КНИГА 3 СВЕТ СПАСЕНИЯ

КНИГА III СВЕТ СПАСЕНИЯ

Прага

В Праге наступали новые времена. Тревожные ветры перемен сотрясали стены гетто еще в дни правления Марии Терезии и позднее, когда Иосиф Второй стал осуществлять свои реформы. Евреи, служившие кайзеру при дворе, были посредниками между гетто и окружающим его миром. Человеку, сидевшему на раввинском троне, надлежало быть осторожным и решительным, его глазам видеть то, что произойдет в будущем, а сердцу — быть полным любви к своему народу. Таким и был рав Ехезкель Ландау, один из глав общины, редкий человек в еврейском мире, одно присутствие которого оказывало на людей огромное влияние. Его необыкновенное красноречие покоряло, вдохновляло и возвышало слушателей. Почитаемый общиной, он пользовался уважением правительства и Императрицы. Подобно стене, объединяющей и разделяющей одновременно, он стоял между гетто и окружающим миром. С одной стороны, он призывал общину выполнять свой долг перед империей, проявляя благодарность за терпимость по отношению к евреям. А с другой стороны, он мудро оберегал внутреннюю жизнь общины, защищая ее от новых веяний.

Авраам, все еще удрученный событиями в Париже, сидел за столом против рава Ехезкеля Ландау и внимал каждому его слову. Этот «ливанский кедр» воистину был настолько переполнен заразительной бодростью, что наделял силами слабого. При общении с ним не возникало ощущения его абсолютной святости или отдаленности от мирского, как в присутствии Виленского Гаона. Рав Ехезкель был воплощением аристократической выдержки, славой Еврейского Дома, его надежной опорой. Будучи в курсе всего, что происходило в еврейской жизни, он со знанием дела обсуждал проблемы, возникавшие в Берлине, Гамбурге, Польше и на Ближнем Востоке. Словно раскрытую книгу, читал он жизнь еврейского народа. Он мог смеяться и шутить, как рав Йонатан Эйбешютц, мог вспылить, подобно раву Яакову Эдмену, а мог быть загадочно молчалив или взвешивать каждое слово мудрости, как Гаон.

Несмотря на то, что рав Ехезкель не достиг высот, покоренных упомянутыми гениями, сочетание этих качеств и уместное их применение ставило рава, по мнению Авраама, выше всех остальных. Уже была выслушана большая часть рассказа, и глаза собеседника наполнились слезами, когда он услышал о трагедии Менахема Лейба. Рав заметил: «Понастоящему великие и святые люди никогда не бывают знамениты, никогда не становятся вождями или учителями. Они разбросаны тут и там, неизвестные, неузнанные. Менахем Лейб, спасший души от тьмы, а потом отдавший свою, был одним из тридцати шести тайных праведников. Ангелы встретили его».

«Но, рабби, разве я не был обязан спасти его, узнав, что им нужен был именно я, а не он?»

«Вы бы не спасли его. Две благородные души были бы потеряны. Вероятно, у Вас иное предназначение».

«Когда-то я думал, — мрачно сказал Авраам, — что моей задачей является упрочение мира между евреями. Этот путь изобилует препятствиями. Возможен ли успех? Может быть. Если Прага, Амстердам, Франкфурт и Вильна объединятся».

Они стали говорить об Альтоне. За пределами Альтоны-Гамбурга-Вансбека ни один город, кроме Праги, не придавал большого значения раздорам в Трех Общинах. В Праге помнили рава Йонатана молодым даяном (судьей), покорявшим еврейские сердца классическими драшами и завоевавшим души мудростью Торы. Он с успехом мог бы занимать «трон» рава Ехезкеля Ландау, если бы не обстоятельства, которые привели его сначала в Мец, а затем в Альтону. Его имя по-прежнему связывали с Прагой; его так и называли во всем мире — рав Йонатан из Праги. Прага гордилась своим равом Йонатаном, когда прославились его труды, и Прага страдала, когда он страдал. Все, за небольшим исключением, были на его стороне, считая, что рав Йонатан обвинен необоснованно, а все претензии к нему вызваны лишь ревностью, завистью и подозрениями бессовестных людей, нашептывающих слова раздора раву Яакову Эмдену.

Еще живя в Ямполе, рав Ехезкель Ландау стремился уладить конфликт. Он день и ночь занимался анализом причин конфликта, изучал проблему со всех сторон и, наконец, пришел к заключению: «Амулеты, служившие основой для аргументов и контраргументов, были написаны неверно: с позиции рава Яакова Эмдена их можно понять даже как богохульство. Это доказывало, что рав Йонатан не мог написать их. Он великий человек, истинный хахам, и тот, кто оговаривает его, оскорбляет Тору и одного из ее величайших мудрецов. Он, рав Йонатан, должен отречься от амулетов, и мир будет восстановлен».

Рав Ехезкель и его коллеги в бейт-дине надеялись, что этот компромисс станет началом восстановления мира в Альтоне. Разве не лучше уничтожить несколько неверно написанных бумаг для того, чтобы спасти репутацию великих людей?

Но все надежды были разрушены светлобородым эмиссаром из Амстердама, приехавшим в Прагу через Альтону-Гамбург и Париж.

«Надежды на мир нет. Рав Йонатан признался, что написал некоторые из амулетов, вкладывая в них иной смысл».

«В таком случае рав Йонатан написал то, чего сам до конца не понял. Возможно, он в чем-то не разобрался или поспешил с выводами, это иногда случается даже с величайшими из умов. Честь рава Йонатана не пострадает, но амулеты должны исчезнуть».

«Сатана создал такую пропасть между ними, что даже это решение вряд ли сможет их примирить».

Мечты о единстве

Долгие годы размышлений о спорах в еврейских общинах привели рава Ехезкеля Ландау к идеям, нашедшим отражение в его драшах и алахических реСпонсах. Эти идеи достигли Амстердама и Альтоны. Авраам тоже слышал о мечте рава Ехезкеля воздвигнуть через реки и моря гигантский «мост», способный объединить еврейский мир. Это и привело его в Прагу. Пробираясь через Чешский Лес, Авраам тешил себя мыслью о том, что мог бы стать связующим звеном в разорванной цепи еврейского мира.

Теперь он, завоевав доверие великого человека, сидел у его ног и внимательно слушал каждое слово, слетавшее с уст рава. Когда разговор коснулся разногласий в общинах, лицо рава Ехезкеля помрачнело. В море еврейских проблем и противоречий спор в Альтоне казался ему лишь одним из течений, создающих гигантские волны. Учение рабби Исраэля Баал Шем Това наделало шума в Вильне. В священной общине Франкфурта по этой же причине бушуют раздоры между двумя группами. Здесь, в древней общине Праги, где Ашем, да будет Он благословен, даровал нам благосклонность королевской семьи и министров, нет истинного единства членов общины. Только боязнь правительства, наказания бейт-дина и глав общин сдерживают бунтарей, нечестивцев и наглецов. Из Берлина приходят сообщения, смысл которых неясен. Повсюду вражда, раскол...

И геула (избавление) отдаляется всеми этими людьми с холодными сердцами, неспособными объединиться в любви. Как можно спасти эти растревоженные сердца и души? Где та рука, которая укажет выход из тупика к духовной свободе?

«Еврейство в изгнании постоянно стремилось добиться единства, используя способы, наиболее доступные в тех условиях. В славные дни существования Храма евреев объединял Санхедрин — Верховный Суд. Впоследствии эту функцию выполнял экзиларх в Вавилонии, а позднее — ешивы гаонов, являвшиеся центром, самим сердцем еврейского народа. В кастильской Испании еврейские министры, следовавшие всем предписаниям Торы, достойно представляли свой народ при королевском дворе. В Германии Рабейну Гершом узаконил провозглашенные собранием раббаним поправки к указам и постановлениям, которые действуют и по сей день. Даже теперь Совет Четырех Стран, основанный двести лет назад, по-прежнему силен, хотя и утратил частично былую славу. Хорошо бы и в наши дни создать подобную организацию, способную объединить еврейство и разрешить все противоречия, раздирающие его на части и сеющие смятение в еврейских умах. Разве не время положить конец конфликту в Альтоне, который есть не что иное, как результат непонимания и разобщенности?»

«Разве в каждой стране не свой особенный тип галута? Свои заботы и тревоги? Свои особенные традиции? Как может одна центральная власть разрешать все проблемы и устанавливать единую для всех Алаху?»

«Никто не может вмешиваться в обычаи какой бы то ни было страны. Но в области глобальной политики, где только Тора — наш критерий и компас, именно центральная власть укажет путь. Первый шаг — основание организации, служащей целям единства, где, будут представлены все, кто верит в Ашема и Его Тору. И Амстердам, и Прага, и Франкфурт. Из Альтоны-Гамбурга — и рав Йонатан, и рав Яаков Эмден. Из Вильны — рав Элияу. А из Межерича — рав Бэр Магид...»

Авраам слушал, глаза его горели. Огни славы озаряли его. То была его мечта со дня обращения. В этот миг он ясно понял, для чего был призван к служению Ашему. Душа его ликовала.

«Рабби, — попросил он шепотом, — позвольте мне принять участие в этом деле. Разрешите стать предвестником мира, эмиссаром. Понимаете, рабби, с юности я посвятил себя служению, я хочу служить Ашему, Б-гу евреев».

«Чем Вы намереваетесь заняться?»

