Князь из Куси

Князь из Куси

Глава первая

Невиданное дело: в маленьком французском городке Куси (впрочем, в эпоху, о которой наш рассказ, городок этот находился под властью английского короля вместе со многими другими городами и областями Франции) примерно в одно и то же время жили четыре известных на весь мир человека. А ведь ни до того, ни после городок этот не подарил земле ни единой знаменитости. Первым среди них следует назвать прославленного своими подвигами рыцаря и полководца Рауля I, сеньора де Куси, в 1191 году героически погибшего при осаде крепости Акко. Его кастелян Рено де Куси, тоже участвовавший в третьем Крестовом походе в Святую землю, был одним из популярнейших французских менестрелей. Он и его подруга, девица Де Фаэль, которую он превозносил в своих песнях подобно Тристану и Изольде, стали неумирающим символом несчастных влюбленных. Их знает мир, и о них говорится в каждом учебнике по истории литературы. И еще два весьма незаурядных человека жили тогда же в Куси, их слава и влияние были огромны — однако только среди евреев. Одного из них звали рабби Моше из Куси; его почитали как автора Семага (Великой Книги Заповедей). Другой же, свояк рабби Моте, был выдающийся тосафист рабби Шимшон из Куси.

Известна ли тебе, дорогой читатель, славная французская школа тосафистов, гордость Израиля? Если изучение Талмуда сделалось для лучших мужей Израиля радостью и наслаждением, то воистину не последняя заслуга в этом деле принадлежит тосафистам. Благодаря им толкователи Божественного учения пошли по новому пути; погрузившись в море безбрежной мудрости Талмуда, они выявили места, казавшиеся на первый взгляд противоречивыми, и продемонстрировали выдающуюся остроту ума, сняв мнимые противоречия и научив нас постигать и ценить по достоинству самые изощренные ходы религиозно-философской мысли. Основателями уникальной школы тосафистов были три брата, внуки самого Раши (рабби Шломо Ицхака), знаменитого комментатора Библии и Талмуда, — рабби Шмуэл (Рашбам), рабби Ицхак (Рибам) и рабби Яков (Рабейну Там). Все трое — сыновья рабби Меира, зятя Раши. Одним из самых одаренных учеников этих мужей и самым младшим среди них был наш рабби Шимшон из Куси.

Великая ученость и громкая слава рабби Шимшона никак не повлияли на его доходы: он жил в неслыханной бедности, и, если бы Хаим, богатый его брат, не подкидывал ему время от времени немного денег, ему с женой и детьми пришлось бы попросту голодать.

Трудно представить себе двух более несхожих людей, чем эти родные братья. Даже внешне они самым решительным образом отличались друг от друга. Рабби Шимшон был высок и хорош собой. Черты лица его поражали благородством. Лоб мыслителя, большие черные глаза... Хаима, напротив, природа наделила малым ростом и весьма непривлекательной физиономией с низким уродливым лбом. Маленькие серые глазки, беспокойно бегающие по сторонам, выдавали в этом человеке скорее стремление к наживе, нежели работу хоть какой-нибудь серьезной и уж тем более благородной мысли.

Однажды рабби Шимшон сидел у себя в рабочем кабинете. На столе перед ним лежал открытый трактат Талмуда, поля которого пестрели множеством пометок. Подперев голову рукой, рабби глядел в текст Учения, глубоко погруженный в решение сложной проблемы. Потому-то он и не услышал, как отворилась дверь и вошел Хаим.

—    Ага! — закричал тот прямо с порога. — Опять сидишь с многодумным видом, ученый мой братец, ничего не видишь, ничего не слышишь?! Хотел бы я знать, какая польза от этого вечного учения?! Да твоя жена и дети твои голодали бы день за днем, если бы я над ними не сжалился.

—    Доброе утро, Хаим, — с кроткой улыбкой отвечал рабби Шимшон, — спасибо тебе, что вошел, не поприветствовав меня, и тем дал мне возможность сделать это первым, как нам предписывает Мишна в трактате Авот.

—    Да брось ты свои шуточки! Что такое приветствие? Ничто! Может ли человек приветствием насытиться, утолить жажду или прикрыть наготу? Я тут принес тебе кое-что получше приветствия! Деньги

принес, дабы ты и твоя семья могли есть, пить и одеваться!

С этими словами он бросил на стол два золотых дублона.

—    Спасибо тебе, добрый брат, — проговорил рабби Шимшон. — В том, что я заслужил у Небес усердным, постоянным изучением Торы, есть и твоя доля. Ты подобен Звулону, который занимался торговлей, чтобы Иссахар мог жить ради постижения небесной мудрости; ты схож с Азарией, заботившимся о своем брате Шимоне... Но я вижу, ты дал сегодня непривычно много денег. Как это понимать?

—    Ая-яй, да ты хитрее, чем я думал. Сразу догадался, что у такого человека, как я, все необычное обязательно имеет и причиной что-то не такое, как у всех. Ты прав, я не мечтатель вроде тебя, и одной похвалы Господней, которую ты мне обещаешь, недостаточно для того, чтобы я расстался с двумя дублонами. Нет, эта крупная сумма пойдет на то, чтобы твоя семья могла довольно долго жить безбедно. Дело в том, что мне предстоит отправиться в Англию, и я хотел просить тебя поехать со мной.

—    Брат, ты не станешь этого требовать.

—    Почему же?

—    Как я могу уехать в путешествие, плыть по морю и неизвестно, на сколько дней или месяцев прервать свои занятия?

—    Разве нельзя заниматься в дороге?

—    Можно. Но не так усердно, не так прилежно, спокойно и вдумчиво, как дома.

—    Ты что, зубрила-школьник, которому непременно нужно выучить урок?

—    День короток, работы много. И хозяин подгоняет! А мои питомцы, как смогут они обойтись без учителя?

—    Тебе, значит, эти мальчишки дороже родного брата, без забот которого ты бы так и терпел нужду до конца времен? Ты же не в соствянии заработать даже мало-мальски приличные деньги. Тебе радоваться надо, что ты можешь хоть в чем-то, по крайней мере, быть мне полезным.

—    И как же я, непрактичный ум которого ты сам все время бранишь, могу быть полезен тебе в делах?

—    Мне нужно в Лондон. Я собираюсь заключить одну крупную сделку; для этого мне понадобится содействие наших единоверцев, живущих там, а для этого опять-таки нужно, чтобы кто-то замолвил за меня словечко. Раввин Лондона, рабби Яков из Орлеана, — твой друг, твой давний коллега. Если ты поедешь со мной, он примет тебя в Лондоне с великими почестями. Все лондонские евреи почтут для себя за счастье вступить в деловые отношения с тобой, а стало быть, и со мной, твоим братом и спутником.

—    Но, может быть, достаточно просто моего письма к рабби Якову?

—    Нет, письмо и личное общение — совсем не одно и то же. Кроме того, мне нужен человек, которому бы я доверял, с которым мог бы посоветоваться. Сделку я собираюсь заключить крупную, значительную, она может удвоить мое состояние. Однако я должен подходить к делу осторожно, должен обдумать все до мелочей и обсудить. Мне предстоит передавать разным людям большие суммы, иной раз очень большие, их нельзя доверить кому попало. Так что оставь свои сомнения и решайся: отдай нужные распоряжения в доме, прощайся со своими и едем.

Если все пройдет хорошо, я тебя щедро награжу. Твоя семья никогда больше не будет нуждаться.

—    Ты хочешь ехать именно в Лондон?

—    В Лондон.

—    Возможность снова увидеться с рабби Яковом из Орлеана, обсудить с близким другом результаты моих изысканий, узнать, что он сам открыл за долгие годы, пока мы не виделись, — все это побуждает меня невзирая ни на что принять твое предложение. Как ты думаешь, сколько времени продлится наше отсутствие?

—    Не больше полугода.

—    И я должен на столь длительный срок оставить своих учеников?

—    Опять твои ученики! Они что, платят тебе за учебу?

—    Как ты только можешь говорить такие вещи! Ты прекрасно знаешь...

—    Именно потому, что знаю — уроки твои тебе ничего не дают, и даже теми деньгами, которые тебе отстегиваю я, ты делишься с бедными учениками... Так вот, именно поэтому я прошу тебя вспомнить, что кое-чем ты мне все-таки обязан. А ученики могут пока поучиться у твоего свояка, рабби Моше.

—    Это вряд ли возможно — у Моше другая система преподавания, он сефард.

—    Тем лучше, твоим ученикам будет полезно познакомиться с различными школами обучения. Если, вернувшись, ты найдешь, что твой метод все-таки лучше, чем у свояка, то просто порадуешься, ибо сумел найти правильный путь. Если же увидишь, что молодые люди при рабби Моше продвинулись в науках дальше, чем при тебе, то откажешься от своего подхода к делу и станешь учить, как он.

Рабби Шимшон рассмеялся.

—    В этих вещах, милый брат, — проговорил он, — ты и вовсе ничего не смыслишь. Моя система обучения — это я сам. Такой, какой есть, каким стал благодаря учителям, своим товарищам и своим ученикам; я должен придерживаться пути, по которому шел, иначе мне не добиться даже самых незначительных успехов. Ты мог бы пожелать, чтобы я водрузил себе на плечи другую голову, но я не могу это сделать и точно так же не могу перейти к другим методам преподавания. Но не будем больше об этом. Я твердо решил пренебречь своими сомнениями и отправиться с тобой. Когда ты предполагаешь сесть на корабль?

—    В ближайшее воскресенье.

—    Сегодня среда... Мне нужно будет переделать кучу дел.

—    Тогда я тебя оставляю с твоими заботами, у меня тоже имеются кое-какие неотложные делишки. Прощай!

— Бог да пребудет с тобой.

Глава вторая

Дина, — сказал рабби Шимшон, входя в комнату, где в окружении детей сидела его жена. — Дина, жена моя, Хаим только что был здесь, он принес мне две эти золотые монеты. Возьми их и оплати расходы по хозяйству. Только будь экономна:

Хаим полгода проведет в чужих краях, и денег должно хватить на все это время.

—    Твой брат собирается на полгода уехать?!

—    Да, он плывет через море в Англию и хочет, чтоб я непременно отправился вместе с ним.

—    Но ты ведь не согласился?

—    Да как же я мог не согласиться? Разве мы не зависим целиком и полностью от моего брата? Кроме того, он пообещал после возвращения так щедро наградить меня, что впредь мы не будем знать ни бедности, ни забот. Сдается мне, это неплохая цена за недолгую разлуку.

—    И все-таки я бы хотела, чтоб ты остался с нами! Полгода ты будешь так далеко... В море человека подстерегают ужасные опасности!

—    Узкая полоска воды, отделяющая нас от Англии, вряд ли заслуживает названия моря.

—    Однако пересечь эту узкую полоску часто бывает трудно и небезопасно!

—    Где бы мы ни находились, мы все равно во власти Божьей. На Его милость я уповаю. Он благополучно приведет меня к вам обратно и, надеюсь, в добром здравии.

—    Подумать страшно, что я должна остаться одна с детьми! Наш Яков подрастает, скоро ему понадобится учитель.

—    Я поговорю со своим учеником, с Ицхаком, чтобы он занимался с ним, пока я буду в отъезде. Наша дочь Цаира уже почти совсем взрослая, она может помогать тебе в воспитании младших детей.

—    Ах, она сама еще ребенок.

—    Вовсе нет, дорогая мама, — живо откликнулась Цаира. — Мне целых одиннадцать лет, и в следующий День Искупления я уже буду поститься!

Рабби Шимшон привлек ее к себе и поцеловал.

—    Ты моя большая дочка, — проговорил он с нежностью, — ты сможешь помочь матери. Будь послушной и набожной, и тогда я тебе привезу из Англии ка-кой-нибудь замечательный подарок. Что ты хочешь, чтобы я привез?

—    Ничего, возвращайся сам целым и невредимым.

Рабби Шимшон смахнул слезу с ресниц.

—    Дети, — сказал он погодя, — оставьте нас ненадолго. Мне надо поговорить с вашей матерью.

Дети вышли.

—    Дина, — начал рабби Шимшон, — я очень неохотно еду с Хаимом, но я не могу и не вправе отказать ему. При моем положении его просьба — это, считай, все равно что приказ. А предчувствия у меня

весьма мрачные. Все дороги, говорят мудрецы, таят опасности, путешествие по морю опасно вдвойне, а тот остров, который хоть и зовется Англией, Ангельской страной, населяет дикий, варварский народ. Он веселит и взбадривает себя горьким напитком, сваренным из ячменя, и в таком сЬстоянии представляет немалую угрозу для сынов нашего народа... Впрочем, на все Божья воля. Если со мной что-нибудь случится, если мне не суждено вернуться домой из этой поездки, обещай воспитать наших сыновей в духе Торы и выдай дочерей замуж только за ученых-талмудистов. Обещай же мне это, возлюбленная жена моя!

—    Ты пугаешь меня, Шимшон. Останься, не плыви за море с братом!

—    Я должен, даже обязан поехать с ним. Но я спокойно взгляну в глаза смерти, зная, что ты позаботишься, чтобы мои сыновья постигли мудрость Талмуда.

—    О мой возлюбленный супруг, неужели ты сомневаешься, что дочь великого рабби Хаима а-Коена станет думать о чем-нибудь ином, кроме своего священного долга воспитать детей согласно твоим убеждениям и взглядам моего почившего отца?

—    Конечно же не сомневаюсь, дорогая Дина! Ты лучшая среди женщин, такую, как ты, воспел царь Соломон, и я, обладатель ее, счастливее владеющего драгоценным жемчугом... Но теперь, когда я позаботился о детях, надо позаботиться и об учениках. Я отправляюсь к рабби Моше, супругу твоей сестры, буду просить его, чтобы он взял к себе моих воспитанников и учил их до дня моего, если будет угодно Богу, благополучного возвращения.

Рабби Шимшон поступил, как и собирался. Что касается его свояка, то последний с величайшей готовностью пошел навстречу любимому родственнику. Затем рабби Шимшон привел в порядок свои рукописи, сложил их в тщательно запертый ящик и передал ящик жене. Дина за эти дни собрала для мужа все необходимые в плавании вещи. Тем временем подошла суббота — последняя суббота, которую рабби Шимшон провел с семьей и учениками. После нее началась долгая разлука.

Вся община провожала братьев до самого берега, где, подняв паруса, путешественников ждал галеон. Не будем описывать сцену прощания. В наши дни, в эпоху железных дорог, пароходов и телеграфа, езда из страны в страну стала настолько обычным делом, что, отправляясь в короткую поездку из Франции в Англию, люди уже не считают нужным прощаться с остающимися. Теперь паром за пару часов перевозит пассажиров из Кале в Дувр, и французский берег еще не успевает скрыться из виду, как вдали уже поднимаются белые меловые скалы гористого побережья Англии. Иначе обстояло дело семь столетий назад. Большого труда стоило тогда гребцам провести суда от берега к берегу, и самое короткое путешествие по морю было труднее и опаснее, чем сейчас перемещение из одной части земного шара в другую.

Стоял чудесный, солнечный летний день, яркий свет и свежий морской ветерок успокаивающе действовали на рабби Шимшона. И все-таки не без боли в сердце смотрел он на французский берег, откуда близкие махали ему платками на прощанье. Корабль потихоньку покидал бухту, и скоро вдали уже ничего нельзя было различить.

—    Пошли, — сказал Хаим, — спустимся в каюту. Я ведь тебе так и не сказал, что это за дело, ради которого я собрался в Англию.

Рабби Шимшон двинулся следом за братом. Хаим накрыл на стол, достал из большой корзины вино, мясо и хлеб.  

—    Ступай, вымой руки, — велел он рабби Шимшону. — И давай поедим. Морской воздух рождает аппетит. Кроме того, поев и выпив, легче вести беседу.

Братья поели, выпили, а когда, закончив трапезу, оба произнесли благодарственную молитву, Хаим сказал:

—    Тебе известно, что у нас во Франции очень плохие лошади. При этом на протяжении восьмидесяти с лишним лет цвет французского рыцарства устремляется в Святую землю, и каждый едет со свитой, и все на лошадях. Редко кто-нибудь из паломников возвращается назад. Ежели такое случается, этот человек на корабле переплывает море и бредет по суше пешком, потому что, коли ему и удается выжить, то лошадь уж точно не может выдержать жаркого климата: ее труп гниет в пустыне или его сбрасывают в море, где он становится добычей хищных рыб. Поэтому сейчас во Франции, как никогда, велик спрос на лошадей. За хороших, пригодных к тому, чтобы ходить под седлом, коней платят золотом, и стоят они в три с лишним раза дороже, чем в Англии. Так вот, приняв во внимание эти обстоятельства, множество наших богатых единоверцев из Иль-де-Франса, Бургундии, Прованса, Наварры и других французских земель объединились и дали мне деньги, чтобы я провел крупные закупки лошадей в Англии. Меня потому выбрали для этой сделки, что мы, живущие в Куси, — подданные английского короля, значит, никто и не усмотрит ничего предосудительного в том, что я по ту сторону пролива стану покупать лошадей для подданных его величества, живущих по эту сторону А как только мы переправим скакунов через море, то перевезти их из Куси дальше — в Париж, Лион, Марсель, Дижон, Авиньон и другие города Франции — уже ничего не стоит.

—    И все-таки, — возразил рабби Шимшон, выслушав брата, — это предприятие не вполне безопасное. Ты знаешь, как ревностно следят правители за тем, чтобы кони, которые им позарез нужны для многочисленных войн, не вывозились из страны.

—    Знаю, поэтому и подхожу к делу с великой осторожностью. Из Лондона мои люди отправятся по всей Англии. Однако, покупая лошадей, они нигде^ не будут называть мое имя. У всех влиятельных английских аристократов — у герцогов Суссекского, Эссекского и Нортумберлендского, у графов Уорвика, Дерби и Лестера, у лордов Шефтсбери, Бофора, Ричмонда и многих других, у каждого из этих больших господ есть свой придворный еврей, занимающийся закупками всего необходимого. Вот с этими людьми я и думаю завязать деловые отношения. Когда придворный еврей, например, графа Йоркского покупает лошадей, то всем понятно, что это делается для его господина. Лошадей потом доставят мне, а я переправлю их во Францию. Замечательная сделка, и она принесет, если все удастся, значительную прибыль.

—    Да, если все удастся.

—    Ты, брат, не торговый человек. Ты слишком малодушен, слишком пуглив. Без риска же ни одно серьезное дело не делается.

—    Мне, однако, кажется, Хаим, что риск слишком велик. Ты ставишь на карту не только свое состояние и состояние друзей, но еще и жизнь многих людей. Если о том, что ты задумал, станет известно, то говорить будут не о том, что Хаим из Куси намеревается вывезти лошадей и тем самЬш ослабить оборону страны. Скажут — и немедленно — совсем другое: «Это хотят сделать евреи! Это еврейская махинация!» Ненависть к нашему народу дремлет в сердцах людей, и достаточно самого незначительного повода, чтобы она вспыхнула, и тогда разгорится губительное, всепожирающее пламя. Своим рискованным предприятием ты подвергаешь опасности всех евреев Англии!

—    До пожара не дойдет, и, кроме того, обещаю тебе, я приму все необходимые меры предосторожности. Поэтому перестань мучиться сомнениями и, пожалуйста, не говори ничего лишнего нашим английским единоверцам.

—    Я считаю своим долгом рассказать обо всем своему другу, лондонскому раввину.

—    Ты этого не сделаешь.

—    Обязательно сделаю!

—    Ты что, хочешь расстроить мне сделку?

—    Я лучше расстрою твою сделку, чем стану участвовать в том, что грозит нашим братьям величайшей опасностью.

Хаим вскочил.

—    Лучше бы я вообще вместе с тобой ничего не затевал, — крикнул он, — лучше бы оставил тебя дома — с «яйцами, отложенными в праздник», с «платьем, из-за которого спорят двое нашедших его», с «собакой, проглотившей кусок падали»! Или про что там еще толкуют твои высокоученые труды?! Про «мышь, утащившую кусок хомеца», или «корову, у которой тяжелые роды»! Да что ты вообще понимаешь в сделках? Разве в торговых делах думают о чем-нибудь, кроме того, какой куш можно сорвать? Хорошо еще, что я не сказал тебе правду. Я лишь решил подшутить над тобой, у меня и в мыслях не было скупать лошадей.

—    Я рад. Тем не менее я все-таки попрошу лондонского раввина предостеречь тамошних евреев от этой опасной операции.

—    Несмотря на то что я, как сказал, вовсе не собираюсь делать ничего подобного? Ты что же, не веришь мне?

—    Да, не верю.

—    Ты неблагодарный человек, ты плохой брат! Если б не я, ты давно бы уже помирал с голоду, а теперь хочешь погубить меня, собираешься чинить мне препятствия в делах!

—    Послушай, Хаим. Я благодарный человек и отнюдь не плохой брат. И ты сделал для моих близких действительно много хорошего. Но совесть не позволяет мне молча смотреть, как из-за тебя станут несчастными, может быть, тысячи семей! Я не допущу, чтобы ты и твои торговые дела стали поводом для гонений на евреев, для их изгнания! И раз я могу этому помешать, я обязан это сделать!

—    Тогда знай: все мое имущество, а также и имущество моих компаньонов, с которыми я давно веду дела, зависит от успеха этой поездки. И я скорее задушу тебя вот этими самыми руками, чем позволю расстроить сделку.

—    Ты страшен, брат, и ты говоришь слова, которые уже сами по себе — тяжкое преступление.

—    Слова — это еще не все. Слова — только начало. Увидишь: дела у меня не замедлят последовать за ними!

—    Тогда я стану молить Бога, чтобы мы никогда не увидели берегов Англии, никогда не ступили бы на английскую землю!

Глава третья

Страшный раскат грома прервал разговор братьев. Поглощенные беседой, они и не заметили, как разразилась невероятная гроза. Молнии блистали не переставая, громовые удары следовали один за другим, почти без перерыва. Шторм ревел и бушевал над морем, швыряя легкий галеон. Волны вздымались пугающе высоко, поднимая суденышко почти под облака, чтобы тут же бросить его обратно в разверстую пучину. Рабби Шимшон и Хаим в испуге выбежали на палубу. Жуткая картина представилась им. Паруса изорвало в клочья, мачта сломалась, гребцы сидели на скамьях с белыми от страха лицами, безвольно опустив руки на колени.

— Молитесь! — закричал братьям капитан корабля. — Молитесь Богу, чтобы непогода улеглась! Иначе мы пропали!

Рабби Шимшон стоял спокойно и каким-то просветленным взором молча смотрел на шторм. С ужасом воззрился на него Хаим.

