Моя родословная

МОЯ РОДОСЛОВНАЯ

Люцин

ПРАДЕДЫ

Мой прапрадед со стороны отца ־ рав Довид Циюни - жил двести лет назад. Б последние годы жизни он был раввином города Люцин, или Луцин (так до семнадцатого года назывался латышский город Лудза). В те времена эта территория входила в состав царской России.

Примерно к этому времени относится предание о том, как появилось в Аюцине первое еврейское кладбище.

Это произошло в 1765 году, когда Эти края еще подчинялись Польскому- королевству (к России они были присоединены семь лет спустя). Жил в те годы в Аюцине еврей-портной Мойше бен-Да&ид. Между ним и неевреями-тсатоликами, с которыми он работал, случилась ссора, и те донесли помещику, будто Мойше надругался над изображением святого. Помещик вызвал Мойше к себе и потребовал, чтобы он отрекся от еврейства и принял ”единственно истинную” веру. В награду он сулил портному дом и поле, а в противном случае угрожал ему сожжением. Реб Мойше сказал, что готов умереть.

В те времена суд над евреями вершился скоро. Рассказывают, что когда портного схватили, его сын поехал в Варшаву и добился помилования. Но к тому времени, как он вернулся, отца уже не было в живых. Перед смертью Мойше бен-Давид произнес: ”Шма Исраэль...”

Немногочисленные евреи города собрали его пепел и захоронили. Так в городе появилось первое еврейское кладбище.

И рассказывают люди, что вскоре после этого помещик тяжело заболел, в бреду ему мерещился сожженный еврей, и в ужасе помещик кричал: ”Мойше, прости меня!”

После рава Довида Циюни раввином города в течение почти полувека был его сын, реб Нафтоли, мой прадед, упоминаемый в ”Истории евреев в Курляндии” (1908 г., сост. рав Л.Б. Авчинский).

Рассказывает о нем и р. Исроэль Зелигман, один из потомков Циюни. В ”Мегилат юхасин” (”Книге родословий”), посвященной истории этой семьи, он пишет (здесь и далее цитаты в переводе автора. - Ред.):

,,Вставал [реб Нафтоли] в два часа ночи, молился ватикин (перед самым восходом солнца. - И.З.), даже в праздники и в день своей смерти. После молитвы около двух часов занимался изучением Талмуда, потом ел и начинал обход города: посещал больных, людей, обремененных горем, помогал им советом и добрым словом. Душевная теплота его была удивительна, и многих пустых людей и грешников он привел к служению Всевышнему. За три четверти года он заканчивал изучение ЩАСа (всех шести разделов Талмуда; такое трудно себе даже представить. - И.З.). Реб Нафтоли был очень скромен, не хотел, чтобы о нем знали, и потому не писал трудов по Торе. Ему задавали вопрос - он отвечал, всегда очень коротко. Занимался также каббалой... Реб Нафтоли прожил семьдесят один год. Он и его старший сын реб Аарон-Зелиг старались освободить евреев, принудительно взятых для сдачи в армию, и постоянно вступали из-за этого в конфликт с руководством еврейской общины города (отбор рекрутов в те времена возлагался на саму общину, сверху указывалось только количество. - И.З.). Руководители еврейской общины в Аюцине, когда брали рекрутов, были не так жестоки, как в других городах, благодаря влиянию реб Нафтоли”.

По указу о натуральной воинской повинности для евреев, введенному в России в 1827 году, евреев призывали в армию с двенадцати лет. Этих детей называли кантонистами и в специальных батальонах и школах растили для русской армии. Еврейских мальчиков обычно направляли в самые суровые и самые отдаленные от родных мест школы кантонистов. В восемнадцать лет кантонисты становились солдатами, и все предыдущие годы в срок военной службы, которая сама по себе продолжалась двадцать пять лет, им не засчитывались. Этот указ действовал до 1856 года.

Сверх нормы призыва, которая для евреев была почти на треть выше, чем для христиан, еврейские общины должны были расплачиваться рекрутами и за неуплату податей и другие административные нарушения. Многие еврейские общины выполняли эту норму в основном за счет детей, сдавая в рекруты даже семи-вось-милетних мальчиков и выдавая их за двенадцатилетних. Армия должна была ”воспитать” евреев, то есть заставить их креститься. Воспитательные меры были таковы, что нередко до места не доходила и половина партии...

Однажды я сам видел бывшего кантониста. В Казани. Мне было лет шесть, но я запомнил рассказы старика о том, как жестоко их, детей, мучали: приводили в баню, раздевали, ставили босиком на раскаленный горох, избивали. Не все могли выдержать пытки и соглашались креститься. Слышал я, что как-то к дедушке, раву Ицеле Режицер, пришел кантонист, который крестился, а потом дослужился до генерала. Когда-то он учился с равом Ицеле в одном хедере.