«Отправиться во Франкфурт, Лиссу, Люблин, где собирается Совет Четырех Стран, в любое место, где евреи мечтают о единстве. Ваше имя, рабби, откроет передо мной сердца и двери. А напоследок я поеду в Вильну, к великому раву Элияу, дабы укрепить наше дело его одобрением».

Рав Ехезкель нахмурился: «Вы забываете, мой юный друг, что путешествие в Вильну скорее всего закончится Вашим сожжением на костре. Можем ли мы терять драгоценную жизнь из-за дела, успех которого весьма сомнителен?»

«Зачем тогда Всевышний призвал меня на службу?»

«Б-г не желает ненужных жертв».

«В таком случае Его милосердие защитит меня, и миссия будет успешной».

Рав Ехезкель пристально вглядывался в лицо Авраама. В синих глазах разгоралось пламя, худое тонкое лицо, крепко сжатые губы свидетельствовали о напористости и непоколебимой решимости.

Именно так, вероятно, выглядели пророки и святые, избранные Б-гом, чтобы изменить историю, выполнить свой долг по убеждению, а не принуждению на благородной службе Ашему.

Франкфурт: дом, поделенный на части

Мир? В стенах древнего гетто Франкфурта-на-Майне его не было. Внутренние и внешние противоречия разделили общину на два лагеря.

Вокруг Иеуды, сына Менделя Кульпа, уважаемого человека, понимающего все трудности эпохи, собрался большой круг людей, материально и духовно обездоленных. К ним присоединилась беспокойная молодежь, требующая более свободного доступа к управлению общиной. Они настаивали на четком своде постановлений, гарантирующих права и облегчающих жизнь «маленького человека» в общине. От казначеев требовалась регулярная отчетность; привилегии рава и глав общины, по их мнению, должны были быть ограничены. Новый закон о выборах должен отменить особые права, которыми пользовалась та часть общины, представители которой занимали почетные должности. Каждый, кто поддерживал новые веяния и имел причины для недовольства существующим порядком, оказывался в группировке Кульпа.

Бэр и Моше, сыновья Лейба Канна, были приверженцами старых методов управления. Моше Канн, глава общины и ее рав, был зятем венского рава Шимшона Вертхаймера, а также пользовался поддержкой правительства. Широкий круг его учеников и друзей группировался вокруг клойза. Бейт-дин и община считались с мнением Моше Канна. Оба брата завоевали уважение людей знанием Торы, мудростью и добрыми делами. Бэр являлся директором благотворительных организаций, основанных еще отцом, фонды которых щедро пополнялись из его собственного кармана.

Имена Канна и Кульпа стали знаменами, рубежами, разделяющими левых и правых.

Если вам по душе старый порядок, значит, вы принадлежите к каннистам. Если вы проявили себя по-новому и вас раздражают замшелые устои, тогда вы относитесь к кульпистам.

То было замечательное время для людей, подобных Баруху Штурмфусу. Его левая нога была постоянно поднята, чтобы шагнуть вперед, тогда как правая безвольно волочилась позади. Такие как Барух были в каждом гетто: чахлая бородка, одежда в вечном беспорядке, — казалось, он всегда тут как тут. Ни одно общинное или семейное событие не обходилось без него. Ни одна свадьба, похороны или собрание не проходили без его участия. Порой казалось, что Барух Штурмфус присутствует одновременно в нескольких местах.

Никто не знал, чем он зарабатывал себе на жизнь. Это был холостяк неопределенного возраста, который принимал горячее участие в сватовстве, но никто не мог с уверенностью сказать, удалось ли Баруху составить хоть одну пару. Он никогда не проходил мимо рынков, хотя никто не знал, какой товар он покупал или продавал. Он никогда не пропускал миньян или лекцию, между тем никто не ведал, когда он молился и умеет ли он читать. Барух должен был там присутствовать ради людей, ради новостей.

Звезда Баруха Штурмфуса взошла одновременно с возникновением конфликта между кульпистами и каннистами. Настал его час. Каждый день он совершал обход: «Шалом алейхем, реб Моше. Вы уже слышали, что они решили в доме Иеуды Кульпа? Злятся на семью Каннов и на Вас, мой учитель. Что же им нужно, в конце концов? Новых постановлений. Что это за разговор? Неужели они хотят выбрать сапожника Нахума Мейера или ночного сторожа Бэра Вахтеля в Совет общины? Плохие времена настали для нас. Молодежь хочет все разрушить... Хуцпа растет. Времена Машиаха, как обычно говорит мой хороший друг, рав Яаков Иеошуа. Или...»

«Рад Вас видеть, реб Иеуда. Вы слышали, что говорили в шуле после лекции реба Моше? Они хотят, чтобы рав отлучением наказал всех, кто требует справедливости для бедных. Я направляюсь к моему другу, ребу Моше Раппу, чтобы услышать его мнение».

Никто не придавал его словам никакого значения. Но, когда хотели узнать, что делается в лагере противника, прибегали к услугам Баруха Штурмфуса и ему подобных.

Назначение рава Яакова Иеошуа Фалька главным равом Франкфурта усилило разногласия между враждующими группировками.

Любой город мог бы быть счастлив, имея равом величайшего из гаонов, автора знаменитого комментария Пней Иеошуа. Однако Моше Канн продемонстрировал излишнюю заинтересованность и чрезмерную активность при выдвижении рава Фалька, что позволило предположить, что рав обязан своим положением этой семье. Моше первым поставил подпись под назначением рава. Оппозиция мгновенно поняла, что «новый рав благословит старый путь и будет плясать под музыку, заказанную Каннами: все в ущерб «маленькому человеку, который платит налоги, а с его мнением не считаются». Именно с таких позиций оценивалось все, что делал рав. Народ, не могущий по достоинству оценить его гениальность, принимал его честность и объективность за непоколебимую приверженность старым порядкам. Люди стали роптать. Талмидей хахамим в группировке Кульпа поддерживали мир «во имя чести Торы», но они не останавливали провокаторов и доносчиков; они ничего не видели, ничего не слышали и ничего не делали.

Сначала мятежники не осмеливались действовать открыто. Их сдерживал авторитет бейт-дина, честь которого находилась под неусыпной охраной Совета общины. Однако, когда волны альтонского раздора достигли Франкфурта, конфликт разгорелся с новой силой. Центром его стал рав Иеошуа, которого вынуждали занять определенную позицию в отношении спора в Трех общинах. Несмотря на то что он отказывался вмешиваться в этот спор, на него оказывали давление из Альтоны-Гамбурга, Амстердама, да и в самом Франкфурте. Наконец, рав был назначен арбитром для вынесения окончательного решения. Он тщательно изучил все обстоятельства и постановил: часть рукописей должна быть спрятана, дабы не запятнать чести автора; раву Йонатану следует публично признать свои ошибки и отречься от амулетов.

Альтона отказалась принять этот вердикт, расценив его как оскорбление рава Йонатана. Как только рав Яаков Иеошуа, побуждаемый равом Хельманом из Майнца, объявил херем на амулеты, не упоминая, однако, имени их создателя, огонь вражды вспыхнул во Франкфурте. Внезапно у рава Йонатана появилось столько же друзей, сколько врагов было у рава Иеошуа. Все они объединились под лозунгом борьбы за рава Йонатана, а на самом деле — в надежде сломить человека, поддерживающего их противников.

Ламданим (знатоки Торы) и «лучшие» люди в группировке Кульпа восприняли это обстоятельство как возможность выйти на передовую в сражении против рава Франкфурта. Они считали, что война ведется во» спасение преследуемого знатока Торы из Альтоны.

Участились случаи проявления непокорности и хуцпы по отношению к раву: в шуле, в бейт мидраше и даже в залах бейт-дина. Рав Яаков Иеошуа с опущенной головой и разбитым сердцем был окружен раздраженными лицами и враждебными глазами. Но он ни на йоту не изменил своим принципам.

После рава Моше Канна самым уважаемым членом общины был рав Моше Рапп, старейший судья и преданный друг рава Йонатана Эйбешюца. Рав Моше Рапп почитал рава Йонатана, поэтому все происходящее очень огорчало его. Но, по обыкновению, он сохранял спокойствие. Все попытки вовлечь его в войну против рава были обречены. Он признавал гениальность Пней Иеошуа и склонял перед ним голову в знак любви и уважения.

Но рав Моше Рапп, тем не менее, не мог помешать другим упоминать его имя в разговорах о конфликте. Были даже такие, кто считал необходимым защищать рава Фалька от рава Моше Раппа. Когда рав Моше слышал о подобном, он твердо отрицал глупые домыслы. Если люди все же настаивали на обсуждении разногласий в его присутствии, то рав старался строго придерживаться предмета разговора. Эти раздоры глубоко ранили его сердце.

Постепенно дело дошло до открытых оскорблений рава Иеошуа. Его слова откровенно игнорировали, распоряжения не выполняли, большая часть общины была настроена против него. Наконец, однажды в Шабат он объявил общине, что это его последний драш во Франкфурте, что он уезжает туда, где люди любят и правду, и мир. Возможно, в Эрец Исраэль. В воскресенье он собрал вещи и уехал с женой и детьми сначала в Майнц, а затем вверх по Рейну в Вормс. Его провожали рав Моше Канн с друзьями и рав Моше Рапп, который от всего сердца пожелал: «Возвращайтесь скорее, в мире и здравии».