—    Ты проклял нас, — пробормотал он заплетающимся языком. — Твои опрометчивые слова обрекли нас всех на смерть.

—    Кто сказал тебе, — величественно произнес рабби Шимшон, — что я говорил опрометчиво? Лучше я погибну от руки Божьей, чем ты задушишь меня своими руками.

Хаим в отчаянии бросился в ноги брату.

—    Прости меня! — вопил он. — Прости мои злобные, заслужившие проклятие слова! Не казни меня так жестоко! Никогда не осмелился бы я поднять на тебя руку! Это была всего лишь угроза, я надеялся тебя устрашить! Помолись Богу, Шимшон, чтобы стихла буря и мы избежали смерти в волнах!

—    А что будет, едва мы сойдем на берег в Англии?

—    Я стану делать только то, что ты мне разрешишь. Да не медли же, проси Бога! Что для тебя умереть? Ты отправишься в рай... А я только сейчас насмехался над Торой! Господи, как я согрешил!

И, громко зарыдав, он стал бить себя кулаком в грудь, да так сильно, что в ней, похоже, загудело.

Яростнее забушевал шторм, еще сильнее загрохотал гром, ярче блеснула молния.

—    Ты слышишь, как гневается Бог? — прокричал, рыдая, Хаим, — Почему ты не молишься, жестокосердый брат? Бог послушает тебя, если ты воззовешь к Нему. Он ведь всегда делает то, чего ты хочешь.

—    Бог делает то, чего я хочу? Да откуда мне это знать? Это я стараюсь делать то, чего хочет Бог, и поэтому я буду умолять Его о милости к тебе и ко всем нам.

Он спустился в каюту, горячо помолился, и — надо же! — тут же шторм прекратился, тучи рассеялись, и уже лишь издалека доносились слабые раскаты

грома. Несколько минут спустя выглянуло солнце, позолотив своими лучами широкую водную гладь.

Все это изумленно и с восхищением наблюдали капитан корабля, матросы и пассажиры. Когда опасность миновала, они со всех сторон обступили рабби Шимшона, желая поблагодарить его, выразить ему свой восторг. Но он отклонил выражения признательности.

—    Благодарите Бога, — сказал он, — а не меня. Да, переплывая море, мы своими глазами увидели чудо Всемогущего. Он приказал, и разыгралась буря, и морские волны вздымались на невиданную высоту. До самых небес поднимали они наш утлый корабль, чтоб обрушить его затем в морскую пучину, и наши души в этот миг замирали от страха и ужаса. Мы качались, мы валились на пол, как пьяные, и всей нашей мудрости настал конец. Тогда воззвали мы к Богу в своей нужде, и Он избавил нас от напасти. Он заставил улечься бурю и лишил силы морские волны. Возблагодарим же Его все вместе за незаслуженную милость! Хвала Богу Израиля, слава Имени Его Святому!

И капитан корабля вместе с матросами и пассажирами пали ниц и возгласили громкими голосами:

—    Хвала Богу Израиля, который услышал молитву рабби Шимшона и спас нас от страшной беды!

Но состояние корабля было ужасным, и команда, не падая духом, принялась исправлять повреждения. Кое-как установили на прежнее место мачту, паруса починили, какие-то заменили новыми.

После бури наступил полный штиль, паруса не надувались, и корабль медленно продвигался вперед лишь благодаря усилиям гребцов, усердно налегавших на весла.

—    Скоро ли мы увидим побережье Англии? — спросил Хаим капитана.

—    Берега Англии? — усмехнулся тот. — Кто знает, увидим ли мы их вообще когда-нибудь... Корабль вынесло далеко в Атлантический океан, если мы и дальше будем двигаться на север, чтобы снова попасть в пролив между Англией и Францией, то при таком штиле нам предстоит еще не одна неделя плавания. А запасов у нас на такой срок недостаточно. Скоро будет не хватать пищи и воды. Поэтому я отдал приказ грести на восток. Мы, вероятно, находимся не очень далеко от Португалии. Там я надеюсь войти в какую-нибудь гавань, восстановим запасы, починим корабль и дождемся свежего бриза, а уж он понесет нас обратно к английским берегам.

И он крикнул гребцам, чтоб сильнее работали веслами. Несмотря на все усилия, корабль, однако, очень медленно продвигался вперед, а португальский берег все никак не желал показываться. Запасы пищи понемногу подходили к концу, скоро закончилась и вода. Солнце безжалостно палило над головами гребцов, и ни один живительный глоток влаги больше не освежал бедняг. Капитан сам сел на весла, пассажиры последовали его примеру, чтобы матросы смогли хоть немного восстановить силы и отдышаться от жары в нижних помещениях корабля. Впрочем, непривычная работа на страшном солнцепеке быстро изнурила путешественников, и команда, и пассажиры только напрасно измучили себя.

Невозможно без ужаса представить себе положение, в котором оказались несчастные! Судьба обрекла их погибать от жажды посреди бескрайних водных просторов, и они даже не могли взять в рот глоток соленой жидкости, чтобы смочить прилипающий к деснам язык! Один из гребцов, когда жажда сделалась нестерпимой, все же попытался напиться морской воды. Это обернулось для него катастрофой. И дело не только в том, что после соленой воды жажда еще сильнее стала мучить его. Случилось нечто худшее: этот легкомысленный чЬловек заболел и умер, тело его опустили в море. Остальные почти завидовали покойному: отныне он был свободен от страданий.

Большинство путешественников терпеливо сносили выпавшие на их долю лишения, Хаим, напротив, вел себя неразумно и даже недостойно. Он плакал, громко сетовал, рвал на себе волосы, валился то и дело навзничь и бился головой об пол, всем этим многократно умножая свои муки. Брата он без конца изводил упреками:

—    Это ты своими словами навлек на нас беду, — рыдая, говорил он. — Это ты вслух пожелал, чтобы мы никогда не ступили на английский берег! Спаси же нас теперь от несчастья, которое сам наслал на наши головы.

—    Что я должен делать? — кротко возражал ему рабби Шимшон. — Часами я молю Бога, чтобы Он послал нам помощь! Я тоже не хочу умереть от голода и жажды, я тоже хочу когда-нибудь обрести вечный покой в родной земле, рядом с могилами предков. Но как я, по-твоему, должен поступить, брат мой? Не могу же я поменяться местами с Богом, который отказывает нам в помощи.

—    О, если бы ты захотел помолиться как следует, Бог бы нам уже помог. Но ты не хочешь, ты ожесточен против меня, а когда я и все остальные будем уже мертвы, вот тогда ты найдешь способ выжить.

Подобные речи, столь же злые, сколь и безрассудные, Хаим повторял так часто, что команда тоже их услышала и, в конце концов, поверила, что он говорит правду. Матросы окружили рабби Шимшона и начали требовать, чтобы он во что бы то ни стало их спас и пригрозили ему смертью.

—    Мы бросим тебя в воду, — сказал капитан, — как когда-то моряки бросили в воду Иону, если ты нам не поможешь.

—    Не будьте безрассудными до такой степени, — отвечал рабби Шимшон. — Я не могу помочь ни вам, ни себе. Я только человек, такой же смертный, как и вы.

—    Но разве буря не утихла, когда ты молился Богу?

—    Но теперь Бог не слышит моей молитвы. Что же я могу поделать?

—    А вот посмотрим. Хватайте его, ребята, и бросайте в море!

Матросы подступили к рабби, стоявшему спокойно и бестрепетно глядевшему на них, собираясь схватить его и швырнуть в пучину. А ведь всего две недели назад он считался у них почти равным Богу! Сейчас они были готовы погубить его без раздумий!

—    Подождите! — закричал Хаим. — Не кидайте его в море! Явится рыба и проглотит его, чтобы затем целым и невредимым извергнуть из своего чрева на твердую землю. Мы же только вернее погибнем!

—    Тогда мы его сначала прикончим! — воскликнул капитан.

Он схватил топор, намереваясь раскроить голову рабби Шимшону.

Тот, не двигаясь с места, стоял с прежним спокойствием, и взгляд его не отрывался от горизонта. Вдруг он поднял руку и показал ею куда-то вдаль.

—    Посмотрите, — проговорил рабби, — что-то движется к нам вон с той стороны!

Взгляды присутствующих Устремились к горизонту. Капитан опустил руку, сжимавшую топор. Из груди у него вырвался громкий крик:

—    Корабль, корабль! Мы спасены!

Глава четвертая

Восторженный вопль разнесся над волнами, едва слуха измученных тяжкими испытаниями людей коснулись слова капитана. Те, что минуту назад буквально кипели гневом, распростерлись на палубе, горячо благодаря Бога, даровавшего им надежду на спасение. Потом все попросили прощения у рабби Шимшона. Никто не сомневался, что спасением от неминуемой смерти они уже во второй раз обязаны лишь его заступничеству

Капитан приказал подать сигнал бедствия, но с чужого корабля, по-видимому, уже заметили галеон, и расстояние между ними стало быстро сокращаться. Да, от смерти несчастные были спасены! Зато свободы и имущества им предстояло лишиться. Корабль, который ‘захватил галеон, оказался африканским разбойничьим судном. После того как полумертвые от страха и голода люди были приняты на борт и подкрепили силы едой и питьем, их немедленно бросили в трюм. Пираты собирались отвезти их в Африку и там продать в рабство.

И вот теперь они лежали рядом — рабби Шимшон, Хаим, капитан, гребцы и пассажиры галеона. Руки у всех были связаны.

—    Горе! — причитал Хаим. — Какое горе! Все мои деньги и деньги моих друзей пропали! Я должен буду влачить жалкое существование раба, который сам себе не принадлежит, жизнь которого целиком зависит от хозяина! И кого мне благодарить за все это? Только тебя, худший из братьев, потому что ты проклял нас всех и сделал так, чтобы мы никогда не ступили на английский берег!

Капитан заскрежетал зубами.

—    Зачем я не раскроил череп этому еврею!

—    Чего вы хотите? — спросил рабби Шимшон. — Разве меня не постигла та же судьба?

—    Ты в союзе с духами! — вскричал Хаим. — Они, конечно, освободят тебя, а нам предстоит погибать в нищете и унижениях!

—    Позовите ваших духов, рабби! — взмолился капитан. — Пусть они разрежут наши путы, пусть помогут нам связать пиратов и сделают так, чтобы мы вернулись домой.

—    Не слушайте, — возразил Шимшон, — не слушайте того, что болтает мой безрассудный брат. Лучше учитесь у меня, как примириться со своей жестокой участью. Я не заключал союза с духами, я полагаюсь на одного Всемогущего Бога, который в одно мгновение может ослабить наши путы, вернуть нам свободу и привести обратно домой. А если воля Божья в том, чтобы мы провели остаток жизни в рабстве, выполняя невыносимо тяжкую работу, то это все равно Его святая воля, и, конечно, она нам во благо. Все, что Он делает, все, что Он нам уготовил, несомненно к лучшему. Почему мы должны этому противиться? Давайте будем учиться у Иосифа, не поколебавшегося в своей вере в Бога, когда его бросили в темницу. И он был поднят из мрака и стал правителем Египта.

—    Вы благочестивый, вы святой человек, рабби, — сказал капитан растроганно.

Слезы, которые он не мог утереть, ибо руки его опутали веревкой, текли у него по щекам. — Как же получилось, что у вас такой нечестивый брат? Ведь он так настроен против вас, что чуть было не заставил меня взять на душу грех и зарубить вас топором.

—    Ты слышишь, Хаим, — обратился рабби Шимшон к брату, — в каких страшных вещах обвиняет тебя нееврей? Ты ведь и вправду заслужил эти упреки! Его сердце принадлежит золоту, капитан, и эта пагубная страсть, худшая из страстей, заглушает в нем все доброе. Он мой брат, сын моего отца и моей матери, достойный пример которых был у него перед глазами — так же, как у меня. Как и я, он воспитан и обучен в духе учения нашего Бога. Но когда он был еще ребенком, страсть к деньгам овладела его душой. О, если бы страдания, которые Бог сейчас послал тебе, брат, послужили твоему исправлению, о, если бы потеря имущества и самой свободы помогли тебе понять, что все земные блага ничтожны и преходящи, что только...

—    Перестань! — с горечью воскликнул Хаим. — Зачем ты мучаешь меня своими словами? Я и так достаточно несчастен, чтобы ты еще издевался надо мной и произносил тут свои обвинительные речи! И разве тебе хоть сколько-нибудь лучше, чем мне? Может твоя ученость спасти тебя от страшного рабского ярма? И если правда, что ты не заключал союза с духами, то может ли твое знание Торы развязать веревки, которыми ты связан? А когда тебя купит какой-нибудь разбойник-магометанин и заставит стирать себе одежду, подметать жилище, обрабатывать заступом поле, что пользы будет тебе от Абайи и Рабы, от Раши и Альфаси, которых ты так долго изучал? Если бы ты был ткачом, каменщиком, плотником или музыкантом, тебе бы сейчас было лучше: ты мог бы использовать искусство или свое ремесло, чтобы облегчить себе жизнь!

Рабби Шимшон промолчал. Что он мог сказать брату, каменное сердце которого даже в беде так и не смягчилось?

Пиратский корабль причалил к берегу в Могадоре. Пленников перевезли на африканскую землю и одели, как одевают рабов, собираясь затем переправить их на невольничий рынок в Александрию. С них сняли веревки: они ведь теперь все равно не могли убежать.

Следующим днем после дня прибытия оказалась суббота. Рабби Шимшон попросил для себя и брата позволения посетить синагогу. Их отпустили.

В той части города, где жили евреи, было тесно и грязно. Маленькие домишки выглядели жалко, судьбе могадорских евреев вряд ли можно было позавидовать.

Когда чужестранцы вошли в синагогу, на них почти никто не обратил внимания. Евреи в Могадоре привыкли видеть единоверцев в одежде рабов. Пираты все время заботились о том, чтобы это зрелище не становилось тут редкостью.

Закончили читать Тору. Перед началом мусафа могадорский раввин предложил собравшимся толкование одного места из Талмуда. Он говорил о жертвах и в связи с этим учил людей мудрости и выдержке. Его внимательно слушаии, но порой прерывали возражениями, и это нередко вело к продолжительным диспутам. Рабби Шимшон тоже внимательно слушал, иногда на губах его появлялась улыбка, иногда он неодобрительно качал головой, но он так и не произнес ни единого слова. 

— А теперь, слушатели мои и ученики, — сказал в конце раввин, — я прошу вас быть особенно внимательными, потому что я собираюсь задать вам вопрос, ответа на который мне пока и самому не удалось получить, хотя я уже и не раз пытался этого добиться. Так вот, в трактате Кидушин, во втором разделе, Гемора приводит четвертую Мишну из седьмого раздела Школим. И она звучит в целом так: голова бесхозной ск.отины, найденной в окрестностях Иерусалима, не доходя до Мигдал-Эдер (или на таком же расстоянии в любую сторону), должна быть принесена в жертву, потому что животное, возможно, было предназначено для жертвоприношения, но убежало. Если эта голова принадлежит животному мужского пола, то она становится жертвой всесожжения, а если женского — то жертвой мира, то есть зевах шломим. Так говорит Миш на. Гемора рассматривает разнообразные возражения на сей счет. Как, например, можно приносить голову скотины мужского пола в жертву всесожжения? Ведь нельзя исключить, что животное было искупительной жертвой прокаженного? На это Гемора отвечает: такая искупительная жертва встречается очень редко, а потому ее не следует опасаться. Но если бы подобное случалось часто, то это животное в самом деле уже нельзя было бы сделать в жертвой всесожжения. И вот теперь — слушайте внимательно! — я спрашиваю вас, почему даже в таком случае его нельзя было бы при нести в жертву всесожжения? Ведь это можно было бы сделать, оговорив определенные условия. Можно было бы сказать: если это животное — искупительная жертва прокаженного, то пусть оно таковым и останется, а если нет — пусть это будет жертва всесожжения. Ибо знайте, ученики мои и остальные слушатели: обе жертвы — искупительная жертва прокаженного и жертва всесожжения — приносятся одинаковым образом. Даже жертвы возлияния одни и те же, а то, что кровью искупительной жертвы полагается смазать пальцы ног прокаженного, не может ни в коем случае служить помехой.

После этих слов в синагоге воцарилось глубокое молчание. Каждый пытался уяснить себе вопрос рабби. Некий ученик, явно пылавший жаждой знаний, попросил еще раз повторить сказанное, что раввин тотчас же с готовностью исполнил. После этого кое-кто попытался так или иначе решить проблему, но все попытки в конце концов оказались неудачными.

— Увы, — сказал рабби, — вот уже год, как я задаю себе этот вопрос и пока не нахожу ответа. Когда прошлой весной я был у великого рабби из Марокко, рабби Авиасафа, я задал свой вопрос и ему, и он попробовал на него ответить. Вопрос Геморы, по его словам, относится одновременно и к искупительной жертве посвященного, назира. Ответ же Геморы на вопрос об искупительной жертве прокаженного мог бы быть тот же, какой даю я. Гемора предпочитает ответить так, чтобы сказанное годилось для обоих видов жертвоприношения, а именно — что оба они встречаются редко. Решение рабби Авиасафа из Марокко до какой-то степени можно принять, но полностью оно меня не удовлетворяет, и я посчитал бы себя счастливым, если бы кто-нибудь смог предложить лучший вариант.

Тогда вперед вышел рабби Шимшон и сказал:

—    Ты прав, рабби, что не удовлетворился предложенным решением. Позволь мне объяснить тебе, что я имею в виду. Ты говоришь, что такое животное можно принести в жертву и в качестве искупительной жертвы, и в качестве жертвы всесожжения, — нужно только оговорить условия. Но это не так. Сам посуди, ведь вполне возможно, что владелец отказался от надежды вернуть себе животное и принес другое в качестве своей искупительной жертвы, принес еще до того, как нашлось первое; и вот оно, второе, теперь является искупительной жертвой. Владелец уже получил искупление, и первое животное ни в коем случае не должно быть принесено в жертву — ему следует дать умереть. Иначе с жертвами всесожжения: их-то можно приносить как добровольный дар. Так что ты видишь, что искупительную жертву прокаженного, даже оговорив условия, все равно нельзя приносить в качестве жертвы всесожжения и что Гемора целиком и полностью права.

—    Ты верно говоришь, чужеземец, — в изумлении отвечал раввин, — позволь, я растолкую твои слова своим ученикам.

После того как раввин завершил объяснение, все воззрились на чужаков с удивлением и, конечно же, с глубоким уважением.

—    Кто ты такой, чужеземец? — спросил раввин. — Ты, без сомнения, один из великих людей Израиля.

—    Я пленник, раб.

—    Как твое имя и каково имя страны, откуда ты родом?

—    Меня зовут Шимшон, и я родился в Куси, во Франции.

—    Во Франции, где когда-то жил великий рабби Яков, которого называли Рабейну Там?

—    Я его ученик.

—    Ты достойный ученик великого наставника. Ты сам великий наставник. Друзья, ученики, братья! Бог даровал нам великое счастье. Среди нас — один из величайших учителей в Израиле. Он в беде, он попал в рабство. Давайте сообща пожертвуем то, что имеем, чтобы вызволить его, вернуть ему свободу!

—    Мы согласны, мы согласны! — закричали все в один голос.

—    А я, что будет со мной? — спросил Хаим.

—    Кто этот человек? — спросил раввин.

—    Это мой брат, — ответил рабби Шимшон, — он вместе со мной попал в беду.

—    Освободить вас двоих, — сказал раввин, — не получится. Мы бедны, а ваши хозяева всегда просят большой выкуп.

Глава пятая

После окончания службы могадорский раввин послал человека к пирату, велев просить разрешения, чтобы оба пленника весь оставшийся день провели со своими единоверцами. Разбойник сказал в ответ, что пленники могут оставаться среди евреев сколько пожелают, но что раввин отвечает за то, чтобы они не сбежали.

После того как оба брата пообедали в доме раввина, тот расспросил рабби Шимшона обо всем, что казалось ему сложным и не вполне ясным в глубинной и бескрайней мудрости Талмуда, и ученый житель Франции дал ему исчерпывающие ответы на все вопросы. Понемногу в дом к раввину собрались все ревностные талмудисты, старые и молодые. Полные изумления, слушали они умную и блистательную речь великого тосафиста. Никогда прежде им не приходилось присутствовать при чем-либо подобном, никогда прежде не видели они человека, который, как рабби Шимшон, умел бы опускаться на дно безбрежного талмудического океана, доставая оттуда скрытые для обычного взгляда драгоценные жемчужины, который так владел бы огромным знанием, заключенным в Талмуде, в самых разных трактатах, в Мехилте и Сифре, к примеру, и объяснял бы искуснейшие ходы логической мысли, разрешая противоречия, казавшиеся неискушенным неразрешимыми. Чья удивительная память, как книгохранилище, таила в себе неисчислимые религиозные истины.

—    Останься у нас, рабби, — сказал неожиданному гостю раввин, исполненный почтительного восхищения. — Будь нашим раввином, нашим учителем. Отныне я хочу стать твоим учеником.

—    Да, останься у нас, рабби! — закричали в один голос все присутствующие.

Рабби Шимшон обнял раввина:

—    Ты замечательный, достойный всяческого уважения человек. Прекраснейшее украшение твое — скромность. Бог да благословит тебя! Вы, друзья, можете считать себя счастливыми, что у вас такой раввин. Цените его и почитайте! Я же, если вы меня освободите, вернусь на родину. Лишь там могу я жить и продвигаться далее в своих ученых занятиях. Там мой свояк рабби Моше, там мои друзья и товарищи — рабби Яков из Корбейля, рабби Иехил из Парижа, рабби Йосеф, который прежде жил в Иерусалиме, а теперь, после того как наших единоверцев, к несчастью, изгнали из Святой земли, живет в Нанси, в Лотарингии. Там мои ученики, некоторые из них когда-нибудь станут славой Израиля. Только в общении с этими людьми, поблизости от них, только постоянно обмениваясь с ними идеями, могу я плодотворно работать. Если же вы хотите доказать, что вы ко мне расположены, выкупите вместе со мной и моего брата, чтобы мы вместе могли вернуться на землю возлюбленной нашей родины.

На следующий день начались переговоры с морским разбойником. Негодяй запросил тысячу драхм за рослого, красивого рабби Шимшона и семьсот — за маленького, невзрачного Хаима.

Было трогательно видеть, как люди старались побыстрее собрать нужную сумму. Мужчины пожертвовали все свои наличные деньги, но их, увы, оказалось слишком мало. Женщины отдавали свои украшения, но они тоже стоили не слишком дорого. Даже дети с радостью расставались с накопленными монетками. Все, что только можно было продать, превратили в деньги, но в конечном счете удалось собрать только семьсот драхм. Тогда община попыталась мольбами заставить пирата согласиться на меньший выкуп. Тот, однако, был неумолим. Последней возможностью достать остальную сумму и освободить рабби Шимшона, чтобы он смог вернуться на родину, стал домишко раввина. Он стоил как раз триста драхм, и раввин был готов отдать его во владение пирату.