Когда партию кантонистов вели через Люцин, рав Нафтоли всегда приходил к детям. Он заботливо опекал их, относился к ним нежно и с любовью, старался укрепить их в вере, чтобы они остались евреями.

РАССКАЗ КАНТОНИСТА

Один из старых кантонистов рассказал о своей встрече с равом Нафтоли (журнал ”Дер идишер штрал” - ”Еврейский луч”, 1995 год, номер 1127).

”Мне было девять лет, когда меня оторвали от матери и отдали в солдаты. Мама была вдова, я был у нее единственный сын. Отец умер еще до моего рождения, и мне дали его имя. Как единственный сын, я по закону призыву не подлежал. Но для богатых нет законов. Какой-то богач, родственник то ли отца, то ли матери, дал начальникам денег, оформил меня как своего сына, и меня взяли вместо его детей. То время так и осталось для меня страшным сном, который не хочется вспоминать. Я был мал и совсем не понимал, что происходит. Меня и еще десять таких же несчастных детей заперли в какой-то комнате. Солдаты курили, бранились. Ко всем детям приходили отец, мать, родные, целовали их. Ко мне никто не приходил. Когда входила какая-нибудь женщина с грустным лицом, я вскакивал, думал - мама. Но всякий раз ошибался. Мама не пришла. Это меня очень тревожило. С каждым днем я все больше сердился, ни с кем не разговаривал., никому не отвечал. Я был зол на всех. Но что я мог сделать? Помню, какая-то женщина хотела меня пожалеть, погладила по голове, а я, как злая собачонка, укусил ее. В последний день, когда нас должны были отправить в город, пришел еврей из моего местечка Пятовка. Он дал мне не то двадцать, не то тридцать копеек, какой-то шарфик и старые заплатанные сапоги:

-    Это тебе твоя мама послала.

-    А где мама? - спрашиваю, отталкивая вещи. Мне было стыдно перед другими детьми: ко всем приходят, а ко мне - нет.

-    Твоя мама? Она спит, она спит, твоя мама. Понимаешь, мой мальчик, она отдыхает, она спит, твоя мама!

Он замолчал, вышел и убежал.

Женщина, которая издали видела эту сцену, сказала:

-    Она спит, бедная.

И слезы полились у нее из глаз.

Больше я свой город не видел до нынешнего дня. Вспоминая потом, позднее, я понял, что мама, видимо, умерла в ту же неделю, что меня забрали. Но тогда я не понимал: ”Нашла время спать! Все мамы не спят, а она спит!”

Пять недель мы были в дороге. В каждом городе останавливались на день, на два: собирали детей. Всем детям было от двенадцати до шестнадцати лет.

На шестую неделю мы приехали в Люцин, большой торговый город, с ярмарками. Тогда еще не было железных дорог, а была большая проезжая дорога из Петербурга в Варшаву, она называлась Екатерининский тракт и проходила через Аюцин. Там был сборный пункт, куда собирали детей из всех местечек, распределяли по отрядам и отправляли дальше.

Я все это помню как дурной сон. Мне было холодно, мерзли нош, дядьки кричали, ругались, смеялись над нами и- гнали, гнали. Усталые, испуганные, как стадо овец, которых гонят на бойню, мы приехали в холодное утро в Аюцин. Когда нас ввели в просторную казарму, мы удивились: нас там встретили пять-шесть евреев. Среди них выделялся красивый чернобородый еврей с глубокими карими глазами, с необыкновенно выразительным взглядом. Так, наверно, выглядит добрый ангел, который приходит утишать боль.

В его глазах было столько сочувствия и столько любви, такая удивительная доброта! Я был маленький, усталый и замерзший. Его глаза притягивали, приковывали наше внимание. Мы вдруг все замолчали и уставились на этого еврея ,,с глазами”.

Он сказал: ”Шолом алейхем, родные!” У него был спокойный голос, и сердце стало оттаивать. Как по команде, мы закричали: ”клейхем шолом, ребе!” Но мы не знали, кто он. Это был молодой человек лет двадцати восьми - тридцати, высокий, широкоплечий. Каждому он подал руку, для каждого у него нашлось доброе слово. И я подошел. У меня на сердце было тяжело.

Остальные хоть виделись с папой-мамой, а я-то не видел маму. Они плакали, а я не плакал. С той минуты, как меня забрали от мамы, ни разу не заплакал. Я был злой, как забитый зверек. Когда меня били, я молчал, когда ко мне обращались - не отвечал. Но когда я увидел этого еврея с такими глазами, во мне что-то стало пробуждаться, и я расплакался. Он мне говорил: ”Родной ты мой, сколько тебе лет, бедный мой мальчик?” Я плачу и говорю: ”Мама не пришла ко мне прощаться”. Я плакал и плакал, чувствовал, что сердце сейчас разорвется. Его теплые руки меня гладили. Мы сели на какое-то бревно во дворе, он меня гладил и говорил: ”Плачь, плачь, одинокое дитя, сирота...”