Борьба продолжалась, тщательно разжигаемая и направляемая возмутителями спокойствия. В отсутствие рава работы у Штурмфуса было в изобилии.

Мир приходит во Франкфурт

К тому времени, когда Авраам прибыл во Франкфурт, борьба начала угасать. Разумные Люди с обеих сторон поняли, что община слишком долго была без главы и что власти, способной поддерживать порядок, не существует. Они стремились к миру. И хотя, казалось, что достичь его будет просто, на этом пути стояли серьезные препятствия. «Верните нам нашего рава, вы изгнали его!» — кричала одна сторона. А другая отвечала: «Сначала дайте нам новые законы».

Между тем во Франкфурте и его окрестностях стали встречаться люди подозрительного вида. Никто не знал, откуда они пришли и куда направлялись. Кто-то говорил, что они живут в больших домах в Офенбахе и Оберроде, что они молятся все вместе и распространяют свои сочинения, пытаясь заманить молодежь. Были ли они евреями? Кто знает! Барух Штурмфус утверждал, что хорошо знаком с ними и бывал на их собраниях. Того, что он возбужденно рассказывал, было достаточно, чтобы вызвать подозрения к неизвестным, даже если только часть его слов была правдой. Порядок их молитв был ни сефардский, ни ашкеназский; они говорили на каком-то иностранном языке и пели странные песни; они рассказывали о «древнем Б-ге» и его «помазанном короле», который воскрес после смерти. Песни и танцы были частью их молитвенного ритуала; они становились на колени, как христиане.

Знатока Баруха спрашивали: «Они называют своего машиаха Шабтаем?»

Он слышал это имя тоже. Но теперь их машиахом был Яаков, который должен был привести всех к избавлению.

Некоторые называли его Франком. Его уважали министры и епископы, поддерживающие и защищающие новую секту потому, что она стремилась к компромиссу с христианством. Шабтай установил связи с исламом. Яаков Франк на всех парах стремился к завершению дела всей своей жизни, укреплению дружеских отношений с отцами церкви, римским папою и с самим назаретянином.

«Они евреи?» — спрашивали любопытные.

«Да, они длиннобородые евреи из Польши, Богемии, с Карпат и с Кавказа. Их глава, Яаков Франк странствует между Россией и Турцией и время от времени появляется у ворот Франкфурта. Вот тогда и начинает происходить что-то странное».

В доме Моше Раппа, который временно был назначен равом, подолгу заседали главы общины. События в городе и за его пределами требовали решительных действий.

Авраама приняли с дружеским радушием, которое в доме рава Моше Раппа ожидало каждого талмид хахама. Это давало Аврааму возможность наблюдать, как осуществляется духовное руководство общиной. Ему было позволено присутствовать на заседаниях совета.

Впервые за несколько лет Иеуда Кульп и его друзья сидели за одним столом с равом Моше и Бэром Канном. Зискинд Штерн и Лейб Шойер, большие поклонники рава Йонатана, но противники рава Яакова Иеошуа, говорили резко и язвительно. Они хотели дать понять, насколько серьезен урон, нанесенный отсутствием главы общины: «Хозяина нет, и теперь воры ломятся в дом».

«Кто вынудил рава Иеошуа уехать!» — бушевал Кульп.

«Подождите, — успокаивал его хозяин. — Давайте не будем сейчас никого обвинять. Мы все виноваты в равной степени в том, что заставили человека, которому должны быть преданно верны, покинуть наш город. Давайте не будем из-за этого ссориться. Подумаем, как вернуть его обратно».

Рав Моше Рапп оглядел собравшихся. Мягкий человек, блестящий ум, старейший судья относился к своей временной должности с преданностью и любовью. Он никогда не забывал о том, что замещает истинного главу общины, и как никто другой ждал его возвращения.

«Отдайте соответствующее распоряжение, и мы пошлем экипаж за равом в Вормс», — предложил Иеуда Кульп.

Один из его сторонников вмешался: «Рав Яаков Иеошуа стал равом Вормса и отказывается возвращаться к нам».

То был удар по самолюбию франкфуртцев, особенно Лейба Шойера и Бэра Канна. «Франкфурт — хороший город, — сказал Бэр, — и никто бы не смотрел на нас свысока, если бы некоторые его жители вели себя иначе, проявляя больше почтения к Торе, любви к общине и ответственности».

Рав Моше Рапп поднял руку. Этот жест был понятен, все приготовились слушать. «Достаточно, довольно ушедшей в прошлое борьбы. Прежде всего, давайте договоримся не обсуждать разногласий в Альтоне. То, что там делается, не имеет отношения к Франкфурту. Не' дадим этому пламени охватить нас. Что бы ни говорил и что бы ни делал рав в связи с этим, нас не касается. Это первый шаг к тому, чтобы обрести мир и покой под мудрым руководством нашего главы».

«Конституция? Законы?» — тихо ворчали приверженцы Иеуды Кульпа.

Рав Моше ожидал подобной реакции. Поднявшись, он сказал: «Совет общины понимает трудность ситуации и правомерность части ваших требований. Даже несмотря на то, что в экономической части есть вопросы, жестко опирающиеся на законы Торы, и, следовательно, неизменные, предлагавмая конституция параграф за параграфом рассматривается Советом общины. Некоторые статьи уже приняты, некоторые отклонены, а некоторые изменены. Проект находится здесь, у меня, и мы можем обсудить его».

Далее последовала живая дискуссия, лишенная прежней, так мешавшей всем язвительности. Наконец, был сформирован всеми поддержанный комитет, которому было поручено уладить разногласия. Обе стороны письменно обязались уважать и выполнять рекомендации комитета, призванного завершить свою миротворческую миссию возвращения рава.

Таким образом, получилось, что Авраам бен Авраам приехал во Франкфурт в хорошее время. Он стал свидетелем мирного соглашения, которое могло быть началом его деятельности. Он чувствовал, что рав Яаков Иеошуа, знавший как Запад, так и Восток, примет пражские предложения. Любовь к Эрец Исраэль горела в его сердце, и только внеш-

ние обстоятельства мешали ему поселиться там. Он стремилея к истине в каждом вопросе и, безусловно, мог быть полезен. Авраам остался во Франкфурте, ожидая рава.

На следующий день Барух Штурмфус знал обо всем, что происходило в доме рава Моше Раппа, хотя и не присутствовал там. Он с энтузиазмом рассказывал все, что знал: «Конституция составлена. Как я рад. Я прослежу, чтобы правительство одобрило... Мэр — мой друг и барон фон Оффенберг тоже. Он сделает все, что я попрошу. Если будет нужно, я даже поеду в Майнц к курфюрсту и воспользуюсь своими связями при дворе. Теперь путь для возвращения рава открыт. И нет никого счастливее меня. Когда рав уехал, это мой лучший друг уехал... Я знаю еще кое-что. Мир скрепит брак. Младший сын рава Моше Канна женится на дочери Иеуды Кульпа. Это моя работа. Да, друзья, это был единственный способ все уладить...»

Авраам с радостью следил за событиями. Он представлял себе, как обрадуется рав Яаков Иеошуа, узнав о грандиозном проекте установления мира во всех общинах и о том, как он будет путешествовать, перевозя письма великих людей Праги и Франкфурта в Берлин, а затем в Вильну, чтобы Гаон узнал и поддержал великий замысел рава Ехезкеля. Раздоры прекратятся. И постепенно исчезнет почва для разногласий в Альтоне. Народ Израиля объединится, ожидая голоса из Циона — Машиах идет. Я, Авраам бен Авраам, призван из чужого мира, чтобы возвестить новую эру, когда новый свет разольется над миром, и каждый, увидевший его, познает Истину и единственность Ашема.

В течение нескольких дней конституция была одобрена и утверждена Советом. Делегация, возглавляемая Моше Канном и Моше Раппом выехала в Вормс.

Оттуда поступили добрые вести: «Рав Яаков Иеошуа принял делегацию с благосклонностью». Затем: «Он уже на пути во Франкфурт». Начались всеобщие приготовления. Старый шул заново покрасили, а биму, с которой он должен был прочесть субботний драш, украсили цветами.

Крушение надежд

В канун Шабата еврейская улица и шул были взбудоражены. Заканчивалась подготовка к встрече рава: заменили и поставили новые лампы так, как обычно это делалось перед праздником. Дом рава тоже был убран, а улицы от ворот гетто до его дома были выстланы сосновыми иголками. Барух Штурмфус возбужденно бегал туда-сюда, отдавая распоряжения, на которые никто не обращал внимания, произносил высокопарные слова, которые никто не понимал, и называл никому не известные имена.

Все были готовы выйти к городским воротам (кто пешком, кто на повозках), чтобы приветствовать возвращающегося рава. Вдруг в гетто стремительно ворвался гонец: «Рав Яаков Иеошуа опасно заболел. Он остановился в Оффенбахе в доме местного рава. Очевидно, рав не сможет приехать во Франкфурт на Шабат».

Наступила тишина: община была потрясена. Лишь Барух Штурмфус произнес: «О, это как раз то, о чем я говорил...» Но никто не обратил на него никакого внимания.

За час до Шабата возвратились люди, посланные ветречать рава. Его состояние ухудшилось. Доктора поставили диагноз: двусторонняя пневмония; они делали все возможное. Перед встречей Шабата вся община читала Теилим за выздоровление рава. Многие поняли, как они обидели его и какую причинили боль. К началу Леху Неранена слезы и стоны постепенно прекратились; когда они запели Леха Доди, надежда осветила их лица.

