Рабби Элхонан

Рабби Элхонан

Великий поэт и его маленький сын

3накома ли вам, дорогие читатели, та дивная река, что, петляя, спускается с предгорий величавых Альп и устремляется к широкой равнине, и струится по благодатным землям, где под жаркими лучами солнца зреет лучший на свете виноград?

Слыхали ли вы когда-нибудь имя ее, восславленное стихами лучших поэтов? Не помните? Неужто до сих пор не поняли вы, что речь идет о великом Рейне? Значит, не бродили вы бесчисленное множество раз по его берегам, не глядели подолгу и неотрывно в его бледно-зеленые воды...

Что же, тогда следуйте за мной: я поведу вас вдоль течения по древним и новым городам, которые рассекает Рейн: это и Страсбург, город серебра, и Кельн, город железа, и Майнц, город золота.

В златоглавом Майнце мы задержимся на время, и вы услышите одну из самых удивительных историй из жизни нашего народа. Историю о преданности и вере, о высшей доблести и подвигах во славу Всевышнего. Она тут и произошла, и многие десятилетия передавалась нашими соплеменниками из уст в уста, из поколения в поколение.

Майнц не просто очень красивый город, он еще один из старейших городов Германии, и дух седой древности овевает его. Возник он в те незапамятные времена, когда германцы сами еще не умели строить города. Здесь, где сливаются две реки — Рейн и Майн, где могучие горы окружают долину и на полях сегодня растет виноград, из которого делают самые дорогие вина, римляне некогда основали поселение; Юлий Цезарь перекинул тяжелый мост через Рейн, а Друзус построил внушительную крепость.

Многие из сынов Израиля, изгнанные в те поры из родной земли, поселились в этом городе и создали в нем большую и процветающую общину; члены ее с великой любовью хранили и изучали главное сокровище, принесенное их народом в изгнание, — Тору Всевышнего. В Майнце жили два крупнейших представителя ашкеназского еврейства; с неслыханным самозабвением объясняли они Тору своим многочисленным ученикам. Это были великий рабби Ме-шулам и рабейну Гершом Светоч Изгнания, прозванный так потому, что был он для евреев негасимым маяком во тьме голуса. Тот самый рабейну Гершом, который ввел в жизнь народа несколько важнейших установлений, известных до сего дня под названием «Херем дерабейну Гершом».

История наша повествует о временах, когда в раввинском кресле Майнца сидел духовный наследник этих мудрейших евреев, рабби Шимон, прозванный впоследствии Великим. Рабби Шимон был тогда молодым человеком, его стихи еще не стали частью молитвенного канона, но, несмотря на молодость, он уже удостоился благодаря своим выдающимся способностям и успехам в изучении Торы высокого звания учителя и главы одной из самых известных общин Европы тех лет.

Итак, рабби Шимон одиноко сидел в учебной зале, погрузившись в размышления. Питомцы его только что ушли. На столах оставалось несколько фолиантов; то были преимущественно различные трактаты Вавилонского Талмуда. Однако не они занимали сейчас мысли Шимона. В эту минуту его постигло воистину божественное вдохновение. Глаза рабби стали подобны двум огромным пылающим углям, взгляд устремился куда-то в глубину и, презрев все преграды на пути, словно проникал в невидимое. Губы шептали слова, рожденные сердцем и слагавшиеся в стихотворные строки, а гусиное перо, сжатое пальцами, чертило их на пергаменте.

Он сочинял проникновенный и возвышенный гимн, которому предстояло открывать молебен во второй день Нового года. Гимн возносил славу Всевышнему Царю, даже в недостижимом своем величии помнящему все великие и ничтожные деяния каждого своего подданного. Слова ложились на пергамент звучные, точные, целиком соответствуя ощущениям автора. В стиховом ритме слышалась музыка, рифмы нанизывались одна на другую, словно жемчужины ожерелья, строки располагались в алфавитном порядке, но в текст искусно вплеталось имя самого сочинителя. То на губах его играла счастливая улыбка, то лицо обретало выражение глубокой сосредоточенности. Неожиданно дверь тихонько отворилась, и в комнату проскользнул удивительно красивый мальчик лет четырех. Неслышно ступая, он приближался к столу, за которым сидел рабби Шимон, и склонился над ним, пытаясь разглядеть написанное.

В этот миг гимн как раз был завершен. Рабби Шимон поставил последнюю точку и пробежал глазами текст.

—    Ой, папочка! — радостно воскликнул ребенок, замерев на мгновение от восторга. — Ты же вписал в стих мое имя!

И взволнованно, с поразительной для такого маленького мальчика серьезностью громко продекламировал:

Элхонан — Господь свою милость Простер над уделом своим, во благо стезю их спрямляя.

Рабби Шимон усадил златокудрого малыша к себе на колени и нежно поцеловал.

—    Да, дорогой мой Элхонан, я и твое имя сюда вставил. Теперь наши имена будут упоминать всякий раз, когда евреи возносят молитвы Творцу в день суда. А скажи, в том, что ты сейчас прочел, все ли слова тебе понятны?

—    Не все, отец. «Господь свою милость простер над уделом своим» — это ясно. Удел — конечно же, народ Израиля, но вот дальше... Что такое «стезю их спрямляя»?

—    Стезя — это путь, предназначение. Наша стезя, наш путь в этом мире, наше предназначение — это служение Всевышнему. И Господь, избравший евреев из всех других народов, направляет нас теперь так, чтобы служение это было более совершенным. А ты, Элхонан, всякий раз, как назовут тебя по имени, вспоминай эти мои слова!

Мальчик взял в руки пергамент и начал повторять про себя: Элхонан — Господь свою милость Простер над уделом своим...

Отец следил за ним взглядом, полным любви и гордости.

— Отец! — воскликнул Элхонан. — Я выучил эти три строчки наизусть! Мне кажется, я никогда их теперь не забуду! И все, что ты мне сейчас объяснил про то, что они значат, я тоже буду помнить!

Счастливый отец обнял сына и прижал к сердцу.

* Элхонан — «Бог смилостивился». — Прим. перев.

Жизнь ребенка в опасности

Беда пришла в дом рабби Шимона неожиданно. Элхонан в одночасье тяжело заболел, мальчик метался в жару, бредил и стонал. Отец и мать в оцепенении сидели возле его кроватки и только иногда тихонько плакали. Их верная служанка Маргарита (из христиан) самоотверженно ухаживала за больным ребенком. Ей одной время от времени удавалось напоить Элхонана, который почти не мог глотать, лекарством, приготовленным специально для него лекарем рабби Натаном.

Мальчика трясло, лицо его пылало, руки и ноги сводили судороги, со стонами он все метался и метался в постели. Порой в бреду что-то бормотал о своих товарищах, родителях. Как-то долго звал няню Маргариту, а когда она подошла к нему, он, привстав, с силой, громко крича, оттолкнул ее от себя. Видимо, его мучили кошмары. Потом, обессиленный, он упал на подушку и долго лежал в изнеможении совершенно неподвижно. Спустя несколько минут вдруг снова приподнялся и отчетливо произнес:

Элхонан — Господь свою милость Простер над уделом своим...

В эту минуту в комнате появился рабби Натан. Услышав слова мальчика, лекарь замер, пораженный, потом обратил вопросительный взгляд к рабби Шимону.

—    Это строка из моего нового гимна, я сочинил его для Рош а-Шона, — объяснил рабби Шимон. — Ребенок случайно оказался в комнате, когда я писал, и очень обрадовался, увидев в стихотворении свое имя.

Рабби Натан задумался на мгновение, затем укоризненно покачал головой:

—    Я неоднократно указывал почтенному рабби, что он чрезмерно спешит с обучением ребенка, сверх всякой меры перегружая его неокрепший разум. В столь нежном возрасте мальчику нужны лишь детские игры, детские развлечения. Когда он достаточно повзрослеет — тогда дело другое....

Врач приблизился к постели Элхонана и внимательно его осмотрел. Лицо его выражало явное беспокойство. Он вздохнул, но заговорил по обыкновению спокойно и сдержанно.

—    Болезнь ребенка весьма тяжела и потому изнурительна. Он требует постоянного и очень внимательного ухода. Такое положение дел продлится девять дней, после чего наступит кризис. Нет, однако, никакого смысла в том, чтобы вы все трое неотлучно находились при мальчике. Нужно сменять друг друга, чтобы каждый мог отдохнуть и вернуться к постели больного со свежими силами. В противном случае вам не выдержать этой нагрузки.

—    Мне кажется, мужу не следует ухаживать за сыном, — подала голос жена рабби Шимона. — И без того он сидит ночи напролет, трудясь над священными книгами и сочиняя. Он совсем не дает себе отдыха. Мыс Маргаритой управимся и вдвоем.

Лекарь ушел. Рабби Шимона вскоре позвали в учебную залу: пришли два еврея, желая разобрать свою тяжбу по законам Торы. День постепенно близился к вечеру. Маргарита уговорила ребецн отдохнуть несколько часов, обещая разбудить ее в полночь. И хотя матери всегда невероятно трудно уйти от постели больного ребенка, ребецн понимала, что отдых ей необходим. Посему она отправилась к себе и прилегла.

Маргарита осталась наедине с ребенком. Она глядела на него глазами, полными боли и слез, и бормотала себе под нос:

—    Бедное, бедное дитя! Неужели он умрет почти во младенчестве, такой красивый и смышленый мальчик! Как мне жаль тебя, милое дитя! Как больно, что никогда не попадешь ты в рай: ведь ты еврейский ребенок! А я так тебя полюбила! Чего б только я не сделала, чтобы спасти тебя от геенны огненной!

И нянька разрыдалась — да так горько и безудержно, что Элхонан проснулся и вновь что-то забормотал в бреду. Маргарита стала гладить его и успокаивать, пыталась влить ему в рот успокоительную микстуру, но мальчик упорно отталкивал ее руками. Она называла его всякими ласковыми именами, целовала и обнимала, но ребенок не успокаивался. Неожиданно открылась дверь, и вошел рабби Шимон. В то же мгновенье ребенок смолк, сел в кровати и провозгласил:

Элхонан — Господь свою милость Простер над уделом своим...