Мне казалось, что мама меня гладит. Когда я перестал плакать и успокоился, то, как вор, украдкой огляделся вокруг. Мне было стыдно. Но никто не смеялся. Те евреи, что были вместе с ребе, вытирали глаза. Несколько старых солдат с нашивками стояли нахмуренные, а толстый усатый фельдфебель стер слезу с глаз.

Пока ребе говорил с нами, двое евреев раздавали детям булки, конфеты, а другие угощали дядек водкой. Ждали воинского начальника. Когда он пришел, двое из этих евреев, знавшие русский, заговорили с ним и упрашивали о чем-то. Потом начальник велел записать наши имена, и нас выпустили с этими людьми. Они выхлопотали, чтобы то время, пока партия стоит в Аюцине, мы находились у евреев.

Нас отвели в синагогу. Там уже ждали мужчины и женщины, было полно людей. Евреи разобрали детей. Рав очень внимательно смотрел, кто берет, - не каждому он доверял ребенка. Всех детей разобрали, я остался один... И мама не пришла, и здесь меня все забыли. Сижу одиноко и вдруг чувствую теплую руку: ”Идем, мой мальчик״. Рав Нафтоли взял меня к себе, потому никому и не предлагал. Каждое утро и вечер мы должны были приходить в казарму отметиться. Рав Нафтоли приходил туда на час, а то и больше, и садился вместе с нами на нары в казарме. Если было сухо и светило солнце, он усаживался во дворе на бревно, а мы окружали его и, глядя ему в рот, слушали его добрые слова и удивительно красивые истории. Он много рассказывал нам о евреях, которых мучали, чтобы они изменили своей вере, и которые ’ устояли. Рассказывал про раби Акиву, Хананью, Мишаэля, Азарью, рассказывал об инквизиции и крестовых походах - но больше всего он любил возвращаться к рассказу о праведнике Иосефе. Кто не знает истории Иосефа-цадика? Но нужно было слышать, как он ее рассказывал. Иосефа ведь продали собственные братья. Благодаря способностям, уму и честности он сумел достичь высокого положения, но был разлучен с родными, со своим народом, с родителями, братьями. И вот пришло к нему трудное испытание (с женой Потифара. - И.З.). Он же был обижен, его ненавидели и выгнали собственные братья! Но в час испытания он видит перед собой лицо Яакова и знает, что Яаков плачет и грустит по нему. Разве Яаков виноват в чем-нибудь? Виноваты братья, но не Яаков!

- ...И пусть перед вашими глазами всегда стоит лицо Яакова,  -  закончил раби рассказ.

Через многие годы, я понял, почему наш ребе так часто вспоминал Иосефа. Рав Нафтоли был умный еврей! Ведь Иосеф обижен -  его предали свои же, евреи. Он мог бы озлобиться на евреев и ”креститься”. Но Яаков-то не виноват!

Мы все слушали его, ловя каждое слово. Он так хорошо, любя, рассказывал, он говорил слова, доходящие до детскою сердца. У него у самого сердце было чистое, как у ребенка. И он сделал наши сердца мягкими, и мозг заработал по-другому...

Шло время, пришли бумаги, кого куда посылать.

За эти четыре недели мы много узнали. И наши сердца привязались к нашему народу, и мы научились прощать. Реб Нафтоли своими словами излечил нас от опасной болезни - ненависти. Каждый из нас питал ненависть к кому-нибудь из представителей еврейских властей, каждый мог указать на человека, продавшего его. Реб Нафтоли научил нас прощению. Какая черная эпоха была! Так богатые относились к своим бедным... Пусть милосердный Б-г простит им, если только такое можно простить. Что было бы -, не будь на свете таких людей, как этот рав и те, кто с ним? Мне было хорошо в его доме. Я совсем забыл, где я, что я... Жена его была для меня как мать. Но больше всего значил для меня рав. Я не знаю, чем я ему понравился, - были и другие дети. Может, он особенно жалел меня потому, что я сирота, а может, он знал, что мне еще предстоит вынести, - у него был острый взгляд на далекое.