Моше Раппа и Моше Канна не было в шуле. Они остались в Оффенбахе у постели рава Яакова Иеошуа.

Утром, как раз, когда община собралась, чтобы начать молиться, Йоган Вегмайстер, один из немногих гоим, рабо-

тавших в гетто извозчиком и почтальоном, вбежал в шул. Его лицо раскраснелось от волнения, и он, стуча палкой по полу, объявил потрясенным людям: «Я приехал из Оффенбаха. Ваш раббинер умер этой ночью. Вечером его привезут во Франкфурт».

Он закончил говорить и исчез, будто боясь, что его накажут за плохую весть. В шуле стало так тихо, словно наступил конец света. Кантор молчал, мужчины прятали лица в талиты. Вдруг заплакал маленький мальчик. Казалось, его слезы послужили сигналом, и тотчас волны плача заполнили шул.

Завернувшийся в талит незнакомец за бимой прислонился к колонне, молясь и размышляя: «Отец, Отец Небесный, еще одной надеждой стало меньше. Вспыхнул луч, и тучи тьмы погасили его. Ашем, Ты — справедливый судья...»

Короткий, холодный день Шабата сменился ночью. Слабый свет от барок с зерном и плотов едва освещал Майн. На каменных столбах, державших мост, висели лампы, тусклый свет которых тоже был не в силах разогнать темноту. Холодный ветер дул с северо-запада. Полная луна плыла по небу в море серых облаков, любуясь своим отражением в воде всякий раз, когда выглядывала из-за облаков. Ни Майн, ни те, кто каждый день сидели на рыболовной пристани, никогда не видели такого множества людей, двигающихся вдоль берега. Гоим молча разглядывали темные фигуры евреев, шествовавших навстречу своему покойному раву. Городская охрана несла службу, наблюдая, чтобы траур евреев не был потревожен оскорблениями или хулиганством.

С церковной башни зазвонили колокола, оповещая, что наступило воскресенье.

Несколько часов спустя похоронная процессия подошла к дому. Мужчины с факелами и фонарями шли впереди. Судьи и главы общины во главе с равом Моше Раппом везли похоронные дроги по тихим улицам. По обоим берегам реки стояли толпы гоим, внимательно наблюдая за странной процессией. Многие из них в знак уважения обнажали головы.

У входа на Еврейскую улицу дети и учителя прошли перед процессией и дрожащими от сдерживаемых слез голосами прочитали Йошев бесетер элион...

Женщины причитали, стоя в дверях своих домов. Зелень, которой была устлана улица на Эрев Шабат, отражая тусклый свет фонарей, излучала мрачный потусторонний свет: Рава везли по улице, украшенной, чтобы почтить его при жизни.

Свечи, которые должны были осветить его первый Шабат после возвращения во Франкфурт, теперь осветили шул, переполненный как в ночь на Иом Кипур. Гроб с телом рава поместили между амудом и арон кодешом.

По одну сторону украшенной бимы стоял старейшина судей, рав Моше Рапп, по другую — рав Моше Канн, глава общины.

Канн, верный друг рава, начал: ' «Мы хотели чествовать Вас в этом доме, а приходится прощаться с Вами. Вы запретили совершать эспед и превозносить Вас после смерти. Мы считаем Вашу волю священной».

Рав Моше Рапп, редко выступающий публично, говорил взволнованным шепотом так, что его могли слышать лишь стоявшие рядом люди. «Мой отец, мой отец, колесницы Израиля и его всадники (// Царей 2:12). Мы, как Элиша, видели, что нашего господина забирают от нас, и так же просим принять нашу двойную молитву: пусть смерть Ваша станет искуплением наших грехов, и пусть нашей общине будет дарован ми...»

Он запнулся на последнем слове, слезы душили его. Медленно толпа двинулась вперед за гробом. Слова судьи воспламенили их души. Воск струился по мерцающим свечам, и уста людей всю дорогу непрерывно шептали молитвы. Процессия вошла через распахнутые восточные ворота. В это время случилось небольшое волнение.

Барух Штурмфус возбужденно бегал от одного человека к другому. На сей раз его слушали. Он указывал на странных незнакомцев, которые еще в Оффенбахе пытались приблизиться к дрогам с телом рава. Тогда от них вежливо отделались. Здесь же нарушители спокойствия старались ухватиться за похоронные дроги; расталкивая людей, они прокладывали путь широкоплечему мужчине в тяжелой шубе и русской меховой шапке. Штурмфус тараторил: «Это оффенбахцы во главе с Яаковом Франком».

Похороны — чересчур торжественное событие для того, чтобы можно было применить силу. Спокойно, без суеты судьи и главы общины окружили дроги и открытую могилу. Посторонние смогли прорваться сквозь окружение, лишь когда комья земли перестали ударяться о крышку гроба.

Опечаленные люди исчезали в темноте. Слышались отдельные голоса, звучавшие словно из-под земли. Какое-то время продолжали гореть огни, но вскоре и они один за другим погасли.

В почетном ряду на кладбище, среди покрытых снегом дубов, появилась свежая могила. Покой наконец-то снизошел на жизнь, полную борьбы и страданий.

В то же воскресенье Авраам бен Авраам с разбитым сердцем покинул Франкфурт и отправился на восток. Его надежды на успех здесь были похоронены вместе с равом.

Берлин

По пути на восток Авраам на время остановился в Берлине. Здешняя молодая община, притесняемая извне, была раздираема внутренними противоречиями.

В доме Даниэля Ицика, еврея, служившего при дворе, Авраам познакомился со всем спектром общинной жизни в городе Фридриха Великого. Там он узнал о движении, о котором до сих пор имел лишь смутное представление. Даниэль Ицик был широкоплечим, слегка сутулым мужчиной с крупным носом, гладким круглым лицом и большими спокойными глазами, свидетельствовавшими о мудрости и добросердечности. Благодаря отношениям, которые он поддерживал на протяжении многих лет с королями, принцами и министрами, у него выработалась манера речи, образ мыслей и поведение, которые впоследствии стали считать изысканными. В глубине души он был предан традициям предков, но его образ жизни резко отличался от образа жизни обитателей гетто. Когда он сидел в гостиной, принимая посетителей в высоком, украшенном золотыми пластинами кресле, гордый, добросердечный, все понимающий и щедрый, с париком на голове, друзья едва сдерживались, чтобы не назвать его придворным евреем Фридриха, «Ициком Великим».

Его великолепный дом, где лакеи в ливреях каждый день встречали высокопоставленных дворян, был открыт для всех. Каждый, кто обращался к правительству с прошением, приезжал к Даниэлю Ицику. Эмиссары со всего мира, рабаним, ученые, знатные вельможи и те, кто еще только добивался высокого положения в обществе, заполняли его дом и ели за его столом. Ученых-просветителей здесь также привечали, и Ицик давал им деньги. Они, тем не менее, были с ним осторожны, стараясь не раскрывать своих замыслов. Ицик был занят целый день, ему некогда было вникать во все дела. Он любил Тору и мудрость во всех ее проявлениях.

Об этих «просвещенных» евреях ему было известно только то, что они горячие сторонники учения, старающиеся помочь своим материально и духовно обездоленным собратьям, обеспечить их пищей и знаниями. Это были цели, для которых сердце и кошелек Даниэля Ицика были широко открыты.

Клуб, на заседание которого попал Авраам в гостиной придворного еврея, действительно был замечательным. Там присутствовал Шломо Дубна, польский ученый в восточноевропейском длинном сюртуке, с длинной рыжей бородой и закрученными в спирали пейсами. Этот гений-математик знал весь Танах наизусть; достаточно было только начать цитировать какой-нибудь пасук, как он сразу же мог продолжать далее, не останавливаясь. На каждый трудный для понимания отрывок у него было полдюжины собственных оригинальных комментариев, не считая тех,что принадлежали другим ученым и хранились в его памяти. Он говорил на своем родном языке, идише, размахивая при этом руками. Во время долгих философских споров он обычно скучал, потом вдруг начинал петь песню, которую сочинил сам. Дубна приходил в дом Ицика и покидал его, когда хотел: он был учителем сыновей придворного еврея.

Был там и Давид Фридлендер, очень молодой и очень испорченный человек. Все знали, что Давида, сына почтенного владельца шелковой мануфактуры из Лемберга, прочили в зятья Ицику. Если кто-то и не слышал об этом, то догадался бы, ощутив необыкновенную самоуверенность, с которой держался Фридлендер в этом доме, несмотря на то, что был самым молодым членом клуба. Если во время серьезной беседы ему было что-то неясно (а он многого не понимал), то обычно отшучивался, заменяя ответ колкостью и насмешкой, не щадя ни праведных людей, ни святых понятий. Никто не замечал, что все-таки в присутствии Ицика он, высказываясь о вере и мицвот, старался сдерживать свой язык.

Безбородого человека, который несмотря на «еврейский» нос выглядел так, будто только что вышел из монастыря, звали Херц Хомбург. Он был ненамного старше Фридлендера и не имел глубоких познаний ни в одной области. Тем не менее, набравшись всего понемногу, претендовал на компетентность в любом вопросе. Хомбург самоуверенно рассуждал о грамматике иврита и о Торе, говорил о математике, астрономии и поэзии. Он высказывался по вопросам философии, метафизики, обсуждал проблемы естественных наук, настороженно следя за тем, что происходит вокруг него. Как только хозяин дома удалялся на почтенное расстояние, молодой человек так спешил поделиться своим мнением об основах веры, что раздражал даже своих коллег.