Мрачно наблюдал Хаим за всей этой суетой. Он понимал, что возможности заплатить за свободу и для него у здешних людей нет. Значит, оставалось только смириться. Ему предстояло быть проданным в рабство, а рабби Шимшона ждало величайшее счастье: свободным человеком вернуться домой, обнять жену, детей и друзей. Зависть и гнев переполняли его сердце, день и ночь он думал о том, как обмануть брата.

«Несмотря на всю свою ученость, — говорил он себе, — мой высокоумный Шимшон, в сущности, наивный человек. Как бы мне исхитриться и подвести его к тому, чтобы он сам отказался от освобождения в мою пользу? История знает немало примеров, когда ум и сметливость позволяли достичь даже большего. Правда, стоит мне подумать, что он по доброй воле захочет вместо меня подставить шею под рабское ярмо, и я понимаю, что это совершенно несбыточно. Однако я знаю своего брата и сумею к нему подступиться. Я поймаю его на великодушии, это его слабое место. Но, с другой стороны, пусть он и согласится, здешние люди все равно захотят освободить его, а не меня. Глупцы! Их невозможно будет переубедить. Или очернить в их глазах брата? А что толку? Тогда они не станут освобождать ни его, ни меня. Нет, тут нужно действовать как-то иначе. Ум спасает жизнь лишь тому, у кого он есть».

—    Брат, — сказал Хаим рабби Шимшону, когда они остались вдвоем, — как тебе повезло: скоро ты будешь свободен! А я... меня продадут в рабство, никогда больше не увидеть мне ни жены, ни детей!

Он горько заплакал.

—    Мне искренне жаль тебя, брат, — отвечал рабби Шимшон. — Утешься и примирись с волей Божьей.

—    Тебе хорошо говорить, тебя освободят! Каково-то мне будет одному! Я уже чувствую на своей спине удары надсмотрщика, потому что вряд ли научусь сразу делать непривычную работу.

—    Ты прав, это тяжело. Но ты же видишь — выкуп еще и за тебя собрать не получается. И так уже ради меня одного добрые здешние люди выбиваются из сил, идут на почти невозможные жертвы.

—    Сказать откровенно, брат, меня удивляет, что ты с готовностью соглашаешься эти жертвы принять.

—    Л почему я не должен это делать? Ведь таков их долг, величайший из мицвойс, — освобождать пленников ценой всего своего имущества.

—    А раввин тоже должен продать свой дом, чтобы и он, и его домашние лишились крыши над головой?

—    Меня это самого очень печалит. Если бы только Бог позволил мне обойтись без этого и не принимать такой жертвы!

—    Ты можешь обойтись без этого, брат мой!

—    Как же это?

—    Видишь ли, если бы я был на твоем месте, я сказал бы раввину: оставь дом себе, а вместо меня выкупи моего брата, за которого просят всего семьсот драхм.

—    Ты действительно поступил бы так, Хаим? Ты и впрямь полагаешь, что я настолько наивен, чтобы тебе поверить? Во время нашего путешествия ты не раз доказал мне, что, во-первых, ты великий эгоист, а во-вторых, очень мало меня любишь!

—    Ты ошибаешься, брат, я охотно бы отказался от свободы ради тебя, окажись я в твоем положении! Посмотри, ведь я же кормил в Куси тебя и твою семью. Ия твой старший брат!

—    Правильно, если бы ты был ученым-талмудистом, я бы, конечно, уступил тебе первенство как старшему брату, но...

—    Именно потому, что я не талмудист, ты должен был бы уступить мне свою свободу. Где бы ты ни появился, тебя все равно освободят. То же самое, что сейчас делают для тебя могадорские евреи, с готовностью сделают евреи Александрии или Каира. А кто станет заботиться обо мне? От тебя свобода никуда не уйдет!

—    Не каждый день случаются чудеса.

—    А если даже и нет — чего ты хочешь от жизни? Изучать Тору? Так разве это нельзя делать, будучи ра

бом? Тебе для этого не нужно даже книг! Ведь ты уже знаешь наизусть весь Талмуд.

—    Разве перед тем ты сам не сказал, что уже сейчас чувствуешь на своей спине удары надсмотрщика? Непривычная работа очень трудна. А если я, раб, трудясь в поте лица, в мыслях своих пребуду с Талмудом, то тут-то удары злобного надсмотрщика и вернут меня обратно к плугу.

Хаим прикусил язык.

—    Я сам проговорился! — тихо сказал он. — Брат не так прост! Придется попробовать что-то еще. Но я должен добиться своего. Разве меня напрасно всю мою жизнь называли хитрым Хаимчиком, умным Хаимчиком? Разве все торговые люди Франции и Англии, Германии и Лотарингии не боялись, что я их перехитрю? Да чтоб я не смог обмануть своего глупого брата!

Слова Хаима между тем глубоко запали в душу рабби Шимшона. Благородного человека глубоко тронуло, что вся община Могадора ради него согласна обречь себя на нищету. Особенно грустно было ему оттого, что раввину придется продать свое жилье. Он видел, как беззвучно плакала жена раввина. Бедную женщину страшила мысль в скором времени лишиться дома, доставшегося ей в наследство от родителей. Ее слезы мучили рабби Шимшона, он стал раздумывать над тем, как их осушить.

—    Послушай, брат, — сказал на другой день Хаим. — Я все же рад, что хоть один из нас вернется домой: будет кому кормить наших жен и детей. Я теперь беден, пираты захватили не только мои деньги, но и деньги чужих людей, данные мне для этой несчастной сделки с лошадьми. То немногое, что я оставил жене, скоро иссякнет, ей хватит средств, наверное,

как раз до твоего возвращения. Ты должен будешь сразу заняться торговлей. Тебе придется много работать. Конечно же, ты возьмешь на себя заботы и о моей семье! Правда, твоим ученым занятиям и преподаванию тогда наступит конец...

—    Как, я не смогу больше изучать Талмуд? Зачем мне тогда свобода?

—    Так что же, нашим женам и детям придется умереть?

—    Но, брат мой, ты же знаешь, что я ничего не смыслю в торговле, в купле и продаже.

—    Да, брат мой, я это знаю. Именно поэтому я думаю, что лучше бы мне отправиться домой и, как прежде, спокойно содержать обе семьи, свою и твою. Так было бы разумнее: ведь ты вернешься, чтобы голодать там вместе с нашими женами!

—    В том, что ты говоришь, — ответил рабби Шимшон, подумав, — есть здравый смысл. Ты можешь стать надежным кормильцем наших семей, а я — нет. И к тому же тогда здешний раввин не должен будет продавать свой дом!

—    Значит, ты согласен, чтобы меня выкупили вместо тебя?

—    Согласен.

—    Ты добрый, благородный, великодушный брат!

Глава шестая

С величайшим изумлением узнали жители Могадора о решении рабби Шимшона. Они воздавали должное выдающемуся душевному благородству этого человека, и все же им было больно слышать, что тяжкие жертвы, на которые они пошли ради него, на самом деле оказались принесенными ради его брата, а тот не только не был ученым талмудистом, но и не сумел завоевать даже приязнь этих добрых, благочестивых и простодушных людей.

— Несправедливо, — говорили они друг другу. — Если бы нам хотелось освобождать из плена людей, похожих на этого Хаима, мы бы трудились весь год не покладая рук: таких слишком часто привозят сюда и продают в рабство. В самом деле, если мы дадим за него выкуп, это будет нечестно по отношению к другим пленникам-евреям. Даже тех, что лучше Хаима, мы за все прошлые годы так и не выкупили, да и не могли выкупить. Где денег набрать? А вот рабби Шимшон — человек необыкновенный. Наши внуки еще будут рассказывать своим внукам о том, что мы подарили свободу одному из величайших сынов Израиля. Про Хаима из Куси никому и говорить не захочется — ни сейчас, ни потом. Что про него вообще рассказывать?..

Раввин с трудом смог успокоить свою паству.

—    Друзья, — сказал он, — если вы по просьбе рабби Шимшона освобождаете его брата, это все равно как если бы вы выпускали на свободу его самого. Ваша заслуга перед Небесами от этого не стала меньше.

—    Подумайте и о том, — вступил в разговор присутствовавший в синагоге рабби Шимшон, — что, выкупая моего брата, вы дарите мне нечто большее, чем просто свободу, ибо мой брат, вернувшись домой, защитит от голода моих любимых и близких.

—    Рабби, — возразил на это какой-то старик, — прости, что перечу тебе. Ты один из великих в Израиле, мои же знания весьма и весьма скудны. Но я пожил достаточно и научился немного разбираться в людях. Поверь, твой брат лжет. Позволь, мы выкупим тебя. Ты получишь свободу и отправишься себе домой. Неужели наши братья во Франции до того бедствуют, что дадут умереть голодной смертью такому человеку, как ты, да еще с семьей только из-за того, что ты черпаешь из источника вечной жизни и потому не умеешь торговаться, продавать и менять? Нет, я не стану плохо думать о наших французских единоверцах. Они позаботятся о тебе и не допустят, чтобы бедствовали твоя жена и дети. Еще раз говорю: твой брат обманывает тебя из самых корыстных, самых низких побуждений.

—    Друг мой, — ответил рабби Шимшон, — я уважаю твою мудрость и твой опыт. В своих суждениях о брате моем ты, — и мне больно, что я вынужден это признать, — может, и не так уж далек от истины, но все же именно то решение, которое я принял, единственно правильное. Люди, хорошо знающие Талмуд, — не редкость у меня на родине, и я ничем особенно среди них не выделяюсь. Разумеется, я не сомневаюсь, что мне с семьей не дадут умереть голодной смертью. Однако наши соплеменники и единоверцы во Франции бедны. В эти беспокойные времена их всячески преследуют, а помимо того, горек хлеб, полученный из рук благотворителя. Кроме прочего, я в долгу перед своим братом и хотел бы этот долг вернуть. Теперь же мне для этого представляется прекрасная возможность. Бог будет помогать мне, Он станет меня хранить, Он не оставит меня. Защитит, как в давние времена защитил Иосифа, когда того продали в рабство, когда невиновного бросили в тюрьму. Он — мое убежище, мой оплот, моя скала, мой спаситель!

—    Какой ты благородный, какой благочестивый человек! — качая головой, вымолвил старик. — Если бы я мог отдать за тебя кровь своего сердца, я бы легко и с радостью это сделал.

—    Если ты хочешь доказать мне свою любовь, — с горячностью попросил рабби Шимшон, — успокой своих земляков, убеди их не противиться моей воле и выкупить на свободу брата! А мне позволь отправиться в рабство...

Старик дал слово и сдержал его. Он добился, чтобы Хаима выкупили, дали ему полную свободу, а рабби Шимшон остался в руках у пирата.

То был печальный день для всех евреев Могадора. День, когда корабль с рабами должен был отчалить от берега, чтобы доставить свой «груз» в Александрию, на невольничий рынок. Длинной чередой всходили несчастные, все как один обряженные в серые

одежды рабов, на корабль. Среди них был и рабби Шимшон. На берегу стояли могадорские евреи — мужчины, женщины, дети. Целая община. Немощные старики, которые уже почти не могли ходить, приковыляли на костылях, больные попросили родных, чтобы те принесли их на берег. Когда рабби Шимшона должны были вот-вот вести на корабль, раввин с громким плачем подбежал и обнял его. И община, подхватив его плач, разразилась воплями и рыданиями.

—    Горе, горе! — неслось со всех сторон. — Великого в Израиле увозят от нас в ужасное рабство, а Бог не дал нам ему помочь!

Когда этот всеобщий плач достиг ушей рабби Шимшона, тот был глубоко тронут, глаза его наполнились слезами.

—    Спасибо вам, братья мои, спасибо вам, сестры! — крикнул он голосом, сдавленным от подступивших к горлу рыданий. — Не ваша вина, что меня сейчас повезут в рабство. Вы сделали все, что могли. Так решил Бог, да прославится Его Святое Имя!

—    Да прославится Имя Его! — раздалось со всех сторон, но потом вопли и рыдания послышались снова.

—    Какой человек! — крикнул кто-то. — Горе тому, кто равнодушно и со спокойным сердцем вкушает плоды, собранные для рабби Шимшона.

При этих словах взгляды всех устремились в сторону Хаима, который, сияя от радости, смотрел, как пленных ведут на корабль. Сейчас Хаим как раз думал о том, что, не будь он так хитер, пришлось бы и ему разделить судьбу этих несчастных. Думал и радовался, что удачно все рассчитал. Люди тем временем пристально и недружелюбно смотрели на него. Он был достаточно сообразителен и тотчас понял, что ведет себя несообразно моменту. В мгновение ока физиономия его выразила глубокую скорбь, он со всех ног бросился к брату, обнял его и поцеловал.

—    Возлюбленный брат! — возопил он. — Как горько мне, что из-за меня ты должен принести столь великую жертву! Ах, если бы я мог вместо тебя уплыть в рабство на этом корабле! Но ведь ты хорошо знаешь, что я делаю это только ради твоей жены и детей, что я должен вернуться домой и стать им защитником, кормильцем. Всего тебе наилучшего, добрый брат, пусть Бог хранит тебя и скоро освободит!

—    А ты, Хаим, — отвечал рабби Шимшон, — выполни хотя бы свои обещания и, если Бог приведет тебя благополучно на родину, замени моим детям отца, а жене — кормильца. Проследи, чтобы мои сыновья выросли, зная Тору, и выдай моих дочерей замуж только за юношей, сведущих в Талмуде.

—    Я обещаю тебе, я клянусь!

—    Передай моим любимым последний привет от меня! Верно, я их больше никогда не увижу!

—    Сколько еще времени, — прервал его подошедший пират, — вы собираетесь здесь стоять? Все рабы уже взошли на корабль! Иди сюда, еврей, а не то отведаешь кнута!

Со вздохом послушался рабби Шимшон грубого приказа. Поднявшись на корабль, он поднял вверх руки и благословил стоявших на берегу. Потом его затолкали в трюм.

С плачем и причитаниями разошлись иудеи по своим неказистым домам. Хаима повсюду встречали одни только гневные взгляды. Он решил как можно скорее выбраться из Могадора и пуститься в обратный путь на родину.

Впрочем, отправиться в путешествие — это была задача не из легких. Евреи Могадора сердились на Хаима, потому что видели его насквозь; кроме того, они не могли дать ему денег на дорогу: им и так пришлось многим пожертвовать ради его освобождения. Но именно теперь, когда он «оказался предоставлен самому себе, проявился во всем блеске присущий ему талант торгового человека. Да, Хаим был столь же велик на своем поприще, как и его брат — в науке. Ибо для того, чтобы, живя в окружении знакомых и друзей и располагая большими средствами, заключать сделки, получая крупную прибыль, достаточно усердия, хитрости и ловкости. Достаточно умения вести дела, и не нужно никакого особого искусства. Однако, если человек, не имея ни денег, ни друзей, ни возможности взять в долг в чужой стране, где он не знает людей и языка, при всем этом все же сумеет сколотить себе состояние, то он безусловно незаурядный профессионал в своем деле.

Таким человеком был Хаим. Прямо на родину из Могадора отправиться было нельзя, и он решил добраться до Марокко. За небольшую поденную плату Хаим нанялся погонщиком верблюдов в караване, который следовал именно туда, куда ему было нужно. Прежде никогда не видевший верблюдов, он быстро научился управляться с животными. По дороге он пил воду и питался черствым хлебом или финиками, которые в изобилии росли на деревьях в оазисах. На деньги, получаемые у караванщиков ежедневно, он скупал у встретившихся путешественников разные вещи, так что когда караван пришел в Марокко, у него был уже изрядный запас товаров. Тут он занялся продажей и перепродажей, постоянно умножая прибыль, и в самом скором времени не только смог заплатить за проезд в Южную Италию, но сверх того оставил себе весьма приличную сумму. Так, все время покупая и продавая, торгуя и обменивая товар, пересек Хаим Италию и Францию и через два года, уже состоятельным человеком, вернулся домой в Куси.

Глава седьмая

Напрасно ждали в Куси возвращения рабби Шимшона и Хаима. У тех, кто приезжал из Англии, стремились выведать все что только можно. Но о появлении на берегах Британии рабби Шимшона и его брата никто ничего не знал. Скоро всем стало ясно, что с путешественниками произошло несчастье. Деньги, которые рабби Шимшон оставил жене, через несколько месяцев подошли к концу. Жена Хаима тоже оказалась стеснена в средствах, потому что ее супруг почти все свое имущество обратил в деньги, а деньги увез с собой за море. Об оставленных семьях из милосердия заботились друзья и близкие; особенно много делал для них рабби Моше: с величайшей охотой, с искренней любовью взял он на попечение своих несчастных родственников. Впрочем, если его стараниями обе семьи и не бедствовали, не мучились от отсутствия самого необходимого, жизнь их все равно была полна разнообразных тягот. Человеческое сердце забывает лишь тех, кого скрыла земля; изматывающие душу метания между страхом и надеждой тяжелее самой горькой правды, и боль, рожденная неведением, не исчезает никогда.

Незаметно миновали два года, и о братьях стали уже говорить как о давно умерших. Снова и снова заходила речь о том, чтобы устроить поминки по пропавшим и произнести над ними последнюю молитву, однако рабби Моше не велел этого делать, поскольку наверняка о гибели братьев ничего не было известно.

Как-то теплым летним вечером обе несчастные женщины, жены исчезнувших братьев, сидели за рукоделием в саду, что раскинулся позади дома Хаима, а дети, жизнерадостность которых не могла омрачить даже печальная участь отцов, веселились, предаваясь шумным играм. Только Цаира, старшая дочь рабби Шимшона, сидела подле матери и помогала ей шить. Разговор незаметно свернул в привычную колею.

—    Где-то он сейчас? — восклицала Дина, жена рабби Шимшона. — Где мой любимый муж? Наверное, морские рыбы уже доели то, что от него осталось и косточки его белеют на каком-нибудь далеком берегу!

Она взяла платок, чтобы утереть слезы, заструившиеся при этих словах по ее щекам.

—    Не плачь, мамочка, — сказала Цаира. — Что-то говорит мне, что наш любимый отец жив и вернется домой целым и невредимым.

—    А у меня почти не осталось надежды, — покачала головой жена Хаима Сара. — Если они живы, где же они скитаются, бедняги, все это время? Вполне вероятно, что их захватили пираты и продали в рабство! Ужасная доля, она хуже смерти... Но послушайте, что это за шум на улице? Почему там кричат во

весь голос? Ох, кажется, кто-то произнес имя моего мужа. Имя Хаима! Бежим, узнаем, что случилось!

Дрожа от волнения, женщины поспешили на улицу. Здесь уже собралась целая толпа. Сбежалось все население Куси. Перед домом стояла лошадь, запряженная в небольшую телегу.

—    Хаим, Хаим, неужели это и вправду ты? — раздавалось со всех сторон. — Борух Мехае а-мейсим, хвала Воскрешающему мертвых!

С телеги на землю действительно спрыгнул Хаим. Живой и веселый. Спрыгнул в ту самую секунду, когда в дверях дома появилась его жена.

—    Сара! — возопил он. — Здорова ли ты, здоровы ли дети?

Сара хотела было броситься ему навстречу, но внезапно упала на землю, почти лишившись чувств.

Хаим подбежал, хотел поднять ее, но она не позволила.

Так велика была сила еврейского обычая даже в душе слабой женщины, что мужа, которого она считала мертвым и который чудом был ей возвращен, она не обняла и не расцеловала, ибо вспомнила в эту минуту о строгом предписании, запрещавшем объятия.

Тут подоспела Дина.

—    Ты вернулся домой, деверь! — плача, воскликнула она. — Вернулся живым, невредимым... Но где рабби Шимшон, мой супруг?

—    Рабби Шимшон,— многозначительным тоном ответствовал Хаим, — великодушный брат, лучший из людей. Ради меня, ради того, чтобы я мог вернуться к вам, он позволил продать себя в рабство. Наш корабль захватили морские разбойники, живущие в Африке. Нас обоих отвезли в Могадор, и могадорские евреи, конечно, хотели выкупить на свободу его, великого талмудиста. Они бы и меня выкупили, да у них не хватило денег для обоих. Тогда Шимшон, благороднейший и добрейший, не пожелал один воспользоваться свободой. Он попросил евреев Могадора освободить меня вместо него. Самого же его отправили в Александрию, на невольничий рынок.

—    И ты, злосчастный, — в отчаянии вскричала Дина, — согласился на эту неслыханную жертву?! И могадорские евреи оказались настолько глупы, что выбросили драгоценный камень и подняли с земли булыжник? Неужели мой муж был настолько безжалостен к своей жене и детям, что похитил себя у нас только для того, чтобы спасти тебя?

—    Странная женщина! — пожал плечами Хаим. — Ты не уразумела самого главного. Именно ради тебя и твоих детей мой великодушный брат принес эту и в самом деле неслыханную жертву. Он только затем помог освободить меня и послал сюда, чтоб вы смогли найти во мне кормильца и защитника. Ты ведь знаешь, что он никогда не умел ни торговать, ни зарабатывать деньги. Я стану заботиться о тебе и твоих детях так же, как и о своих собственных. Бог уже благословил дело моих рук, и вместо того имущества, которого меня лишил пират, я обрел на обратном пути другие ценности. Отныне вы будете жить в богатстве и изобилии. Время нужды и страданий минуло для вас навеки.

—    Ах, — причитала Дина, — на что мне богатство и изобилие, если мой любимый супруг далеко и мысль о его печальной участи отравляет дни и часы мои? Как стану я вкушать лакомства, если буду знать, что он осужден есть хлеб раба, горше которого нет? О Шимшон, Шимшон, зачем ты так беспощадно поступил со мной? Почему не возвратился к жене, которая любит тебя больше жизни, к детям, которые скучают по тебе днем и ночью?! Хлеб с солью и земляные груши показались бы нам райской пищей, лишь бы ты был с нами! Чистая вода из колодца стала бы для нас слаще любого вина, если бы и ты пил эту живительную влагу! Но мысль о твоей жестокой участи наполняет наши хрустальные чаши слезами, а души — горечью. О, знать бы мне, где ты, я устремилась бы к тебе через бескрайние земли, через морские просторы, через пустыни и пески, чтобы только снова прижать тебя к своему сердцу и разделить с тобой тяжкую беду! Но где искать тебя, возлюбленный мой? Кому ведомо, какой жестокий человек купил тебя, мучает, бьет? В какие дебри Африки или Азии тебя увезли? Жестокий, ты послал домой брата, а себя у нас отнял! О, если бы мое сердце могло разорваться от боли и скорби!

