Зюсс Оппенгеймер

Зюсс Оппенгеймер

Брат и сестра

Веселая музыка гремела в просторном празднично убранном зале. По блестящему полу скользили в танце десятки разодетых пар. Вся знать города Гейдельберга, включая придворных и августейших особ, была приглашена на этот грандиозный бал, проходивший во дворце начальника штаба герцога Гейдерсдорфа. Само собой, командующий не преминул пригласить и своих офицеров. Военные в летах явились в сопровождении жен и детей. Среди прочих женщин особенно выделялась своей красотой и великолепием супруга начальника штаба — прекрасная Фиола.

Двое офицеров, чьи раны, не так давно полученные в турецкой кампании, мешали им принять равное участие в общем веселье и танцах, оперевшись на подоконник, с завистью разглядывали танцующих со стороны.

— Ко всем чертям! — воскликнул один из них. — Что ты думаешь о головокружительном взлете нашего начальника штаба? Ты только погляди, какую красотку он себе отхватил! Такой еще молодой и уже в таком чине, да мало того — провидение послало ему прекраснейшую среди жен! Не знаешь, случайно, дружище, кто она, откуда?

- Сие весьма деликатный случай, обсуждение которого здесь отнюдь не поощряется, — отвечал второй предостерегающим тоном. — И если ты хочешь быть у герцога в фаворе, лучше свое любопытство поумерь.

— Пока что ты его только излишне разжигаешь! Скажи мне, наконец, каково ее происхождение?! Я слышал, герцог привез ее из Италии и что она дочь какого-то графа.

— Гм... Я тоже слышал эту сказку. Как тебе, вероятно, известно, живал я там и довольно недурно выучился по-итальянски. Так вот, недели две назад попытался я заговорить с герцогиней на ее родном языке, и она не поняла ни слова. Я был в смущении и растерянности и не знал, куда деваться от стыда. Такой конфуз! Тем не менее, я принялся довольно пристально выяснять и разнюхивать и докопался до вещей весьма пикантных!..

— Сгораю от нетерпения! Говори же!

— Расскажу тебе, но под строжайшим секретом! При условии, что ты не скажешь никому ни слова! Обещай!

— Слово чести!

— Говорят, герцогиня вовсе не жена герцогу, и зовут ее не Фиола, а Бела, и она - еврейка!

— Еврейка?!

— Да не ори же ты, как резаный! Мы оба вмиг можем потерять благосклонность герцога, если хоть слово из нашей беседы дойдет до его ушей!

В этот момент оркестр умолк, и танцы приостановились. Благородные господа вернулись на свои места в сопровождении дам. Герцогиня тоже присел а передохнуть, как вдруг к ней приблизился слуга и шепнул:

— Госпожа герцогиня! В прихожей ждет некий незнакомец, он хочет с вами поговорить.

— Скажи, что я не могу оставить гостей, — отвечала герцогиня.

— Я говорил ему, но он настаивает. Он утверждает, что у него до вас дело чрезвычайной важности.

— Ну так пусть придет завтра или пусть обратится к герцогу!

— Это я также ему говорил, но он стоит на своем и твердит, что должен видеть именно герцогиню и немедленно!

— Принеси свечу в голубую гостиную и проводи его туда! Я тотчас буду.

Слуга вышел в прихожую, где его нетерпеливо ожидал молодой человек, бледный, взволнованный и скромно одетый.

— Пойдемте со мной, сударь! — объявил слуга. — Герцогиня сейчас выйдут.

Они миновали череду узких коридоров, прежде чем войти в комнату с голубыми стенами. Слуга поставил свечу на стол и вышел, пожимая плечами и бормоча себе под нос:

— Хотел бы я знать, какое дело у этого бродяги к герцогине. Я бы и не подумал ее беспокоить, не сунь он мне золотой!

Юный незнакомец опустился на драпированный стул и ожидал в задумчивости и волнении. Он потирал руками лицо и время от времени испускал глубокий вздох. Послышались шаги и шуршание бального платья, и, когда герцогиня вошла в комнату, у него перехватило дыхание.

Возглас удивления вырвался из уст графини, едва она увидела юного незнакомца. Лицо ее побледнело, все члены охватил трепет.

— Симха! — воскликнула она наконец не своим голосом. — Симха, ты ли это?

Юноша поднялся, сделал несколько шагов навстречу герцогине и вперил в нее суровый, пронизывающий взгляд.