Рабби Шимон склонился над сыном, поцеловал пылающий лобик. По щекам его струились слезы. Мальчик понемногу стих и погрузился в сон, который с каждой минутой становился все глубже и спокойнее. Когда в полночь мать пришла сменить Маргариту, ей показалось, что сыну полегчало. Врач, явившийся на следующее утро, объявил, что тоже наблюдает некоторую перемену к лучшему и есть надежда, что на девятый день, — при благополучном, разумеется, завершении кризиса, — ребенок пойдет на поправку.

Вещий сон

Стояло погожее воскресное утро. Из широких дверей христианского храма валом валил народ. В сумрачной глубине церкви осталось лишь несколько человек, продолжавших усердно возносить молитвы Небу.

Среди них была и Маргарита, служанка рабби Шимона. Она изливала душу священнику Томасу, рассказывая про тяжелую болезнь еврейского мальчика, няней которого служила, и о своем неутешном горе из-за того, что бедному невинному малютке не избежать геенны огненной. Он же не христианин!

Когда она покинула собор, лицо ее сияло радостью, глаза светились. Теперь она знала, что надлежит делать...

Элхонан тем временем все еще витал между жизнью и смертью. Шел девятый день болезни. В доме ждали кризиса. Мать сидела у постели ребенка, а рабби Шимон закрылся в учебной зале, тщетно пытаясь склонить свой ум к размышлениям на ученые темы. Многодневная усталость в конце концов взяла над ним верх, и он задремал над раскрытой гемарой. Ему, видно, приснился чудесный сон, ибо, пока он спал, по лицу его блуждала счастливая улыбка. Через некоторое время рабби Шимон пробудился, встал, закрыл книгу и поспешил к жене. Голос его звенел, когда он проговорил ей торжествующе:

—    Бела! Наш сын не умрет! Он будет жить!

Ребецн вздрогнула и обратила на него недоуменный измученный взор.

—    Послушай, Бела! Я нечаянно задремал, и мне приснился вещий сон, приоткрывающий завесу над будущим! Точно знаю, что вещий! От усталости я обессилел и заснул над страницей гемары, сам не заметив как. Слова и строчки сплелись в причудливый узор, буквы плясали перед глазами, принимая разные причудливые формы, раскрывая свои потаенные значения и смыслы. Алеф выглядел владетельным, роскошно одетым князем, державшим в руке мощный жезл и командовавшим великим воинством. Бейс предстал мне великолепным дворцом; такой огромный дворец я видел только в Италии. Гимл тянул шею и вертел головой, точно верблюд. Красивые резные ворота, ведущие во дворец, были далетом. Передо мной простерлась огромная рука, сжатая в кулак. Это оказался йуд. Я увидел красивое женское лицо и услышал счастливый смех. Это была буква пей. Зайн напоминал воина с копьем. Буквы летели мимо в безумном танце. Потом закружили меня, подняли, как на крыльях, и перенесли в дивный солнечный край. Там буква бейс опять стала дворцом, и все мы вошли внутрь в высокие дубовые двери. В просторном пышном зале, в самом центре на золотом троне сидел могущественный властитель. Лица его я поначалу не разглядел. На голове у него сияла золотом корона с тремя большими зубцами. Наверно, он был царем. Вокруг толпились вельможи; склонив головы, они всем своим видом выражали смирение и готовность служить своему господину. Поочередно каждый из них подходил и целовал ему ноги. Только буквы не склонились перед царем и не раболепствовали. Я внимательно вгляделся в этого грозного правителя... Ты не поверишь — я с изумлением узнал в нем нашего Элхонана. Но изумление мое стало гораздо сильнее, когда я заметил на груди сына огромный золотой крест! В отчаянии я закричал: «Элхонан, Элхонан!» И тут же этот грозный правитель, наш Элхонан, встал с трона, отбросил крест далеко в сторону, бросился в мои объятия и расцеловал меня. Буквы окружили нас обоих, подняли вверх, и мы вихрем перенеслись сюда, в Майнц. И уже здесь, в Майнце, на центральной площади неведомо как и откуда вдруг появился сказочной красоты трон, к которому вели семьдесят две ступени. В точности такой, каким описывают наши мудрецы трон царя Шломо. На каждой ступеньке лежали два золотых льва и грозно рычали, а золотые орлы простирали над ними свои крылья. Элхонан сорвал с головы корону и забросил ее куда-то прочь. Он швырнул ее, наверное, прямо в Рейн; там она и потонула: я слышал громкий всплеск. Потом наш мальчик стал подниматься по ступеням трона, гордый и величественный. Львы склоняли пред ним головы, орлы же опускали клювы и крыЛья к земле. А когда он достиг вершины трона, с небес спустился сонм ангелов. Они несли ему другую корону. Ее нестерпимое сияние слепило глаза. Они опустили ее на голову нашего сына, а он стоял выпрямившись, в лучах нездешнего света. И ангелы дружно воскликнули: «Вот чего удостоен человек, которого захотел возвысить Царь Царей!» Тут я проснулся и тотчас поспешил к тебе, чтобы обо всем рассказать. Поверь же мне — наш сын с Божьей помощью обязательно поправится. Он предназначен Господом для славы и величия!

—    Да будет воля Его! — ответила праведная женщина и снова склонилась над ребенком. Мальчик спал глубоким сном.

Когда на следующее утро он проснулся, у его кровати сидел рабби Натан. Долго держал лекарь в своей ладони его маленькую детскую ручонку; наконец поднялся и радостно объявил:

—    Благословен Врачующий больных! Кризис миновал. Ребенок избежал смерти!

Где ребенок?

Кризис действительно миновал, но Элхонану предстояло еще долго оставаться в постели. Маргарита ухаживала за ним с необычной даже для нее любовью и преданностью. Всякому, кто захотел бы в эти дни попристальнее к ней приглядеться, сразу стало бы ясно, что в ее отношении к мальчику произошли важные изменения. Она, конечно, любила его и прежде, но теперь относилась к нему не просто с любовью, а с каким-то чуть ли не религиозным благоговением. Когда кто-нибудь помимо нее, будь то даже отец или мать, подходил к ребенку, она испытывала к этому человеку острую неприязнь. Она болезненно ревновала мальчика ко всем, кто приближался к его постели, кто пытался заговорить с ним. Ребецн заметила странное поведение служанки, но приписала его нервному расстройству; оно было результатом страшного переутомления во время болезни ребенка.

На самом же деле поведение девушки объяснялось иными причинами. В тот самый день, когда Маргарита излила душу перед отцом Томасом и призналась, что боится за Элхонана, ибо, если малютка умрет, то неизбежно попадет в ад и пребудет там вместе с грешниками, она получила от священника дельный совет. Он сказал, что она обязана сделать все возможное, дабы ребенка коснулась христианская благодать. Только тогда душа его спасется от адского огня. И Маргарита поклялась обратить мальчика в христианство. Она была убеждена, что он избежал смерти только благодаря этому ее решению. С того дня она стала воспринимать Элхонана как свое родное дитя, как плоть от плоти своей, и все ее помыслы были об одном: как оторвать ребенка от родителей, как увезти его и воспитать в католической вере.

Тем временем наступил священный день ежегодного Небесного суда. Пришел Новый год. Все домочадцы рабби Шимона отправились в синагогу, чтобы услышать звуки шофара. Один Элхонан должен был остаться в своей комнате под присмотром Маргариты. Однако позади дома, спрятавшись за деревьями, уже дожидались своего часа доверенные люди священника Томаса, с которыми Маргарита заранее условилась о похищении ребенка. Убедившись, что она одна, служанка торопливо отперла заднюю дверь, и в дом тут же проникли два человека в масках, закутанные в черные плащи. Прежде чем перепуганный Элхонан успел издать хотя бы звук, рот ему закрыли платком. Сильные руки подхватили детское тельце и вынесли из родного дома.

После того как все свершилось и Маргарита заперла за похитителями дверь, в сердце ее вдруг появились страх и сомнения. Содеянное неожиданно предстало перед ней в новом свете. Ее охватило глубокое раскаяние, она даже похолодела от ужаса. В отчаянии девушка бросилась на пол и горько зарыдала. Рвала на себе волосы и одежду и осыпала себя проклятиями. Хотя, конечно, в глубине души ее жила тайная радость от мысли, что теперь-то мальчику не страшен больше адский пламень. Теперь он станет добрым христианином.

Рабби Шимон и его жена возвратились домой в праздничном настроении. Но едва переступив порог, оба застыли на месте при виде распростершейся ниц Маргариты, ее всклокоченных волос, ее исцарапанного, искаженного болью лица. Глянув на это пугающее зрелище, Бела вскричала, дрожа от ужасного предчувствия:

— О, мой Бог! Что здесь случилось, Маргарита? Встань же! Говори! Где наш сын? Где Элхонан?

Маргарита ничего не отвечала и даже не пыталась встать. Родители мальчика немедля послали за рабби Натаном, а сами бросились искать Элхонана. Они звали его, молили откликнуться, но ответа не было.

Тем временем прибыл рабби Натан. Он осмотрел Маргариту и сказал, что та абсолютно невменяема и сейчас от нее ничего узнать не удастся. Потерявшую сознание женщину положили на кровать.

Ужасная весть мгновенно распространилась по городу. Все бросились на поиски пропавшего Элхонана. Того, понятно, нигде не было. О случившемся безотлагательно известили епископа и городскую стражу. За любые сведения о мальчике было назначено крупное вознаграждение. Отправили гонцов в окрестные деревни и ближайшие города. Все оказалось напрасным. Ребенок исчез. Та единственная на земле, что могла пролить свет на судьбу мальчика, по-прежнему была не в себе. На бесчисленные и неутихающие вопросы она отвечала слабой, бессмысленной улыбкой человека, помрачившегося рассудком.

На второй день Нового года кантор в синагоге запел новый гимн рабби Шимона:

Элхонан — Господь свою милость Простер над уделом своим...

Несчастный автор, не в силах сдержаться, зарыдал в полный голос. Вслед за ним рыданиями разразилась вся община. Наверху, где были места для женщин, вопль горя, казалось, поднимался до самых небес. Ребецн Бела лишилась чувств, и женщинам далеко не сразу удалось привести ее в сознание.

По окончании молитвы рабби Шимон с величайшим трудом заставил себя собраться с силами, чтобы успокоить свою безутешную жену Ему помогала вера в мудрость и справедливость Всевышнего. Беда сразила его, страшная, нежданная, но он всей душой уповал на Его милосердие, и даже Бела в конце концов, под его влиянием, немного успокоилась.