Был там и маленький человек с умными глазами, внятно произносивший слова и казавшийся старше и серьезнее других. Его звали Хартвиг Вессели, хотя он предпочитал, чтобы его называли Нафтали Херц Визель. Он был знатоком Торы и грамматики иврита, как и Дубна, и своим почтенным видом и острым языком устрашал Фридлендера и сдерживал излишнюю самоуверенность Хомбурга. Время от времени он изрекал: «Он сказал так-то и так-то...» И всем становилось ясно, что этот Он — Моисей Мендельсон из Дассау. Мендельсона здесь необыкновенно чтили, произнося его имя с трепетом и благоговением, подобно тому, как произносили имя рава Элияу в Вильне, Амстердаме, Альтоне и Праге.

Визель находился под впечатлением нравственных основ Талмуда, в частности Пиркей Авот (Изречений Отцов), к которым он написал собственные комментарии. Визель заявлял, что Танах, по его мнению, неполон, поскольку в нем отсутствуют апокрифы, которые включены греками в их Септуагинту. «Вы видели мой перевод Хохмат Шломо, одного из апокрифов, не менее значительного, чем Мишлей или Коэлет! Переведя текст на иврит, я, в некотором смысле, спас его для нашего Танаха». Он прочел главу, по стилю похожую на отрывок из пророков.

Авраам мягко заметил: «Возможно, какой-нибудь автор написал эту книгу в более поздний период и приписал ее царю Шломо, или, может быть, автора звали так же, как царя?»

Визель оскорбился: «Что вы имеете в виду? — и процитировал стилистически похожие отрывки из Мишлей, Коэлет и Хохмат Шломо, доказывающие, что книга была написана именно царем Шломо.

Авраам возразил: «Я читал оригинал по-гречески. Вы же использовали немецкий перевод, который, однако, также не был сделан с первоисточника». Окружающие широко раскрыли глаза, когда длиннобородый «рабби» отметил ошибки и неправильное толкование отрывка, указав в качестве причины незнание греческого оригинала.

Светлобородый незнакомец был удостоен возгласов уважения и почета. А когда в разговоре обнаружилось, что он обладает познаниями более глубокими, чем у любого из них, он еще больше вырос в их глазах. Кто такой этот еврей в долгополом одеянии, с длинными пэот? Он говорил полатыни, как священник, разбирался во всех областях философии. В математике, физике и астрономии среди присутствующих ему не было равных. Он говорил о метафизике так, будто посвятил ей всю жизнь.

Фридлендер, замышлявший подшутить над «рабби», пристально смотрел на него восторженными глазами ребенка. Визель, несмотря на поражение в споре, восхищенный умом собеседника, протянул ему руку: «Я никогда в жизни не встречал человека, который соединяет такие глубокие знания с такой искренней верой».

«Вы, вероятно, из Вильны, один из последователей Гаона?» — спросил Шломо Дубна.

Фридлендер и Хомбург молча думали о том, как бы им заполучить этого знатока для воплощения своих замыслов. Как человек, настолько разбирающийся в международных отношениях, науке, искусствах, не посвятит себя целиком делу Аскалы?

Авраам не ответил, на рукопожатие Визеля. Эти новые знакомства повергали его в мрачное расположение духа. Оказанное почтение пугало, и он не скрывал своей досады и боли. Удивительно, но сама эта искренность еще больше привлекала их.

В гостиной придворного еврея

Авраам не мог прекратить посещения Даниэля Ицика, поскольку влияние и помощь придворного еврея были необходимы для успешного выполнения его планов.

Один из людей, с которыми Авраам познакомился у Даниэля Ицика, определенно вызывал у него отвращение. Перед тем как он появился впервые, Фридлендер обронил: «Где эта пара адума (рыжая корова)?» Когда Эфраим Ку (Ку по-немецки корова) вошел — рыжий, костлявый, с опущенной головой, — он выглядел, как персонаж детского стихотворения: маленькие задумчивые глаза смотрели на все окружающее потусторонним взором, до тех пор пока Фридлендер не пробудил его шуткой. Тогда Ку стал по-немецки читать стихи. Он презирал древние, сухие знания Дубны и Визеля, а они высмеивали его немецкий акцент.

Ку знал, что его акцент ужасен, у него из-за этого уже были неприятности. Он уподобился эмигранту, который сжег мосты позади себя, но вдруг увидел, что мост впереди тоже перекрыт.

«Знаете, друзья мои, что задержало меня в Лейпциге? Я до сих пор дрожу. Я пересекать мост в пределах города, а они потребовали с меня еврейский налог. Какое я имею отношение к евреям? «Кто я? — сказал я. — Немецкий поэт». И я пересекать границу. Но на другой стороне они ловить меня, находить у меня двадцать дукатов и бросать меня в тюрьму на неделю, потому что я «скрыл свою веру с мошенническими целями». Но, держу пари, что я отомстил».

«Вы что, объявили войну саксонцам?» — усмехнулся Фридлендер.

«Войну? Безусловно. Так, как объявляет ее поэт, — пером».

«Берегитесь! Он стреляет стихами и эпиграммами. Это его тяжелая артиллерия», — предупредил молодой человек.

Ку продолжал декламировать сатирический рифмованный диалог между сборщиком таможенных пошлин и евреем. Он закончил так:

«Почему?» — ты спросишь нас. Есть у нас такой указ: Будь ты турок или грек, Проходи бесплатно век. А поскольку ты еврей, Заплати-ка поскорей.

Слушатели аплодировали и восторженно кричали. Поэт радостно встряхивал шевелюрой. «Меня, изо всех людей только меня мучают за то, что я еврей!»

«Не беспокойтесь, Эфраим, — утешил его Фридлендер, — там, в мире грядущем, Вас накажут за то, что Вы не были евреем. Таким образом все уравновесится».

Херц Хомбург добавил нечто вовсе неприличное, но испепеляющий взгляд Визеля заставил его замолчать на полуслове.

«Вы знакомы с его работами о мире грядущем и о жизни души?» — взволнованно говорил Визель, единственный из присутствующих, кто был удостоен чести взглянуть на рукопись человека из Дассау.

«Это мысли истинного гения, уверяю вас. Сократ высказывал свои мысли о душе и ее вечной жизни за пределами тела в письме своему ученику. В работе Мендельсона с нами говорит не Сокрау, а Моисей. Содержание интереснейшее... А стиль... стиль! Ах, мир откроет много нового».

Дубна подергал себя за бороду и спросил: «Почему же он не пишет на иврите? Зачем он раздает свои знания и талант гоим?»

«Это единственный недостаток в его работе, — согласился Визель, — но я уверен, что на то есть свои причины».

«А вы хотите, чтобы он писал философские труды для евреев в Польше? Кто поймет его там? — осведомился Фридлендер. — То, о чем он пишет, там сочтут ересью».

Эфраим Ку, для которого весь этот разговор ничего не значил, поскольку голова его была забита стихами, вдруг поднял голову: «Польша? Не говорите ничего против Польши. Оттуда, скажу я вам, и только оттуда к нам приходят новые силы. Как раз на днях я встретил худощавого юношу из Литвы, который назвался Шломо. Он довольно скоро выберет себе фамилию. Этот мальчик едва мог произнести две фразы по-немецки, но что он читал в Кенигсберге? Книгу Канта! Ему всего шестнадцать лет, но у него возникло сто кашьос (вопросов), как он выразился, «на Канта». Так что, вы думаете, он делает?»

«Ну так и что же он делает?! — Фридлендер передразнил Ку. — Вероятно, он пошел в бейт мидраш, чтобы найти ответ на свои вопросы».

«Ха! — воскликнул Ку. — Вы ошибаетес. Он отправиться прямо к Канту и обсуждать с ним философские проблемы. Или, как он объяснил это, учиться в течение нескольких дней. Канту понравился этот юноша, и он дать Шломо рекомендательное письмо. Ну, что вы теперь думаете о евреях из Польша?»

Фридлендер попытался отшутиться: «Небах (бедняга), подождите, пока он вернется домой с головой, полной философии, но с остриженными пейсами».

* * *

В компании этих людей Авраам чувствовал себя неловко. Всякий раз, когда его чрезмерно хвалили, смущение усиливалось. Во время одной из бесед Авраам сказал: «Все светские знания, приобретенные в юности, служат мне основой, ступенями лестницы, по которой я поднимаюсь к Б-жественной мудрости, к познанию единства и святости Ашема».

«Единства Б-га? — откликнулся Визель. — Да вот вам шесть доказательств...»

«Разве я подвергаю сомнению Его святость? — закричал Фридлендер. — Я приведу семь доказательств, но разве сегодня мы спорим об этом? Посмотрите, какая жизнь в нашем гетто!»

«Он прав, — Хомбург вскочил с места, — этот жалкий образ жизни отразился на многих поколениях нашего народа. Вспомните все эти скандалы и ссоры, которых год от года становится все больше».

«Не думаете ли Вы, — закончил Фридлендер, — что просвещение, гарантия гражданских прав евреев помогут нам избавиться от тяжкого наследия настолько, что и неевреи и сами евреи смогут увидеть истинную красоту иудаизма, его глубокий смысл?»

