священную радость?

Менахем Лейб смотрел на дверь в ожидании. Если бы только он пришел. Если бы опустился вместе со мной в глубины моего страдания и даровал поддержку, то я мог бы умереть достойно... Если бы только появился Рабейну Элияу... Он, конечно, уже далеко на западе...

Тем временем темнота заполнила всю камеру. Теперь уже зарешеченные окна не были видны. Холод коснулся Менахема Лейба и скользнул вниз по истерзанной спине. Не осталось ни желания, ни сил снять талит и укрыться одеялами. Раны горели огнем. Лихорадочный пот выступил по всему телу, густой туман замутил рассудок. Костер разгорелся внутри Менахема Лейба. Язык прилип к нёбу. Он протянул руку к кувшину, но не смог дотянуться. Несчастный крепко закрыл глаза и, как бы со стороны, увидел картины прошлого, яснее, чем когда-либо раньше. .

Приятное тепло разлилось по всему телу. Образы детства, сияя, возникли из темноты. Он отдыхал на груди матери. Как, должно быть, чудесно иметь отца! Но он никогда не знал своего отца. У него всегда была только мама, постоянно плакавшая по отцу.

Почему мне стало так тепло? Он лежал на маленькой кровати в крошечном домике; под ним — мешок с жесткой соломой, тонкое одеяло укрывало его. Кровать стояла около печки, это был эрев Шабат. Мать поднялась до рассвета, чтобы разжечь очаг и испечь халы на Шабат. Становилось все теплее и теплее.

Как восхитителен этот запах из открытой печи! Его мать раздувала огонь до тех пор, пока ее худое, усталое лицо не вспыхивало так же, как пламя. Она готовилась к Шабату. Одолжив деньги, мать купила трех гусей, отнесла их к резнику, затем ощипала перья и, разделив каждого на четыре части, продавала посетителям. Все, что оставалось, — лапы, головы и потроха — мать превращала в субботнее угощение для своей семьи. С рассветом она отправлялась на работу, помогая в разных домах готовить, убирать, мыть полы. «Поднимайся, Менахем Лейб, скоро нужно молиться. Возьми с собой Йоселя. В воскресенье йорцайт. Научи мальчика читать кадиш».

Бейт мидраш. Зеленые стены. Гладкие изразцы. Тепло. Он чувствовал, как по шее скатываются капли пота. Перед ним стоял старинный, длинный, черный, изъеденный жучком стол с огарком свечи, на котором застыли, словно слезы, потеки воска. Это было поздним, поздним вечером в четверг. Не спи. Продолжай учение. Вслух. Не засыпай. Торопись, пока свеча не догорела. Это время мишмара. Ты должен повторить все, что изучил за эту неделю...

Деревня. Бедные малютки. «Подойдите, дети, подойдите, ближе. Ну, вот так... Не моя вина, что Небеса дали вам так мало... Вам известна лишь скотина во дворе. Давайте попробуем еще раз. Адам — человек; ки якрив — если он принесет; корбан — жертва...»

«Понимаете, реб Йоэль. У Ваших сыновей, не при Вас будет сказано, головы, как камни. Но самое главное, что у них есть желание учиться. Вы занятой человек, тем не менее, Тора гласит: «Ты будешь учить своих сыновей». У Вас сильные кулаки... Так что не волнуйтесь, они всего лишь дети. Запомните: «Оттолкни их левой рукой и приблизь к себе правой».

«Садитесь, реб Йоэль. Давайте обсудим все спокойно. Чего Вы хотите? Чтобы эта учеба была Вашей долей в Ган Эдене? Я не знаю, достаточно ли этого, чтобы я сам получил долю. О, Вы уже знаете? Конечно, я забыл. Вы провели последние десять лет в Грядущем Мире, поэтому Вы знаете...»

Бейла. Держит детей на руках. Плачет: «Отчего вы плачете, глупые?»

«Менахем Лейб, что они с тобой сделали? Это все из-за твоей глупости, суешься не в свои дела. Я всегда тебе говорила. Теперь поднимайся. Что эти убийцы и воры хотят от тебя? Что ты сделал дурного? Иди, Шлумиэль, иди, я говорю: стол накрыт, рыба готова, в комнате тепло, твоя книга ждет тебя. Иди же... Разве ты не видишь, дети ждут своего отца? Иди, я говорю».