Дни шли за днями, но след Элхонана так и не отыскался.

Католическая карьера

Люди в масках сумели переправить Элхонана в якобинский монастырь совершенно незаметно, не вызвав ни у кого ни вопросов, ни подозрений. Бедный ребенок был до смерти перепуган и плакал не переставая. Прелат Томас, инициатор похищения, решил довести это злодеяние до логического конца и держал ребенка у себя в комнате. В результате сильнейшего нервного срыва еще не окрепший после болезни мальчик захворал снова. Это лишь помогло Томасу осуществить его поистине дьявольский замысел. Священник не жалел денег на врачей и лекарства, и Элхонан спустя некоторое время стал понемногу поправляться. Однако долгая болезнь и пережитое душевное потрясение начисто лишили мальчика памяти о прошлой жизни. Теперь он был уверен, что родился и вырос в монастыре.

Прелат относился к ребенку с лаской, опекал его, сам заботился о нем и в конце концов завоевал его сердце. Он звал его Феликсом, и ребенку даже не приходило в голову, что когда-то имя его звучало по иному. Как только мальчик окончательно поправился, Томас переправил его в якобинский монастырь города Бамберга. Он был уверен: тем, кто понапрасну ищет следы пропавшего сына рабби Шимона, и в голову не придет забираться в такую даль. В учении ребенок проявил выдающиеся,способности и недюжинное прилежание, что не уставало поражать его наставников. Они обучали его всему, что знали сами, без малейших скидок на возраст и неразвитый детский ум, и он без труда впитывал все, как губка, так что оставалось лишь дивиться пытливости его разума и феноменальной памяти. Уже в семь лет он свободно владел латынью, непринужденно пользуясь сложными фразеологическими оборотами и не делая даже малейших ошибок в грамматике. После того как ребенок усвоил всю премудрость, которую могли предложить ему отцы-якобинцы из Бамберга, настоятель монастыря, гордый своим замечательным воспитанником, отправил его в Рим. И здесь Феликс не переставал поражать окружающих своими талантами. Он был представлен самому папе и отдан для продолжения образования одному из ученейших и авторитетных приверженцев католицизма.

В те времена власть папы не знала почти никаких ограничений. Жизнь народов и государств была у него в руках, целиком от него зависела. Перед римским Святым отцом склоняли гордые головы короли и князья почти всей Европы.

Некий бенедиктианский монах Гильдбранд, влиятельная в религиозных кругах личность, друг и секретарь Амальфийского архиепископа, особы еще более важной в католической иерархии, выказал горячую заинтересованность в судьбе вундеркинда Феликса. Он взял на себя все заботы об образовании мальчика в надежде воспитать его в соответствующем духе, дабы тот мог со временем стать его правой рукой.

Так и рос сын рабби Шимона, погруженный в круговорот церковных забот и в интриги папского двора, пока не сделался одним из крупнейших богословов на свете, искушенным во всех областях религии и теологии.

В год, когда он достиг своего восемнадцатилетия, папа умер и на освободившийся трон был возведен Гильдбранд. Новый понтифик звался теперь папой Григорием VII.

Наступила бурная пора нововведений и перестановок — словом, решительных перемен. Папа Григорий намеревался безотлагательно воплотить в жизнь все свои, отнюдь не заурядные планы, кои лелеял и вынашивал еще в бытность бенедиктианцем Гильдбрандом. Главный его замысел состоял в установлении повсеместной и абсолютной церковной власти. В качестве наместника Христа на земле папа должен был стать верховным правителем и высшим судьей не только в вопросах религии, но и во всех областях политической, государственной и общественной жизни. Для выполнения этого замысла он нуждался в многочисленной, обученной и хорошо вооруженной армии, мощному влиянию которой предстояло распространиться на весь христианский мир. Основным «строительным материалом» будущей армии Григорий считал католических священников, которых можно было найти в любом, даже самом маленьком селении; их авторитет в ту пору был весьма велик. Он, однако, понимал, что жены и дети станут досадной помехой своим мужьям и отцам в той деятельности, которую он предназначил последним.

Вот если бы все священники дали обет безбрачия, отреклись от всяческих семейных уз, как это сделали некогда древние монахи! Тогда ничто не препятствовало бы им посвятить себя целиком служению католической церкви... И церковь смогла бы превратиться в могучую, неодолимую силу, в подлинную владычицу христианского мира во главе с понтификом.

Таков был великий план нового папы. Едва утвердившись в Ватикане и не откладывая дела в долгий ящик, Григорий VII издал «Наказ пастырям», согласно которому католическим священникам запрещалось жениться, а тем из них, кто уже был женат, предписывалось немедля развестись и покинуть свои семьи.

Яростный протест стал ответом на этот «наказ». Кое-где дело дошло до открытого и умело организованного восстания священников против папского своеволия. Особенно упорно сопротивлялось католическое духовенство Германии.

Но не такой человек был Гильдбранд-Григорий, чтобы отказаться от того, что считал необходимым и правильным. Тотчас разослал он своих эмиссаров туда, где вспыхивали бунты, проявлялось неповиновение. Эмиссарам предписывалось проследить за исполнением папской воли и восстановить порядок любыми способами, в том числе и силой.

Наиболее важную и трудную миссию — умиротворить и склонить на свою сторону германских священнослужителей — он поручил самому добродетельному, самому одаренному своему сподвижнику — юному легату Феликсу.

Спасение дочери Израиля

Успехи Феликса, отправившегося выполнять папское поручение, превзошли все ожидания. Всюду, где бы он ни появлялся, ему удавалось утишить волнения, убедить в своей правоте недовольных пастырей стада Христова. Высшие католические иерархи на местах — епископы и архиепископы — все глаза проглядели в ожидании этого выдающегося папского посланца. В каждом городе Феликс собирал священников и произносил перед ними пламенные речи о добрых намерениях и великих планах папы. Он ярко живописал славное будущее католической церкви и находил аргументы, доказывая, что для успеха задуманного нужно полностью освободиться от пагубного влияния мирского и материального. Что дух и разум служителей церкви должны быть абсолютно свободны. Его слова оказывали на слушателей необыкновенно сильное воздействие.

Германские католические иерархи слали в Рим отчеты, где возносили папского эмиссара до небес. Сам папа тоже весьма высоко оценил заслуги своего любимца. Миссия растянулась на многие месяцы, молодой легат разъезжал по Европе, а Ватикан, в свою очередь, продвигал его вверх по церковной иерархической лестнице — от чина к чину, со ступени на ступень.

Разногласия между королевской властью и Ватиканом тем временем обострились. Было жизненно важно поэтому привлечь на сторону папы всевозможных германских князей и князьков. Заставить их прекратить любые отношения с императором. На этом поприще Феликс тоже добился блестящих побед, принесших юноше еще большие почести и награды. Находясь в Лендсгуте он получил известие о присвоении ему сана епископа Роверде, а вместе с ним — указание неукоснительно, с прежней энергией продолжать свою деятельность. Примерно два года спустя в городе Триаре он узнал, что избран архиепископом Ровены. На следующий год, уже в Бройншваге, он получил от папы кардинальскую мантию.

Двадцатипятилетний Феликс достиг таких высот, которые доступны лишь очень немногим, да и то не раньше старости. После возведения в кардинальский сан папа повелел ему перебраться в северные области Германии.

Регенсбургский епископ ждал прибытия папского эмиссара, его преосвященства кардинала Феликса, с великим нетерпение. Кайзер Генрих IV со товарищи немилосердно притеснял своего главного конкурента Рудольфа Швабского. Вследствие чего звезда папы Григория VII опасно потускнела и грозила закатиться. Верные сторонники главы римской церкви предпринимали героические усилия, чтобы склонить чашу весов в свою сторону. С этой целью в городе Регенсбурге созвали великий собор. Туда-то и поспешал его преосвященство кардинал Феликс.

При въезде в город его карета неожиданно встала посреди улицы, едва не перевернувшись. Какой-то еврей остановил ее, бросившись наперерез лошадям. Нарушитель спокойствия немедленно предстал пред светлые очи его преосвященства. Несчастный был в отчаянии: его бледное лицо искажала гримаса боли, он съежился, согнулся, хриплый голос дрожал:

—    Спасите! Милостивый господин, спасите мою дочь!

—    Скажи мне, кто ты, добрый человек, и что с тобой приключилось, — попросил кардинал.

—    Меня зовут Мешулам. Я еврей, житель этого города. По дороге в Бамберг на меня напали люди одного рыцаря, члена ордена Красной Скалы, и обокрали до нитки. Они забрали все имущество и мою дочь. Мою Рахель! О добрый господин! Смилуйся надо мной, несчастным! Вот уже скоро полгода, как я взываю о помощи всюду, где только возможно, но никто не хочет слушать мои жалобы! Дошло до меня, добрый господин, что ты милосерден и благосклонен ко всякому несчастному и нуждающемуся, и я решился припасть к твоим стопам. Ты — моя последняя надежда! Яви же милосердие! Я знал, что не смогу попасть во дворец и оттого вынужден был остановить твою карету на улице. Пожалей несчастного отца!

Кардинал велел еврею сесть в карету и там расспросил его во всех подробностях, как было дело. Этот рыцарь из ордена Красной Скалы числился среди противников кайзера и состоял в открытой конфронтации к регенсбургскому епископу, под покровительством которого находились евреи города.

Епископ тем не менее никакого внимания ничтожнейшему из своих подопечных не уделил. И уделять не собирался. В данный момент у него имелись более важные и неотложные заботы.

На соборе присутствовали многие германские князья, бароны, просто влиятельные люди и, конечно же, католическое духовенство. Всех обворожил блестящий кардинал, столь юный и столь мудрый, всех потрясла его пылкая речь в поддержку политики папы. И едва кайзер двинул свои войска в Италию, как в Германии начался бунт. Сторонники кайзера потерпели сокрушительное поражение. Укрепленный замок рыцаря из ордена Красной Скалы был осажден и захвачен. Феликс собственноручно вернул двенадцатилетнюю Рахель в дом счастливых родителей.