И вот наступил ужасный, горький день. В последнюю ночь нас не отпустили по домам, оставили в казарме. Утром забили барабаны, затрубили трубы. У нас руки дрожат от холода, зубы стучат, нам страшно. Кончились золотые дни. Что нас ждет? Мьи:ли одна тяжелей другой. ”Придет ли наш рав сегодня?” - об этом думал каждый из нас. Нам не верилось, что он придет, - ведь едва светает. Мы уже стоим с сумками на плечах, заспанные, дрожащие... и вдруг поднимаем глаза - ребе уже здесь! Он совсем другой, я ею не узнаю. Лицо строгое, холодное, но в глазах - огонь. Он со своими евреями прошел по рядам. И всем детям, у которых уже была бар-мицва, дал тфилин (начиная с тринадцати лет, то есть с бар-мицвы, мужчины-евреи выполняют заповедь наложения тфилин. - И.3.) и ,,арба канфос״ (малый талит. - И.З.). Малышам он дал только ,,арба канфос”. Он чуть-чуть отошел и громко выкрикнул: ”Аети, вы сыновья евреев, вы евреи! Знайте и помните, что вы дети Авраама, Ицхака и Яакова! - он заплакал. - Вы еврейские дети, не забудьте, что вы евреи. Помните Даниэля, Хапанью, Мишаэля, Азарью, раби Акиву, Иосефа. Прочтите вместе со мной ״Шма Исраэль!” ”Шма Исраэль, а-Шем Элокейну, а-Шем эхад”, - крикнули мы все. ”Дети, вы уходите в далекий трудный путь. Будет много бед и невзгод, много тяжких испытаний, - он не мог говорить, голос прерывался, - но Б-г будет с вами, если вы Его не забудете, Б-г Авраама, Ицхака и Яакова. Дети, я благословляю вас благословением, которым коаним-священнослужители благословляли народ во времена Храма”. И он начал произносить браху. Он подошел к нам, мы ею окружили: ”Пожалуйста, дайте благословение нам по отдельности!” Он положил руки на наши головы, и благословил.

Показались первые луни солнца. Барабаны бьют, трубы воют. Мы тронулись в путь. С опущенными головами мы прошли мимо нашего ребе, и он каждому сказал: ”Иди и будь здоров”. Мы вышли за город, с горы оглянулись назад, на гостеприимный город со святым раввином. Я как сейчас вижу, как он шепчет ”Иварехеха...” (начало благословения коэнов - ״Пусть благословит тебя Г-сподь и охранит тебя...” - И.З.)”

СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА

После смерти рава Нафтоли раввином города Люцин был его старший сын, рав Аарон-Зелиг Циюни (он упомянут в приведенном выше отрывке из ”Мегилат юхасин”).

У рава Аарона-Зелига была дочь, а у его сестры Малки - сын. Сестра пришла к брату: ”Хочу предложить моего сына Элиэзера твоей дочке”. Рав говорит: ”Хорошо, но ведь нркен шадхан (сват)”. В доме как раз присутствовал какой-то человек. Рав обратился к нему: ”Хочешь заработать рубль за шидух? Повторяй за мной: ”Я предлагаю Элиэзера, сына этой женщины, твоей дочери такой-то”. Уплатил ему рубль,  сватовство состоялось: рав Элиэзер Дон-Ихие, будущий автор книги ”Эвен шесия” (”Краеугольный камень”), стал зятем рава Аарона-Зелига, а после его смерти - раввином города.

Рав Элиэзер прожил восемьдесят восемь лет (он родился в 1838 году) и умер в день своего рождения - четвертого тамуза (сказано: праведникам Б-г дает полные годы).

После рава Элиэзера во главе евреев Люцина встал его сын рав Бенцион Дон-Ихие. Он убит немцами во время Второй мировой войны.

Когда в Восточной Европе стал развиваться хасидизм (еврейское религиозное движение, возникшее в Польше в восемнадцатом веке), рав Нафтоли решил посмотреть на это своими глазами. Он поехал к сыну Алтер Ребе, реб Дов-Беру, провел там какое-то время, беседовал с ним. Рав Бенцион Дон-Ихие в примечаниях к ”Мегилат юхасин” (они называются ”Яхас авот” и публикуются вместе с текстом ”Мегилат юхасин”) упоминает этот эпизод и говорит, что сохранилось письмо от рава Дов-Бера к его прадеду.

 

Режица

Второй сын рава Нафтоли (у него было трое сыновей), рав Ицхак Циюни, в тридцать шесть лет возглавил общину города Режица (ныне Резекне) - стал Режицер ребе. Было это во второй половине позапрошлого - девятнадцатого - века.

Его сын рав Бенцион - мой отец.

Я знаю о своем деде только по рассказам. Говорили, что весь день он проводил в синагоге, всегда в талит гадоль и тфилин - он снимал их только с заходом солнца.

В общине Режицы было немало знающих людей, и дед обычно предлагал им выслушать всякий вопрос, с которым к нему в синагогу приходили люди. Он выяснял мнение знатоков по этому вопросу, а потом высказывал свое. Он и сыновьям своим завещал поступать так же, так и написал в завещании.

Должен сказать, что отец мой следовал этому указанию. Помню, в годы войны, в суровый голод, отец разрешил евреям казанской общины некоторые ”облегчения” (это термин, обозначающий смягчение правил выполнения той или иной заповеди; обратное действие называется ”хумра”, устрожение). Отец разрешил непосредственно в Песах печь мацу, есть горох и другйе бобовые. Это решение он обсудил и принял в присутствии двух раввинов, бывших тогда проездом в Казани.

В пятницу вечером, проходя по дороге в синагогу мимо еврейских лавок, Режицер ребе всегда следил, чтобы они были закрыты до начала субботы.