—    Не плачь, дорогая мама, — проговорила Цаира; в глазах у нее у самой стояли слезы. — Прошу тебя, не поддавайся отчаянию! Неужели несчастные твои дети должны в один и тот же день лишиться и матери, и отца?

—    Увы, бедняжки мои! — вскричала Дина, продолжая горько рыдать. — Ваш отец ради своего брата забыл о вас!

—    Если отец так поступил, — мягко возразила матери Цаира, — значит, он сделал то, что должен был сделать. Он такой мудрый, такой всепонимающий, такой богобоязненный... Любой его поступок разумен и благороден. Конечно, свое решение он принял и осуществил не раньше, чем самым тщательным образом взвесил все «за» и «против». Он выбрал для себя единственно возможный путь. Ты же знаешь, что он не только добр, честен и человеколюбив, но и рассудителен. Ради нашего блага отправил он дядю домой, ради нашего блага избрал для себя страшный жребий. Мог ли он яснее дать нам понять, как сильно он нас любит? Будем же благодарны ему! Теперь, когда мы точно знаем, что он. жив, что его не поглотила морская пучина — а мы долго этого боялись, — нам следует еще более горячо, более искренно молиться Богу, дабы Тот спас его и вернул в родные края. Смотри, дядя с тетей уже пошли в дом, чтобы отец мог скорее прижать детей к груди. Не станем завидовать дорогим родственникам, обретшим счастье, нам следует просто от всего сердца радоваться за них. Когда-нибудь настанет день и наш отец тоже вернется! Будем же, вместо того чтобы предаваться отчаянию, утешать себя этой сладкой надеждой...

Все без исключения жители Куси, евреи и христиане, потянулись к дому Хаима, чтобы радостно приветствовать того, кто вернулся столь нежданно, чтобы услышать рассказ о невероятных приключениях. Конечно, люди дружно дивились благородству рабби Шимшона, и восхищались, и славили его, и Хаим снова торжественно поклялся стать защитником и кормильцем для жены и детей любимого брата.

Он сдержал слово. Богатство, нажитое во время скитаний, позволило ему снова приняться за торговлю. Дела его шли успешнее, чем когда бы то ни было, и видно было, что на всем, за что бы он ни взялся, лежит благословение Божие. Миновало всего несколько лет, и Хаим стал самым богатым человеком в Куси. Он честно делился своими прибылями с семьей рабби Шимшона. Купил им красивый дом с большим садом и еженедельно приносил туда точно ту же сумму, какую давал на хозяйство собственной жене.

Однажды он сказал невестке:

—    Семьсот драхм, которые мой брат велел уплатить за меня в Могадоре, принесли его семье неплохой доход.

—    Что с того, — со вздохом отвечала Дина, — если семья лишилась отца и мужа?

—    Разве я не оберегаю вас, разве не обеспечиваю вам достаток, какой рабби Шимшон никогда не смог бы обеспечить?

—    Ах, если бы от него пришла хотя бы короткая весточка! Увы... Со дня твоего возвращения у нас больше нет о нем никаких известий.

—    Послушай, невестка, пора наконец прекратить эти бесконечные жалобы! Какая польза от вечного нытья? Если Бог судил, чтобы муж возвратился к тебе, значит, придет день и он вернется. Если же нет — никакие слезы не вернут его назад. Давай лучше поговорим о более насущных вещах. О реальности. Я обещал быть вашим кормильцем и заботиться о вас, и я сдержал слово. Но я хочу сделать больше. Хочу, чтобы никто не смел сказать, будто Хаим отплатил брату неблагодарностью за его великую жертву. Цаира, твоя старшая дочь, выросла, ей идет уже семнадцатый год. Пора искать ей мужа; я намерен дать за ней такое же приданое, какое получат в свой час мои родные дочери. Дам столько, сколько дают за очень немногими еврейскими девушками, — что во Франции, что в Лотарингии, что в Англии.

—    Спасибо тебе, дорогой деверь, спасибо, что хочешь сдержать свое обещание. Может, ты уже и жениха приглядел для Цаиры?

—    Конечно. Это молодой Абнер, юноша из хорошей и очень состоятельной семьи.

—    Абнер? У него есть только один, но существенный недостаток — он не обучен Талмуду. На союз его со своей дочерью рабби Шимшон никогда не дал бы согласия.

—    В принципе ты, наверное, права. Но у меня на сей счет свое мнение. У Цаиры должен быть муж, который сумеет содержать ее достойным образом. Соглашайся — и мы тут же сыграем свадьбу!

Глава восьмая

Первым среди учеников, которых рабби Шимшон оставил в Куси и поручил заботам своего свояка, рабби Моше, считался молодой человек по имени Ицхак. Родом  он был из Германии. Его отец, рабби Моше по прозвищу Ашкенази, рано умер, вскоре после этого мальчик лишился и матери. Родители оставили ему кое-какие деньги, прилежный юноша употребил их на то, чтобы целиком посвятить себя изучению Слова Божия. Для этого он сначала отправился в Майнц, желая воссесть там у ног рабей-ну Йоэла а-Леви, знаменитого зятя еще более знаменитого рабби Элиэзера бар Натана (Раавана), и черпать из источников жизни. Рабби Йоэл вскорости умер, и юный Ицхак стал на какое-то время учеником сына и последователя своего прежнего учителя, рабби Элиэзера, а потом отправился в Куси, чтобы там продолжить учебу в школе великого тосафиста рабби Шимшона. Рабби Шимшон с особой радостью принял его в число своих учеников, ибо сразу понял, что этому юноше суждено стать одним из светочей Израиля. Для него прежде всех других открыл он двери своего дома, его первым ввел в свою семью. Рабби уже тогда пришла в голову мысль, что он мог бы крепче привязать к себе способного юношу, отдав ему в жены Цаиру, свою старшую дочь. Именно из-за молодого Ицхака рабби Шимшону очень не хотелось плыть вместе с братом в Англию. Дина, знавшая о планах мужа, тоже отвела юному Ицхаку в своем сердце особое место и непрестанно заботилась о том, чтобы стать ему не только другом, но и второй матерью. Желание родителей Цаиры не было тайной для молодых людей, и Ицхак ничего так не хотел в жизни, как стать зятем своего любимого учителя. Цаире, в свою очередь, тоже нравился благородный, скромный юноша, которого столь высоко ценил ее отец. Так обстояли дела, когда Хаим неожиданно потребовал, чтобы Цаира стала женой богатого, но необразованного Абнера. Дина не отважилась впрямую перечить состоятельному, уверенному в себе деверю, взявшему ее и ее детей на иждивение, заменившему им отца. Она послушалась его, пошла и отозвала старшую дочь в сторонку.

—    Дитя мое любимое, — проговорила она с трудом. — Выслушай меня внимательно и спокойно. Ты уже взрослая девушка, тебе вскоре исполнится семнадцать. К несчастью, отца твоего нет с нами, он не может позаботиться о тебе, но дядя Хаим, с такой щедростью дающий нам деньги на жизнь, готов дать дочери брата и богатее приданое. Такое же точно, какое дал бы своему ребенку. Он поручил мне подготовить тебя к важному событию: скоро состоится твоя помолвка.

—    Мамочка! — вспыхнув, отвечала девушка. — Разве мне необходимо именно сейчас выходить за

муж? Подумай сама: я еще так молода! И как смогу я принять радость в свое сердце в пору, когда любимый отец далеко и вынужден влачить ужасный жребий? Жребий раба?

—    Конечно, ты права, доченька моя дорогая. Мне гоже тяжело будет любое торжество в доме: глубокая печаль о горестной судьбе мужа день и ночь иссушает мою душу. Но кто знает, вернется ли он вообще когда-нибудь! А если Бог будет так милостив, что вернет его нам, кому известно, когда это случится, сколько лет осталось до этого дня? И что скажет отец, если спустя долгие годы приедет и увидит, что ты не замужем? Горькими, но справедливыми упреками станет он осыпать и меня, несчастную, и своего брата! Нет, дитя мое, тем, что ты так глубоко погрузилась в скорбь и готова отказаться от свадьбы, ты только причинишь своему отцу лишнюю боль. Пусть он не с нами, но нам следует оставаться верными его наставлениям и поступать сообразно его воле. Ты ведь знаешь, до чего он благочестив и послушен Богу, — значит, и мы должны с тем же благочестием, с той же кротостью переносить горе, выпавшее нам на долю.

—    А кого выбрал для меня дядя? — тихо, со страхом спросила Цаира, зардевшись, точно маков цвет.

—    Богатого Абнера.

—    Что? — в ужасе вскричала девушка. — Грубого, невежественного малого, который ничего другого не умеет, кроме как торговать и наживать деньги? Никогда в жизни, ни при каких, даже самых ужасных, обстоятельствах отец не дал бы согласия на то, чтобы я стала женой невежды!

—    Я знаю, дитя мое, знаю. Но отец далеко, вместо него здесь твой дядя.

Цаира заплакала.

—    Мамочка, — всхлипывая, говорила она, — я никогда не соглашусь выйти замуж за тупого, необразованного Абнера! Скажи сама, разве отец не мечтал выдать меня за другого? Разве неотесанного Абнера назначил мне в мужья? Я часто слышала, как хвалит, как превозносит он своего ученика Ицхака. То и дело он говорил, как счастлив будет человек, которому выпадет на долю назвать его своим зятем, и при этих словах его любящий взгляд с надеждой обращался на меня.

—    А ты уверена, что Ицхак захочет жениться на тебе?

—    Не знаю, — снова покраснев, отвечала Цаира, — но мне кажется, захочет.

Тут отворилась дверь, и в комнату вошел рабби Моше.

—    Приветствую тебя, любезная невестка, — сказал он, — и тебя, милая племянница! Но в чем дело? Девочка, твои глаза красны от слез! Ты снова плакала об отце? Почему вы никак не хотите отдать себя на волю всемогущего Бога?

—    Дорогой зять, — отвечала Дина, придвигая стул рабби Моше, — наши сердца и вправду полны печали по проданному в рабство мужу и отцу, но слезы, которые только что проливала моя дочь, вызваны другим. Хаим хочет выдать Цаиру замуж за богатого Абнера, а она ни в какую не желает брать его в мужья.

—    А почему, — спросил рабби Моше, — ты так противишься замужеству, Цаира? Наверно, всякая девушка мечтает о том, чтобы, выйдя замуж, заиметь красивый дом, изящную мебель, нарядные платья и богатые украшения!

—    Скажи, дорогой дядя, — произнесла в ответ Цаира, — хотел бы ты отдать свою дочь богатому, но ограниченному мужчине? Обыкновенному невежде? Ам-а-орецу?

Рабби Моше рассмеялся.

—    Так вот из-за чего ты гневаешься! Понятно. В таком случае я могу только похвалить тебя, дитя мое: ты достойная дочь своего великого отца. Стало быть, предложение, с которым я к тебе пришел, должно встретить у тебя сочувствие большее, нежели идея стать женой Абнера.

Видишь ли, Ицхак, бывший ученик рабби Шимшона, а теперь мой ученик, пришел и попросил замолвить за него словечко перед вами. Он получил письмо от своего дяди, богатого торговца, живущего в Вене. Венский раввин некоторое время назад умер, и дядя Ицхака, имея об учености племянника высокое мнение, что совершенно справедливо, просит его приехать в Вену, ибо надеется, что община, познакомившись с ним, изберет его своим раввином. Дядя Ицхака, конечно, очень влиятельный человек, но и безотносительно к этому любая община в Израиле могла бы почесть за счастье получить такого раввина, как Ицхак. Юноша уже решил ехать. Однако прежде он жаждет выполнить самое сокровенное желание своего сердца... В общем, еще до отъезда хочет он назвать старшую дочь своего великого учителя, тебя, Цаира, своей женой.

В который раз лицо Цаиры покрылось краской. Из ее глаз снова потекли слезы, но на сей раз то были не слезы горя, а слезы счастья и радости.

—    Ты плачешь, Цаира? — удивился рабби Моше, поняв поведение племянницы по-своему. — Но раз ты хочешь выйти замуж за талмид-хохома, то лучшего, чем Ицхак, тебе не найти!

—    Моя дочь, — вмешалась Дина, ибо девушка не могла произнести ни слова, — плачет не потому, что хочет отказать Ицхаку. Она плачет от радости, что он сватается за нее. И я, и Цаира — мы обе почли бы за счастье, если бы эта помолвка состоялась. Прошу тебя, дорогой зять, поговори с Хаимом, попроси его отказаться от мысли отдать мою дочь невежде Абнеру. Пусть вместо этого он согласится на ее помолвку с Ицхаком.

—    С радостью сделаю то, о чем ты просишь, Дина. Прямо отсюда я отправляюсь на поиски твоего зятя.

Моше охотно выполнил обещанное. Когда он вошел к Хаиму, тот, правда, приветствовал его довольно странным образом:

—    Чему я обязан столь высокой честью? Сам знаменитый, сам великий и просвещенный рабби Моше посетил неученого, темного Хаима... По правде говоря, даже не припомню, когда мой дом последний раз удостаивался подобной милости!

—    Ты прав, Хаим. Много дней прошло с тех пор, как я последний раз был у тебя, но тебе не стоит на это жаловаться. Все свое время я отдаю непрестанному изучению Торы, и это не позволяет мне ходить по гостям. Сегодня я пришел сюда только потому, что у меня к тебе очень серьезное дело.

—    И чего же ты хочешь, мой господин? Твой слуга слушает тебя. Но сначала сядь.

Рабби Моше сел и, когда Хаим уселся напротив, начал:

—    Я пришел по поводу дочери твоего брата рабби Шимшона. Ты знаешь его любимого ученика Ицхака. Его дядя хочет, чтобы Ицхак переехал в Вену, и возлагает надежды на то, что венская община предложит ему место раввина, ибо тамошний раввин недавно скончался. Но прежде Ицхак хотел бы обручиться с Цаирой, твоей племянницей.

—    Он хотел бы? Ну и ну! В самом деле, отчего бы ему не хотеть? Этот человек не дурак, он знает, что таким приданым, какое я дам Цаире, могли бы похвастаться лишь самые богатые девушки во Франции. Он хитер, а я еще хитрее. Нет, дорогой мой рабби Моше, ничего из этого не выйдет.

—    Да почему же?

—    Почему, почему! Что у него есть, у этого Ашкенази, у твоего Ицхака? То немногое, что досталось ему от родителей, он уже, наверно, почти истратил — здесь, в Куси, и раньше, в Майнце. Он не деловой человек. На какие же средства, по-твоему, думает он содержать жену? Ты говоришь, что в Вене его, наверное, выберут раввином. Может быть, выберут. А может, и не выберут. И что тогда? Что у него останется? Кроме того, разве общины платят своим раввинам столько, чтобы те могли на эти деньги жить, не зная забот? Нет уж, дудки. Я теперь Цаире вместо отца, я и распоряжусь судьбой девушки, как сочту нужным. Есть славный парень Абнер, это, как ни крути, самый богатый среди нас человек, и он уже посватался к Цаире. Ему в жены я ее и отдам.

—    Я только что разговаривал со своей невесткой и ее дочерью. Дина разделяет твои намерения, девушка же решительно против помолвки с Абнером.

—    Против? Ишь ты! Девице, на которой женится Абнер, очень повезет: что может быть лучше, чем стать женой такого богача?! Если Цаира и дальше будет сопротивляться, я насильно сделаю ее счастливой.

—    Насильно? Это тебе не удастся. Даже родную дочь нельзя заставить выйти замуж за того, кого она

не любит. А уж чужую — тем более. К тому же ты должен выдать дочь рабби Шимшона только за человека, близкого ему по духу и устремлениям. Таково было условие. Он ведь никогда не отдал бы ее в жены ам-а-орецу. Разве не так? Ты и сам это превосходно понимаешь.

— Что такое ты говоришь! Из-за того, что Шимшон всю свою жизнь был дураком, я должен теперь принимать в расчет любые глупости, которые он мог бы совершить, будь он здесь? Должен признаться тебе еще кое в чем: для меня очень многое зависит от брака Цаиры с Абнером. Став ее мужем, Абнер тотчас сделается моим компаньоном, а это значит, что я смогу распоряжаться его средствами как своими собственными. И вообше... Скажи, в ваши затхлые учебные классы доходят хоть какие-нибудь слухи о том, что творится в мире? Готовятся великие события: могущественнейшие владыки — немецкий император, старик Барбаросса, король Филипп Французский и король Генрих Английский, наш повелитель, — собираются вместе двинуться на Восток против султана Саладина, чтобы отобрать у него землю, некогда принадлежавшую нашим отцам. Уж об этом-то вы что-нибудь должны знать. Все пришло в движение. Герцоги, князья и графы снаряжают войска, желая участвовать в этом походе. Они за бесценок продают свое имущество, чтобы добыть необходимые средства, — им ведь кажется, что они смогут заполучить неслыханные сокровища Востока. Тот, у кого сейчас полно денег, кто готов покупать и продавать — а само время велит делать это, — имеет все шансы заработать неимоверные суммы. Конечно, я богат, но Абнер получил в наследство от отца значительно больше. Если мы объединим свои состояния, то наше богатство достигнет неслыханных размеров. Абнер рад стать моим компаньоном, но он выставил условие: сначала должна состояться его свадьба с Цаирой. Словом, рабби Моше, ты и сам понимаешь: у меня нет выбора. Даже если бы я и пожалел племянницу.

—    Хаим, Хаим, неужели тебе не стыдно столь цинично признаваться в неуемной страсти к деньгам? Ты собрался принести в жертву своим подлым, своим корыстным планам дочь человека, который ради тебя согласился стать рабом?

—    Что ты такое говоришь, рабби Моше? Я хочу сделать свою племянницу несчастной? Да никогда в жизни! Напротив, я хочу ее осчастливить и для этого подыскал ей в мужья богатейшего человека. Что хорошего, если она выйдет за этого Ицхака, за Ашкенази? На ее долю выпадут голод и непрестанные заботы. Я же хочу видеть ее богатой, довольной жизнью, уважаемой женщиной. Разве может девушка мечтать о большем счастье?

—    У тебя весьма странный взгляд на то, что есть счастье, а что — несчастье, Хаим. Для тебя счастье только в богатстве. Невозможно поверить, что ты и великодушный рабби Шимшон — родные братья! Я больше не стану тебя уговаривать. Там, где существует угроза твоим финансовым интересам, любые просьбы будут напрасны.

—    Ты абсолютно прав. Скажи Ицхаку, пусть себе едет спокойно в Вену; если он не захочет сделать это добровольно, у меня достанет сил и средств выдворить его отсюда силой. Сеньор Рауль де Куси, наш всемилостивейший повелитель, весьма благоволит ко мне. Он сам вскоре отправляется в Палестину и поручил мне закупить для него все необходимое. Словом, пусть этот Ицхак поостережется, и самое умное, что он может сделать, — это отправиться в дорогу. А ты больше не уговаривай меня. Цаира станет женой Абнера. Это мое последнее слово. Никто не сможет изменить мое решение.

— Ты страшно самоуверен. Но знай: в человеческом мозгу зреет множество планов, однако постоянной пребудет в мире лишь воля Божья. Отец сирот, Покровитель вдов не отдаст близких рабби Шимшона тебе на поругание. Пешками в твоих недостойных руках они не станут.

Глава девятая

Теперь, пожалуй, настал момент рассказать читателю, как жилось тем временем главному герою нашего повествования, рабби Шимшону. Долгие недели, проведенные пленником в трюме пиратского корабля, везшего его в Александрию, были ужасны. Запертый в тесном трюме, вместе с товарищами по несчастью, он страдал не только от нехватки свежего воздуха, но и от того, что приходилось есть один заплесневелый хлеб, запивая его затхлой водой; всякую прочую еду, которую давали узникам, он отвергал, дабы не нарушить предписаний Закона. Было у него, однако, и преимущество. Остальные его не имели: они страдали от неимоверной тоски и скуки и ничем не могли их разогнать. Рабби же Шимшон был до такой степени занят собственными мыслями, что, несмотря на страдания и бесчисленные лишения, дни текли для него незаметно. Собственная судьба, собственное рабское состояние дали ему повод поразмышлять над тем, как письменное и устные предания, как Тора, Мишна и Талмуд толкуют отношение рабов к хозяевам. Когда узников однажды вывели на палубу глотнуть свежего воздуха, незнакомая восточная оснастка пиратского корабля оживила память рабби Шимшона: он принялся вспоминать все, что говорится в Талмуде о корабельной оснастке. И всякий раз» занятый своими раздумьями, он не обращал внимания на то, о чем беседуют остальные. А это была огромная удача. Дело в том, что пленники, среди которых имелось несколько офицеров и множество матросов с захваченных судов, составили заговор. В удобный момент, например во время шторма, когда внимание команды будет всецело занято кораблем, они намеревались освободиться от цепей, убить своих мучителей и овладеть судном, чтобы затем вернуться на нем обратно в Европу. Пираты, в свою очередь, подозревая, что нечто подобное может произойти, с самого начала разместили между пленниками своих людей в одежде рабов, так что обо всем сразу стало известно. В один прекрасный день главарь пиратов и несколько его приближенных в сопровождении матросов спустились в трюм. Зачинщиков заговора и тех, кто шумел больше других, схватили и на глазах товарищей удавили веревкой. А рабби Шимшона, который, по доносам шпионов, постоянно молчал, вел себя спокойно и не якшался с заговорщиками, освободили от цепей и позволили ему остаток пути беспрепятственно передвигаться по кораблю.

Странное чувство овладело нашим героем, когда путешествие подошло к концу и он ступил на египетскую землю.

На ту землю, где его предки некогда столько лет вкушали горький хлеб рабства. Где и ему была уготована страшная участь раба. Пристально, неотрывно взирал он на пирамиды, которые в далекие времена пришлось строить его праотцам, подгоняемым бичами надсмотрщиков-египтян!

Судовладелец, крупный морской разбойник, передал всех пленников работорговцу; тот незамедлительно переправил их в Александрию. Это город, основанный в далекие времена Александром Македонским, тоже сыграл в истории еврейского народа немаловажную роль. В начале царствования Птолемеев Палестина была одной из провинций Египта; Александрия стала в ту пору центром политической жизни еврейского государства, управлявшегося иудейскими первосвященниками. Здесь по приказу одного из Птолемеев семьдесят старейшин впервые перевели Библию на чужой язык — язык греков. Здесь был воздвигнут храм Онии; Ония, первосвященник в изгнании, выстроил его по образцу Иерусалимского храма. Позднее здесь вознесся к небу купол знаменитой синагоги, и, несмотря на бесчисленные гонения, Бог сохранил и защитил живущих в городе сыновей Израиля. И теперь еще в Александрии благоденствовала большая и состоятельная еврейская община. С великой радостью передал бы рабби Шимшон здешним братьям по вере весточку о себе. Они, конечно, выкупили бы его — им только нужно было узнать, что он попал в их город. Но работорговец не позволил пленному еврею встретиться с единоверцами. В ту пору был особенно велик спрос на рабов, на сильных и усердных работников, и торговец спешил переправить весь свой товар прямо на базар.