— Да, это я, Симха, твой брат! — процедил он сквозь зубы, сдерживая гнев. — Ты, воплощение Белиала (ивр. — нечистивец), распутное и заблудшее! Срам и позор на седины нашего бедного отца! Из-за тебя наша несчастная мать сидит дома затворницей и выплакивает свои глаза, ослабевшие от горя! Да воздаст тебе Всевышний по деяниям твоим и да падет проклятие на твою голову!

— О брат мой! Не кляни меня так! Пожалуйста! Присядь и расскажи мне про наших любимых родител ей!

— Любимых родителей!.. Ты еще смеешь так го ворить! После того как ты своими руками вылила на их старые головы ушат позора и неизбывного горя! Горе мне и глазам моим, которые видели мою сестру, дочь моего отца и матери, сбросившую с себя обличие благопристойности, отдавшую честь на поругание, предавшую свой народ, ставшую блудницей, наложницей!

— Не суди меня, не выслушав! Тебя ведь не было дома, когда все это случилось! Герцог прибыл в наш город, Бенцлау, по делам службы, и остановился у нас в доме. На меня, юную и неопытную, возложили обязанность прислуживать важному гостю. И он, такой важный и благородный, у кого все домочадцы чуть ли не валялись в ногах, был добр со мной, выказывал свою симпатию и уважение. Я была ослеплена его громким именем, высоким положением, и его доброе отношение было мне так лестно! И перед столь сильными и многочисленными соблазнами я не устояла! С приближением срока его отъезда я потеряла покой и сон. Я страшилась гнева нашего строгого отца и не смела открыть правду нашей доброй и благочестивой матери. Я пребывала в совершенной растерянности! Да и что я могла тут поделать! Отец, без сомнения, выгнал бы меня из дома, и какой была бы тогда моя судьба? И вот, в этом безвыходном положении герцог предложил мне уехать с ним. Я согласилась! Просто я не видела другого выхода!

-О! - зарычал Симха, скрипя зубами. — Если бы я только был в ту пору дома! Я не допустил бы, чтобы это зашло так далеко! Я берег бы тебя как зеницу ока!

— Если б только ты был дома! Все бы, конечно же, было бы по-другому! Ты не допустил бы этого безобразия! Чтоб я прислуживала герцогу! А теперь, брат мой, расскажи, что происходило в нашем городе с тех пор, как я его оставила, и как поживают наши родители.

— Едва дошла до меня весть о твоем неожиданном исчезновении, я тут же оставил пражскую ешиву и поспешил домой. Никто не мог мне ничего толком объяснить. Я искал и выспрашивал со всей возможной дотошностью, но ничего не добился. В конце концов мне попался еврей-путешественник, который рассказал, что видел еврейскую девушку в компании герцога Гейдерсдорфа в Вене. Я поспешил туда, но герцога в Вене уже не было. Мне сказали, что принц Пфальц назначил его начальником штаба своих войск. Я не медля отправился в путь, нелегкий и очень опасный вследствие чрезвычайного положения, и вот я нахожу тебя, одетую в шелка и бархат, украшенную золотом и жемчугами, танцующей и веселящейся на балах, в то время как наши родители сидят на полу в трауре и оплакивают свою несчастную судьбу! О Г-сподь Всемогущий! Как вынести мне этот удар?! Свою сестру, которую оставил дома в скромности и благочестии, я нахожу всем доступной блудницей!

Закрыв лицо руками, он разрыдался.

— Симха! — воскликнула девушка. — Разве ты предпочел бы видеть меня законной женой герцога?

— Что ты хочешь сказать?

— Для герцога я дороже всего на свете и если бы я только согласилась принять его вероисповедание, он тут же женился бы на мне.

— А ты не соглашаешься?

— О брат мой! Неужели столь низко я пала в твоих глазах, что и в этом ты будешь меня подозревать?

— Но как же можешь ты оставаться верной дочерью Израиля, когда ведешь столь распутную и безбожную жизнь, изо дня в день преступая заповеди нашей Торы?

— Да, — глубоко вздохнула она, — мне это известно. Но вместе с тем я не предам веру отцов и не отвернусь от нашего Б-га. И полно вам сидеть на полу в трауре по мне, как это делал наш сосед Файбиш, когда его сын перешел в другую веру. Даже сыну, которого я родила, я сделала обрезание в соответствии с Законом.

— Как? У тебя есть ребенок?

— Да. Я назвала его Зис. Теперь ты опять будешь меня проклинать, Симха?