Посмотри, свет льется оттуда, сверху. Я — царь, сижу на золотом троне. Корона немного тяжеловата, пурпурная мантия полна булавок... Я — царь Мунбаз. Мои предки зарывали сокровища, я же храню их здесь. Предки прятали деньги, а я накопил духовные богатства. Их сокровища могут похитить воры, мои же — недосягаемы для грабителей.

Бейла, жена моя, перестань притворяться. Я знаю, что ты одобряешь все, что я делаю, даже, если ты скандалишь, сердишься и называешь меня батланом. Ты получишь свою долю моих богатств... Ты не слышала, что сказал твой отец? Он в Мире Истины, поэтому он знает...

«Итак, моя дорогая Бейла, иди. Ты должна уйти теперь, потому что он идет. Тот, которого я ждал так долго. Видишь, дом наполняется сиянием. Уходи. Рабейну Элияу не любит, чтобы поблизости были женщины. Иди, глупая, и не плачь...»

Дверь отворяется. Это он, его лицо излучает Шехину. Он ставит свой посох, кладет мешок и идет ко мне. «Шалом Алейхем, Рэбе. Простите меня, что я не поднимаюсь, чтобы приветствовать Вас. Они положили тяжелый камень мне на грудь. Зачем? Добро пожаловать, Рэбе, я так долго ждал Вас». .

«Отдохни, Менахем Лейб, теперь я здесь, и все будет хорошо».

«Рэбе, Вы, наконец, пришли навестить меня, а я ничем не могу угостить Вас. Этот камень на моей груди».

«Успокойся, Менахем Лейб, я не голоден и не хочу пить. Я пришел предложить тебе помощь. Давай уберем этот камень вместе. Вот так».

«О, великий Рэбе, у меня к вам тысяча вопросов. Из Гемары, книги Зоар, из самой жизни... Как долго я ждал этого...»

«Отдыхай, Менахем Лейб. Мы пойдем в соседнюю комнату, за черной занавеской. Там яркий свет, там лучше, чем здесь, и мы будем учиться вместе. Прямо сейчас, Менахем Лейб. Все тайны откроются нам».

«Рабейну, священный Гаон...»

Раздался крик, которого никто не слышал, и камень скатился с груди узника.

* * *

Когда на следующий день рано утром Авраам подошел к воротам замка, он застал охранника в дурном настроении. Петрус был трезв. Следы каких-то неприятностей читались на его лице. Глаза были мутными, а язык заплетался.

«Еврей снова пришел, — застонал он. — Ничего не поделаешь. Уже поздно».

«Что поздно?»

«Все кончено. Закончилось. Ты оглох, еврей? Все кончено, а ты можешь идти к черту!»

«Обвиняемого уже судили?»

«Судили?! — Петрус злобно захохотал. — Торопливый дурак был твой еврей. Он бежал от суда и в придачу доставил мне кучу неприятностей».

«Еврей сбежал?»

«Его грешная душа убежала из его тела. Разве я этого не сказал раньше? Я же говорил, что если он отказывается есть и пить... Кто может выжить на одной молитве?»

«Менахем Лейб скончался?» — крик вырвался из груди Авраама.

«Менахем Лейб или, как там ты его называешь. Он мертв. Все кончено».

«Как...» — Авраам дрожал.

«Он мне не рассказывал. Может, он скажет тебе, если у тебя есть желание отправиться за ним следом. Его тело на скамье. Скрюченное, тихое, завернутое в молитвенную одежду. Человек, который не ест, не пьет, а только молится, молится... Вчера его пытали, и этой ночью мучения его кончились».

Петрус сердито захлопнул окно, почти прищемив пальцы Аврааму, который вовремя отступил, успев блеснуть золотой монетой в руке.

«Расскажите подробней, мой друг. Вы сообщили мне плохие новости, но это не Ваша вина. Скажите мне, что теперь будет с телом еврея?»

Глаза караульного загорелись при виде монеты. Он широко распахнул окно, и Авраам катнул монету по столу к огромной радости Петруса. Приложив усилия, дабы оправдать расходы Авраама, он заговорил.

«Я сделал все, что надлежит хорошему христианину. Он умер на мягких одеялах. Я принес их, хотя это противозаконно».

«Что они сделают с останками?»