Мне довелось встретиться с женщиной, гостившей в те времена в Режице. Она описала мне такую сцену. Стоит она на тихой вечерней улице. Близится наступление субботы. Вдруг начинается страшная суматоха: все спешат, суетятся, галдятг лавки закрываются - только ставни хлопают. Она спрашивает в страхе: “Что такое? Что случилось?” А ей отвечают: ”Реб Ицеле идет!”

Люди издалека приезжали к Режицер ребе за советом. И всем были известны случаи, когда невнимание к словам ребе кончалось очень печально. Его любили и боялись.

В народе всегда рассказывают истории о мудрецах. О моем деде тоже рассказывали чудеса. Два таких рассказа я здесь и приведу.

Накануне субботы евреи мылись в бане. Случилась ссора, и один дал другому (а это был меламед - учитель, обучающий мальчиков Торе) пощечину. Режицер ребе увидел^ это и воскликнул: "Рахмонес, идн! - Евреи, пожалейте! Аайте ему сдачи! Поскорее!” Но никто этою не сделал.

В тот же вечер обидчик меламеда подавился во время субботней трапезы и умер. Тогда евреи поняли, о чем просил ребе: если бы ударившему вернули пощечину, он избежал бы. более суровою наказания.

Вторая история, про парикмахера, требует небольшого предисловия, а именно: еврейский закон запрещает бриться опасной бритвой - бриться евреям можно только специальной машинкой.

Все в городе строго придерживались этого правила. Но вот один еврей открыл в Режице парикмахерскую и стал брить лезвием. Режицер ребе вызвал его к себе и предупредил:

- Слушай, дорогой, нельзя брить лезвием, делай по-другому!

Тот обещал, но прошло некоторое время, и стало известно, что он продолжает брить евреев лезвием (может, потому, что лезвие брило чище тогдашних машинок, и, увы, на это был свой спрос). Ребе опять его вызвал:

־ Сын мой, ты же сказал, что не будешь?

Парикмахер возразил:

-    Ребе, надо же как-то зарабатывать! Если я не буду так брить - что я буду есть?

Тогда ребе сказал:

-    А когда есть, что есть, что из того?

И больше ничего не добавил. Вскоре парикмахер заболел раком. Ему давали лучшую пищу, но есть он не мог...

Еврей из Режицы рассказывал мне, что мальчиком любил следить за таинственным ребе. Однажды видит: реб Ицеле, как всегда, в талес и тфилин, идет по улице и вдруг сворачивает в узкий проулок между домами и что-то там делает. Мальчик дождался, пока ребе уйдет, и заглянул в щель. Там лежала собака со щенятами. Ребе приносил ей еду...

Как-то в Казани (мне живо помнится улица Овражная, на которой мы тогда жили) к нашей соседке Гуревич приехала в гости ее мать. Я с ней разговорился и сказал, что отец мой родом из Режицы.

-    Из Режицы? Где реб Ицеле? - воскликнула она. - Он же спас мою мать!

И рассказала такую историю.

Весенним утром ее мать, выстирав белье, пошла, как обычно делали в то время, к мосткам на реку полоскать. Когда она проходила мимо синагоги, оттуда выбежал шамес (служка) и окликнул ее: ”Реб Ицеле просит тебя подождать”. Она ждала минут пятна-дцать-двадцать. Наконец шамес вышел и махнул рукой: ”Можешь идти”.

Женщина удивилась: зачем ее задержали? Но когда пришла на реку, то глазам своим не поверила - мостков как не бывало! Их снесло половодьем, пока женщина ждала ребе. Д если бы она, не дай Б-г, стояла на мостках?!

Реб Ицеле был женат вторым браком на Хаве, дочери рава Иоселе Креславера, мудреца и каббалиста. В первом браке у него было несколько дочерей и сын - рав Давид, и во втором - три дочери и сын, который родился в 1885 году, когда дедушке было уже шестьдесят лет. Младший сын реб Ицеле и есть мой отец.

Дедушка - реб Ицеле - был первым учителем моего отца. Затем отец учился в ешиве ”Слободка” и у своего деда со стороны матери, рава Йоселе Креславера.

Реб Ицеле умер в 1900 году, в возрасте семидесяти пяти лет.

О последнем дне жизни реб Ицеле моему отцу рассказал один еврей из Режицы. Ребе заболел, его лечили в Варшаве, но безуспешно. Он возвращался из Варшавы курьерским поездом. И хотя курьерский - скорый поезд, реб Ицеле в пути все время твердил: ”Гихер! Гихер! Гихер!” (”Быстрее”. - Идиш.). Поезд и впрямь прибыл на станцию раньше обычного. Ребе успели принести домой, и он скончался в своей постели.