— Нет, не буду более тебя проклинать, но благословлю от всего сердца, только согласись вернуться со мной домой, в лоно семьи.

— Вернуться с тобой в отчий дом? А разве отец не выгонит меня? Или ты думаешь, что я не понимаю, как будут смотреть на меня соседи?

— Отец с матерью простят и раскроют тебе свои объятия. Ты еще не знаешь, сколь велико и милосердно сердце еврейских родителей!

— А ребенок?

— Про ребенка они ничего не знают. Но я думаю, что смогу все так устроить, что и ребенка твоего они примут с радостью.

— Но, Симха! Как смогу я вернуться домой? Ведь мне придется похоронить себя заживо до конца жизни от стыда и позора! Разве не станут соседи показывать на меня пальцами? Нет, Симха, я не могу вернуться домой!

— Так, значит, ты людей страшишься больше, чем

Б-га! Разве твоя теперешняя жизнь не полна греха и бесчестия? Подумай об этом, сестра!

В эту минуту распахнулась дверь, и в комнату вошел герцог.

— Фиола! — воскликнул он, еще не заметив юного незнакомца. — Куда ты исчезла так надолго? Гости уже чувствуют твое отсутствие. Чего стоит наш праздник без тебя, его царицы!

— Генрих! — ответила Фиола. — Ко мне приехал брат.

— Твой брат? Тот самый, что учился в пражской ешиве, когда я был в Бенцлау?

— Ваше Высочество! — произнес Симха с горечью в голосе. — Вы воздали черной неблагодарностью моему отцу за проявленное по отношению к вам гостеприимство! Вы покрыли его единственную дочь позором и бесчестием, превратив ее в блудницу!

— Но разве я тому виной? Я бы давно женился на ней законным образом, дав ей герцогский титул, еели бы она только согласилась сделать это возможным, перейдя в нашу веру!

— Об этом лучше и не говорить, — ответил Симха, — что было, то было, и сделанного не воротишь. Я хочу лишь забрать свою сестру. Родители простили ее и готовы вновь принять ее в своем доме.

Что?! — задрожал герцог. — Чтобы я расстался с моей Фиолой? А ты, Фиола, что ты думаешь об этом?

Фиола, опустив глаза, пребывала в молчании.

— О, не поступай со мной так, Фиола! — взмолился герцог. — Как буду я жить без тебя!

Бела! — воскликнул Симха. — Вспомни горе и боль наших престарелых родителей! Вернись со

мной и постарайся исправить содеянное раскаянием и примерным поведением!

— Симха! — обратился к нему герцог. — Оставайся с нами и ты! Я дам тебе богатство и положение. Не так давно умер придворный еврей принца, и пока никого другого на эту высокую должность не нашли. Я обещаю выхлопотать для тебя эту должность, и через короткое время ты станешь самым богатым и счастливым евреем! Тогда ты сможешь привезти ваших престарелых родителей к нам!

— Да оградит меня Г?сподь от подобного счастья! Взирать равнодушно на падение сестры да еще и использовать его к своей выгоде!.. Бела! Тебе выбирать между нашими родителями и твоим совратителем! Знай, сестра моя, что негде укрыться от ока Всевидящего. Избери же верный путь!

Герцог посмотрел на Фиолу жалким, заискивающим взглядом и взмолился:

— Неужели ты оставишь меня погибать, Фиола! Подумай о всех укорах и унижениях, которые ждут тебя в родительском доме, и о всех радостях и наслаждениях, которые принесет жизнь со мной!

— О наслаждениях распутства и о радостях греха! — воскликнул Симха. — Помни, помни, Бела, ты приблизишь кончину отца и матери, если не пойдешь со мной!

— А если ты оставишь меня, — подхватил герцог жалобно, — то положишь конец моей жизни! Ты ведь знаешь, я только ради тебя и живу. Всякое твое желание всегда исполнял я с готовностью. Ради тебя я над сыном своим позволил даже совершить обряд обрезания! Без тебя нет для меня жизни. Если ты меня оставишь, мне придется покончить с собой. Иди же, Фиола, и пусть кусочек свинца освободит герцога Гейдерсдорфского от непосильной ноши!

Фиола, не в силах более сдерживаться, упала в объятия герцога.

— Я останусь, останусь с тобой, — повторяла она всхлипывая, — я не оставлю тебя!