Авраам был озадачен. «Главное, от чего нам следует избавиться, это от вражды и сатанинских раздоров. Моя надежда и цель — убрать эти препятствия с пути, по которому идет наш народ».

Все посмеялись над «странным мечтателем».

Авраам решил больше не разговаривать с этими людьми и с тех пор избегал бывать в их обществе.

* * *

Авраам подробно рассказал Даниэлю Ицику о своих планах. Придворный еврей очень заинтересовался: «Подобная идея давно занимает меня. Я люблю мир и взаимопонимание. Еврейство находится сейчас в ужасном состоянии, но просить помощи в королевском дворце бесполезно, поскольку они скажут: «Вы разобщены». Вот поэтому, — добавил он извиняющимся тоном, — я терплю сборища молодежи в моем доме и поддерживаю их намерения, хотя у меня совсем нет времени, чтобы понять все то, о чем они говорят. Они заверяют меня, что не хотят ничего плохого и что их путь ведет к миру и согласию. Этим они успокаивают меня.

Что же касается программы рава Ландау, то я буду только счастлив участвовать'в ее финансировании вместе с другими состоятельными евреями. Но я бы хотел, чтобы сначала Вы обсудили это с...»

Тут придворный еврей упомянул молодого ученого, имя которого в Берлине было у всех на устах. Этот простой бухгалтер Исаака Бернхардта дружил с Лессингом, Кантом и многими другими учеными-неевреями. Он написал научные труды, которые принесли ему славу и известность.

«Этот Мендельсон, — печально продолжал Даниэль Ицик, — очень редко бывает в моем доме. Вероятно, у него нет на это времени и его не интересует бесконечная бесцельная болтовня молодежи.

Мне говорили, что его книги, по крайней мере, рукописи, написаны в духе Святой Торы. Я думаю, Вам следовало бы посетить этого необыкновенного человека и обсудить с ним Ваши планы. Если он поддержит их, тогда можно действовать».

«Я бы хотел больше узнать об этом человеке, которого Вы оцениваете почти столь же высоко, как рава Праги».

«Честно говоря, я не знаю ничего сверх того, что слышал о нем. Я никогда не читал ни одной его книги и никогда не беседовал с ним. Моя деятельность на благо берлинской обшины отнимает все свободное время. Я едва выкраиваю час в день на то, чтобы уединиться в бейт мидраше с равом Иосэфом Теомим. Его При Мегадим, я могу это сказать с гордостью, был написан в моем доме. Знающие люди говорят, что этот труд по еврейскому закону пользуется большим авторитетом во всем мире.

Возможно, это один из лучших путей достижения единства в еврейском мире, даже если он не так прям, как Ваш путь. Мудрецы Торы укрепляют мир повсюду. А рав Иосэф разбирается во всем на свете, уж поверьте мне. Почему бы Вам не обсудить с ним Вашу программу?»

Даниэль Ицик отделался от маскилим, споривших в его гостиной, и уже в своем бейт мидраше продолжил рассказывать Аврааму о талмидей хахамим. Больше всего Даниэль Ицик говорил о раве Иосэфе, и Авраам понял, что мнение рава Иосэфа значит для Ицика больше, чем мнение Мендельсона и его друзей-философов.

Разные пути

Авраам решил, что посетит обоих. Он не хотел покидать Берлин, не встретившись с Моисеем из Дассау, о котором ходили самые противоречивые слухи. Некоторые превозносили его до небес, другие открыто осуждали его как проповедника ереси.

Моисей Мендельсон принял Авраама поздно вечером в скромном кабинете, основным украшением которого были полки, полные книг. На столе под лампой стояло несколько портретов почтенных дам и господ. Вокруг лежали рукописи, книги, писчая бумага и письма, аккуратно сложенные в папки.

Как отличался этот человек и внешностью, и речью от своих учеников, которых Авраам встретил в салоне Даниэля Ицика! Мендельсон внимательно слушал рассказ о странствиях Авраама. При упоминании рава Альтоны хозяин достал из папки письмо.

«Как видите, это почерк рава Йонатана Эйбешюца. Но я гораздо больше ценю письма рава Яакова Эмдена, которых у меня немало: некоторые написаны совсем недавно». Он протянул Аврааму пачку писем. «Взгляните на эти тшувот. О чем бы я его ни спрашивал, ответ всегда всеобъемлющ и логически обоснован.

Есть еще один человек, которого я могу почитать лишь на расстоянии. Перед ним открыты все врата мудрости и науки. Он способен толковать и Тору и эпоху. Этот человек — Виленский Гаон, рав Элияу».

Авраам вздрогнул. Итак, в этом доме, заполненном книгами и портретами ученых-гоев, имя Рабейну Элияу тоже упоминается с благоговением. Молодой человек был поражен еще и другим. «Этот житель Дассау не такой, каким я его представлял. Он не столь самоуверен и совсем не так далек от нашего мира, как меня уверяли».

Хозяин, казалось, читал его мысли: «С одной стороны, люди говорят обо мне, как о каком-то пророке, а с другой — считают еретиком. На самом деле я простой еврей, преданный Торе, старающийся скромными силами помочь своему народу обратить взор к свету».

Авраам откровенно сказал: «Я видел молодых людей, которых этот свет ослепил».

Глаза Мендельсона выразили боль: «Эти молодые люди — действительно результат наших усилий. Целое поколение старается вырваться за пределы гетто в пространство света без тени. Они сжигают за собой мосты, и стремительный поток вовлекает их в водоворот современной жизни. И все же мы кричим им: «Остановитесь!» Мы говорим им: «Оставайтесь в пределах света, но не уничтожайте мир внутри себя. Иудаизм, который вы несете в сердцах, в крови, достаточно силен чистотой веры и морали, чтобы противостоять миру. Нас обвиняют в том, что сегодняшние молодые люди бунтуют. Но подумайте, что было бы с ними, если бы не мы!»

«Каким образом происходит так, что молодые люди, которые, вероятно, являются Вашими учениками, не почитают наши священнейшие ценности?»

Мендельсон кивнул в ответ с видом отца, снисходительно относящегося к ошибкам своих детей: «Эта молодежь, как недобродившее вино, которое в конце концов успокоится. Они найдут свой путь, если собирающая рука не оттолкнет их. В то время, как левая отталкивает, пусть правая приближает их».

«Собирающая рука», — повторил Авраам, мысли его были где-то далеко.

В этом доме Авраам сделал то, чего не сделал ни во Франкфурте, ни у Даниэля Ицика. Он раскрыл свою тайну, рассказав о своем происхождении и пути, пройденном от священника до талмид хахама. С печалью Авраам описал трагическую гибель Менахема Лейба в Париже, и оба мужчины пролили слезы. Мендельсон встал и взял его руку, снова приветствуя его.

«Конечно, я слышал историю гер цэдека. Куда ни отправляешься, везде слышишь об этом. Но я думал, что это одна из легенд, окружающих имя Виленского Гаона. И вот теперь здесь тот самый человек, еврейское чудо, само существование которого олицетворяет вечную истинность иудаизма. Вы столь совершенны как еврей и как талмид хахам, что я никогда не заподозрил бы в Вас нееврейское происхождение. А уж гоим я знаю хорошо».

Он помолчал, чтобы прийти в себя после этого сюрприза.

«Какой поразительный путь Вы проделали. Действительно, Вы человек, наилучшим образом подходящий для того, чтобы помочь нам. Вы черпаете знания из двух культур и так глубоко прониклись духом иудаизма, что являетесь доказательством того, что Тора и наука, человечество и иудаизм могут существовать в мире и согласии. Вы прибыли туда, куда нужно, и тогда, когда нужно. Оставайтесь здесь. В лютеранском Берлине Вам ничто не угрожает. Что же касается всего остального, предоставьте это мне».

Медленно Авраам вытащил свою руку из мягких теплых ладоней хозяина.

«Вы не хотите?»

«Я не могу. Ашем Итбарах (Благословенный) призывает меня для другого. Я слышу голос, зовущий днем и ночью, во сне и наяву. Сначала он говорил со мной глазами маленькой еврейской девочки в Вильне, позднее — глазами человека, который умер, спасая меня. Я должен двигаться дальше».

«Миссия?»

«Можно назвать это так. Цель возвышенная, великая. Я не в состоянии один осуществить этот замысел. Я всего лишь недостойнейший из эмиссаров. Рав Праги Ехезкель Ландау поручил это дело мне, а Виленский Гаон изучит эти великие идеи и поможет их осуществить».

Авраам почувствовал, что имя рава Ландау не произвело впечатления на Мендельсона, тогда как имя рава Элияу подняло его с места, словно волшебная палочка.

«Только великий человек в Вильне, который носит весь мир в своем сердце, только он в состоянии воплотить в жизнь Ваши намерения, если это вообще возможно осуществить. Двигаясь этим путем, мы добьемся больше, чем речами и книгами, обращающими людей к просвещению. Единство еврейского мира всегда было мечтой моей жизни. Но не более, чем мечтой. Счастлив человек, способный воплотить ее в действительность.