РОДИТЕЛИ

Моя мать Леа-Гитл родилась в Литве, в городе Рогов (ныне Ра-гува) Паневежской области. Ее отец реб Мойше-Мишл-Шмуэль Шапиро был человек большой учености, автор многих книг. Мои родители поженились 2 тамуза 1914 года. Новобрачные получили массу поздравительных телеграмм от многих больших раввинов того времени, в том числе от рава Меира-Симхи и, кажется, от Хафец Хаима. После женитьбы отец преподавал в режицком отделении ешивы ”Слободка”.

Началась Первая мировая война. Чтобы избежать службы в царской армии, отец сменил фамилию Циюни на Зильбер..

(Приехав в Израиль, я хотел вернуть себе фамилию Циюни, но потом подумал, что люди из России знают меня как Зильбера и не смогут найти под другой фамилией. И я оставил фамилию Зильбер.)

Живя в Режице, отец поддерживал близкое знакомство с великим равом Меиром-Симхой а-Коэном, раввином города Двинска (Даугавпилса), автором книг ”Мешех хохма” и ”Ор самеах”. Он называл моего отца ”майн кинд” - ,,сынок”.

В самом начале войны они ненадолго оказались вместе, я думаю, в Режице, но точно не знаю. Туда же приехал и мой дед рав Шапиро. Кончалась утренняя молитва, синагога пустела, а они сидели втроем: автор ”Ор самеах” (его так и называли - Ор Самеах - по названию книги), мой дед рав Мойше-Мишл-Шмуэль и мой отец - и учили Тору с утра до полудня, забыв о еде.

Так же поступал отец и потом в Казани, всегда занимался сразу после утренней молитвы.

РАВ МЕИР-СИМХА ИЗ ДВИНСКА .

Имя рава Меира- Симхи я слышал в доме отца с самого детства. Но историю, которую я сейчас приведу, мне рассказал очевидец, мой сосед Давид Киль, уже здесь, в Израиле. А потом я прочел о ней в книге ”Безопасность и демократия”, написанной бывшим главой ”Мосада” (израильской внешней разведки) Исером Арэлем. Так что у этого события еще остались как минимум два живых свидетеля.

В дни, о которых говорится, Исер Арэль был еще подростком. Он пишет:

,’В тот год случилось так, что в верховьях Мины неожиданно и раньше обычного времени началось таяние снега и льда, в то время как начиная от самого Минска и далее до Рижского залива было еще очень холодно. Вода, образовавшаяся в результате таяния снега, устремилась в Рижский залив, но встретила на своем пути неожиданно мощную ледяную преграду... Вода начала стремительно прибывать. Бушующая река и огромные глыбы льда в ней причиняли ужасные разрушения. Многие прибрежные деревни были сметены этим потоком, а мосты через Мину разрушены до основания. Ревущая вода приступила и к штурму большой дамбы, окружавшей Минск и защищавшей его. Над юродом нависла тень гибели...

Утром в шабат положение сделалось отчаянным. С минуты на минуту вода должна была либо выйти из берегов, либо прорвать дамбу. Мой отец не знал, что предпринять: остаться с семьей в такой опасный момент или идти в синагогу на утреннюю молитву, чтобы присоединить свой голос к голосу всей общины. Наконец он решительно отправился в синагогу. Я присоединился к нему. В самый разгар молитвы, которая была как никогда взволнованной и то и дело прерывалась отчаянными воплями, в синагогу с криком ворвались евреи со страшной вестью: еще немного, и город будет уничтоженI

Рав Меир-Симха, облаченный в талит, поднялся со своею места и направился в сторону дамбы. Вся община в своих субботних одеждах последовала за ним.

Рав поднялся на дамбу и начал молиться о спасении города. И вдруг, в тот самый момент, когда рав стоял, углубленный в молитву, лед... треснул, льдины зашевелились, зашумели и... двинулись к низовьям реки! Вода на глазах начала спадать!..

Все жители города, в том числе все христиане и среди них заклятые антисемиты, ни на миг не сомневались, что чудом спасения они обязаны праведному раву... сам рав, конечно же, не рассматривал себя в качестве святого чудотворца. Он... просто молил Б-га о милосердии!”

Рассказ Давида Киля совпадает с этим описанием в точности. Киль только добавляет, что городские власти призвали на помощь всех, кого можно. В городе непрерывно служили молебны. Но вода продолжала прибывать, и ее не могли остановить. Тогда латвийские власти официально обратились к знаменитому раввину Ор Самеах. Он пошел к реке с книгой ”Теилим” ("Псалмы”), помолился, и наводнение остановилось. Это был невероятный Кидуш а-Шем (освящение Имени Всевышнего)!

Когда в Латвии в восемнадцатом году к власти пришли Советы (они продержались с год), рава арестовали и хотели казнить только за то, что он большой человек в Торе. Газеты поспешили сообщить, что раби расстрелян. Но сообщение оказалось ложным: удалось доказать, что рав все-таки ближе к беднякам, чем к ”буржуям”.