Из Регенсбурга кардинал отправился в Бамберг. Когда его преосвященство в сопровождении епископа явился в якобинский монастырь и, представ перед его престарелым настоятелем, объявил себя здешним воспитанником, восторгу и ликованию присутствующих не было предела. К вящему удовольствию монахов и священников, Феликс объявил, что на время своего пребывания в городе он намерен поселиться в стенах монастыря; здесь же будет его официальная резиденция. Как-то, оставшись с настоятелем наедине, он решил, что настал подходящий случай, и стал подробно расспрашивать его касательно своего происхождения. Последние годы он нет-нет да и принимался думать на эту тему.

— Святой отец! — промолвил он. — Я помню, как вы послали меня в Рим семилетним мальчиком. А до этого я жил здесь довольно долго. Вам, несомненно, известно, как я попал в ваш монастырь. Правда ведь? Не согласитесь ли вы поведать мне об этом?

— Ваше преосвященство! — отвечал настоятель. — Знаю только, что вас привез сюда монах-якобинец Томас, священник из Майнца. На этом событии явно лежал покров тайны, и То^гас не нашел нужным что-либо нам сообщить. Мы, со своей стороны, не особенно интересовались подробностями. К нам часто привозят младенцев, чье происхождение неизвестно или сомнительно. Не вдаваясь в интриги и бедствия мира сего, мы растим и воспитываем детей для будущего монашества или священства. Дети же, как правило, никогда не интересуются своим прошлым. Мне почему-то всегда казалось, что за вашей историей стоит некто весьма родовитый и высокопоставленный, и этот господин заинтересован в том, чтобы скрыть от всех вашу родословную.

Кардинал нахмурился и помрачнел. Мысль о том, что ему неведомо, откуда он, чей сын, уже не давала молодому человеку покоя. Он и сам не мог понять, отчего это теперь так его тревожит. Проведя некоторое время в размышлениях, Феликс решил в ближайшие же дни отправиться в Майнц, найти монаха по имени Томас и произвести дознание на месте.

В тот же вечер он получил от папы срочное указание немедленно вернуться в Рим. Поездка в Майнц, таким образом, была отложена до лучших времен.

Римский папа

Тем временем кайзер, оправившись от нанесенных ударов, опять собрал силы, и немалые, чтобы продолжить завоевание чужих земель. Теперь он одерживал победу за победой. Новый поход бросил к его ногам Северную Италию, затем он захватил Рим и чуть было не взял в плен самого римского папу Григория VII. Ужасного позора удалось избежать лишь благодаря вмешательству норманнского барона Роберта Гвискреда; последний перевез его святейшество из Ангельбурга, где тот держал безнадежную осаду против войск кайзера, в безопасный Солерно.

В годину тяжких испытаний Феликс остался верен папе и отправился с ним в изгнание. Многочисленные невзгоды, потрясения и опасности сломили дух и подточили здоровье его святейшества. Папу Григория VII сразила болезнь, от которой ему не суждено было оправиться. Видя, что конец близок, он собрал верных ему иерархов и непреклонно объявил им свою волю: по смерти его возвести на ватиканский престол кардинала Феликса. Перед кончиной папа Григорий сказал:

— Я любил справедливость и ненавидел грех; потому и умираю в изгнании, всеми оставленный.

После смерти папы кардиналы вернулись в Рим, чтобы выполнить последнюю волю покойного. Так, под именем Виктора III взошел на папский престол еврейский мальчик Элхонан, сын великого рабби Шимона.

Любой христианин потерял бы голову от счастья, выпади такая честь на его долю. Стать римским папой! И это в тридцать-то лет! Достигнуть высшей власти, всемирной известности! Благородные рыцари, князья и графы, люди прославленные и именитые целовали престол у его ног, герцоги и короли склонялись в поклоне перед его величием. Весь католический мир почтительно и смиренно опустился перед ним на колени.

Несмотря на все это, папа не был счастлив. Невыразимая печаль снедала его, лишала радости и спокойствия. Вера в то, чему его учили почти всю жизнь и чему учил других он сам, непонятно отчего таяла едва не с каждым днем. Он уже давно не испытывал священного трепета перед внешними атрибутами католичества. Слишком глубоко приходилось ему погружаться в заботы мира, слишком близко довелось узнать человеческую природу, ее низменные проявления, постичь интриги, в которых погряз Ватикан. Не с чужих слов были ему известны все тайные пружины механизма, управлявшего католической церковью, чтобы он обманывался внешним благолепием ее бытия, красотой ее обрядов, столь любезных сердцу простого верующего.

Он снова погрузился в книги, снова отдался постижению неизведанного, посвящая свободное время изучению древних языков, самых разных и сложных наук. Одолев иврит, он прочел в оригинале весь Танах — подвиг, которым могли похвастаться лишь считанные христианские богословы. Сочинения еврейских мудрецов стали для него своеобразным духовным прибежищем в часы усталости от мирских раздоров, от собственных сомнений, от скрытой внутренней борьбы. Тогда искал он утешения и покоя в словах Торы и пророков. Постепенно он совершенно перестал верить в церковные таинства, в неслыханные чудеса, которых полна история христианства. После пристального их исследования и долгих раздумий над ними он пришел к неоспоримому выводу, что все они, как и сама суть христианского вероучения, так или иначе заимствованы из еврейских текстов. На него снизошло наконец сознание единства Творца; он уверовал в него в полном согласии с иудейской религией.

Вот что теперь негромко произносил его святейшество, папа Виктор III, сидя поздним вечером в своем кабинете наедине с Книгой Книг:

«Слушай, Израиль, — читал он шепотом, — Господь Бог наш — Господь один! Ох! Отчего эти простые слова так переполняют мне душу, отчего сжимается от них сердце и необъяснимый восторг охватывает все существо, словно слышу я эхо воспоминаний о давно забытых счастливых днях? Как высока и сокровенна эта на первый взгляд простая мысль... Разум человеческий не в состоянии до конца постичь ее! Бывают мгновения, когда мне кажется, что она — неотъемлемая часть моей бессмертной души, кажется, что еще до того, как душа эта спусти

лась в мир, мысль о едином Боге пребывала со мной. Так ли это? Кто мог бы раскрыть мне сию великую тайну во всей ее глубине?.. Но что пользы тщетно мечтать о постижении непостижимого, если даже такая сугубо “земная” вещь, как тайна моего рождения, скрыта от меня столько лет? Нет, надо немедленно написать в Майнц, чтобы сообщили местонахождение отца Томаса...»

Стук в дверь прервал размышления папы. В дверях возник служитель:

—    Простите, ваше святейшество, некий монах из Германии просит срочно принять его по весьма важному делу.

—    Кто он и откуда?

—    Он говорит, что его имя отец Томас и что он настоятель якобинского монастыря в Майнце.

—    Отец Томас? — изумленно вскричал папа. — Немедленно позови его и позаботься, чтобы никто не смел беспокоить нас!

Двадцать шесть лет прошло с того дня, когда католический прелат закрыл за четырехлетним Элхонаном дверь своей кельи в якобинском монастыре города Майнца. Много воды утекло с тех пор в Рейне. Немало важных исторических событий сотрясло мир. А уж сколько всего произошло в жизни маленького мальчика, перед которым теперь в почтительном поклоне склонился настоятель монастыря!

Поцеловав туфлю понтифика, Томас застыл, не зная, с чего начать. Горящим взором папа буквально жег немощного старца, от которого надеялся наконец узнать правду о своем прошлом. Минувшие годы сильно изменили отца Томаса. Огромная, совершенно седая борода покоилась на его груди. Внешне он ничем не привлекал внимания. Старик и старик. Но папа не сводил с него глаз. Его охватило необычайное волнение. Он едва мог унять дрожь, сотрясавшую тело.

—    Ты хотел говорить со мной? — нарушил наконец тишину голос Виктора III.

—    О да, ваше святейшество!*Недавно довелось мне побывать в городе Бамберге, где я провел свою молодость. Настоятель тамошнего якобинского монастыря поведал мне о поразительной, неслыханной судьбе мальчика, которого я передал в этот монастырь на воспитание двадцать шесть лет назад. Он сообщил мне также, что святой римский папа изъявил желание узнать всё, касающееся его происхождения. Посему я немедленно поспешил в Ватикан, дабы сообщить вам известные мне сведения и в надежде, что мое усердие будет оценено по достоинству.

—    Можешь не сомневаться, твое усердие будет достойно вознаграждено! — обнадежил его папа с нетерпением. — Говори!

И Томас во всех подробностях поведал ему историю похищения из родительского дома маленького еврейского мальчика, переданного на воспитание монахам-якобинцам.

Во время рассказа лицо папы напоминало гипсовую маску Лишь по-прежнему глаза горели огнем. Когда отец Томас умолк, папа погрузился в глубокие размышления и еще долго не произносил ни слова. Потом поднялся из кресла.

—    Что ж! Теперь мне открылось многое из того, что я считал загадочным. Теперь я понимаю, откуда мои странные мысли, необъяснимые порывы души!

Он медленно приблизился к Томасу и, пристально глядя ему в глаза, спросил:

—    Скажи, неужели все эти годы тебя не мучила совесть? Неужели не раскаивался ты в том, что украл несмышленого ребенка, отнял его у отца и матери? У людей, которым сам Всевышний поручил воспитание сына?

Томас смотрел на него со страхом и недоумением.

—    Совесть? Раскаяние? Ваше святейшество, верно, изволит смеяться над своим недостойным слугой! Разве не спас я, ничтожный, душу ребенка от геенны огненной? Разве не принес я ему дар жизни вечной? Разве не достиг он неслыханных высот, не стал величайшим среди смертных? Самым святым человеком на земле? Да во всей моей долгой жизни не отыщется деяние столь же богоугодное!

«Этому тупоголовому ничего не докажешь, — подумал папа, — даже сокрушаться о нем бессмысленно!»

—    Послушай, отец Томас! — проговорил он вслух. — Твое усердие, разумеется, будет щедро оплачено. Но ответь — знает ли, кроме тебя, хоть один человек на свете мою тайну?

—    Кроме меня, ее не знает никто.

—    Коли так, поклянись мне хранить эту тайну и впредь, поклянись не открывать ее никому, ни при каких обстоятельствах!

Отец Томас охотно поклялся. Его святейшество щедро одарил настоятеля якобинского монастыря деньгами, а сверх того назначил его на освободившийся к тому времени пост епископа города Бамберга.