В силах ли ты, дорогой читатель, представить себе зрелище более печальное, чем невольничий рынок? Люди, которые созданы по образу и подобию Божьему, тут всего-навсего товар, выставленный на продажу. Подолгу стоят они плечом к плечу длинными рядами — мужчины и женщины, юноши и девушки, мальчики и девочки. Эти несчастные в большинстве своем вовсе не рождены рабами: их похитили разбойники и свезли сюда скопом, смешав все сословия. Дочь князя и дочь нищего Купит подчас один хозяин и нищенку, быть может, возведет в ранг законной супруги, а княжну сделает служанкой. Некогда богатый купец, крепкий, мускулистый, способный, кажется, совладать с самой тяжелой работой, должен впрячься в мельничное колесо, изо дня в день выполняя однообразное, убивающее живую душу дело. А вот его бывшего писца, вместе с ним попавшего в руки разбойников, получит в обладание какой-ни-будь паша или эмир, и тот служит секретарем, и жизнь его сравнительно легка и приятна. Хуже всего в этой ситуации обычно приходится миловидным, хорошо сложенным юношам. На Востоке, особенно в Египте, где распространено многоженство, бедному человеку редко хватает средств на то, чтобы позволить себе такую роскошь, как гарем или даже од-на-единственная жена. И он покупает юношу-раба, которого использует не только для работы, но и для самых что ни на есть мерзких дел!

На этом самом невольничем рынке стоял теперь рабби Шимшон — там, где рядами выставлены были для продажи рабы и рабыни. Все совершалось по заведенной традиции. С разных сторон подходят покупатели, смотрят, щупают предложенный товар, спорят из-за цены. Каждый обязан показать, что он умеет. Девочки должны танцевать и бить в бубен, женщины — рассказывать, что способны делать по хозяйству. Прямо здесь же, на рынке, стоят приспособления, на которых им велят прясть и шить. Мужчины перечисляют ремесла, какими владеют, и в построенных тут же, прямо на рынке, мастерских их заставляют строгать, кроить, тачать обувь, копать, делать чертежи и совершать разные другие вещи в том же роде. Многих рабов уже успели купить, когда к группе, в которой стоял рабби Шимшон, приблизился знатный господин в сопровождении многочисленных слуг. Торговец приветствовал его самым почтительным образом: прижал руки к груди и склонился почти до земли. Потом обратился к нему с подобострастнейшим выражением на физиономии:

—    Что прикажет мой всемилостивейший господин, эмир Саид? Хвала Всевышнему, Он осчастливил меня возможностью предложить тебе свой товар. Не велишь ли отобрать девушек для твоего гарема — скажем, уроженок Кавказских гор, прекрасных, словно гурии Пророка? Нигде больше ты не купишь таких красавиц задешево. Только у меня. Да благословит тебя Пророк, могущественнейший эмир, за то, что ты направил ко мне свои стопы. Поверь, я угожу тебе, как никогда еще слуга не умел угодить господину: все самое лучшее, самое необыкновенное ты найдешь у меня, и к тому же по самой низкой цене. А может быть, ты захочешь...

—    Замолчи, старый болтун! Стой и жди, что я прикажу, — прикрикнул на него эмир и с величавом спокойствием устремил взор на выставленных для продажи рабов. Взгляд его задержался на рабби Шимшоне.

—    Как тебя зовут?— спросил он.

—    Шимшон, — ответил рабби.

—    Ты еврей?

—    Мой господин мудр и правильно угадал.

—    Ты владеешь каким-нибудь ремеслом?

—    Твой слуга никогда не учился никакому ремеслу.

—    Должно быть, ты, как то в обычае у твоих братьев, занимался торговлей?

—    Твой слуга изучал Писание.

—    Как ты попал в плен?

—    Я сопровождал брата, торгового человека, в поездке по морю. Наш корабль захватили пираты.

—    Куда же делся твой брат?

—    Наши единоверцы в Могадоре, что на африканском берегу, отдали за него выкуп и отправили на родину.

—    А почему они не выкупили на свободу и тебя вместе с ним?

—    Они были слишком бедны, чтобы освободить нас обоих.

—    Почему же они не предпочли освободить тебя, ведь ты ученый?

—    Я сам попросил предпочесть мне брата, чтобы дома он мог кормить свою семью и мою.

—    Ты великодушный человек. Тебе было бы хорошо у меня. Но мне не нужен ученый, мне нужен садовник, который бы содержал в порядке сад позади дворца, подаренного мне султаном Саладином. Впрочем, ты крепок и, пожалуй, смог бы научиться держать лопату.

—    Конечно, конечно, — поддакнул работорговец, — ты только взгляни, какое чудесное телосложение...

—    Молчи, старый болтун, — снова оборвал его эмир, — и не открывай рот раньше, чем я о чем-ни-будь спрошу! Сколько запросил пират за твое освобождение, Шимшон?

—    Всемилостивейший господин! — завопил торговец. — Три тысячи драхм за такого раба...

—    Молчи, несчастный, или моя палка пройдется по твоей спине! Отвечай мне, Шимшон.

—    Пират просил тысячу драхм, всемилостивейший господин.

—    Тысячу драхм! И ты, несчастный торговец рабами, смеешь требовать три?

—    Но, благороднейший господин, — засуетился продавец, — как можно теперешнюю цену сравнивать с той, которую назначил его хозяин в Могадоре? Ты не подумал о долгом и дорогостоящем путешествии по морю, которое этот раб проделал на средства своего хозяина, обо всех тех обедах, которые он съел, обо всех напитках, которые выпил! Многих рабов по дороге унесла смерть. Кроме того, на корабле поднялся бунт и зачинщиков пришлось умертвить. Все это несказанно увеличило цену оставшихся.

—    И все же, — подумав, сказал эмир, — цена в три тысячи драхм бессовестно высока. Я заплачу тебе две. Молчи! Ни слова! Мало тебе этих денег — я повернусь и пойду искать себе другого раба. Сам посмотришь, захочет ли кто-то дать больше за человека, который не сведущ ни в одном ремесле и не владеет никаким искусством. Ну что, согласен?

—    А что мне остается? Если мой всемилостивейший господин приказывает, долг слуги — повиноваться. Бери своего раба, пусть он принесет тебе радость.

После этих слов эмир велел одному из своих спутников отсчитать торговцу нужную сумму. Когда деньги были заплачены, он сказал Шимшону:

—    Иди за мной. Отныне я твой господин. Я — эмир Саид, слуга могущественного и славного султана Саладина. Мой повелитель подарил мне дворец в Леванте — с садами и виноградниками, пашнями и лугами, полем и лесом. На днях я со своими женами и детьми, слугами и служанками отправлюсь туда, и ты тоже будешь сопровождать меня. Ты увидишь страну своих отцов, Шимшон.

Правый Боже! Страна отцов, страна Израиля! Рабби Шимшону предстояло ступить на ее священную землю, познать радость слез, пролитых в святых местах — там, где высился Храм Еэсподень, где красовалась твердыня Давидова, где, велик и могуч, стоял некогда Израиль! Словом, предстояло исполниться самому горячему желанию сердца Шимшона. Но не так, как он мечтал и надеялся. Не под победными знаменами освободителей, вольным и счастливым человеком, не в сопровождении жены и детей, друзей и родственников, соратников и учеников выпало ему вступить в Землю обетованную, дабы помочь поднять из руин города Израиля. Как раб, как подневольный слуга, собственность инородца должен был войти он в пределы страны, что стала для него страной изгнания, тогда как родина осталась далеко на Западе, где жили все те, кого он любил! Что за горестный, что за обидный жребий — так страстно желать чего-то, а потом, когда желание исполнилось, оплакивать свершившееся как величайшее несчастье! Рабби Шимшон глубоко вздохнул, услышав слова своего нового господина. Глаза его наполнились слезами, тоска наполнила душу, невыразимая боль пронзила сердце, и рабби Шимшону захотелось умереть. Но лишь на мгновение. Потом он снова овладел сообй, поднял глаза к небу и произнес: «Да свершится, Господи, воля Твоя!»

Глава десятая

Ко времени, о котором мы повествуем, исполнилось примерно сто лет с тех пор, как первые крестоносцы завоевали Святую землю. Потом состоялись второй и третий Крестовый походы, не считая множества менее значительных войн  - таких, например, как морская военная экспедиция герцога Генриха Льва, целью которой было расширение завоеванных земель в Палестине. Теперь же Палестина снова целиком перешла в руки мусульман. Саладин, могущественный, славный своей доблестью султан Египта, шаг за шагом с победами продвигался в глубь страны, пока в 1188 году не нанес христианам сокрушительное поражение при Тивериаце и снова не завладел Иерусалимом. В Европе эти события привели одновременно к небывалому оживлению и ужасному замешательству. Богатейшие торговые города побережья Средиземного моря, особенно на юге Франции и в Италии, жили теперь в страхе за свое благополучие, основанное на беспрепятственном сообщении с Востоком.

Европейцы в общем-то не собирались сидеть сложа руки, когда на Востоке творились такие дела. Папа Луций II направил послание самым могущественным правителям Запада, и иерусалимский патриарх Ираклий повез его из города в город, от одного европейского двора к другому. Генрих II, король Англии, герцог Нормандии, призвал в Лондон своих князей, графов и баронов. Туда же прибыл и Вильгельм, король Шотландии, и его сын Давид. После того как правители Англии во главе с королем и его сыном и наследником, графом Ричардом де Пуату, позднее прозванным Ричардом Львиное Сердце, подняли крест, короли Англии и Франции в окружении высшей знати обоих государств договорились о встрече под знаменитым вязом на равнине между селениями Жизор и Три, на границе Нормандии и Франции. Под этим гигантским вязом, чья ветвистая крона бросала густую тень далеко вокруг, герцоги Нормандии, еще до того как завоевать Англию, нередко съезжались с королями Франции, которым платили дань. Встреча состоялась, папские послы произнесли пламенные речи, и король Франции, а вместе с ним почти все герцоги, графы и рыцари его огромной страны последовали примеру англичан и норманнов, подняв крест высоко в небо.

На севере Европы, в Дании и Фрисландии, усилия епископов, призывавших к Крестовому походу, тоже увенчались успехом. И Германия не осталась в одиночестве. Хотя самый’ могущественный правитель Запада, старший в династии Гогенштауфен, император Фридрих Барбаросса и отказался принять решение на всеобщем съезде в Страсбурге, он все-таки назначил на середину поста День Надежды Господней в Майнце. Там собрались почти все духовные князья, все крупнейшие аристократы, все владыки Германии и вместе решили примкнуть к Крестовому походу. Во главе его встали император и его сын, герцог Фридрих Швабский. Три самых могущественных правителя в мире, командовавшие весьма внушительными армиями, собрались в путь на Восток отвоевывать Палестину. Повсюду шли грандиозные приготовления. Всем крестоносцам списывались долги. Кроме того, им было позволено заложить недвижимость, дабы приобрести все необходимое для похода. Чтобы и самые бедные получили возможность участвовать в походе, одновременно была придумана так называемая «Саладинова десятина». Всякий, кто не желал отправляться в поход, должен был за это отдать десятую часть принадлежащего ему имущества. Десятину обязаны были платить и евреи, предоставляя крестоносцам средства, с помощью которых последние потом могли преследовать и мучить исповедующих единого Бога. Всякого, кто сопротивлялся и не хотел отдавать «Саладинову десятину» или приуменьшал реальные размеры своего имущества, заковывали в цепи и держали в темнице до тех пор, пока он не платил столько, сколько требовалось. Был объявлен «Божественный мир», и любые распри внутри лагеря строжайше запрещались.

Когда же короли Франции и Англии заставили своих подданных благодаря «Саладиновой десятине» уплатить в казну огромные суммы, то деньги они употребили на то, чтобы в обход объявленного «Божественного мира» вступить между собой в самую ожесточенную борьбу. Города и деревни обращались в пепел, женщин насиловали, пленным выкалывали глаза, частенько их также оскопляли или убивали. С победителем, королем Франции, объединились сыновья английского короля, чтобы вместе вести войну против родного отца. Город Ле Ман, который, как заверял король Генрих, находился под особым его покровительством, потому что он там родился и потому что в этом городе покоился прах его отца, теперь был трусливо брошен его величеством на произвол судьбы и достался врагам, сделавшись добычей пламени. Война закончилась только тогда, когда английский король, покинутый почти всеми своими вассалами, полностью лишился сил к сопротивлению. Вскоре после заключения мирного договора, весьма унизительного для Англии, он умер. Таковы были вдохновенные воины Христовы. Не любовь к своей вере вела их на Восток, а желание грабить, убивать и жажда приключений.

Пока в Европе происходили описанные события, султан Саладин с величайшей тщательностью и мудрой осторожностью совершал свои приготовления. Он щедро наградил несколько заслуженных военачальников, чтобы тем самым прочнее привязать их к себе. Среди них был и эмир Саид, купивший на рынке в Александрии рабби Шимшона. Султан подарил Саиду укрепленный замок в Леванте с многочисленными угодьями — полями, пашнями, лесами и виноградниками. И вот теперь эмир в сопровождении жен, слуг и детей направлялся туда, куда должен был следовать за ним и рабби Шимшон. Когда в Яффо рабби сошел с корабля и впервые ступил ногой на Святую землю, он пал ниц, поцеловал священную пыль и горько заплакал. Потом поднялся, разодрал на себе одежды сверху донизу и произнес голосом, глухим от слез: «Хвала Тебе, Вечный наш Бог, Царь мира, Судья праведный». Он прошел вместе со свитой своего господина через всю землю Израиля, видел руины там, где когда-то на священных местах высились здания, и не раз еще раздирал на себе одежды и повторял хвалы Богу. «Ах, — говорил он себе, — вот какова она, земля моих отцов, прекраснейшая среди земель! За то, чтобы обладать этой маленькой страной, и сегодня сражаются друг с другом самые могущественные народы, как сражались они тысячи лет назад. В спор за нее вступили между собой некогда уже первые потомки Ноя, сыновья Сима (им эта земля досталась в наследство) и сыновья Хама, жаждавшие сделать ее своей. Стоило одному из народов возвыситься и обрести могущество, как он прежде всего стремился овладеть священной землей Израиля. Когда ассирийские цари захватили власть над миром, половину этой земли подчинили они себе, в борьбе за вторую половину силы их иссякли. Навуходоносор, правитель Вавилона, воздвиг трон на руинах стольких стран; однако сначала ему пришлось покорить Египет, боровшийся с ним за обладание землей евреев. Персы, мидийцы и греки ничего так не желали, как распространить свою власть на благодатную землю Израиля. После распада империи великого Александра, царя македонян, Иудея неизменно оставалась наградой; за право обладания ею сошлись в битве Птолемеи и Селевкиды. Могущественный Рим, диктовавший всему миру свою волю, посылал сюда лучших своих полководцев, пока Иерусалим не превратился в развалины и дом нашего Бога не стал грудой мусора. Так и теперь великие народы не жалеют сил, спорят за нашу землю. Эта земля! Вот она простирается вдоль моря, простирается между тремя континентами — Азией, Африкой и Европой. Эта земля, с ее могучими горами, полноводными реками, плодородными равнинами, густыми лесами... Какой невыразимо прекрасной, должно быть, лежала она под небом в те дни, когда здесь жили наши праотцы, когда повсюду виднелись многолюдные города и цветущие деревни, и бесчисленные стада паслись на зеленых пастбищах, и живительное молоко текло из тугих сосцов темноглазых коров, и финиковая пальма и смоковница вместе бок о бок росли в лесу, устремляя к небу свои вершины. Сочные плоды их лопались, и сладкий сок капал на землю во исполнение слов Священного Писания, гласящих: «Земля, где текут молоко и мед»! Без забот и печалей, без больших усилий, без тяжкого труда обрабатывали мои предки эту чудесную землю. Как великолепно, должно быть, она выглядела, когда толпы людские собирались у стен иерусалимских, дабы явиться на великий праздник пред лицо Всемогущего! Какой благодатной, должно быть, она была и тогда, когда зажиточные хозяева на ослах, груженных тяжелой кладью, везли в Иерусалим первый урожай или вторую десятину! Несказанно хороша была она, наверное, когда сотни тысяч людей собирались в преддверии Храма на Пейсах, чтобы приготовить пасхальную жертву, а при входе в Храм рядами стояли священники, собирая в серебряные и золотые сосуды кровь, которой предназначалось окропить алтарь! Какой прекрасной, думается мне, была она в Судный день, когда первосвященник, в окружении великого множества истово молящихся людей, называл непроизносимое в иных случаях Имя Божие, принося пред лицом Бога священные жертвы. И тогда красная нить делалась снежно-белой — в знак того, что Всевышний прощает своему народу грехи! Какой волшебной, вероятно, казалась земля эта всякому, когда каждый год, в пятнадцатый день месяца Ава, дщери иерусалимские в белых одеждах выходили на горы, покрытые виноградниками, чтобы там предаться радостным и невинным играм пред лицом Божиим! Какой прекрасной, без сомнения, она была и во время праздника водочерпания, когда пламя радости освещало город Иерусалим, д старцы и юноши соревновались, стараясь превзойти друг друга, и всеобщее ликование было так велико, что никому и в голову не приходило отправиться спать! Боже! Боже! И все это великолепие в прошлом! Из-за грехов своих мы потеряли эту чудесную землю, и сыны Израилевы едят на чужбине горький хлеб изгнания. Мы рассеяны по всему миру, и отныне наш удел — нужда и страдание!»

Рабби Шимшон опустился на камень, лежавший у дороги, покрыл голову и снова зарыдал во весь голос.

Тут подъехала к нему Фатима, единственная дочь его господина, и спросила с выражением искреннего участия в голосе:

—    Почему ты плачешь, чужеземец? Ты, наверное, оставил на родине, в далекой Франции, любимую жену и детей и сердце твое разрывается от тоски по ним?

—    Да, конечно, — отвечал ей рабби. — Дома остались у меня любимая жена и дорогие сердцу дети. Разумеется, сердце мое тоскует по ним, а глаза наполняются слезами каждый раз, когда я в неизбывной тоске своей о них вспоминаю! Но сейчас причина в другом. Эта земля — земля моих отцов. Из-за наших грехов изгнал нас Бог отсюда. Вот какая мысль тяготит мое сердце и заставляет лить слезы.

—    Ты иудей?

—    Да, великодушная госпожа, я принадлежу к народу, который Бог избрал среди всех народов земли,

чтобы он был его святым народом. Но мы... Мы согрешили, и Божья кара постигла нас, как не постигала ни один другой народ земли.

—    А почему ты не разорвешь узы, связывающие тебя с этим народом, почему не примкнешь к тем, кто исповедует учение Пророка? Тогда мой отец, конечно же, сразу бы даровал тебе свободу.

—    Не говори так, великодушная госпожа. Даже в несчастье Израиль все равно остается Богоизбранным народом. Учение, которое Он нам дал, заповеди, которыми одарил своих детей, поднимают нас высоко над житейскими бедами, позволяют легко переносить любые невзгоды. Мы все равно остаемся Его народом, овцами Его стада. Придет час, и Бог пошлет нам искупителя; настанет день, когда Он со всех концов земли снова соберет нас вместе! Тогда мы опять будем первейшими среди других народов. Нам только нужно не отступать от служения нашему Богу.

С того дня дочь эмира Саида стала часто и подолгу беседовать с рабом своего отца, рожденным в земле франков, а эмир, любивший единственную дочь больше всего на свете, даже больше своих сыновей, позволял Фатиме делать все, что ее душе угодно.

Они добрались наконец до нового владения эмира — до замка в Леванте. Саид принялся обустраивать жилье. Сад поручили заботам раба из Франции. Эмир Саид сдержал слово. Рабби Шимшону было у него хорошо. Работой его не перегружали, по субботам он волен был отдыхать; вообще никаких препятствий ему не чинили, и он спокойно мог исполнять все, что предписывала ему религия. Никому не казалось странным, что Фатима часто и подолгу бывала в саду: она ведь очень любила цветы, и родные это знали. Однако рабби Шимшон, к величайшему своему ужасу, замечал, что единственная дочь его господина почти открыто выделяет его из толпы слуг эмира. Он по возможности избегал встречаться с ней. Но это было не так-то просто. Обитатели замка по первому знаку должны были со всех ног бросаться исполнять малейшие ее желания.

Глава одиннадцатая

Однажды эмир велел своему еврейскому рабу прийти в его покои.

—    Шимшон, — сказал он, — за то короткое время, что ты у меня служишь, я успел тебя полюбить.

—    Всемилостивейший повелитель, — ответил рабби, — ты слишком добр к своему слуге. Если уж Бог обрек меня на то, чтобы жить рабом вдали от родины, то я не устаю благодарить Его за то, что Он предал меня в руки такого доброго господина.

—    А почему я должен плохо обращаться с тобой? Ты ведь служишь мне верой и правдой. Но у меня есть для тебя кое-что и получше. Если ты будешь послушен мне, то я отпущу тебя на свободу.

—    Как, — вскричал обрадованный рабби Шимшон, — ты согласишься так поступить, ты вернешь мне свободу и позволишь вернуться к жене и детям?!

—    А вернись ты и в самом деле в страну франков, какая судьба ждет тебя там?

—    Я стану снова жить вместе с теми, кого люблю, я снова без помех смогу предаться изучению Торы.

—    Тогда ты останешься, как и был, бедным человеком, получающим скудное содержание из рук своего брата.

—    Мне и не надо большего, милостивейший господин! Послушай, что говорят об этом наши мудрецы: «Ешь хлеб с солью, запивая его водой, спи на земле и веди жизнь, полную трудов, изучая Тору. Если ты будешь так жить, то будешь счастлив и благополучен, счастлив в этом мире и благополучен после смерти». Вот каков путь Торы.

—    То, что ваши мудрецы за такую скудную, полуголодную жизнь сулят вам в будущем услады рая, это я очень даже могу понять. Но мне, честное слово, кажется слишком суровым, что для счастья в этом мире они предлагают тебе всего лишь хлеб, соль, воду и земляную постель.