В 1926 году Ор Самеах умер. Одна из выходивших в СССР газет, кажется ״Известия”, поместила сообщение: ”Умер известный раввин...”. Это единственный известный мне случай, когда советская печать упомянула о смерти религиозного авторитета.

Рав Меир-Симха скончался задолго до того, как на евреев. Германии обрушилась беда. А работу над своей книгой ”Мешех хохма” (в печать он ее отдал в конце жизни) начал и вовсе в ранней молодости,-когда немецкие евреи пребывали в необычайном благополучии и процветании.

В девятнадцатом веке, открывшем эпоху эмансипации, евреи европейских стран были уверены, что наступило время свободы и равноправия. В Германии началось движение реформизма. Евреи, которые ни во что не верили и тем не менее хотели сохранить за собой свое национальное имя, заговорили о реформе иудаизма. ”Мы хотим быть евреями, - объясняли они, - но при этом считаем нужным осовременить наши законы, кое-что в них изменить. Вполне можно оставаться евреем, даже если ешь трефное и ездишь по субботам”. Сегодня, располагая известным историческим опытом, мы знаем, что преемственность реформизма не выдерживает более двух-трех поколений - как правило, реформисты изменяют своей вере. Я говорил об этом явлении в книге ”Пламя не спалит тебя” (Иерусалим, 1984):

”В... эпоху расцвета немецкой гуманистической философии благодарные евреи стали преклоняться перед ,,культурной” Термани-ей... Реформисты строили для себя синагоги по образцу немецких кирх, стали молиться под аккомпанемент органа, включили в службу пение женского хора.;. Самые ”прогрессивные” из реформистов перенесли день заповеданного Торой отдыха с субботы на воскресенье, выбросили из молитвы слова ”...и приведи нас в Сион, город Твой/ с песнями и в Иерусалим, место Храма. Твоего, с вечной радостью”, ибо взяли на вооружение новую этику, провозглашенную идеологами этого движения: ”Нельзя лукавить, обращаясь к Всевышнему. Мы благодарны Ему за то, что имеем счастье жить в культурной, просвещенной Германии, а не в темной, отсталой Азии. Неужели мы станем просить о возвращении обратно?!”

Именно в Германии начался процесс массовой ассимиляции евреев, именно там добровольное крещение стало обычным явлением, и именно оттуда распространилось на всю Западную Европу, Польшу и Россию национальное бедствие 19-20 веков - отход евреев от Торы. Как и следовало ожидать, именно Германия явилась вскоре тем орудием мщения, которое избрал Всевышний, чтобы в очередной раз наказать Свой распутный народ״.

Но задолго до того, как эти события совершились в истории, рав Меир-Симха, комментируя в ”Мешех хохма” главу Торы ”Бе-хукотай”, где речь идет об изгнании и рассеянии, сказал удивительные, пророческие слова:

,’Уже более тысячи лет евреи пребывают в изгнании. Это долгий срок, а человек всегда хочет чего-то нового. Появятся ошибочные мысли, начнут критиковать то, что наши отцы дали нам в наследство... Еще немного, и скажут: ,,Ложь то, что передали нам отцы”. Евреи начнут забывать свое происхождение... оставят учение своей веры, начнут учить чужие языки и сочтут Берлин Иерусалимом. Еврей забудет, что он - пришелец в чужой стране, и назовет ее родиной. И будет учиться у народов плохому. Но не радуйся, еврей, радостью других народов. Грянет внезапно страшная буря, напомнит громовым голосом: ,,Ты - еврей! Кто тебя сделал человеком? Уходи отсюда!” Вырвет его с корнем, зашвырнет далеко, и дадут ему знать, что он чужой, что его настоящий язык -это лашон кодеш (святой язык, иврит. - И.З.), а чужие языки - как одежда. Чтобы не забывал он, что происходит от евреев. И будут ему утешением только слова Б-жьих пророков, что пришлет Всевышний Машиаха, и придет он, и спасет...”

Это написано предположительно в конце девятнадцатого столетия, ну, в начале двадцатого. Автор этих слов умер за семь лет до прихода Гитлера к власти! Жил он в Латвии, а пишет о Берлине! Не понимаю, как он мог во времена процветания писать о страшной буре! Он был святой человек, нечего говорить.

РАВ ИОСЕФ РОЗИН ИЗ РОГАЧЕВА

В те годы в Двинске жили два великих раввина: рав Меир-Симха и рав Иосеф Розин, Рогачевский гаон, как его называли, сравнивая с Гаон ом из Вильно. Может, это слишком, но он действительно обладал гигантскими знаниями и любую тему из Талмуда мог пересказать по памяти.

Два таких мудреца! В одном городе! В.одно время! Я не мог не упомянуть здесь рава Иосефа Розина.

Очень разные люди, рав Меир-Симха и Рогачевский гаон были дружны между собой. Рогачевский гаон на десять лет пережил рава Меира-Симху и умер в тридцать шестом году.