Отец Томас снова преклонил колени, снова поцеловал папскую туфлю и рассыпался в благодарностях. А вслед за сим радостно направил свои стопы в славный город Бамберг к месту нового своего назначения.

Что касается папы Виктора III, то он с того дня окончательно потерял покой. Смятение его росло, душевные муки не оставляли ни на миг, тоска по родителям сводила с ума. Больше всего на свете ему хотелось видеть отца и мать, говорить с ними. Но как до них добраться? Папе нельзя просто так, беспричинно покинуть Ватикан и Италию. Если же он призовет родителей к себе, это породит ненужные толки и подозрения. И без того, видит Бог, хватало слухов о его темном происхождении. Хватало и желающих докопаться до истинного положения дел, дабы извлечь из этого кое-какую корысть. Чтобы защититься от любопытных и сплетников, папа даже поощрял распространение легенд о себе. По одной из них он родился в Германии, в семье пастора; другая легенда называла его отпрыском знатного итальянского рода...

Шло время, но тоска по родителям не ослабевала. Напротив, день ото дня она становилась все острее, все невыносимее. В конце концов, не находя иного выхода, он скрепя сердце решил прибегнуть к довольно бесчеловечному средству, чтобы устроить себе свидание с близкими. Он придумал для еврейской общины Майнца несправедливое и жестокое наказание, дабы вынудить ее главу прибыть в Рим и умолять Ватикан о пощаде.

Встреча отца и сына

По прошествии примерно двух недель еврейская община города Майнца получила предписание, адресованное ее руководителям. От них требовалось немедленно явиться во дворец к архиепископу. Попечители общины во главе с рабби Шимоном поспешили выполнить приказ. Сердца их, естественно, исполнились недобрых предчувствий. В заранее назначенный час все они предстали перед архиепископом.

— По поручению и от имени святого римского папы извещаю вас о нижеследующем, — начал архиепископ. — С сегодняшнего дня его святейшество наложил запрет на отправление следующих ваших обычаев: субботы, обрезания и употребления миквы. Однако в великой милости своей папа предоставил вам право ходатайствовать перед ним об отмене данного запрета, ежели таково будет ваше желание. В этом случае глава общины в сопровождении двух выборных представителей отправится в Рим и предстанет перед папой, чтобы доказать ему разумность и необходимость описанных обычаев. Если община решит направить к папе такую делегацию, введение запрета будет отложено до возвращения ее послов из Рима.

Бледные как смерть представители общины слушали речь архиепископа в страхе и смятении. Бессмысленная жестокость папского указа потрясла их до глубины души. Однако едва забрезжил путь к спасению, они немного ободрились. Появилась надежда на благополучный исход. Рабби Шимон не колеблясь тотчас объявил архиепископу:

— Милостивый господин, мы отправляемся в Рим! Мы возлагаем наши упования на Бога, который сохранит нас в пути и поможет нам доказать римскому папе святость, а также глубокий смысл трех заповедей, данных Всевышним нашему народу!

В тот же день рабби Шимон выехал из Майнца в Рим в сопровождении двух представителей общины.

Сердце его святейшества папы Виктора III готово было выпрыгнуть из груди, когда ему доложили о прибытии делегатов еврейской общины города Майнца во главе с рабби Шимоном. Делегацию он принимал в присутствии многочисленных важных сановников Ватикана.

Едва войдя в зал и увидев его святейшество на троне с короной на голове, рабби Шимон неожиданно почувствовал слабость в ногах и едва не опустился на пол. В его памяти отчего-то явственно всплыл тот самый вещий сон о славном будущем исчезнувшего сына, который он видел более четверти века назад. С трудом ему удалось взять себя в руки. После принятого в подобных случаях обмена приветствиями рабби Шимон начал речь, ради которой явился в Рим. Речь эта была умной, страстной и убедительной. Будучи блестящим образцом ораторского искусства, она неопровержимо доказывала, что в соблюдении еврейским народом тех заповедей, которые запрещал папский указ, есть не просто насущная, но высшая необходимость.

Когда рабби Шимон кончив говорить, лицо папы выражало удивление и восхищение. Он тут же повелел своему секретарю отменить злополучный указ и известить о том общину Майнца. Затем он обратился к евреям, с трудом скрывавшим ликование:

—    Возвращайтесь в дома свои и живите мирно и благополучно в лоне веры предков! А вас, мудрый рабби Шимон, я попрошу ненадолго в мой кабинет. Мне хотелось бы воспользоваться вашей помощью и прояснить некоторые трудные места в кабалистическом учении; я им нынче занят.

Рабби Шимон последовал за папой в кабинет, испытывая невероятное волнение. Сев на предложенный ему стул, он следил за каждым движением папы, который нервно расхаживал взад и вперед по комнате и не говорил ни слова. Наконец, его святейшество обратился к рабби Шимону с вопросом:

—    Жива ли ваша жена, рабби?

—    Да, милостивый господин, жена моя жива и с нетерпением ждет моего возвращения.

—    Сколько у вас детей, рабби?

—    Четыре сына и две дочери.

—    Где они живут?

—    Старший, Иеуда, живет с нами, в отчем доме. С Божьей помощью, он займет мое место в будущем. Другой, Йосеф, исполняет должность раввина города Меца. Третий, Меир, в Париже. Он занимается торговлей. Четвертый, Нехемия, пока еще отрок и тоже живет с нами. Обе мои дочери замужем за достойными людьми. Они в Майнце.

—    А других детей у вас не было?

—    Был, — отвечал рабби Шимон, глубоко вздохнув. — Был у меня когда-то еще один сын. Сегодня мне почудилось, что я вновь его вижу. Ибо ваше святейшество напомнило мне почему-то моего маленького мальчика.

—    Мое лицо кажется вам похожим на лицо вашего сына?!

—    Простите, милостивый господин, если я невольно задел вас. Но так оно и есть. В памяти у меня неожиданно всплыл очень давний сон о моем исчезнувшем сыне. Во сне я видел его сидящим на великолепном троне, увенчанным короной с тремя зубцами и с большим золотым крестом на груди. Сильные мира сего склонялись перед ним и целовали престол у ног его.

—    Что же случилось с твоим сыном?

—    Он пропал из дома в возрасте четырех лет. Мы искали его, но так и не нашли.

—    И все это время о нем не было никаких известий?

—    Нет, к нашему великому горю! Некоторые считали, что его няня, умершая вскорости от тяжелого психического расстройства, в припадке безумия сделала с ним что-то ужасное, может, даже бросила в Рейн.

—    Как же звали бедного малютку?

—    Элхонан.

—    ЭЛХОНАН? — повторил его святейшество вслед за рабби. Звук незнакомого имени по непонятной причине всколыхнул его душу. С его глаз будто спала пелена, лицо озарилось нездешним светом, ду-

шу опять наполнил восторг, и в мозгу сами собой сложились слова... Будто голос свыше давно шептал их ему на ухо:

Эл-хонан — Господь свою милость Простер над уделом своим...

Слова эти сорвались с его губ, и рабби Шимон вскочил с места как ужаленный, почти теряя сознание и не веря своим ушам. Мир вокруг показался ему вдруг призрачным, как сон. И тут папа Виктор III упал в его объятия, восклицая:

— Отец, отец! Я твой Элхонан, твой потерянный сын! Дай же мне обнять тебя, дай прижаться к твоей груди!

Голос его святейшества пресекся от волнения. Он не мог продолжать и лишь судорожно сжимал рабби Шимона в объятиях. Молчал и рабби Шимон, в слезах обнимая своего давно пропавшего сына.

Таково свойство еврейской души. Даже скованная долгие годы цепями чуждой веры, она продолжает тосковать, невидимыми, но неразрывными нитями связанная со своим народом. С верой предков. Смутной памятью тлеет в ее глубине искра еврейства, готовая разгореться и стать пожаром при первом же дуновении ветра...

Возвращение к истокам

Сопровождавшие рабби Шимона представители общины уехали обратно в Майнц без него, рабби остался в Риме. Сделано это было по прямому указанию папы. Папа пожелал, чтобы рабби Шимон помог ему в изучении кабалы, разъяснил, в частности, некоторые трудные места. Отец и сын встречались ежедневно. Часами они рассказывали друг другу обо всем, что произошло в их жизни с момента разлуки. Беседы в папских апартаментах касались, впрочем, и серьезных проблем, связанных с вопросами веры и вообще с миропониманием. И многомудрый отец неустанно помогал сыну разрешить сомнения, преодолеть тревогу, избавиться от неуверенности, которые снедали того последние годы. Все оказалось внятно и доступно, даже самое труднопостижимое, его недюжинному уму, его необычайной интуиции. Рабби Шимона недаром называли великим.

Широта и глубина познаний сочетались у него с огромной увлеченностью всем, что касалось служения Израилю. И по сей день слышится голос этого выдающегося человека, наделенного благородным сердцем и разнообразными талантами. Он звучит в стихах, которые им написаны и которые мы произносим в дни Суда. Ясность мышления рабби Шимона, сила убеждения, дарованная ему природой, в полной мере проявились в часы бесед с сыном. Его слова для изголодавшейся по сочувствию и пониманию души Элхонана были воистину как живая вода.

Однако в конце встречи в глазах сына всякий раз появлялась печаль, лицо выражало смущение и растерянность.

—    Ты прав, ты несомненно прав, отец, — говорил, он, как бы подводя итог всему, что они обсуждали, — но что же мне делать?..

Отец безмолвствовал.

По прошествии двух недель рабби Шимон наконец поведал папе свой давний сон. Во всех подробностях. Сон, который в первой его части стал явью самым неожиданным и чудесным образом. Потом, завершив рассказ, добавил:

—    Ты постоянно спрашиваешь меня, что тебе делать. До сих пор я лишь молчал в ответ. Но настал час открыть тебе мои мысли и желания. Слушай же! Ты должен воплотить этот сон в реальность до конца! Должен бесповоротно отвергнуть обманчивый блеск и славу короны, которой тебя увенчали. И Всевышний за это наградит тебя другой короной — несравненно более прекрасный!

Элхонан глядел на отца широко раскрытыми от изумления глазами.