—    Милостивейший господин, это изречение наших мудрецов так же справедливо, как и все, чему они учат. Удовольствия земного мира суетны и ничтожны. Участь богача кажется бедняку куда как завидной, но стоит ему самому разбогатеть, и он весьма скоро делается равнодушен ко всему, чего еще вчера так страстно желал. Если мне необходимо утолить голод, то не все ли равно — будет то скудная пища или самые изысканные яства? А кроме того, не забудь, что вкусная, возбуждающая аппетит еда, да еще в избытке, намного вреднее для здоровья, чем самая обыкновенная, простая и даже грубая пища. Разве усталый труженик после тяжелого дня не спит на голой земле крепче и слаще, чем ленивый богач, от пышного ложа которого так часто бежит сон?

—    Я вижу, тебя не привлекает то, к чему стремится большинство людей. И все же я надеюсь, что ты примешь мое предложение.

—    Говори, мой господин, твой слуга слушает тебя.

—    Видишь ли, Шимшон, Фатиму, свою единственную дочь, я люблю много больше, нежели других своих детей. Ее мать, которую я когда-то тоже искренне и горячо любил, рано умерла, и девочка — единственная память, оставшаяся мне о ней. Нежность моя к этому ребенку всегда, пожалуй, выражалась сильнее, чем следовало бы. Наверное, это не пошло Фатиме на пользу. Никогда и ни в чем не противоречил я ее желаниям. Вчера к ней посватался один богатый и знатный молодой эмир. Тогда она со слезами призналась мне, что любит тебя, Шимшон, и что хотела бы стать твоей женой. Признаюсь, мне не так уж легко исполнить ее желание и возвысить до ранга зятя Саида бывшего своего раба. Но я ценю в тебе возвышенную душу и благородное сердце. Прими религию Магомета, и тогда уже сегодня я отпущу тебя на волю и представлю султану Саладину, который умеет ценить людей, наделенных таким умом и такими дарованиями, как у тебя. Пройдет совсем немного времени, и ты наверняка займешь видное место при дворе султана. Тогда ты вернешься к нам, и я выдам Фатиму за тебя замуж.

—    Милостивейший господин, твои слова несказанно печалят меня. Ты так добр ко мне, а я вынужден показаться неблагодарным, отклонив твое великодушное предложение. Я мог бы обмануть тебя, мог бы согласиться принять предложенную свободу, мог бы отправиться ко двору султана и там с легкостью найти способ бежать на родину. Но я и не помышляю об этом. Я не стану обманывать тебя и лгать тебе. Напротив, я открыто говорю, что никогда не соглашусь отказаться от веры своих отцов. Ты знаешь, как однажды царь вавилонян хотел заставить Хананию, Мишоэла и Азарию отречься от Бога Израилева? Они дали бросить себя в огонь, но не исполнили волю царя. Я тоже готов умереть, если тебе угодно будет предать меня смерти, но я всегда останусь верен своему Богу.

—    А твой Бог разве не тот же, что и наш? Разве у нас у всех не один Отец, разве нас всех нас создал не один Всевышний?

—    Истинно говоришь ты, но поклоняемся мы ему по-разному, и я всегда буду служить своему Богу — так, как велел Он нам через нашего учителя Моисея.

—    Ты, раб, осмеливаешься мне перечить?! Да я попросту приказываю тебе принять ислам! Я твой господин, владыка над твоей жизнью и смертью. Я могу раздавить тебя, как червяка.

—    Ты можешь убить меня, господин, но не в твоей власти заставить меня изменить моей вере.

—    Тогда я убью тебя, собака!

Вне себя от гнева, эмир выхватил из ножен кинжал и в ярости бросился на рабби.

В этот миг из соседней комнаты вбежала Фатима.

—    Отец! — закричала она. — Отец, не трогай его!

Услышав голос дочери, эмир замер, потом отвел в

сторону кинжал, уже почти коснувшийся груди рабби Шимшона.

—    Еврей! — закричал он голосом, хриплым от ярости. — Ты осмеливаешься противиться моей воле!

—    Мой добрый, милостивый господин, — невозмутимо проговорил рабби Шимшон, — разве ты сам не преисполнился бы презрения ко мне, если б ради денег, благополучия или женщины я отрекся от своей веры?

—    Прочь! — вскричал эмир.

Рабби Шимшон удалился, и Саид повернулся к дочери, дрожавшей всем телом:

—    Ты была рядом и слышала наш разговор?

—    Да, отец.

—    Стало быть, ты знаешь, что этот еврей ответил мне, знаешь, что он отважился перечить моей воле?

—    Я слышала, отец.

—    Фатима, Фатима, что ты делаешь со мной! Ради тебя я унизился до того, до чего не унижался еще ни один правоверный. Я предложил своему рабу свободу, богатство, положение, почет и собственную дочь, а он от всего этого отказался. Сколько достойных молодых людей почли бы за счастье породниться со мной, а этот еврей тобой пренебрег! Глупое дитя, зачем ты сделала такой нелепый выбор? Будь благоразумна и выбрось из головы эту жалкую собаку, принадлежащую к презренному иудейскому племени.

Фатима заплакала.

—    Отец, — произнесла она сквозь слезы, — я люблю его, люблю больше жизни! Разве ты не понял, какой это благородный, добродетельный, смелый человек? Ведь для него свобода, титул и богатство — ничто; он не пожелал пожертвовать ради них своими убеждениями.

—    И ты не сердишься на него за то, что он отверг тебя? Неужели ты так мало себя ценишь, что готова признать его правоту? Он отказался обладать тобой, презрел возможность стать зятем эмира Саида!

—    О мой отец! Ты не должен подходить к Шимшону с той же меркой, что и к другим людям. Он не такой, как все. Человек с возвышенными представлениями, он не способен на предательство. И почитает ничтожным то, чего другие вожделеют всем сердцем. О, если бы Бог помог мне найти способ, как стать его

женой и чтобы ему для этого не пришлось идти против собственной совести!

—    Глупое дитя! Так ты, пожалуй, захочешь, чтобы я отдал тебя замуж за иудея! Клянусь бородой Пророка...

—    Не клянись, отец, не клянись!

—    Даже если я и не подкреплю клятвой своего слова, все равно этому не бывать никогда. Что скажет султан, что скажут все мои друзья и знакомые, если я отдам свою дочь в жены какому-то еврею? Прошу тебя, Фатима, забудь о нем! Стань снова независимой и гордой, моя девочка, преисполнись гнева и ненависти к тому, кто осмелился пренебречь тобой.

—    Возненавидеть его? Увы, отец, это не в моих силах.

—    Тогда по крайней мере будь мужественной и заставь себя изгнать мысль об этом строптивом рабе из своего сердца. Фатима, дитя мое, дочь моей возлюбленной Сулейки, которой ты не знала! Я всегда думал, что ты любишь меня так же, как и я тебя. Неужели ради какого-то иудея ты совсем забыла отца? С самого раннего детства тебе ни в чем не было отказу Сегодня я впервые прошу тебя уступить мне. Не отвергай моей просьбы: будь решительной, доченька, и выбрось мысли о Шимшоне из своей головы.

—    Я попытаюсь, отец.

—    Согласись выйти замуж за эмира Ибрагима; он ведь только вчера сватался к тебе.

—    Вот этого я не сумею, дорогой отец. Прошу тебя, дай мне время во всем разобраться.

В тот же день эмир Саид отправил еврейского раба в самый отдаленный конец своих владений, велев тамошним надсмотрщикам обращаться с ним возможно строже. Рабби Шимшон с терпением и спокойствием принял перемену в своей участи. Ни на секунду не пожалел он о том, что отказался от предложения эмира. Управляющим в этой части угодий Саида оказался грубый и жестокий человек, которому доставляло удовольствие мучить подвластных ему рабов. Сколько же должен был вынести от него рабби Шимшон, для которого эмир потребовал особой строгости! Кнут управляющего то и дело опускался на спину несчастного, оставляя на ней кровавые рубцы. Но мужественный рабби Шимшон не жаловался, не роптал. Воображение не рисовало нашему герою бесчисленные блага, кои достались бы ему, женись он на любимой дочери эмира Саида, прекрасной Фатиме, заполучить руку и сердце которой стремились многие мужчины. Его не влекли ни власть, ни богатство, ни почет, ни другие земные радости. Что касается страданий, выпавших на его долю, то он смиренно выносил их, покорный воле Небесного Отца. Даже крик боли, что так часто готов был вырваться у этого человека в миг, когда его бил кнутом жестокий надсмотрщик, он научился подавлять, а вместо этого лишь вздыхал и произносил вслух: «Да прославится Имя Всевышнего!»

Глава двенадцатая

Фатима честно пыталась исполнить просьбу отца — изгнать из сердца страстную любовь к рабу из Франции и желание соединиться с ним навсегда. Сначала ей казалось, что у нее получается: ведь рабби Шимшону не разрешалось покидать ту часть поместья, куда его сослали и которая была расположена далеко от дворца, а дочь эмира никогда там не бывала. Были приняты различные меры предосторожности: ничто не должно было напоминать бедняжке о том, кого ей следовало позабыть. Но скоро Фатима поняла, что усилия напрасны. Глубокая тоска все сильней овладевала ею. Украшения и цветы, которые прежде так ее радовали, теперь были бессильны вызвать у нее даже улыбку. Она не плакала, не жаловалась, ни о чем не просила, перенося свою боль с молчаливой покорностью, но щеки ее ввалились, и она таяла прямо на глазах. Эмир, конечно, все это видел, и его сердце преисполнилось глубокой печали. Наконец он решился сделать то, на что так долго не мог решиться. Для спасения жизни дочери он решил выдать ее замуж за еврея, даже если тот и дальше будет упорствовать и откажется принять ислам.

В один прекрасный день Саид вызвал рабби Шимшона во дворец. Все это время рабби Шимшон тоже ужасно страдал. Тяжелая, непривычная работа, а особенно жестокое обращение согнули его стан, но запавшие глаза на изможденном лице светились еще ярче.

—    Еврей, — сурово сказал эмир, увидев перед собой сгорбленного, измученного раба, — преодолел ли ты свое упрямство?

—    Господин, — ровным голосом отвечал Шимшон, — речь идет не об упрямстве. Разве это упрямство, если я отказываюсь изменить вере моих отцов, а вместо того с радостью переношу все страдания, на которые ты меня обрек?

—    Конечно, упрямство. Ты ведь противишься моей воле. Я твой господин, и твой долг — повиноваться мне.

—    Судьба человека подобна колесу: спица, которая сейчас наверху, в следующее мгновение оказывается внизу. Если бы ты, господин, попал в плен и тебя продали в рабство, а твой хозяин — христианин или иудей — потребовал бы от тебя, чтобы ты отрекся от своей веры и тоже стал христианином или иудеем, послушался бы ты его?

—    Не будем спорить. Я просил свою дочь, чтобы она постаралась забыть тебя. Она, как послушный ребенок, пыталась выполнить мою волю, но я вижу — это выше ее сил. Глубокая тоска овладела ею. Она не жалуется, не плачет, чтобы не огорчать меня, но она страшно исхудала и едва держится на ногах. Все радовавшее ее раньше, теперь стало ей безразлично. Я боюсь... Я боюсь, если так пойдет и дальше, Фатима станет добычей смерти.

Саид умолк. Сильный муж, храбрый воин, он закрыл лицо руками, чтоб не было видно слез, текущих у него по щекам.

—    Господин, — сказал Шимшон, — я уже давно заметил: смерть свила себе гнездо в груди твоей достойной дочери. Ведь ее мать, наверное, умерла от чахотки, и дочь унаследовала предрасположенность к этой страшной болезни.

—    Ты удивительно проницателен, Шимшон. Все именно так, как ты говоришь, и именно поэтому я всегда прежде всего старался ничем не огорчать бедного ребенка. Огорчение для нее — смертельный яд. И я готов совершить самое трудное для меня на свете. Я отдам ее тебе в жены, даже если ты будешь продолжать упорствовать и останешься иудеем.

Услышав эти слова, рабби Шимшон испугался.

—    Господин, — дрожа, сказал он, — я и здесь не могу быть послушен твоей воле. Моя религия запрещает мне брать в жены девушку, которая не принадлежит, как и я, к тем, кто исповедует веру моих отцов.

—    Ты что же, хочешь в своем упрямстве выполнить все, что предписывает твоя религия до последнего установления?! Я приношу величайшую жертву из всех, которые когда-либо приносил человек моего ранга, — я готов выдать за тебя, раба и иудея, свою дочь и не требую, чтобы ты перешел в веру Пророка. Ты же возражаешь, ссылаясь на положения своей религии, и не хочешь поступиться ни одной буквой!

—    Господин, я согласен служить тебе так, как ты прикажешь.Моя жизнь в твоих руках, и если ты потребуешь, чтобы я отдал ее, служа тебе, я готов это сделать. Но от исполнения священных заповедей

Божьих я не откажусь. Никто на свете не сможет заставить меня сделать это.

Эмир поднялся и принялся расхаживать по комнате. Потом раздвинул занавеси, отделявшие его покои от соседних, и прошел к Фатиме.

—    Дочь моя, — сказал Саид, — Шимшон не хочет брать тебя в жены, потому что ты другой веры. Готова ли ты оставить свою веру и ради него сделаться иудейкой?

—    Его Бог — мой Бог.

Лицо эмира потемнело.

—    Дочь моя! — повторил он. — Ты согласна ради этого иудея отказаться от того, что для твоего отца — высшая истина и негасимый свет? Знай, если ты отречешься от веры в единого и истинного Пророка, то открыто я никогда не смогу дать своего согласия. Ты должна будешь тайком бежать со своим евреем и никогда уже не сможешь вернуться ко мне. Фатима, неужели отец для тебя так мало значит и ты готова навсегда меня оставить? И даже когда я умру и попаду в рай, как Пророк обещал мусульманам, и там нам не придется свидеться: ты, отступница, будешь обречена на вечные муки в аду! — Стоило Саиду произнести последние слова, как дочь его, страшно побледнев, без чувств упала на землю.

Увидев у своих ног безжизненную Фатиму, Саид громко вскрикнул. Он дернул за шнур, привязанный к звонку, и в комнату поспешно вбежали слуги. Служанки привели девушку в чувство, однако она все равно была слишком слаба, и ее пришлось уложить на диван. Мрачнее тучи вернулся эмир к рабби Шимшону.

—    Еврей, — сказал он, — ты убиваешь мое дитя.

—    Я слышал, господин, о чем ты говорил с доче

рью. Я не решился прервать тебя, но ты совершенно напрасно мучил Фатиму. Даже если бы она была еврейка, я все равно не мог бы жениться на ней: дома у меня уже есть жена.    ,

Эмир с удивлением смотрел на него.

—    Поистине твои отговорки не имеют конца! — сказал он. — Ты что, христианин и тебе приходится довольствоваться одной женщиной? Разве у Авраама не было двух жен, у Иакова — трех, у Давида — шести, а у Соломона — семисот? Разве многие евреи в землях султана Саладина не имеют по нескольку жен?

—    Да, господин, прежде всем евреям было позволено брать в жены по нескольку женщин; в странах Востока это делают и по сей день. Но вот уже сто лет, как раввины Запада приняли решение объявлять вне закона каждого из живущих там евреев, если он отважится стать хотя бы двоеженцем.

—    Твоему упрямству нет границ. Решение раввинов для тебя важнее жизни моей дочери. Но и эта отговорка ничего не значит. Ты можешь поступить так же, как граф Эрнст фон Гляйхен: граф бежал с дочерью иконийского султана, и Папа Римский позволил ему назвать ее «супругой», а ту, что осталась дома, — «женой».

—    У евреев, мой господин, нет священников, которые могли бы нас от чего-то освобождать или что-то нам разрешать.

—    Но ведь ты можешь послать жене на родину разводное письмо.

Рабби Шимшон побледнел. Его хотят заставить расстаться с любимой женой, со славной, верной,

доброй Диной, бесценной спутницей юности, матерью его детей!..

—    Господин, — помолчав немного, сказал он, — зачем ты терзаешь себя и меня? Разве ты позволишь твоей дочери бежать со мной?

—    Тогда перестань упрямиться и прими ислам.

—    О господин, не требуй от меня невозможного.

—    Ступай, но помни: если Фатима умрет, ты мне заплатишь за это.

Рабби Шимшон снова вернулся туда, где с ним обращались чудовищным образом.

Саид весь отдался заботам о дочери. Фатима была очень больна, и спешно вызванный врач сказал, что состояние девушки внушает ему самые серьезные опасения. У нее начался сильный жар. Она бредила, вскрикивала, и было понятно, что сердце ее разрывается от боли и горя. Незадолго до смерти сознание ее прояснилось. Она попросила позвать к себе отца и сказала ему:

—    Я причинила тебе боль. На пороге смерти я прошу, чтобы ты простил меня.

Склонившись над своей умирающей девочкой, Саид заплакал навзрыд.

—    Отец, — сказала Фатима, — выполни еще одну мою просьбу перед тем, как мы навеки расстанемся.

—    Проси чего хочешь, моя радость, и твое желание исполнится. Только одного не запрещай — отомстить за твою смерть тому, кто стал ее причиной.

—    Именно об этом я и хотела просить тебя: откажись от мести. Будь великодушен, отец, прости его и отпусти. Подари ему свободу.

—    Никогда! После того как он отнял у меня главную радость моей жизни? Ведь я теперь буду несчастен до конца дней, а он... Он станет радоваться!

—    Тогда, по крайней мере, пообещай не убивать его.

—    Глупое дитя, ведь это за тебя я буду мстить ему. Нет, он должен умереть!

Бедняжка услышала эти страшные слова, и лицо ее исказила судорога. Она начала надрывно, мучительно кашлять; кровь потоком хлынула изо рта. Эмир громко закричал. Прибежавший врач пытался хоть немного облегчить страдания умирающей.

Когда приступ прошел, Фатима приподнялась и нашла глазами отца. Тот стоял поодаль, опустив голову. Взгляды их встретились, и она еле слышно произнесла:

—    Не убивай его, отец. Пообещай, что не убьешь.

И тут произошло невероятное. Жалость к дочери пересилила.

—    Обещаю, — с трудом заставил себя произнести Саид.

Взгляд больной прояснился. Со словами: «Спасибо, отец» она тихо отошла в лучший мир.

Тело Фатимы предали земле со всеми возможными почестями. Скорбь эмира не знала границ, но больше всего мучило его то, что он связал себя обещанием не убивать рабби Шимшона. Ему казалось, что, задуши он убийцу дочери (так Саид называл рабби) собственными руками, его боль стала бы меньше. Но сделать это было нельзя, и он велел надсмотрщику обращаться с рабом-евреем как можно более жестоко и подвергать его любым изощренным истязаниям, однако с тем условием, чтобы сохранить ему жизнь. Словом, теперь участь рабби Шимшона оказалась еще ужаснее, нежели участь страдальца Иова, — хотя бы потому, что последний, по крайней мере, не был жертвой человеческой злобы и произвола. Несмотря на это, присутствие духа не покидало пленника. Его вера в заступничество и помощь Всемогущего была непоколебима. И в пору самых тяжких испытаний он утешал себя мыслью, что в один прекрасный день вернется домой и снова увидит своих близких. Между тем в мире готовились важные события, которым предстояло потрясти человечество. Речь о них пойдет в следующей главе.

Глава тринадцатая

Германский император, старый вояка Фридрих Барбаросса, собрал в Регенсбурге германских валльбрудеров. Они вместе с ним подняли крест. Из этого города он собирался выступить в поход — величайший из всех Крестовых походов, какие видел мир. Семнадцать князей церкви, герцоги, графы и бесчисленные рыцари, среди которых был и собственный сын императора герцог Фридрих Швабский, изъявили желание участвовать в сражениях. Сотни тысяч храбрых воинов заявили, что дело веры вдохновило их и они готовы завоевать Святую землю или принять мученический венец в битве с неверными. Несмотря на строжайший приказ императора поддерживать в рядах крестоносцев порядок и благонравие, распущенность, воровство и разгильдяйство были там совсем не редкостью. Византийский император Исаак и султан Иконии отправили послов в Регенсбург с сообщением о готовности предоставить германскому воинству безопасный проход через свои земли. Со всей торжественностью заключили и скрепили клятвами договоры. Но едва крестоносцы вступили на землю Византии, повсеместно учиняя разбои и грабежи, у них начались величайшие неприятности с греками, так как византийский император, со своей стороны, не чувствовал себя больше связанным договором. Писатели того времени воспользовались этим, и обвинили византийского императора в вероломстве и нарушении договора. Но тот, кто согласится смотреть на вещи беспристрастно, поймет, что крестоносцы сами виноваты во всех неприятностях, свалившихся на их головы. Ведь те же самые писатели признают, что «благочестивые пилигримы жестоко злоупотребили полученным от императора в нужде разрешением для мародерства». В землях Византийской империи и в землях, находившихся под властью султана, на долю войска паломников выпали жестокие, самими крестоносцами заслуженные страдания. Уже незадолго до того как желанная цель была достигнута, 6 июня 1190 года в водах реки Каликадн утонул их предводитель. Пав духом, многие после этого повернули домой. Остальные под командованием герцога Фридриха Швабского подошли к Антиохии, где тело императора было предано земле. Здесь сильно поредевшее воинство приняло решение дожидаться прихода английского и французского королей с их людьми.

Когда умер король Генрих Английский, душевно сломленный неудачной войной и вынужденным заключением унизительного мира с Францией, корону унаследовал его сын Ричард по прозвищу Львиное Сердце. Еще при жизни отца Ричард поднял крест. Воодушевление, с которым крестоносцы готовились отправиться в поход против мусульман, воодушевление, в основном опиравшееся на желание грабить,

убивать, мародерствовать и развратничать, прежде всего обратилось против миролюбивых и добродетельных, занимавшихся полезными ремеслами евреев (особенно в Англии). Их крестоносцы хотели истребить и их имущество забрать себе. В день коронации молодого короля, 3 сентября 1189 года, когда Ричард после церемонии в церкви вернулся во дворец, пришла еврейская делегация присягнуть новому королю и поднести положенные подарки. По наущению Балдуина, епископа Кентерберийского, евреям в аудиенции было отказано, и слуги короля выставили их вон. Для черни это был знак, что сам король благословляет ее на убийства и грабежи евреев. Начались страшная резня и разбой, люди поджигали дома, где жили евреи, убивали и сжигали живьем мужчин, женщин и детей. Лондонского раввина, рабейну Якова Орлеанского, так же как и его учителя, известного под именем рабейну Там, друга и прежнего соученика рабби Шимшона из Куси, собирались заставить принять крещение. Он предпочел принести в жертву и во славу Имени Божия собственную жизнь. Молодой король тщетно пытался положить конец отвратительной бойне. Это удалось ему только на следующий день. Тогда он велел предать суду всех грабителей и убийц, попавших в его руки. Он издал строгие законы, они должны были не допустить повторения подобного кошмара. Но когда король отправился во Францию, чтобы оттуда начать свой поход против неверных, вооружавшиеся для войны крестоносцы снова набросились на евреев. Самой ужасной смертью погибли тогда целые общины Израиля в Линне, Норвиче и Стэдфорде. Жуткая участь постигла евреев Йорка, где существовала весьма благополучная община. Когда послышались угрозы крестоносцев,  Йоркские евреи укрылись в королевском замке, где в течение шести дней выдерживали настоящую осаду, защищаясь с достойными удивления мужеством и упорством. Поняв, что недостаток продовольствия рано или поздно заставит их оказаться в руках врагов, несчастные решили лучше убить себя, чем погибнуть от рук необрезанных. Мужчины с радостью принесли в жертву своих женщин и детей, после чего убили друг друга. Последние оставшиеся в живых сожгли себя вместе со всем имуществом. Это случилось 17 марта 1190 года, в ночь на Великую субботу. Пятьсот мучеников умерли в Йорке смертью героев во славу Имени Божия.