«С телом? Дело плохо. Они, — Петрус указал в направлении зала, где заседал суд, — будут в ярости из-за того, что им не удалось пытками развязать еврею язык. А что касается тела... Погодите... Прошлой зимой они сожгли тело какого-то еретика, ускользнувшего у них из рук, сожгли на

костре с соблюдением всех церемоний, звоня в колокола. Но он был настоящим еретиком, признавшим себя виновным и получившим приговор. Они поступили с ним так, как постановил суд. Теперь вот, подождите минутку. Здесь совсем другое дело. Еврей ни разу не сознался. И... приговор не был вынесен. Нет, я думаю, монастырь не нуждается в еврейских телах. Мы будем рады избежать похоронных забот».

Потрясенный Авраам стоял, не отрывая взгляда от мертвенно-белого лица. Оно как бы разгладилось и выражало безмятежность, покой человека, достигшего своей цели. Открытые мертвые глаза, казалось, говорили с Авраамом о будущем, о его предназначении, как давным-давно, далеко отсюда — глаза маленькой испуганной девочки.

Авраам, это было предназначено тебе, но впереди у тебя — другая работа. Ты не был призван на службу к Создателю, чтобы у тебя вынули душу в темнице, без свидетелей. Ты должен выполнить свою миссию. Всю жизнь я был бедным трактирщиком. Моим местом была дальняя комната, но она вела в другой, высокий мир. Ты тоже пошел этим путем, Авраам. Так иди дальше и воплоти свою мечту!

«Мы можем забрать тело?»

«Я думаю, да».

Еще одна золотая монета перешла из рук в руки.

«Вы должны проследить, чтобы тело не тронули до тех пор, пока я не вернусь с людьми из Похоронного Общества».

Когда к вечеру того же дня Авраам с сопровождающими прибыл, тело было нетронутым, а Петрус пребывал в хорошем настроении: кувшин перед ним был дважды опустошен. Мужчины быстро исполнили свой долг перед евреем из Вильны, который жил среди них.

Лишь миньян присутствовал, когда тело Менахема Лейба опустили в последнее холодное пристанище. Бейла рвала на себе волосы и кричала: «Рибоно шель олам, не молчи. Отомсти за смерть этого святого и за страдания осиротевших детей».

Дети, плача, выговаривали слова кадиша, им вторил человек с длинной светлой бородой. Ему казалось, что он стоит перед собственной могилой.

Когда все ушли и светлобородый человек остался один, к нему подошел незнакомец: «Вы сын или родственник покойного? Вы хорошо его знали?» Авраам разглядывал плотного человека, чьи хитрые лисьи глазки, казалось, подмигивали ему. Что нужно этому румяному поляку?

Видя, что Авраам растерялся, поляк спросил: «Я вижу, вы иностранец. Случайно, не из Польши? Я тоже поляк и люблю проводить время со своими соотечественниками. Пойдемте со мной».

«Сейчас важные дела не позволяют мне принять ваше предложение. Возможно, позже».

Дела? Это как раз то, что интересовало поляка.

«Вы — еврей, а евреи всегда ищут выгодные сделки. Впрочем, я не вижу в этом ничего дурного. Я могу предложить достаточно выгодную сделку сам. Нечто более выгодное, чем старая одежда или что-нибудь в этом роде. Вы бы не хотели помочь мне?»

«Безусловно. Ни один еврей не откажется от хорошего предложения. Что Вы имеете ввиду?»

«Нас интересует один человек. Мы напали на его след. Он связан с владельцем ресторана, которого только что здесь похоронили. Судя по вашей реакции, вы кое-что знаете об этом. Хотите заработать кучу денег, соглашайтесь работать со мной».

Авраам почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Усилием воли он заставил себя успокоиться и ответил: «Я полагаю, что мог бы с Вами договориться. Но прежде мне необходимо съездить в гостиницу, где я остановился, и уладить некоторые дела. Мы можем встретиться через два часа. Где?»

«В маленьком кабачке у рыболовной верфи».

«Прекрасно. Тогда увидимся через два часа».

Авраам бросился в гостиницу и, быстро собрав вещи, направился по узкой тропинке полем к ближайшей деревне. Там он остановил крестьянскую повозку и доехал до Версаля. День и ночь он двигался то пешком, то в повозке или на корабле, пока не достиг Богемии, за дружескими горами которой многие евреи укрылись от доминиканских инквизиторов.