—    Отец! — испуганно произнес он после паузы. — К чему ты ведешь? Неужели ты и вправду хочешь, чтоб я добровольно, своими руками уничтожил плоды многолетних усилий? Отказался от всего, чего достиг честным и неустанным трудом? Презрением к опасностям? Чтобы оставил самый высокий в мире престол и пребывал до конца дней в пыли и унижении? Одумайся, отец! Ты требуешь от меня непосильной жертвы...  

— Безусловно, сын мой, жертва велика. Я прекрасно это понимаю. Однако сказано: «Не почиет смертный во славе». Другими словами, все почести и богатства этого мира человек не возьмет с собой в могилу. Разве не придется тебе свой славный трон в любом случае однажды уступить другому? Ах, сын мой! Прежде чем ты будешь вынужден сделать это помимо своей воли, соверши сей смелый шаг по собственному желанию, спаси бессмертную душу свою, свою судьбу в мире истинном! Понимаешь, Элхонан, живи ты и по сей день в любви и полном согласии с верой, в которой тебя насильно воспитали, будь ты ныне, как и прежде, до конца христианином, я все равно положил бы все силы, чтобы вернуть тебя к вере отцов! Если бы мне это не удалось и ты стоял бы, как скала... Что ж, тогда я отступился бы, тогда оставил бы тебя с великой печалью, с раной в сердце. Но посуди сам: разве можешь ты считаться истинно верующим в учение Христа? Твое пребывание на посту Папы Римского не более чем лукавство и обман. Еще до встречи со мной ты ощутил в глубине души необъяснимую преданность еврейской вере, служению Израилю. Даже, может быть, не признаваясь самому себе. Когда ты решишься изменить жизнь, к которой привык только в результате того, что некогда тебя подло похитили из отчего дома, ты испытаешь подлинное облегчение. Твоя душа, твой разум — им чужды все представления о Боге, о человеческом бытии, которым тебя учили в монастыре и после. Сегодня ты их отвергаешь, и об этом я сужу по твоим же словам. Тебя удерживают мирские почести и почет, желание повелевать и любовь к власти, которую дает высокий сан отца всех католиков на земле. Но все это внешнее, преходящее, необязательное. И за него ты готов отдать свою бессмертную еврейскую душу и жизнь в будущем мире? Да разве тебе неясно, что жизнь твоя в мире нынешнем неизбежно превратится в сплошные терзания, в тоску по утраченному? Поверь, сын мой, жертва, которую я от тебя требую, — ничто в сравнении с тем, что ты получишь взамен. Наградой станет тебе любовь родителей, братьев и сестер, которой ты был лишен; любовь женщины, детей, которых она тебе родит. Тебя ждет то, чего ты навсегда будешь лишен здесь: изучение священной нашей Торы — учения Господа живого. Исполнение ее заповедей, о которых сейчас ты имеешь лишь весьма туманное представление. Жизнь твою озарят радости этого мира, а впоследствии и мира грядущего, где нет изъяна, как свидетельствует Господь перед всеми, кто в Него верит...

Рабби Шимон умолк. В зале воцарилась глубокая тишина. Элхонан тоже безмолвствовал, продолжая в задумчивости ходить из угла в угол. Светлое и благородное лицо его отражало тяжелую душевную борьбу с самим собой. Неожиданно он остановился как бы в озарении:

— Я, кажется, понял, отец! Существует же золотая середина! Вспомни о народе нашем: как он угнетен и унижен! Повсеместно прелаты, невежественные и злобные, совращают безграмотных, темных людей, направляя ненависть толпы против нашего племени. Только представь, какую великую пользу смогу я принести измученным братьям своим, удерживая в руках бразды власти, практически ничем не ограниченной! Дай же мне применить ее! Оставшись здесь, в папском дворце, я смогу посвятить свою жизнь облегчению участи народа, к которому принадлежу, и ни один католик меня ни в чей не заподозрит. Я стану тем инструментом в руке Всевышнего, с помощью которого Он освободит свой народ от ярма угнетения. Посуди сам — ежели я вернусь к еврейству... Ну что ж, в мире станет одним евреем больше, и только. Если же останусь на своем месте, то стану избавителем для всего Израиля и, возможно, спасу тысячи его сынов и дочерей!

Отец покачал головой:

— Не могу с тобой согласиться, сын мой. Наши мудрецы учат: «Не говори человеку — соверши преступление, чтобы лучше стало брату твоему». У тебя нет права губить собственную душу даже ради спасения других душ. А если бы и было такое право, — это все равно не более чем заблуждение: думать, будто тебе удастся использовать свое положение во благо твоим соплеменникам. Прелаты и монахи, снедаемые злобой к евреям, легко заметят любую твою попытку действовать в их защиту и в конце концов попросту сместят тебя. Оставь же заботу о благе и будущем нашего народа Отцу Небесному; не сомневайся — Он никогда нас не оставит. Ты утверждаешь, что с твоим возвращением в лоно предков народ наш приобретет всего лишь еще одного еврея. А сие, дескать, ничтожная малость. Знай же: приобретение это значит не меньше, чем сотворение целого мира. Благодаря тебе не один человек сможет уберечь свою душу от гибели. Многим поколениям ты послужишь примером преданности своим единомышленникам. Наши внуки и правнуки будут читать и слушать о тебе, исполняясь мужества и надежды, столь необходимых подчас, чтобы сохранить верность религии отцов. Ты станешь живым доказательством того, что ценность веры и служения Израилю превыше любых ценностей, какими способны похвастать другие народы. Элхонан, ты наш, так вернись же к нам! Вернись к своему Богу, к своему народу, к семье своей! Позволь мне, дорогой сын, сообщить радостную весть твоей несчастной матери. Она ведь продолжает горько оплакивать тебя со дня твоего исчезновения, полагая, что ее первенца более нет в живых! Вспомни: Элхонан — Господь свою милость Простер над уделом своим...

Папа Виктор III в изнеможении опустился в кресло и закрыл лицо руками. Сколько времени и сил он потратил, чтобы достичь всего, что составляет сейчас основу его жизни! С каким упорством он трудился и воевал, чтобы добиться высшей власти, достичь славы, в лучах которой сейчас пребывает! И вот теперь он все бросит и уйдет?! Он, всемогущий Святой отец, глава церкви, привыкший к тому, что любое его желание — закон для католического мира, вот так просто спустится с горних вершин и станет человеком из толпы? Герцоги, князья и графы приближаются к его трону не иначе как склонившись в глубоком поклоне и преисполнившись величайшего смирения, а он превратится в простого еврея, презренного, доступного насмешкам и издевательствам любого христианина?

Он решил уже было отвернуться от рабби Шимона, но вдруг услышал слова, перевернувшие его душу. Столько лет минуло, но он ясно вспомнил минуту, когда увидел свое имя в тексте стихотворения, сочиненного отцом: Элхонан — Господь свою милость Простер над уделом своим...

И в ушах его прозвенел чей-то чистый, высокий голос: «В чем же судьба народа Израиля, познавшего любовь и милость Всевышнего, как не в вечном значении Его слов?»

Элхонан вскочил с кресла и обнял отца, восклицая: — Отец! Я возвращаюсь! Я сделаю, как ты хочешь! Поспеши в Майнц, сообщи матери радостную весть, и пусть она готовится к приезду сына! Пусть перестанет проливать слезы горя и отчаяния, пусть слезы радости омоют ее лицо! Я ухожу к своему народу, к вере отцов, к своему Богу! Я отказываюсь от славы и величия отца римской церкви и стану одним из тысяч моих братьев, буду, как они, учить Тору и выполнять заповеди Вседержителя. Я хочу быть евреем и жить как еврей!

Горячие слезы текли из глаз рабби Шимона, теряясь в густой бороде. Сердце сладко щемило. Он обнял сына и поцеловал его в лоб — как в тот далекий день, когда маленький Элхонан обнаружил свое имя среди его поэтических строк... Слезы продолжали струиться, словно из неиссякаемого источника. Это были слезы истинной и возвышенной радости, слезы благодатного успокоения. Ведь на самом деле только в эту минуту, только сейчас он снова обрел потерянного сына...

Вскоре после отъезда рабби Шимона из Рима прислужники папы заметили, что с их господином происходит нечто необъяснимое. Он все больше и больше от них отдалялся. Они связывали эти странности с неожиданно открывшимся пристрастием его святейшества к изучению еврейской кабалы. Папа стал молчалив и необщителен. Почти все время он сидел у себя в кабинете, не изъявляя желания никого видеть. И ни один человек не догадывался, что дни свои папа проводит в молитвах и покаянии, обращенных к Богу Израиля, прося простить ему его великий грех, совершенный по неведению.

В папском дворце было несколько тайных подземных ходов, благодаря им дворец можно было покинуть незамеченным. Ключи от дверей хранились только у самого папы, что давало ему возможность время от времени выходить наружу и, неузнанному, получать сведения о жизни простого народа, как говорится, из первых рук.

Однажды дождливой зимней ночью, осторожно заперев за собой потайную дверь, Элхонан покинул папский дворец, чтобы больше никогда туда не возвращаться...

Ключ он выбросил в воды Тибра. Городские ворота открылись перед ним беспрепятственно, ибо его святейшеству неукоснительно сообщали ежедневный пароль городской стражи.

Итак, папа Виктор III, высший иерарх католической церкви, глава правоверных католиков, духовный наставник царей и герцогов, епископов и архиепископов, отправился в дорогу, возвращаясь к истокам — к своему народу и вере отцов.

До Булони он дошел пешком, а там купил себе лошадь с повозкой, нанял возницу и направился в Майнц.

На следующее утро папские прислужники долго, но тщетно ожидали выхода своего высокого повелителя. Дверь папской опочивальни не открывалась, не слышно было, чтобы оттуда звали кого-нибудь. Забеспокоившись, а потом почуяв недоброе, слуги сломали замок, вошли в папские покои, но, к своему изумлению, никого там не обнаружили.

В мгновение ока ужасная новость облетела дворец, вызвав общее смятение. Многие решили, что папа пал жертвой тайного заговора недоброжелателей. Кто-то считал, что папа похищен людьми кайзера. Кто-то еще высказал предположение, будто Святой отец всех католиков был настолько свят, настолько чист сердцем, что во плоти удостоился вознесения на Небеса. Были и такие, что полагали, будто его святейшество слишком увлекся мистическим учением и его похитили потусторонние силы.