Король Ричард, узнав об этих жестокостях, впал в ярость и сурово наказывал разбойников и убийц, если только те не успевали спастись бегством от его карающей длани.

Между тем короли Англии и Франции готовились к Крестовому походу. Они тоже издали самые строгие распоряжения, которые должны были удержать в повиновении диких и разнузданных пилигримов, именовавших себя святыми воинами Христовыми. О том, насколько это удалось, можно судить по такому случаю. Шестьдесят три корабля английского флота прибило к берегам Португалии, где король Санчо принял паломников с распростертыми объятиями. Они же в благодарность за это предались в Лиссабоне самому дикому разврату. Они насиловали женщин и девушек, они выгнали евреев и сарацин, живших в городе под защитой короля, из их домов, а дома подожгли. Они разорили все виноградники в окрестностях Лиссабона.

И все-таки королю Ричарду, которого его солдаты боготворили за невиданные мужество и храбрость, удалось навести относительный порядок в рядах этих необузданных людей. Подобно льву, Ричард не отступал перед опасностью. Однажды в сопровождении только одного слуги проезжал он через деревню в Калабрии, и вот между ним и жителями вспыхнула ссора. Все население деревни, где никто раньше не видел короля, взяв в руки палки, набросилось на него, и он с единственным своим спутником выдерживал натиск десятков людей, пока не подоспела свита. Подобные доказательства неслыханной смелости снискали молодому королю всеобщую любовь, тем более, что он был справедлив и благожелателен по отношению ко всем, даже к самым простым людям.

Пока не миновали Сицилию, англичане и французы двигались сообща. Но оба короля плохо выносили друг друга. Это дало многочисленные поводы к ссорам между войсками. Когда же Ричард разорвал помолвку со своей прежней невестой, сестрой повелителя Франции, и обручился с дочерью короля Наварры, между английским и французским королями исчезла всякая видимость дружбы и доверия. Получилось так, что войска разошлись, и отныне в одиночку старались достичь пределов Святой земли.

Французское воинство прибыло в гавань Акко 13 апреля 1191 года. Там оно соединилось с немецкой армией, осаждавшей город, носивший название Птолемаиды. У англичан дела шли не так гладко. Только после множества опасностей суждено им было добраться до Святой земли. Едва Ричарду стало известно, что правитель Кипра не выказал должного гостеприимства по отношению к матери и невесте английского короля (их корабль прибило к берегам острова), а также и ко всем другим англичанам, он приказал своим кораблям пристать к кипрскому берегу и, несмотря на огромное численное превосходство защитников острова, одержал над ними блестящую победу. За пятнадцать дней ему удалось подчинить своей власти весь остров, взять многочисленные укрепления и города, захватить неисчислимые сокровища, которыми он затем с истинно королевской щедростью оделил своих соратников. Покорение Кипра еще больше укрепило его славу; его превозносил весь Восток, щедро расточая похвалы храброму молодому королю с сердцем льва. Его великодушие и благородство не уступали его храбрости. Молва о Ричарде достигла даже того удаленного замка в Леванте, где рабби Шимшон влачил свое жалкое существование. И когда английское войско, в свою очередь, прибыло к стенам Птолемаиды и город почти сразу же оказался в руках христиан, никто не сомневался, что то была заслуга именно Ричарда Львиное Сердце.

Мусульмане пали духом, они решили, что их владычеству пришел конец. Только Саладин по-преж-нему оставался тверд и неустрашим. Зато приближенные и военачальники султана потеряли почти всякую надежду на благополучный исход событий. И тогда эмир Саид отважился на отчаянный шаг с целью убрать с дороги опаснейшего врага ислама.

Вместе с двумя сыновьями эмир отправился в Птолемаиду и попросил аудиенции у Ричарда Львиное Сердце.

— Великий правитель, — сказал он английскому королю, — я и оба мои сына наслышаны о твоих богатырских подвигах, о твоей достойной восхищения доблести. Служить тебе — самое заветное наше желание. Очень скоро ты станешь хозяином этой земли, все вокруг будет брошено к твоим ногам. Именно теперь мы могли бы оказаться тебе весьма полезны: мы ведь превосходно знаем страну, знаем Саладина с его военными хитростями, знаем войско, знаем планы полководцев. Мы готовы всячески помогать тебе и в доказательство своей искренности изъявляем полную готовность перейти в твою веру.

Короля Ричарда неожиданное предложение очень обрадовало. Он осыпал эмира и его сыновей подарками. Епископу Сейлесберийскому было приказано еще до наступления вечера совершить над будущими христианами обряд крещения.

Король-победитель бесстрашно разъезжал по стране. Он не боялся приближаться почти вплотную к позициям Саладина. Саид вместе с сыновьями сопровождали его в этих поездках. Эмир объяснял Ричарду, как в случае возможного сражения выгоднее расположить войска, как сделать, чтобы крестоносцам удалось малой кровью завоевать побольше чужой земли.

Во время одной из таких поездок Саид сказал королю:

—    Владыка, видишь вот тот холм? За ним находится мой замок. Твой слуга почел бы за счастье, если бы ты позволил ему принять у себя своего высокородного повелителя.

—    Согласен, — ответствовал Ричард. — Я и моя свита с радостью воспользуемся твоим гостеприимством. Я голоден, меня томит жажда, хорошее угощение пришлось бы сейчас как нельзя более кстати. Езжай вперед, Саид, мы следуем за тобой.

Эмир пришпорил коня. Спустя короткое время Ричард, сопровождаемый лишь десятком рыцарей и немногочисленными слугами, перешагнул порог дома человека, которого считал верным другом и который на деле был злейшим и непримиримейшим его врагом.

Глава четырнадцатая

Что касается рабби Шимшона, то жизнь его день ото дня становилась все невыносимее. Сколько раз был он близок к тому, чтобы изнемочь под бременем ужасных страданий, на которые обрекли его гнев Саида и жестокость надсмотрщика. Однако вера рабби в Бога не поколебалась ни на миг. Всякий раз именно она помогала ему устоять, выжить. «Бог взирает на землю, — ободрял он себя словами Псалмопевца, — со святой высоты Своей. С небес глядит Он на землю, чтобы услышать стоны узников, облегчить муки сынов смерти. Ах, исчезли, как дым, дни мои, сердце мое иссохло, словно трава, и от стенаний моих кости мои прильнули к плоти. Я уподобился пеликану в пустыне, я стал точно филин на развалинах. Но Ты, Боже, обращаешь слух к рыданиям одинокого страдальца, ты не оставишь без ответа моей горячей мольбы». Так несчастный пытался утешить себя, ища в молитве источник сил, мужества и терпения.

При осаде Птолемаиды в плен к мусульманам попал некий английский рыцарь, приближенный короля Ричарда. Пленник достался Саиду и стал рабом эмира. Его отправили в левантийский замок, и дворецкий эмира распорядился послать англичанина в тот же дальний конец поместья, где должен был выполнять непосильную, поистине каторжную работу и терпеть небывало жестокое обращение рабби Шимшон. Иудей и христианин, оба осужденные влачить тяжкое ярмо рабства, скоро подружились. Рыцарь Хэмфри из Олд-Касла (так звали нового раба Саида) с радостью признал в рабби Шимшоне подданного своего короля. Он рассказал ему обо всех событиях, происшедших за это время на английской и французской земле, — о смерти короля Генриха и восхождении на престол Ричарда, о воинском мужестве, о справедливости и благородстве молодого короля, о том, как тот сурово пресек преследования исповедующих единого Бога, как наказал гонителей евреев. Рабби Шимшон плакал, слушая рассказ о страданиях своих братьев в Англии, а известие о гибели друга юности, лондонского раввина, наполнило его душу глубокой печалью. Молодой английский король, явивший доброту и справедливость к несчастным, презираемым и униженным иудеям, пробудил в его сердце искреннюю любовь и восхищение.

Вечером того дня, когда король Ричард поддался на уговоры посетить замок эмира Саида, надсмотрщик (это его удары так часто приходилось испытывать на своей спине рабби Шимшону) вернулся домой пьяным. Когда Хэмфри увидел его из окна, бредущего к дверям в сильном подпитии, качающегося, точно дерево под ветром, из стороны в сторону, он сказал своему другу:

—    Послушай, Шимшон, сдается мне, пробил час нашего освобождения. Давай нападем на этого негодяя, вопреки запретам Корана явно выпившего слишком много вина, и убежим. До меня дошли слухи, что войско англичан взяло Птолемаиду и теперь находится где-то в глубине страны. Надеюсь, это так и есть. Тогда мы в два счета сумеем добраться до своих.

Пылкий рыцарь уже хотел от слов перейти к делу, как вдруг надсмотрщик испустил радостный вопль, воздев руки к небу, и что-то проорал на своем языке. Англичанин не понял ни единого слова, поскольку тот кричал по-арабски. Но у еврея, знавшего арабский язык, от ужаса кровь буквально застыла в жилах.

—    Ради Бога, — прошептал он рыцарю, — молчи и не двигайся. Он выкрикнул нечто такое, что испугало меня до смерти. Дай я поговорю с ним, надо попробовать выяснить, что произошло на самом деле. Не привиделось ли ему это спьяну.

Надсмотрщик вошел к ним, еле держась на ногах.

—    Поди сюда, ты, еврей вонючий! — заорал он, едва переступив порог. — Иди сюда, в мою комнату, сукин сын, с тобой, по крайней мере, разговаривать можно. Ты хотя бы понимаешь, что говорит верный ученик Магомета и можешь что-нибудь сказать в ответ на нашем прекрасном языке, а вот собаки-христиане только или воют, как шакалы, или кукарекают, как петухи. Сегодня у моего господина праздник. Сегодня всемогущий Бог отдал в наши руки самого страшного и жестокой) врага мусульман — английского султана, которого его люди называют Львиным Сердцем.

—    Он пал в сражении? — спросил рабби Шимшон.

—    Нет. Его взяли в плен. Заманили в ловушку. Мой господин, эмир Саид, да продлит Всемогущий

его дни, сделал вид, что отрекается от учения Пророка и переходит вместе со своими сыновьями в стан неверных. Английский султан, может, и храбр как лев, но умом глупее барана. Он сходу угодил в западню, которую приготовил для «него мой хитроумный повелитель. Саид заманил его сюда, в этот замок. Еще до рассвета его закуют в цепи и доставят к султану Саладину.

—    Как, король Ричард в замке?

—    Видишь, вон там, в левом крыле, светится окно? Теперь он, наверное, ложится спать, воображая себя свободным человеком и английским султаном, а ведь на самом деле он уже пленник эмира! Да погубит Бог точно так же и всех остальных врагов Аллаха! А теперь я пошел спать. Убирайся прочь, погань еврейская...

С этими словами он пнул рабби Шимшона ногой, рухнул на ложе и почти мгновенно захрапел.

На цыпочках выскользнул рабби Шимшон из его логова и пробрался к своему английскому другу.

—    Рыцарь Хэмфри, — тихо сказал он, — надсмотрщик сообщил мне страшную новость. Король Ричард — пленник эмира Саида, его заманили в замок хитростью, и теперь он здесь и ни о чем не подозревает.

—    Что? — изумленно вскричал Хэмфри. — Это невозможно!

—    И все же это так. Не станем терять драгоценное время на разговоры, позже я расскажу тебе все подробности. Сейчас дорога каждая минута! Быть может, Бог пошлет нам небывалое счастье стать спасителями короля Ричарда и самим спастись вместе с ним. Послушай, какой план созрел у меня. Надсмотрщик и рабы спят глубоким сном. Мы подкрадемся к надсмотрщику, ты вытащишь у него из-за

пояса кинжал и одним ударом покончишь с ним, но так, чтобы он не успел издать ни звука. Сумеешь справиться с этим делом?

—    Сумею.

—    Потом мы возьмем ключи, отопрем нашу тюрьму, вырвемся отсюда и проникнем в замок. Там, проявив всю ловкость, на какую мы способны, преодолев все препятствия, все трудности, мы доберемся до спальни короля и предупредим его.

—    Ты считаешь, это реально?

—    Нам остается надеяться на Бога, на то, что Он не оставит нас Своим покровительством, и тогда мы выручим короля, попавшего в сети гнусного предательства. Я неплохо знаю замок и представляю себе, какие покои эмир обычно отводит для знатных гостей... Но поспешим, время действительно не ждет.

Они тихонько подкрались к ложу надсмотрщика. Громко храпя, тот спал тяжелым пьяным сном. По своей всегдашней привычке надсмотрщик сжимал в руке остро наточенный кинжал, обнаженное лезвие поблескивало в лунном свете. Рыцарь протянул руку и быстрым движением вырвал у спящего оружие, да так быстро, что изверг даже не проснулся. Еще секунда — и Хэмфри бестрепетно вонзил кинжал ему прямо в сердце, из горла убитого не вырвалось ни единого звука. Они забрали у мертвого надсмотрщика ключи, торопливо покинули дом и бегом бросились ко дворцу. Однако, добравшись до ворот, Хэмфри и рабби Шимшон обнаружили, что те наглухо заперты.

—    Единственное, что можно сделать, — проговорил рабби Шимшон, — это написать на куске пергамента предупреждение об опасности. Мы завернем в него камень, а камень бросим в окно королевской опочивальни.

—    Но, во-первых, — возразил рыцарь, — я не большой мастак писать, а во-вторых, где мы возьмем пергамент и чернила?

—    У меня с собой табличка и палочка для письма; при свете луны я смогу напивать все, что надо. Только бы ты сумел метким броском отправить камень в комнату короля.

—    Я не промахнусь, будь спокоен. Вытаскивай свою табличку, пиши, а потом покажи мне, за каким окном почивает его величество.

Рабби достал из складок одежды навощенную табличку и начертал на ней по-французски железной палочкой:

«Ричард, великий король! Ты в страшной опасности! Эмир Саид только для того перешел в христианскую веру, чтобы заманить тебя в свой замок. Еще до наступления утра тебя свяжут и доставят к Саладину Двое верных тебе людей, два раба, живущие в поместье, предупреждают тебя и просят: будь начеку!»

После этого рыцарь Хэмфри взял табличку, привязал ее к камню и бросил, целясь в окно, которое указал ему рабби Шимшон.

Ричард Львиное Сердце только что отошел ко сну. На полу возле его кровати спокойно спал Эдмонд, верный телохранитель и оруженосец. Внезапно в комнате раздался звон разбитого стекла, и прямо на грудь оруженосцу что-то упало. Тот, испуганный, мигом вскочил на ноги. Король тоже проснулся.

—    В чем дело, Эдмонд?

Но Эдмонд уже отвязывал от камня табличку. Потом вслух прочел записку.

Лишь только до Ричарда дошел смысл слов, нацарапанных железом по воску, как он тут же поспешил к разбитому окну, распахнул ставни и в свете луны увидел обоих мужчин. Те глядели вверх, и каждый прикладывал палец к губам. Это был знак королю, что следует хранить молчание. Ричард все понял и велел оруженосцу будить спавшую в соседней комнате свиту. Потом приказал всем как можно быстрее надеть доспехи и разобрать мечи. Сам король тоже без промедления оделся и спустя несколько минут уже стоял в шлеме и латах, держа в правой руке широкий меч. Верные слуги, окружив его, ждали приказаний.

Понизив голос, Ричард передал им содержание записки, тайно брошенной в окно. Англичане стали держать совет, решая, как вернее избежать плена. Одни полагали, что следует забаррикадироваться и ждать. Другие ратовали за то, чтобы силой проложить себе дорогу и вырваться из замка. Оба варианта были опасны, каждый по-своему. Разумно ли засесть в комнате и ждать нападения? А если врагов будет слишком много? Однако выбравшись за пределы дворца и не зная здешних дорог, рано или поздно легко попасть в руки эмира...

Воины еще совещались, когда внезапно распахнулась дверь и в спальню вошел вооруженный до зубов эмир, сопровождаемый сыновьями и слугами. Саид полагал, что справиться со спящими вряд ли будет слишком сложно. Но едва его глазам предстал облаченный в доспехи король, вокруг которого столпились рыцари, как он тут же в испуге попятился к дверям. Король же, подняв свой могучий меч, бросился на эмира с криком:    

— Получи свою награду, предатель!

Меч с силой обрушился на голову вероломного хозяина дворца и снес ее с плеч. Началось побоище. Ричард и его рыцари явили чудеса храбрости. От руки короля с сердцем льва уже пали сыновья эмира,

но рыцари отправляли к праотцам все новых и новых приверженцев Магомета. Однако и англичане несли тяжелые потери. Некоторые были убиты, многие истекали кровью от бесчисленных ран. Дело вполне могло кончиться поражением,«и англичане уступили бы противнику, сильно превосходившему их числом, но тут нападавшим неожиданно нанесли удар в спину. А случилось вот что. Когда до рабби Шимшона и рыцаря Хэмфри донесся шум битвы, они тотчас кинулись назад, к воротам, и трясли их до тех пор, пока петли не ослабели и ворота не поддались. Затем оба смельчака проникли в помещение, где эмир хранил оружие; расположение его рабби Шимшону было прекрасно известно. Взяв себе по мечу, они пришли на помощь землякам и королю. Мусульмане, увидев, что их атакуют с двух сторон, дрогнули и обратились в бегство. Но спастись удалось лишь немногим сынам Аллаха. Большинство пало от руки рыцаря Хэмфри, пытаясь проскочить мимо него. Один из уцелевших бросился в сад, чтобы позвать на помощь рабов эмира вместе с надсмотрщиком. Но надсмотрщик был мертв, а рабы предпочли воспользоваться случаем и сбежать.

Когда наступило утро, Ричард и его люди уже были хозяевами замка.

Глава пятнадцатая

На другой день Ричард со свитой и двумя своими спасителями возвратился к войску. Он испытывал искреннюю благодарность к рыцарю и рабби Шимшону: ведь те с угрозой для собственной жизни избавили его от позорного плена, быть может, даже от самой смерти. Рабби Шимшон очень пришелся по сердцу королю, и тот попросил его остаться при нем до тех пор, пока он сам, Ричард, не вернется на родину А это время теперь не казалось английскому королю таким далеким. Филипп Французский уже тронулся в обратный путь, и Ричарду не давала покоя мысль, что сей враждебно относящийся к нему монарх станет угрожать его владениям. Между тем и в самой Англии возникли распри между братом короля и Иоанном и кое-кем из влиятельных людей в королевстве. Ричард только хотел вначале захватить Иерусалим, посадить там на трон своего ставленника и уж потом, увенчанным славой, возвратиться домой. Но ему не было суждено взять Иерусалим, несмотря на то, что во многих сражениях, закончившихся победой христиан, английский король проявил неслыханное мужество. Именно его доблесть часто решала исход битвы. Не сосчитать, сколько раз он сам бесстрашно шел навстречу смертельной опасности, и его меч неизменно сеял ужас и гибель в рядах врагов. Но раскол, интриги и зависть, царившие в лагере христиан, скоро свели на нет все военные преимущества, достигнутые в единоборстве с таким хитрым, расчетливым и осторожным противником, как султан Саладин. Разногласия среди предводителей христианского воинства были настолько сильны, что, когда двое мусульман подло убили маркграфа Конрада фон Тира, которому предназначался титул короля Иерусалима, в этом злодеянии обвинили английского короля: он, дескать, нарочно подослал убийц. А ведь было ясно, что убийцы входили в банду, которой командовал Сенан, старейшина с гор, глава измаилитов в Массиате, в Леванте. Это он поручил уничтожить будущего короля. Шло время, крестоносцы устали от слишком долгого пребывания на Востоке, и, несмотря на свой беспримерный героизм, Ричард Львиное Сердце скоро был вынужден сам заключить не слишком выгодный для себя мир.

В общем, единственным итогом, которого удалось достичь ценой жизни более чем полумиллиона храбрейших воинов Запада, оказался захват двух укрепленных городов — Птолемаиды и Яффо. В Крестовом походе, за малым Исключением, участвовали вся французская знать, весь цвет немецкого и английского рыцарства, не считая огромного числа добровольцев из Италии и северных королевств (они тоже взялись за оружие). Однако из этого похода те, кому выпало счастье вновь увидеть свою родину, нередко возвращались с тяжелым, обидным чувством, что они напрасно рисковали жизнью, ввязавшись в проигрышное дело.

Конечно, король Ричард, пусть и не посчастливилось ему добиться на Востоке» особо громких побед, имя себе стяжал такое, что еще целые столетия спустя оно наводило ужас на мусульман. И сегодня араб говорит своей лошади, если та шарахнется в испуге: «Ты что, боишься, что Ричард придет?» Когда сарацинский ребенок кричит и не желает успокаиваться, мать и теперь грозит ему: «Замолчи, а то позову короля Ричарда».

Однако в Европе Ричард восстановил против себя почти всех власть имущих. Французский король, на сестре которого он не пожелал жениться, его возненавидел. Родственники маркграфа Конрада фон Тира, вопреки всем очевидным доказательствам, видели в нем убийцу близкого человека. Герцог Леопольд, гордость Австрии, был смертельно обижен на Ричарда за то, что во время похода тот приказал сорвать герцогское знамя с захваченной башни и втоптать его в грязь. Когда потом буря занесла корабль короля во французскую гавань, он не пожелал высадиться на земле врага и поплыл вдоль берегов Адриатики. Между Венецией и Аквилеей произошло кораблекрушение, но королю повезло целым и невредимым выбраться на сушу. Однако уже в Иллирии и Карин-тии над ним вновь нависла серьезная опасность: эти земли находились под властью графа Майнхарда фон Герца, родственника и друга покойного маркграфа Конрада фон Тира. Ричард пошел на хитрость — скрыл свою внешность, нацепив длинную бороду и обрядившись в платье местного жителя. Он взял себе другое имя и лишь тогда продолжил путь через владения фон Герца. Но нашелся предатель, который выдал короля врагам, и лишь с большим трудом ему удалось уйти от погони. Во Фрише (в Каринтии), брат графа Майнхарда захватил в плен всю свиту короля, бежать удалось только ему самому с рабби Шимшоном и еще с кем-то из слуг. Они вместе благополучно добрались до Вены, но там Ричарда узнали и под стражей доставили к герцогу Леопольду. Он успел только крикнуть рабби Шимшону, чтобы тот ехал в Англию и передал британцам весть о пленении их короля.