Рассказывают, как-то Бялик, знаменитый еврейский поэт, посетил рава Иосефа. Потом у Бялика спросили о впечатлении. Отзыв был восторженным:

-    Ученые комиссии заседают, изучают жизнь евреев две-три тысячи лет назад, строят теории, как обрабатывали землю, как одевались и прочее, а у раби на любой вопрос есть ответ, и все ответы он подтверждает цитатой из Талмуда. Да из маленького кусочка его головы можно сделать десять Эйнштейнов!

Когда спросили Рогачевского Гаона о Бялике, он ответил:

-    Если бы этот человек учился, он бы немного знал...

ДЕПОРТАЦИЯ В КАЗАНЬ

Как я уже говорил, шла война. На евреев западных губерний Российской империи обрушилось новое бедствие* Под предлогом нелояльности евреев царское правительство очистило от еврейского населения пограничную зону. Тысячи еврейских семей из Литвы и Латвии были принудительно отправлены в Россию.

Мама рассказывала, что это было ужасно. Всех подряд загнали в вагоны: больных и здоровых, старых и малых, нормальных и сумасшедших - и отправили в неизвестность. Родители мамы ехали вместе с ней.

...австро-венгерские и немецкие войска начали наступление в Галиции, русское командование выслало оттуда всех евреев; их вывозили в товарных вагонах под конвоем... приказали выслать все еврейское население из большей части Курляндии... и Ковенской губернии... В Ковенской губернии вьи:еление было поголовным... в очень тяжелых для евреев условиях (на сборы давалось 48 часов’, часто не разрешали брать самые необходимые вещи; высланные подвергались издевательствам, их перевозили в товарных вагонах с надписью ”шпионы”)...

Краткая еврейская энциклопедия, т. 7. Иерусалим

Отец мой был поражен выдержкой тестя в этих обстоятельствах. Внук рава Шапиро от дочери Ханы-Итл, которая умерла совсем молодой, Мордехай-Пинхас, учился где-то в ешиве. Оказалось, его тоже высылают, только другим поездом. Он нашел состав, в котором находился дедушка, и. прибежал к нему вне себя. Вокруг шум, гам, суматоха, в вагоне народу - битком,׳ все взволнованы, растеряны, никто не знает, куда ему путь лежит, парень в слезах, а дед спрашивает его как ни в чем не бывало:

- Ну, что ты учил на этой неделе?

И полчаса, пока поезд не тронулся, он сидел с внуком и безмятежно беседовал, словно в субботу после трапезы. Кажется, им удалось уехать вместе - Люди там были несчитанные.

В эти же дни вынуждены были покинуть родной город будущие родители моей будущей жены. Кажется, тогда они еще не были даже знакомы. Из Брест-Литовска (сегодня - Брест, находится на территории Белоруссии, а тогда входил в состав одной из западных губерний Российской империи; после Первой мировой войны отошел к Польше, перед и после Второй мировой войны входил в состав СССР) они попали в Самару, получившую потом название Куйбышев.

Из поезда высаживали по мере его продвижения. Моих отца и мать высадили в Казани, а родителей моей матери, рава Шапиро с женой, ־ в Симферополе.

В те времена евреям разрешалось селиться только в пределах так называемой черты оседлости, все остальные места были для них, за некоторыми исключениями, закрыты, в том числе Казань. А тут, когда выслали, разрешили жить в Казани. Казань была забита еврейскими беженцами.

Поскольку города и местечки черты оседлости (частично уже оккупированной германскими войсками) не могли вместить сотни тъи:яч еврейских беженцев... был издан циркуляр... разрешавший ”евреям жить в городских поселениях за исключением столиц...”.

Дедушка и бабушка сумели потом, до прихода Советов, вернуться в Литву. Моих же родителей из Казани уже не выпустили.

Вначале отец скрывал, что он раввин, но вскоре в синагоге кто-то узнал его и закричал: ”Ребе, что же вы стоите у двери?”

Отец хотел, чтобы его раввинская служба была бесплатной, а зарабатывать решил торговлей. Он отдал все свои деньги нескольким деловым людям, чтобы они пустили их В оборот. Когда дело уже начало давать прибыль, отец вдруг узнал, что его компаньоны торговали в субботу. Он отказался взять ”деньги от шабата” - и пришлось ему принять пост официального раввина. Помню, дома хранилась его печать с надписью ”Казанский губернский раввин”.

С утра до ночи отец занимался делами общины: с двенадцати до двух ежедневно наблюдал за шхитой на общей городской бойне, потом учил людей в синагоге, в синагоге и дома принимал посетителей и решал возникающие у них вопросы и проблемы...

Когда в 1926 году советская власть ликвидировала все, связанное с еврейской религиозной жизнью, и синагоги закрыли, деятельность отца стала неофициальной, тайной. На что мы существовали? Лучше не спрашивайте.