Но чтобы папа по доброй воле отказался от славы, от власти над миром, от почестей, чтобы пренебрег высоким саном, неслыханным богатством и предпочел всему этому жизнь обыкновенного еврея, — такое никому и в голову не приходило.

В лоне семьи

Рабби Шимон вернулся из Рима и привез жене радостную весть. Та едва не потеряла сознание от радости. День и ночь глаза ее теперь смотрели на дорогу в ожидании сына, что вот-вот должен был к ней возвратиться. Каждого случайно забредшего в город путника она разглядывала с неотступным вниманием, надеясь угадать в нем знакомые черты. Но настал наконец тот счастливый день, когда ее пропавший, однако не позабытый Элхонан вернулся под отчий кров. Нет слов, которыми можно было бы описать встречу матери и сына. Слезы радости лились рекой, ликование не знало предела.

Элхонан со своим всегдашним прилежанием немедленно занялся изучением Торы. Он был талантлив, умен, молод и, точно губка, буквально впитывал знания, которыми делился с ним его выдающийся отец. Вскоре он добился звания хавера. Им, как правило, удостаивают пятнадцатилетних юношей. Но бывшему римскому папе оно, признаться честно, стоило немалого труда...

Возвращение Элхонана всколыхнуло общину города Майнца. Пересуды о чудесном воскрешении сына рабби, восторги по этому поводу не утихали долго. Никто, разумеется, не догадывался, как все было на самом деле, поскольку рабби Шимон строго-настрого запретил домочадцам открывать тайну прошлой жизни Элхонана. Правда, некоторое время спустя свою тайну приоткрыл сам Элхонан.

Случилось это совершенно неожиданно. Как-то раз Элхонан сидел в помещении, где его отец вел очередное заседание бейс-дина. В дверь, постучавшись, вошел человек и назвался Мешуламом из Регенсбурга.

При звуке его имени Элхонан вдруг припомнил историю давно минувших дней. Лицо его озарилось улыбкой. Ну, конечно же, это тот самый еврей, дочь которого кардинал Феликс некогда спас от рыцарей ордена Красной Скалы! Мешулам, в свою очередь, тоже не сводил глаз с Элхонана. Молодой мужчина с большими светлыми глазами живо напомнил ему благородного юного кардинала, выручившего его дочку из плена. Сходство было воистину разительным; он просто не знал, что и думать.

Поведав рабби Шимону о различных сложностях жизни регенсбургской еврейской общины, Мешулам, не выдержав, все-таки обратился к Элхонану:

—    Не будь я уверен, что это невозможно, я бы принял вас за одного высокопоставленного вельможу, которому очень многим обязан.

—    Неужели? А скажите, уважаемый, как поживает ваша дочь Рахель?

Потрясенный Мешулам застыл с открытым ртом, не в силах оторвать взгляд от Элхонана.

—    Боже мой! Да как такое может быть?! Да я...

— Это мой сын Элхонан! — резким тоном прервал Мешулама рабби Шимон. Отец Рахели явно уже готовился разразиться вопросами и восклицаниями, а сие было весьма нежелательно в присутствии посторонних.

Но Мешулам с той минуть? не знал покоя. Любопытство нещадно мучило его. Он догадывался, что за сценой в доме главы общины скрывается нечто необычайное. Но что? Он принялся расспрашивать евреев Майнца о прошлом Элхонана и, услышав от них, что Элхонан недавно возвратился к родителям после многолетней разлуки, что долгие годы провел неизвестно в каких краях и никто не знает, где он рос, учился, чем занимался, окончательно уверился, что Элхонан и был тем самым кардиналом, спасителем его несчастной дочери, взятой в плен негодяями.

В своей общине Мешулам был весьма уважаемым человеком. А его Рахель считалась умной и образованной еврейской девушкой, к тому же наделенной от природы необыкновенной красотой...

А посему прошло еще какое-то время, не сказать чтобы очень долгое, Мешулам с рабби Шимоном сговорились, и Элхонан женился на Рахели. В день свадьбы Мешулам узнал наконец тайну прошлого своего зятя, который назывался теперь рабби Элхо-наном. Его счастье не имело границ, уважение к молодому человеку было беспредельно. Он, конечно, слишком гордился мужем дочери, его потрясающей судьбой, чтобы не поделиться хотя бы с ближайшими друзьями и не доверить им все, что знал сам. Так история Элхонана превратилась в «секрет», который всем известен. Однако в общине Майнца, одной из крупнейших еврейских общин того времени, не нашлось никого, кто раскрыл бы эту тайну человеку со стороны. Впрочем, если бы даже кто и попробовал, разве был в мире хоть один христианин, готовый в эту тайну поверить? А если и был, неужели посмел бы он поведать ее своим братьям по вере? Но даже если предположить, что правда об Элхонане вышла наружу, не могли же историки католической церкви написать, что вот, мол, сидел некогда в Ватикане под именем Виктора III папа, который был по рождению евреем, похищенным в раннем детстве монахами, и который добровольно поменял все богатства, всю славу, выпавшие ему на долю, на жизнь среди соплеменников?

Главным занятием рабби Элхонана стало изучение Торы. Жена его Рахель рожала и нянчила детей; ребятишек воспитывали в полном согласии с заветами предков. Играя с малышами, которых он любил всей душой, рабби Элхонан порой посмеивался про себя, вспоминая, как рос в католическом монастыре, заранее обреченный на безбрачие, и радостно верил, что это — великое благо.

По прошествии времени герой нашего повествования превратился в подлинного ученого, в мудреца, уважаемого всеми — от мала до велика. Недюжинные способности проявил он также в сочинительстве. Некоторые из его творений, в том числе и поэтических, дошли до наших дней. По стихам можно явственно ощутить, до чего автор счастлив быть евреем и служить Всевышнему, какой неизбывной радостью наполняет его вера в единого Бога. Ничто из событий странной поры, когда он жил в чуждом мире и чуждой жизнью, не оставило заметных следов в его душе. Словно и не было долгих лет, проведенных вдали от родного дома, от единоверцев, от священных книг. Бытие и образ мыслей рабби Элхонана теперь стали именно такими, какие приличествовали сыну рабби Шимона, прозванного, как известно, великим.

Это сказалось не только в творчестве, нашло подтверждение не в одних лишь повседневных поступках, но проявилось и в последнем его незабвенном деянии.

«Во освящение Имени»

Небосклон над европейскими евреями заволокло тучами, темными, грозовыми, чреватыми бедой. В воздухе пахло кровавой бойней. Приближалась решающая битва христианства и ислама. Тысячи  христиан украсили крестами свои одежды, желая принять участие в великом походе за освобождение Святой земли и Гроба Господня из рук неверных. Но свою слепую злобу фанатики-крестоносцы, столь же невежественные, сколь и алчные, обратили в первую очередь против евреев. Куда легче было резать несчастных и беззащитных людей, находившихся в непосредственной близости от них, и грабить их имущество, нежели отправляться в долгий и трудный путь, чтобы вступить в конечном итоге в бой с вооруженными до зубов и хорошо обученными армиями султана. Под звучным лозунгом «войны за веру» эти поборники Христа могли безнаказанно тешить самые низменные свои инстинкты, удовлетворять самые темные побуждения, не подвергаясь никакому риску... Мерзкие человеческие отбросы, негодяи и преступники, ущербные и безвольные люди сбивались в огромные стаи и, подобно саранче, проносились по странам, сметая все на своем пути. Во главе их стояли не ведающие ни малейших нравственных ограничений рыцари, стремившиеся исключительно утолить владеющую ими жажду славы, крови и золота.

В Майнц одно за другим прибывали известия о бесчинствах крестоносцев и о жестоких расправах, учиненных ими то над одной, то над другой еврейской общиной. Пришла и весть, что община Руана целиком погибла «во освящение Имени», а все евреи города Триара были насильно крещены под страхом смерти.

Евреи Майнца пребывали в ужасе и унынии. Каждый трепетал при мысли о завтрашнем дне.

Однажды в Шабос рабби Шимона целую ночь мучила бессонница. Ему не давал спать виденный накануне сон. В этом сне ему привиделись три благообразных еврейских старца с длинными и густыми седыми бородами; они неспешно расхаживали по улицам Майнца и распевали строфы, что звучат обычно при извлечении Торы из ковчега: «И за все это возвеличится и освятится, и восславится, и возвысится, и вознесется Имя Царя Царей Святого и Благословенного».

Пробудившись, рабби Шимон немедленно принялся вспоминать каждую подробность сна, снова и снова пытаясь отыскать там разгадку или хотя бы скрытый намек. Когда ему удалось опять задремать, сон повторился.

Всю следующую неделю рабби Шимон постился и просил Всевышнего открыть ему смысл странного видения.

Наступил очередной Шабос; ночью рабби Шимон вновь увидел во сне тех же трех старцев. Один из них подошел к нему со словами:

—    Я праотец твой Авраам, брошенный в печь огненную во освящение Имени.

Вслед за ним подошел и другой:

—    Я праотец твой Ицхак, который по доброй воле был связан и возложен на жертвенник во освящение Имени.

Третий произнес, приблизившись:

—    Я праотец твой Яаков, который страдал всю жизнь и учил детей жить и умереть во освящение Имени.

Затем все трое воззвали к нему хором:

—    Шимон, раввин города Майнца! Иди и напомни детям нашим, что и их долг тоже жить и погибнуть во освящение Имени! И за все это возвеличится и освятится, и восславится, и возвысится, и вознесется Имя Царя Царей Святого и Благословенного!

Назавтра чуть свет послал рабби Шимон собрать в синагоге всех евреев Майнца. А было их восемьсот душ — мужчины, женщины, дети. По завершении чтения Торы рабби Шимон поднялся на ступени перед ковчегом и поведал общине о том, что видел во сне. Все слушали затаив дыхание. Закончив свой рассказ, рабби Шимон добавил:

—    Дети мои! Все вы сыны и дочери святой общины, верящие в милость Всевышнего! Вы стадо его, которое почти сорок лет пас я в меру своих сил! Преклоните же теперь слух к словам моим!