Понуро бродил рабби Шимшон по улицам Вены, размышляя над тем, как бы побыстрее добраться до Лондона и убедить Элеонору, королеву-мать, немедленно начать борьбу за освобождение сына.

И тут его вдруг окликнули:

—    Мой дорогой рабби! Вы? Возможно ли это?

Он поднял глаза. Перед ним стоял красивый еврейский юноша. Лицо его выражало крайнее изумление.

—    Ицхак! — закричал рабби Шимшон. — Мой любимый ученик! Сам Бог послал мне тебя в крайней нужде. Ты что же, теперь живешь в Вене?

—    Да, — отвечал Ицхак. — Живу у дяди. Здешняя еврейская община хочет выбрать меня своим раввином — сразу, как только женюсь.

—    Тогда веди меня к себе, дай поесть и переодеться.

Вскоре они оба ужа сидели в комнате Ицхака, и, пока рабби Шимшон утолял голод и жажду, Ицхак рассказывал ему обо всем, что произошло в Куси. О том, как Хаим хотел заставить Цаиру выйти замуж за Абнера, который и книги-то сроду в руках не держал, и как он сам из-за происков недоброжелателя вынужден был уехать в Вену.

—    Но пока что, — завершил свой рассказ Ицхак, — вашему брату не удалось настоять на своем. Цаира не уступает, и рабби Моше ее в этом горячо поддерживает. К сожалению, до меня дошла весть, что рабби Моше собрался оставить наш город и перебраться на родину, в Испанию. Тогда ваша дочь, боюсь, не сможет дольше противиться воле жестокосердого Хаима.

—    Ничего не бойся, Ицхак! Всемогущий Бог был так милостив, что уберег меня от всех напастей. Он охранит и мое дитя до тех пор, пока я не вернусь домой. А потом она сможет выйти замуж за того, кого выбрала сама и кого выбрал для нее я. Нынче же моя главная задача — вызволить короля. Поедем вместе в Англию, сделаем свое дело, и как только Ричард получит свободу, отправимся в Куси.

Когда крестоносцы, вместе с Ричардом тронувшиеся в обратный путь из Святой земли, добрались до Англии, они очень удивились, узнав, что их король так и не прибыл на родину. В стране воцарились печаль и тревога. Наконец, рабби Шимшон доставил Уолтеру, архиепископу Руфтскому, весть о том, что король в Вене попал в плен. Архиепископ без промедления созвал преданных слуг короля в Оксфорд — на совет, решить, какие меры следует принять для освобождения Ричарда.

Тем временем император Генрих VI потребовал у Леопольда выдачи английского короля: не полагалось, чтобы король находился во власти герцога. 23 марта 1193 года герцог Леопольд передал Ричарда императору, и тот приказал переправить пленника в замок Трифельс в Пфальце. Название места, где Ричард содержался под стражей, хранилось в глубокой тайне до тех пор, пока Блондель де Несль, менестрель из Арраса и личный друг короля, случайно не раскрыл секрет. Блондель де Несль переезжал из замка в замок, исполняя свои песни, и вдруг однажды, когда он пел в Трифельсе, из подземелья до него донесся громкий голос короля. Тот узнал менестреля.

Рабби Шимшон ездил из Англии в Германию и обратно, ища выхода. В конце концов ему удалось уговорить друзей короля пойти ради Ричарда на немалую жертву. Сумма выкупа составила сто тысяч марок чистейшего серебра. Дело было сделано, и король получил долгожданную свободу. Ступив в Сандвиче на английский берег, он пал ниц и поцеловал родную землю. Потом обнял рабби Шимшона со словами: «Ты верный друг и преданный слуга. Один раз ты, без преувеличения, спас мне жизнь, теперь именно ты освободил меня из плена. Я щедро награжу тебя».

Глава шестнадцатая

Цаира долго сопротивлялась, категорически отказываясь подчиниться желанию своего дяди и выйти замуж за невежду Абнера. Пока рабби Моше жил в Куси, она находила у него помощь и поддержку, и Хаим не осмеливался силой принудить дочь брата заключить союз, который был ей ненавистен. Но в один прекрасный день возникли обстоятельства, заставившие рабби Моше оставить Куси и вернуться на родину в Испанию. Семья рабби Шимшона сразу же сделалась легкой добычей для его безжалостного и корыстолюбивого брата.

— Хорошо, — сказал он плачущей Цаире. — Не хочешь выходить замуж за человека, которого я выбрал от всей души и ради твоего счастья, — не надо. Но тогда я умываю руки. Отныне вы лишаетесь всякого вспомоществования. Денег я вам больше не дам. Поживите в нужде! А потом посмотрим, не будет ли нищета, в которой окажутся и твоя мать, и твои братья и сестры, и ты сама, сильнее твоего упрямства. Голод не тетка...

—    Деверь, — возмущенно сказала Дина, — ты не сделаешь этого! Ты не позволишь, чтобы жена и дети твоего великодушного брата, вместо тебя подставившего шею под ярмо, нуждались в куске хлеба!

—    И тем не менее я собираюсь поступить именно так, — непреклонно объявил Хаим. — Семьсот драхм, что были выплачены за мое освобождение, я уже десятикратно вернул. Если ты, мать, не можешь сломить упрямство своей дочери, то изволь разделить с ней плоды этого упрямства. Раз вы не желаете исполнить мою волю, я вашему семейству больше ничем не обязан и впредь пальцем о палец ради вас не ударю.

Напрасно бедная Дина плакала и молила о пощаде. Хаим был тверд как скала и безоговорочно лишил семью брата денег, прежде исправно выплачиваемых им каждую неделю. Достаток, в котором они жили, кончился. Наступила самая настоящая, самая горькая нужда, поскольку все, что у них было, — дом, домашняя утварь и одежда — принадлежало Хаиму. Они не имели права ничего продать. К тому же все их еврейские соседи приняли сторону Хаима, ополчившись на несчастных и не уставая порицать упрямство Цаиры. Люди ведь почти всегда правым считают того, кто богаче... Дело кончилось тем, что Цаира, жалея близких, решила подчиниться. Помолвку отпраздновали со всей пышностью: настояв на своем, Хаим тут же снова стал щедрым.

День свадьбы был уже назначен, как вдруг из Лондона пришел неожиданный указ. Королева-мать, в отсутствие короля вынужденная принять бразды правления, ставила своих подданных в известность о том, что, пока короля держат в плену, во всех землях, подвластных британской короне, включая Нормандию, запрещаются любые празднества и увеселения. По

нятно, дело касалось и свадеб. Никто не радовался высочайшему повелению больше, чем Цаира.

Прошел месяц, за ним второй, потом третий... Наконец, королевский герольд прибыл в Куси и объявил об освобождении Ричарда, а стало быть, и о снятии высочайшего запрета. Одновременно местные жители узнали и еще одну необыкновенную новость: король изволил, по причине гибели под Птолемаидой князя Рауля де Куси, пожаловать его княжество другому своему приближенному. Уже на следующий день, возвестил герольд, в город вступит новый князь. Поэтому жителям велено как можно быстрее приготовить все нужное для достойной встречи его светлости.

У жителей Куси, прямо скажем, прибавилось дел. Им предстояло меньше чем за сутки соорудить триумфальную арку, привести в порядок и украсить замок. Но главное — всем очень хотелось поскорее узнать, кто стал новым князем де Куси. Герольду не давали проходу на улице, засыпали вопросами, но бедняга не мог ничего рассказать по той простой причине, что сам ничего не знал.

Хаим первым делом поспешил к невестке, чтобы уговорить ее назначить свадьбу прямо на завтра. С большим трудом удалось Цаире отсрочить торжество еще на день. Итак, сразу после пышной встречи нового правителя ей предстояло быть принесенной в жертву произволу беспощадного родственника.

В ту ночь потрясенные доставленным из Лондона известием о назначении в Куси нового князя, горожане и глаз не могли сомкнуть. Но спать им не давали не только волнение и любопытство. Им пришлось, напрягши все силы, работать не покладая рук, чтобы к наступлению дня завершить многочисленные приготовления, сопряженные с торжественной встречей.

Только на рассвете закончили они возводить триумфальную арку, и почти сразу же над городом зазвучала музыка, послышались трубные звуки рогов, возвещавшие о приближении нового повелителя. Затаив дыхание, смотрели люди на комную процессию, вступившую под своды только что поставленной арки. Впереди ехали шесть трубачей, играя веселые марши, за ними — двенадцать форейторов в алых плащах, расшитых золотыми галунами. Следом ехал князь в рыцарском облачении, на белом коне, полученном в дар от короля. Он наполовину опустил забрало, так что черты лица его было не разглядеть. Зато все видели, что это красивый рослый мужчина с горделивой осанкой. Слева от него цокал копытами черный жеребец; молодой человек, сидевший в седле и тоже облаченный в доспехи, забрало своего шлема, однако, поднял. Евреям, а их было немало среди тех, кто пришел посмотреть на процессию, лицо спутника князя отчего-то показалось знакомым. Даже очень знакомым. Они подталкивали друг друга локтями и тихонько переговаривались: «Послушай, не знаешь, кто сопровождает князя? Я его точно где-то видел». «Я тоже видел, — слышалось в ответ, — вот только не припомню где и когда».

Князь и свита направились к замку. В парадном зале специально установили трон; с обеих его сторон, опустившись на одно колено, стояли герольды. Князь подошел прямо к трону, и когда в зале собралась вся местная знать, герольды выпрямились в полный рост и развернули большие пергаментные свитки, скрепленные королевской печатью. На этих свитках был записан указ о пожаловании княжества. Князь сел на трон, герольды накинули ему на плечи горностаевую мантию и возложили на голову корону. После чего новый князь де Куси торжественно поклялся в верности королю и своим вассалам. Затем начался великий пир.

Об этом пире рассказывали потом странную вещь. Князь не ел и не пил за одним столом с придворными. Юноша достал для него и для себя из походной корзины мясо, хлеб и вино. Этим они и насыщались, сидя отдельно от других.

Кем же он мог быть? Кто такой этот князь, не пожелавший разделить трапезу с собственными вассалами? Неужели и вправду Малек аль-Адель, брат султана Саладина? О Малеке говорили, будто он близко подружился с Ричардом, женился на его сестре, овдовевшей королеве Иоанне Сицилийской, и последовал за английским королем в западные земли. Неужели это он? Никто не мог пролить свет на тайну, так что всем пришлось, хоть и против воли, терпеливо ждать, когда она откроется сама собой.

На следующее утро, как известно, было назначено бракосочетание Абнера и Цаиры. И оно наступило, это утро. В доме Хаима уже завершались последние приготовления. Внезапно все главы еврейской общины, а первым среди них считался Хаим, получили приказ срочно явиться в замок. Они, естественно, повиновались.

На голове князя, восседавшего на троне, был шлем. Забрало было опущено, как и накануне, разглядеть его лицо снова было невозможно.

— Подойдите ближе, — сказал князь главам общины. — Я велел позвать вас, чтобы сказать, что буду для вас милостивым господином. Все ограничения, наложенные на вас моими предшественниками, князьями де Куси, отныне упраздняются. Все дополнительные подати, которые до сих пор еврейская община должна была отчислять в княжескую казну, отменены. С сегодняшнего дня все мои подданные уравниваются в правах — неважно, христиане они или иудеи.

—    Всемилостивейший повелитель, — изумленно спросил Хаим, — чем мы заслужили столь высокую честь?

—    За это вы должны благодарить одного из ваших соплеменников, раба сарацинского эмира, который сослужил мне в Святой земле великую службу. Он здешний уроженец, а имя ему — Шимшон.

—    Шимшон, светлейший князь, — мой родной брат. Он жив?

—    Жив. Вас зовут Хаим?

—    Моему всемилостивейшему повелителю известно...

—    Ваш брат рассказывал мне о вас; я знаю, он пошел в рабство ради вашего спасения. Вы, если я не ошибаюсь, договорились с ним, что станете до конца дней заботиться о его жене и детях. Исполняете вы свое обещание?

—    Конечно, исполняю, мой повелитель.

—    Старшая дочь Шимшона, он, я помню, говорил, уже совсем взрослая. Девушка на выданье. Она не вышла замуж?

—    Она была бы уже давно замужем, если бы не указ королевы-матери, запретивший торжества и праздники на то время, пока наш король находился в плену. Но именно сегодня, к огромной моей радости, должна наконец состояться ее свадьба.

—    А кто тот человек, с которым ей предстоит связать свою судьбу?

—    Его имя Абнер, мой повелитель.

—    Шимшон не раз говорил мне, что он строго-на-строго приказал вам выдать его дочь только за ученого человека, человека, знающего толк в Святом Писании. Этот Абнер именно таков?

Хаим пришел было в крайнее замешательство. Но, будучи по природе отнюдь не труслив и даже дерзок, спустя мгновение он, к удивлению остальных, смело произнес:

—    Конечно, светлейший князь. Я старался в точности исполнить волю моего самоотверженного брата.

—    Вот и прекрасно, — кивнул князь. — Пришлите жениха ко мне, я сам хочу испытать его.

С этими словами он отпустил глав еврейской общины. Когда они вышли из замка, кто-то из них сказал Хаиму:

—    Что вы натворили! Вы выдали невежду Абнера за талмудиста. В один прекрасный день обман выйдет наружу, и вам не поздоровится.

—    Обман не выйдет наружу! Что понимает этот князь в Геморе? Брат, что ли, обучил его премудрости Талмуда?

Раздраженно махнув рукой, Хаим поспешил домой, где жених уже поджидал невесту.

—    Абнер, сын мой, — сказал ему Хаим, — тебе нужно пойти к князю. Он хочет испытать тебя, хочет знать, искушен ли ты в премудрости Талмуда, а значит, достоин ли стать мужем дочери рабби Шимшона. Но ты не пугайся! Тебе достаточно будет просто бойко, уверенно отвечать на вопросы, которые он задаст. Что понимает этот князь в Геморе? Ему любой ответ сгодится.    •

Абнер почувствовал себя весьма неуютно, услышав, что придется сдавать какой-то странный экзамен, тем не менее — хочешь-не хочешь — волю князя надлежало выполнить. Робея, вошел он в парадный

зал, где новый обладатель княжества по-прежнему восседал на троне.

—    Не бойся, — ободряюще сказал он Абнеру, — и смело отвечай на мои вопросы. Ты Абнер, жених дочери рабби Шимшона из Куси?

—    Да, мой князь.

—    Рабби Шимшон распорядился, чтобы его зятем непременно стал ученый человек. Тебе это известно?

—    Я и есть ученый человек, мой князь.

—    Тогда скажи мне, что означает «гзейро шове»?

—    Это такое гзейро, что никто не знает, почему оно называется шове.

Князь разразился смехом.

—    Ты и вправду, — сказал он, качая головой, — великий ученый, ибо умеешь сам себе прийти на выручку. А теперь скажи мне, что такое «биньон ав».

—    «Биньон ав»? Это «постройка отца». Честное слово, мой князь, отец построил для меня большой и красивый дом!

Князь снова рассмеялся. Потом вдруг стал очень серьезным и проговорил:

—    Глупец, как ты отваживаешься выдавать себя за ученого? Ты и вправду заслуживаешь сурового наказания.

—    Господин, — дрожа от страха, отвечал Абнер, — это не моя вина, что я посмел вас дурачить. Хаим, дядя моей невесты, велел мне как можно бойчее отвечать на ваши вопросы, потому что вы, дескать, ничего не смыслите в Талмуде.

—    Если дело обстоит так, как ты говоришь, то я освобождаю тебя от наказания. Но на дочери Шимшона ты сможешь жениться только тогда, когда согласишься на пять лет уйти от дел, всецело посвятив себя изучению Талмуда.

—    Уйти от дел и ничем другим не заниматься, кроме учебы? Ах, милостивый господин, если бы вы только знали, чего мне стоило научиться просто читать и писать по-еврейски! Нет, ваша светлость, лучше уж я откажусь от невесты, чем соглашусь принять это непосильное условие. В округе хватает девушек, которые сочтут счастьем для себя выйти замуж за богатого Абнера!

—    Тогда ступай и пришли ко мне жену рабби Шимшона со старшей дочерью.

То, что Абнер сообщил гостям, собравшимся в доме Хаима, взволновало всех необычайно. Что свадьбы не будет, этому почти никто не удивился. Известие о свадьбе, по существу, ничего не стоило в сравнении с рассказом о том, какой выдающийся знаток Талмуда новый князь и какие трудные вопросы — для Абнера они действительно были сверхтрудными — он задавал. Тем временем Дина с дочкой, сгорая от любопытства и трепеща от страха, отправились в замок. Когда доложили об их появлении, князь велел привести к нему сначала девушку, а уж потом ее мать. Дина осталась у входа.

—    Тебе, наверное, горько, дитя мое, — начал князь, обращаясь к стоявшей перед ним Цаире, — что ты не сможешь отпраздновать свадьбу и вообще лишилась богатого жениха?

—    Бог да благословит вас, ваша милость, — сказала в ответ Цаира, и глаза ее наполнились слезами. — Я уже и раньше поняла, что вы намерены делать живущим в Куси евреям только добро. Но за то, что вы спасли меня от этого замужества, да воздаст Всевышний вам особой наградой.

—    Но ведь рано или поздно ты все равно должна будешь выйти замуж, не так ли? Вот я сам и подберу тебе жениха.

—    Простите, повелитель, свою недостойную служанку, но я дерзну честно признаться вам, что юноша, которого выбрал для меня в мужья отец, и есть избранник моего сердца.

—    И как же зовут этого юношу?

—    Ицхак по прозвищу Ашкенази. Он ученик моего отца.

—    Вот как? Надо хорошенько над всем этим подумать... Ладно, позови пока что свою мать.

Дина робко переступила порог зала.

—    Добрая женщина... — обратился к ней князь.

При первых же звуках его голоса Дина всплеснула руками и испустила пронзительный вопль:

—    Шимшон! — кричала она. — Это ты, Шимшон, я же знаю! Господь Всемогущий, я слышу голос своего мужа!

Тогда князь наконец снял с головы шлем вместе с забралом. Да, это был он, рабби Шимшон, целый и невредимый. В награду за бесценные услуги, не раз и не два ему оказанные, король Ричард сделал Шимшона князем де Куси.

Где взять слова, дабы описать все, что началось в эту минуту в парадном зале княжеского замка?! Да и можно ли вообще передать словами великую радость души человеческой? Безмерное счастье человеческого сердца?

Но Цаире в этот день предстояло испытать не одно, а целых два потрясения: из боковой двери в зал вошел и направился к ней спутник князя, высокий, стройный юноша, в котором она тотчас узнала Ицхака Ашкенази, единственного своего избранника.

То, что вскорости, при всеобщем ликовании, в Куси отпраздновали пышную свадьбу, всем наверняка понятно и так.

Рабби Шимшон прожил еще долго, благоденствуя в кругу семьи. Он был справедливым и добрым правителем — отец своим подданным, помощник бедным, защитник угнетенным.

Хаим чуть не сгорел со стыда, когда брат стал упрекать его в вероломстве. Князь освободил его от заслуженного наказания, однако волнение и страх, пережитые после появления Шимшона, уложили Хаима в постель, с которой он так больше и не встал. Для вдовы и детей своего брата рабби Шимшон сделался щедрым покровителем и не отрекался от них никогда.

Цаира последовала за своим супругом в Вену, его призвали туда, чтобы предоставить молодому ученому место раввина. Рабби Ицхак Ашкенази стал одним из самых уважаемых сынов Израиля. Его великий труд «Ор Заруа» принадлежит к числу известнейших произведений в талмудической литературе.

С благодарностью вспоминал князь де Куси бедных евреев Могадора. Он отправил им корабль с золотом, серебром и другими ценностями.

Правя княжеством, рабби Шимшон не забывал о любимых занятиях. О Торе, о Талмуде. Тосефисты нередко с похвалой отзываются о «а-сар ми-Куси», «князе из Куси».

После смерти рабби Шимшона княжеский титул не перешел по наследству к его сыну. Преемники короля Ричарда не питали к евреям особенно дружеских чувств; во всяком случае, дружескими эти чувства были не настолько, чтобы та милость, которой король по прозвищу Львиное Сердце удостоил одного из сыновей Яакова, распространилась на его потомков. Но преданность Божественному учению, но вера в него, которые дороже всех корон мира, сохранились в роду князя де Куси.

стью и благочестием, отлично владели оружием и вообще знали толк в военном ремесле.

—    Друзья и братья! — обратился к ним Эльазар. — Сегодня я привел в наше убежище нового брата. Нового члена тайного общества. Перед вами мой друг Итамар, сын всем известного господина Эльякима. Он ведет свой род от первого князя колена Иеуды Нахшона бен Аминодава. Помните, мудрецы рассказывали нам, как дети Израиля вышли из Египта, и преследователи-египтяне настигли их, ставших станом у моря, и Моисей велел всем войти в воду и шествовать по ней, точно по суше? Но праотцы наши боялись ступить в море, и подходили близко, и никак не могли решиться, пока бесстрашный Нахшон бен Аминодав не прыгнул с берега в пучину и решительно не двинулся вперед. И расступилось море, и стеной поднялось по обеим сторонам, и обнажилось дно, едва зашел Нахшон бен Аминодав так далеко, что вода стала ему по горло. Он и поныне — пример для подражания всему народу Израиля. Наш новый друг унаследовал храбрость и силу духа от своего предка. Как и мы, он готов идти на битву, сражаться и победить.

—    Друзья и братья! — воскликнул Итамар, когда Эльазар смолк. — Силы мои невелики, и руки не обучены обращению с оружием. Но сердце мое пылает священным огнем и зовет на бой во имя высокой цели, на бой за свободу, за счастье и независимость великого нашего народа. Все, чем наградил меня Господь — будь то принадлежащее мне имущество или физическая сила, — я с радостью отдаю теперь ради служения святому делу. Наше гордое предназначение — возвысить имя Господа среди народов, дабы не сказали они: «Где же Бог их?»