Человек, который, подобно мне, находится в гуще событий и изучает огромный мир, видит, какое множество проблем обрушивается на нас, словно волны океана. Мы не можем разрешить их самостоятельно до тех пор, пока еврейство движется по стремнине, как плот без руля, ветрил и капитана. Например, Рамбам пишет, что только те гоим, которые признают семь мицвот сыновей Ноаха, основанных на вере в Б-га и Его Тору, данную Моше, и заслужат Олам Аба. Но вовсе не остальные, достигшие тех же высот нравственностью и благоразумием. Как же возможно, чтобы эти люди, столь выдающиеся в области духа, проповедующие гуманизм и требующие равных прав для евреев, были лишены вознаграждения только потому, что достигли чего-то лишь благодаря здравому смыслу и нравственной восприимчивости. Я спросил об этом рабби Яакова Эмдена: его мнение для меня чрезвычайно ценно. Вот его ответ, обстоятельный, детальный и чрезвычайно воодушевляющий. Однако он остается сторонником Рамбама, и от этого проблема не становится яснее. Как я объясню этот ответ своим друзьям в цивилизованном мире: Готхольду, Лессингу, Николаи, Кампе или Дому? Для того, чтобы добиться гражданских прав, нам необходимо влиятельное решение».

Мендельсон явно заговорил на свою излюбленную тему. Лицо его выражало убежденность, голос был напряжен.

«Послушайте. Во Франкфурте-на-Майне человек по имени Йоганн Кёлбель пишет против нас книги, полные ядовитой ненависти. Кто нас слушает, кто обращает внимание на наши слова оправдания? До тех пор, пока ответ на его клевету не будет исходить из  централизованной еврейской организации, с ложью будут продолжать мириться.

Еще один пример. Британский парламент обсуждал еврейский вопрос. Распространяются слухи, основанные на непонимании иудаизма и его сфорим. И даже здесь, в Берлине, Вольтер правит в обеих сферах: духовной и бездуховной. Он пытается угодить вкусам немцев и использует антисемитские настроения в своих интересах. Король Фридрих Великий находится под его влиянием. Португальский еврей Исаак Пинто осмелился критиковать Вольтера, умело разоблачая его

фальсификации. Но кто такой Пинто? Что значит одно имя против вечной ненависти? Мы должны быть не просто на страже, а стоять на самой высокой сторожевой башне, чтобы оттуда бить тревогу.

Даже наших друзей, чьи намерения, несомненно, благородны, должна направлять централизованная еврейская власть, иначе они принесут больше вреда, чем пользы. В настоящее время я могу выделить Вильгельма Дома, прекрасного человека и друга евреев. Но его эссе в нашу защиту содержит много утверждений, ошибочность которых нам нужно доказать. Это может сделать лишь нация в целом под предводительством совета раввинов. Да, мой друг, эпоха, просвещение, положение евреев в мире, — все молит о централизации, об организации!»

Авраам внимательно выслушал. Ни одно из полных энтузиазма слов не ускользнуло от его внимания: он понял, что его замыслы и организация, о которой говорил Мендельсон, — совершенно разные вещи. Хозяин, принимающий его, хотел достичь целей, крайне отличавшихся от намерений гдолим в Амстердаме, Праге и, можно надеяться, в Вильне. Но Авраам ничего не сказал об этом.

Мендельсон обещал поговорить с Даниэлем Ициком о финансовой поддержке благородного плана.

* * *

В бейт мидраше в доме Ицика Авраам познакомился с равом Иосэфом Теомим'и был прнят радушно и с большим вниманием. Молодой рав высказал свои соображения по поводу разногласий и мира среди евреев. Будучи хорошо знаком с высказываниями поским, он настаивал: «Из множества разнообразных и противоречивых мнений нужно выбирать бесспорные, связующие нити. Еврейский народ подобен Торе. Борьба ведется разным оружием во имя общего священного дела. Опасность исходит только от тех, кто не признает превосходство Торы и, таким образом, сражается против нее. Если Вы согласны объединить силы мирового еврейства против этой опасности, источник которой находится здесь, в Берлине, я сделаю все, что могу для помощи Вам.

Поймите, пожалуйста, что я редко оставляю изучение алахи, однако, ради дела Торы я обязан сделать это. Сам факт, что создателем этой программы является рав Ехезкель из Праги, заставляет меня обратить на нее внимание. Несмотря на то, что не все идеи пришлись мне по душе, я склоняю голову перед волей рава Ехезкеля. В одном, безусловно, я уверен: если эти планы должны быть реализованы, то они должны быть направлены не против Альтоны или Вильны, а против Берлина. Нет нужды беспокоиться о том, что два великих мужа спорят в Альтоне. Разве у них разные взгляды на Тору Письменную и Устную, на выполнение мицвот? Разве тфилин, который носит один из них, отличается от тфилин другого? Нет, един из них подозревает другого в небрежности сохранения их общего сокровища; само сокровище вне опасности. Время залечит эту рану.

Не следует волноваться из-за того, что величайший человек, рав Элияу, выступает против некоей группы евреев, несмотря на свою преданность Ашему подозреваемых в невыполнении мицвот в соответствии с нашими обычаями или в том, что они недостаточно времени уделяют изучению Торы. В данном случае очевидно, что эта группа во главе с великим учителем защитит себя от обвинений и докажет, что и ее путь ведет к Ашему, Его Торе и мицвот. И в этом случае время залечит рану.

Опасность исходит от тех, кто сознательно занимают позицию за границами Торы и чьи убеждения распространяются подобно яду в колодцах. Такие люди объединяются в Берлине, и именно сейчас настало время выступить против Сатаны прежде, чем зараза распространится на все еврейство. Я вижу, как эта опасность растет прямо у меня на глазах здесь, в Берлине.

Было бы ошибкой считать Совет Четырех Стран основой, подходящей для реорганизации еврейства. Он уже давно утратил свое влияние. Строительство лучше начинать на новом месте, а не на руинах. Рабейну Элияу из Вильны вместе с равом Праги могут сделать это, если...

И тогда гдолим, вовлеченные в конфликт, неизбежно станут работать вместе».

«Вы сможете сделать так, чтобы Даниэль Ицик финансировал этот план?»

«И да, и нет. Этот придворный еврей считает, что его долг — поддерживать любого, кто поднимает флаг аскалы или науки. Лучше всего, если он пока не будет знать конечной цели создания великой еврейской федерации.

Если Вы вернетесь в Берлин, вооружившись рекомендательными письмами гдолим Восточной Европы, особенно Виленского Гаона, если он согласится помочь или, быть может, даже возглавить проект, Даниэль Ицик не устоит. Имя Гаона откроет путь к его сердцу, а также и к финансовой поддержке других знатных вельмож. Они оплатят любые расходы без всяких разговоров. Почему? Их усилия в защиту еврейства при дворах часто требуют поддержки министров и влиятельных придворных, которые любят задавать вопросы по еврейским проблемам. Магические слова «Рабби Элияу» отгонят этих демонов-маскилим подобно тому, как исчезают злые духи при упоминании святых имен...»

На следующее утро Авраам покинул Берлин для того, чтобы начать путешествие по общинам Восточной Европы.

Великий Рэбе

Несколько долгих утомительных лет путешествовал Авраам бен Авраам по Пруссии, Польше, Венгрии, Украине и России. Он встречался с раббаним й городах и деревнях, беседовал о Торе и рассказывал о своих намерениях во всех больших городах Восточной Европы. Где бы он ни оказывался, программа, которую он предлагал, вызывала радость и одобрение.

Тем не менее один важный вопрос волновал всех этих мудрых людей и Авраама тоже: «Когда и каким образом эти планы осуществятся?» И не менее серьезным оставалось сомнение: «Поддержит ли программу Гаон?»

В одном маленьком городке на границе России и Польши Авраам случайно повстречал огромную толпу бородатых евреев, съехавшихся из самых разных мест. Авраам с легкостью затерялся в толпе, в которой очень немногие были знакомы друг с другом. Между ними явно не было ничего общего, если не считать того, что они прибыли сюда одновременно с одной и той же целью.

«Здесь готовится проведение какой-нибудь ярмарки или собрания?» — спросил он у одного из них. Стоявшие неподалеку с изумлением посмотрели на него. Из какой части света прибыл этот светлобородый незнакомец с очень забавным акцентом? Что он здесь делает, если не знает, что сегодня приезжает Рэбе?

Взгляды столпившихся людей были устремлены на восток, откуда должен был прибыть Рэбе; они коротали время, рассказывая друг другу о великом Баал Шем Тове.

Авраам жадно впитывал впечатления от этого нового мира, совершенно не знакомого ему прежде. Однако его ожидали новые сюрпризы. С востока поднялось облако пыли, оповещая о приближении кареты, которую люди ждали весь день. «Рэбе едет! Рэбе здесь!» — пели и кричали они; толпа становилась все плотнее, сворачивалась в тугой клубок. Руки взлетали вверх в знак приветствия, повсюду слышались радостные крики.

Карета, которую везла четверка лошадей, проехала так близко, что собравшимся людям пришлось разделиться на две группы, образовав колонны вдоль обочины дороги. Авраам увидел приятное бородатое лицо. Это был великий лидер хасидов — Рэбе.

«Шалом алейхем, Рэбе!» — кричали сотни голосов. Несколько человек распрягли лошадей, и сильные руки подняли карету вверх, чтобы пронести ее, как балдахин падишаха во время праздничной процессии, до гостиницы, где должен был состояться прием в честь Рэбе. Виновник торжества беспомощно взглянул на эту бурю и поднял руки, будто защищаясь. Но, поскольку его жест остался незамеченным, он открыл дверцу кареты и приготовился выйти.

Люди столпились вокруг гостя. Словно в танце, толпа двинулась вперед: Рэбе и его эскорт — в центре, а вокруг них — ряд за рядом — хасиды.