Приближаются к нам кровожадные полчища нечестивых безумцев, лишенных совести и жалости; они будут заставлять нас, угрожая расправой, отречься от Бога нашего и от веры отцов. И если мы их ос-

лушаемся, то убьют они нас всех до единого. Помните: если поддадимся мы на их уговоры, то, может быть, и выгадаем для себя несколько лишних лет земной жизни, но окажемся в бытии нашем вечном удалены от Скалы Оплота нашего. Однако ежели не побоимся мы оставить это горестное, исполненное страданий земное существование, которое лишено всякого смысла при невозможности посвятить его служению Всевышнему, тогда удостоимся мы избавления и спасения — вечного и истинного. Сподобимся будущего мира. Судьба ваша в ваших руках, дети мои, вам решать, какой дорогой пойдете...

На мгновение в синагоге воцарилась мертвая тишина, затем ее прорезал плач, вопль неутешный. Перед глазами у всех стояли два живых примера: руанская община, выбравшая смерть во освящение Имени, и евреи Триара, которые вынуждены были отречься от веры, чтобы сохранить жизнь. Играть же взятую на себя роль их заставляли постоянно, да к тому же в полную силу... Какой из городов станет примером для общины города Майнца?

В этот час, когда все вокруг плакали от горя и безысходности, рабби Элхонан подошел к отцу и попросил слова. Тот кивнул, и рабби обратился к согражданам.

Кратко, но выразительно описал он все свои невероятные приключения, начиная со дня похищения и кончая чудесным возвращением в лоно еврейства. Сказал о небывалой р'оскоши, в которой жил, о власти и славе, о богатстве, которые отбросил, точно ненужный хлам, чтобы вернуться к вере отцов. Возвысил голос, сравнив свое нынешнее счастье, свой душевный покой с муками и неотступными сомнения

ми, какие испытывал посреди воистину королевского великолепия.

—    Если уж я, который почти ничего не знал о своем народе и о вере Израиля, — говорил Элхонан, — метался, потеряв внутреннее равновесие, в этой почти сказочной, но чуждой еврейской душе жизни, то что говорить о каждом из вас! Подумайте, сколь невыносимо станет ваше существование, когда, презренные и поверженные в прах, лишенные вашего духовного оплота, вы будете вынуждены жить по законам веры, ложность которой прекрасно сознаете. И это после того, как все дни и годы свои вы провели в священном служении Богу Израиля. — Дорогие мои братья, — завершил речь сын рабби Шимона, — стократ легче умереть, чем испытывать подобные страдания! Лучше расстаться с этим миром в чистоте и святости и получить в награду жизнь вечную, нежели томиться в грехе, в скверне и потерять лучший мир! Поклянемся же здесь и сейчас все вместе, поклянемся нерушимой клятвой, что никогда, ни в каких обстоятельствах не предадим веры отцов и не оставим путей Всевышнего!

И вся община как один человек воздела руки к небесам и поклялась над раскрытым свитком Торы сохранить верность своему Богу. И рабби Шимон вновь поднялся на ступени и возгласил:

—    Отцы наши великие, Авраам, Ицхак и Яаков! Слышали ли вы клятву нашу? Я поступил по слову вашему и передал ваши слова общине сей. И вот вся святая община, словно один человек, готова исполнить свой долг и умереть во освящение Имени Всевышнего, да будет Оно благословенно! Но Ты, Владыка Небесный, Добрый и Милостивый, Страшный и Всемогущий, преклони слух Свой к молитве свое

го верного раба, чье единственное желание — жить согласно Твоей Торе и в соответствии с Твоими заповедями! Сказал Ты через пророка Своего Ишаяу: «Из-за злодеяния будет забран праведник». И если это значит, что один праведник может пожертвовать собой ради многих, то забери мою жизнь и отврати зло, которое суждено тем, кто стоит здесь со мною рядом. А если уже подписан твой приговор и ничего более нельзя изменить, то все равно — забери меня прежде остальных. Да не увижу я их горя и страданий! Да не узрят глаза мои смерти святого стада Твоего, которое пас и берег я, верой и правдой служа им пастырем в течение сорока лет! Не посылай мне, молю, еще и этого испытания! О Всевышний Господь, Отец наш Небесный, моя защита и избавление, возьми меня к Себе!

И в тот же миг глаза праведника закрылись, рабби Шимон покачнулся, медленно осел на пол и испустил дух.

Из всех уст вырвался возглас горя и изумления. Все, кто стоял поблизости, бросились к своему пастырю, пытаясь помочь, но сделать уже ничего было нельзя. Великий рабби Шимон закончил свой жизненный путь. Всевышний услышал его молитву и взял его на Небо.

Община рыдала навзрыд. Горькие вопли еще долго раздавались окрест. Рабби Шимона и к месту последнего упокоения сопровождал неутешный плач евреев Майнца. Его дЛи один за другим подходили прощаться с отцом. Когда очередь дошла до рабби Элхонана, тот произнес, стоя над открытой могилой:

— Да возрадуется душа твоя, о великий отец наш! Вот мы проводили тебя к месту последнего упокоения, и могила твоя устроена по обычаям Израиля.

Доведется ли всем нам, оплакивающим тебя, удостоиться, как и ты, еврейского погребения?

Эти слова вызвали такой жуткий вопль отчаяния, достигший, казалось, самих небес, что рабби Элхонан уже не смог ничего добавить к сказанному.

На третий день недели траура в город ворвался граф Амиха во главе орды безжалостных негодяев. Перепуганные евреи, все восемьсот душ, составлявшие городскую общину, просили защиты и покровительства у архиепископа Ротенгарда. Но Ротенгард был свойственником и союзником графа Амихи. Он посоветовал просителям поручить лично ему заботу о сохранности их имущества и пообещал свое покровительство. После того как евреи передали архиепископу на хранение все свои ценности и капиталы, тот выдал их графу Амихе и его крестоносцам.

Последние, обнаружив, что ни один из восьмисот евреев Майнца не желает отказаться от религии предков, немедленно устроили резню. До самого конца рабби Элхонан не переставал ободрять и поддерживать колеблющихся и ослабевших духом, убеждая их гордо и радостно идти навстречу смерти во освящение Имени Всевышнего. Убийцы, понятное дело, в конце концов добрались и до него самого. Они разложили на площади большой костер и поволокли туда рабби Элхонана. Однако рабби Элхонан с возмущением оттолкнул их и сам, не дрогнув, взошел на место казни. Лицо его лучилось радостью — большей, чем когда бы то ни было, большей даже, чем та, которую он испытывал в далеком прошлом, поднимаясь на папский трон в Риме.

И смолкли, словно по мановению чьей-то властной руки, и разухабистые крики гнусных убийц, и вопли страдания, рвущиеся из уст погибающих праведников города Майнца. Все взоры обратились в тот миг к рабби Элхонану. А он стоял гордо, спокойно, возвышаясь над кучей хвороста и дров, — будто царь во главе могучего воинства. Языки пламени уже лизали его подошвы.

Он хотел было возвысить голос и открыть напоследок беснующимся извергам, что некогда носил сан «святейшего отца», сан наместника христианского бога на земле, их собственного бога. Пусть бы поняли нечестивцы, кого посмели они возвести на костер, пусть бы увидели, что означает величие и преданность служения Израилю. Однако сдержался, решив, что все равно никто ему не поверит и ответом будут лишь гнусные насмешки. И тогда над площадью зазвучал его высокий и чистый голос, перекрывший на мгновение все другие звуки:

—    Слушай, Израиль! Господь Бог наш — Господь один!

Эхо подхватило последние слова, многократно усилило и разнесло над городом. А сквозь толпу убийц вдруг прорвалась, как ураган, молодая еврейская женщина с пятью детьми, младший из которых был еще младенцем. Она раскидала горящие поленья, взобралась наверх и встала рядом с мужем, прижимая к себе детей.

—    Милая Рахель! Дети мои! — вскричал рабби Элхонан. И в этот миг ввысь, колебля миры, вновь понесся многоголосый ликующий возглас:

—    Господь Бог наш — Господь один!!!

Потом на площадь опустилась тишина...

Восемьсот потомков Авраама, Ицхака и Яакова приняли смерть во освящение Имени Всевышнего на глазах у всего человечества.

Но прежде чем догорел костер, в пламени которого погибла вся еврейская община Майнца, прежде чем остыли разбросанные вокруг костра угли, налетел неистовый ветер, раздул тлеющий огонь, подхватил ветки и головешки и разметал их по окрестным улицам, по крышам и дворах?. Некоторые упали на крышу синагоги, и та мгновенно запылала. Убийцы с хохотом принялись кричать, что огонь-де сам мстит евреям и их молельне. Однако одной синагогой дело не ограничилось. Пожар разгорался все сильнее и сильнее; он перекинулся на другие дома, и вскоре большая часть города обратилась в пылающие руины. До сего дня площадь, на которой свершилось чудовищное злодеяние, называется площадью Сожжения.

Архиепископ Ротенгард и граф Амиха разделили меж собой награбленное у евреев добро. Злодеям недолго пришлось пользоваться добычей.

Прошло два года, и кайзер Генрих открыто возложил на архиепископа Ротенгарда ответственность за резню, учиненную над невинными и беззащитными евреями Майнца. Архиепископу пришлось бежать, бросив дом и огромное имущество. До конца своих дней изгнанник влачил на чужбине жалкое существование. Конец банды крестоносцев был еще более скорым и плачевным. Они продолжали путь на восток, грабя, убивая и сея вокруг ужас, пока не встретили настоящий отпор и не потерпели жестокое поражение от венгров, чью страну попытались было разграбить по дороге. Никто из этих нечестивцев не вернулся домой и не остался в живых.

Надгробие великого рабби Шимона на еврейском кладбище Майнца уцелело до наших дней. А вот рабби Элхонан и все остальные члены общины не удостоились еврейского погребения, как и предсказал невольно сын рабби Шимона у могилы отца. Нет никакого надгробия у этого праведника, и нет нигде в мире рукотворного памятника, поставленного в знак уважения потомков к его мужеству и душевному величию.

Но память о рабби Элхонане живет в нашем народе. Имя его вспоминают со священным трепетом, предание о нем передается из поколения в поколение. В истории еврейской общины немецкого города Майнца не последнее место занимает судьба еврейского ребенка, которого подло выкрали из родительского дома. Воспитанный в чужой вере, он стал главой Римской католической церкви, но сбросил папские ризы, чтобы вернуться к вере отцов, жить в ней и умереть за нее во освящение Имени Всевышнего Бога Израиля. Да будет благословенна его память!