Постоялый двор Йоселя Херца стоял посреди поля почти на границе. Он служил пристанищем для извозчиков, курьеров, солдат, крестьян и купцов, ожидавших почтовые кареты по пути на рынок. В тот день заведение Херца преобразилось. Длинная деревянная постройка с крышей, наполовину покрытой соломой, и яблоня, раскинувшая перед ней зеленые ветви, были празднично украшены. Хозяин проследил, чтобы вязанки дров, стога сена и батраки, их укладывавшие, находились подальше, около конюшен, выглядевших еще более убого, чем главное здание. Площадку перед входом чисто подмели. Внутри, в большой гостиной, гостей ожидал чистый пол, недавно посыпанный песком. На длинных столах, наскоро сооруженных из досок и козел для пилки дров, лежали сверкающие белизной скатерти.

Йосель Херц, которому лишь изредка выпадала возможность собрать в течение года в своем доме миньян, а обычно приходилось ехать пять дней до ближайшего города, где наверняка оказался бы миньян на Ямим Нораим (Дни Трепета), надел праздничный наряд и пребывал в прекрасном расположении духа. То был для него великий день. Провидение сочло нужным поселить его в этой части света, вдали от какого-либо центра еврейской жизни, заставив жить среди грубых извозчиков и пьяных крестьян. Неважно, как далеко ему порой приходилось отправляться, чтобы найти еврейскую общину, на сей раз община сама явилась к нему. «Ко мне, — думал он. — Самая настоящая община. И великий святой Рэбе — в моем доме!»

В течение нескольких последних дней хасиды из разных мест прибывали в его гостиницу. Честно говоря, это приносило ему хорошую прибыль. Но, что важнее, это давало ему жизнь. Еврейская жизнь расцвела на заброшенном пустыре, подобно первой яблоне, зацветшей во дворе ранней весной. Теперь здесь принимали самого Рэбе. Йосель широко распахнул двери. Пусть все заходят. Дом наполнялся людьми.

Авраам, стоявший среди хасидов, словно один из них, изо всех сил старался определить для себя истинное значение происходящего. Разве это не хасиды, осмеянные в Шклове? Не на этих ли людей Гаон отказался даже взглянуть? Не превратится ли это выражение преданности в восстание против Вильны и Рабейну Элияу? Сплоченность ради конфликта? И вот я здесь по пути к Гаону, чтобы попытаться с его помощью реализовать великую программу мира среди евреев; не лучше было бы для меня уйти сейчас и забыть о Рэбе?

Даже если Авраам и решил бы уйти, он не смог бы пройти к выходу: комната была битком набита людьми. Дверь из боковой комнаты, где находился Рэбе, тихо распахнулась. «Дорогу! Рэбе идет!» — напрасно кричали люди. Лишь огромными усилиями удалось освободить пространство для того, чтобы Рэбе смог пробраться к столу.

Он сел не сразу, а остановился, облаченный в длинное шелковое одеяние с широким поясом вокруг талии, в громадной меховой шапке, положив левую руку на правую, закрыл глаза и начал Ашрей, выделяя каждое слово. Словно ревущий океан, толпа повторяла начало минхи вслед за ним.

За дверью гостиницы солнце окрасило багрянцем горизонт, ветви яблони отбрасывали длинные тени, а здесь, внутри, великое собрание хасидов было поглощено молитвой.

Сотни еврейских сердец бились как одно. Такого Авраам не встречал ни в Амстердаме, ни в Альтоне, ни в Праге.

Наконец, завершили Алэйну, и все сели. Несмотря на тесноту, радость и единодушие царили в комнате. Люди были как одна большая семья, во главе с отцом собравшаяся на торжество.

Внесли воду для омовения рук. Большие, мастерски приготовленные халы лежали на столах. Йосель Херц не имел больших запасов, но он от всего сердца поделился всем, что у него было. Виски из бочонка перелили в бутылки. Что делать, если людей сотни, а стаканов только полдюжины? Надо ждать своей очереди. Евреи пили до дна и подбадривали друг друга: «Лехаим, иден! Лехаим, Рэбе!»

Подали сельдь и восхитительно пахнущую рыбу, но этого было явно недостаточно для огромной компании. Однако вкусная еда на подносах никого не интересовала. Крошка халы, над которой Рэбе произнес благословение, на их взгляд представляла большую ценность, чем любое изысканное кушанье. Кусочек рыбы с подноса перед Рэбе был дороже, чем все сокровища мира. Евреи спорили из-за хвоста селедки, которую якобы попробовал Рэбе (будто кто-то мог это доказать). Великий Рэбе ел очень мало, едва притрагиваясь к пище. Остатки угощения передавались дальше и сотни рук тянулись, чтобы получить их. Каждый кусочек хватали так, будто от него зависела жизнь или смерть. Счастливыми глазами удачливый хасид рассматривал доставшийся ему крошечный кусок, прежде чем положить его в рот, чтобы очистить тело и душу.

«Тише! Рэбе говорит Тору».

Бушующая толпа смолкла, будто пораженная внезапным параличом. Сердца трепетали в ожидании. И вот спокойные слова Рэбе звоном колокольчика стали падать с его улыбающихся губ.

А затем — тишина. И шепот: «Это все?» Многие из хасидов не могли скрыть своего разочарования. Затем Рэбе продолжал: «О нас говорят, что мы, Б-же упаси, пренебрежительно обращаемся со многими мицвот, что мы нерадивы в изучении Торы, что молимся в неустановленное время и еще многое другое. Это неправда. Мы изучаем Тору и выполняем мицвот. Тот, кто отрицает это, не знает и не хочет нас знать. Недоверчивые взгляды, постоянно преследующие нас, наносят ущерб нашей вере и чистоте, поскольку у людей невольно возникает желание доказать свою правоту. Возможно, наступит время, когда и мы, и наши оппоненты научимся понимать друг друга и осознаем, что два различных пути могут привести к одной цели».

После окончания трапезы хасиды пели и танцевали вокруг Рэбе.

И снова: «Тише! Рэбе снова будет говорить».

«Дорога, ведущая наверх от Дома Б-га, — верна. То, что не растет на почве Дома Б-га, есть инородное тело, и оно опасно.

Однажды царь собрал мастеров» и подмастерьев, чтобы построить себе чудесный дворец. Одни пришли с красным материалом, другие — с синим; у третьих был черно-белый. Зеваки, наблюдавшие за работой, посмеивались: «Что может получиться путного из таких разных материалов?» Строители прогнали глупцов и продолжали работу. И вот, наконец, из этого разнообразия цветов и форм возникло прекрасное здание на радость царю».

«Но почему тогда лидеры Израиля не могут прийти к согласию и даже враждуют, — спросил один из присутствующих, — если все они стремятся к одному — служению Ашему?»

В ответ Рэбе рассказал еще одну притчу: «В царском саду было много ворот. У каждых ворот стояли караульные, которые ночью перекликались через определенное время. Воры, прятавшиеся в зарослях вокруг сада, перешептывались: «Похоже, они ссорятся и заняты только этим. Несложно будет проникнуть в сад!» Каково же было их разочарование, когда они поняли, что крики не позволяли караульным уснуть, объединяя их и помогая лучше нести службу».

Тот, кто хотел понять, понял.

Поздней ночью хасиды все еще осаждали боковую комнату, куда после приема отправился Рэбе. У них оставалось совсем немного времени, потому что с восходом солнца Рэбе хотел продолжить свой путь домой. Счастлив был тот хасид, которому еще раз удалось взглянуть на Рэбе и услышать его мудрое слово.

Авраам стал одним из тех, кому повезло. Хватило двух фраз, чтобы Рэбе понял, кто такой Авраам, каковы его цели и чаяния. Он озабоченно кивал: «Благородная идея, замечательная цель. Хотя, — он процитировал пасук, — я вижу ее, но не теперь; я различаю ее, но не близко».

«Рэбе произносил сегодня вечером только слова мира, любви и братства, — сказал Авраам. — Знают ли об этом в Вильне? Знает ли об этом Гаон?»

«Великий человек в Вильне (Авраам отчетливо расслышал это выражение) не желает нас знать. Все тайны мира открыты ему. Только двери, ведущие к нашим сердцам, закрыты, и он не желает, чтобы мы отворили их».

«Я отправлюсь к нему, — с надеждой прошептал Авраам. Всей душой и всем сердцем я буду стараться, чтобы он обратил внимание на то, что я видел и слышал сегодня. Святость нашей цели поможет мне. Сердца гдолей Исраэль должны биться в унисон, и вместе с ними сердца многих и многих...»

«Я предстану перед ним, как только он позовет меня, и благословен будет тот миг, когда я смогу стать перед ним, как талмид перед своим рэбе, как раб перед хозяином, чтобы открыть ему смысл наших жизней, предназначение наших деяний. Согласиться ли он? Придет ли такое время?»

Рэбе прикрыл рукой усталые глаза: «Да, я вижу это время. Мои ученики и его ученики рука об руку, плечом к плечу во имя Ашема, Его народа и Его Торы. Но сейчас солнце скрыто, и Сатана все еще пляшет среди нас, внося смуту и разъединяя сердца братьев».

«Я изгоню Сатану. Туман рассеется, и солнце засияет во всем своем великолепии».

«Да благословит Б-г Ваш план, мой юный друг», — ответил Рэбе. Его слова прозвучали, как браха во дни Машиаха.