— Ты спасаешь меня от смерти, Фиола! — воекликнул герцог ликующим голосом. — Никогда не забуду я твою доброту. Вечно буду тебе благодарен. Всю свою будущую жизнь посвящу исключительно тебе. И умножу твое богатство, радость и великолепие!

Симха взирал на влюбленную парочку гневным и горестным взором, голос его дрожал, чеканя слова:

— Да обратит Г-сподь ваше веселье в траур, ваши развлечения — в горестный плач! Запах гнили и разложения придет на смену душистым благовониям, как сказал пророк Иешая: «гниль вместо благовоний и лохмотья вместо красоты». А ты, дочь блудная, жалкая и несчастная, будешь брошена и унижена в горе и в прахе!

Повернувшись, Симха стремительно вышел из голубой комнаты.

Презренный выкрест

Наступил полдень. Группами выходили евреи из синагоги, переговариваясь между собой о погромах и мучениях, обрушившихся на еврейский народ, и тяжело вздыхая.

Ошер вышел вместе со всеми и быстрым шагом пошел к дому рабби Меира. Он вспомнил, что в этот час рабби должен отправиться в замок к графу, и хотел успеть застать учителя, чтобы пожелать ему вернуться домой с миром.

И вдруг он застыл на месте, как если бы в него ударила молния. Дрожь прошла по всему его телу. На углу, у дома рабби, стоял высокий и стройный молодой человек с холодным, леденящим кровь взглядом. Ошер узнал его, это был Кнеппе, бывший ученик и друг рабби Меира, который отрекся от своей веры, предал Б-га и свой народ. Он крестился в одном из монастырей Франкфурта и с тех пор начал притеснять своих бывших братьев по вере, причинять им всевозможные неприятности. Не проходило недели, чтобы он не придумал нового обвинения против евреев. Если он появлялся в каком-нибудь городе, все понимали, что предстоят еврейские погромы. Только в Ротенбурге его до сих пор не видели. Можно было подумать, что он избегает этот город. Здесь рассказывали многочисленные неприглядные истории об этом выкресте. Еврейские пленники, добравшиеся до Ротенбурга из разных разрушенных общин, вспоминали его имя с отвращением. Даже кровавый навет, который священники возвели на евреев, был изобретен Кнеппе.

Увидев презренного выкреста возле дома рабби Меира, Ошер весьма обеспокоился. Он был одним из немногих в Ротенбурге, кто знал секрет неожиданного поведения Кнеппе и причину его ненависти к евреям. Причина этого была связана с дочерью рабби Меира.

Скромная, милая девушка, добрая и нежная, она была у рабби единственной дочерью, единственным утешением. Много лет назад во Франкфурте погибли ужасной смертью три его сына.

На эту девушку в свое время, будучи евреем, учеником рабби Меира, позарился Кнеппе. Он послал сватов к рабби, но получил отказ. Учителю не нравилось легкомысленное, вызывающее поведение ученика, свидетельствующее, по его мнению, о елабости характера.

Как только Кнеппе понял, что никогда не сможет жениться на Саре, его охватило отчаяние. Тогда-то он принял решение креститься и поклялся отомстить рабби Меиру, а заодно и всем евреям.

Вот почему так испугался Ошер, когда увидел Кнеппе. Сердце подсказывало ему худшее, своим видом выкрест напоминал ему хищника в засаде. «Это недобрый знак, — говорил он себе. — Кто знает, какая беда грозит гетто». И особая тревога наполнила его за судьбу Сары. Необходимо поскорее предупредить рабби, чтобы он усилил охрану Сары. Этот злодей ни перед чем не остановится. Он способен отнять ее силой, увезти далеко и жениться на ней против ее воли. Сможет ли кто-нибудь ее защитить? Разве она не всего лишь еврейская девушка, что за ценность она представляет, в эту пору, когда толпа устраивает избиения евреев и на глазах у священников насмехается над бездыханными телами?

В доме рабби Меира Ошер встретил уважаемых людей общины, пришедших подбодрить рабби и проводить его до замка графа. Ошер не стал рассказывать ему, что видел на улице Кнеппе, отложил до более подходящего момента, когда рабби Меир будет один. Но в душе решил быть на страже, чтобы негодяй не смог добраться до Сары. Он проводил рабби горячим благословением и отправился в синагогу. На этот раз он уже не видел Кнеппе на улице. «Исчез презренный выкрест, - подумал Ошер, — однако, если он попытается, упаси Б-г, протянуть нечестивую руку к Саре...»

В синагоге стояла тишина. Ученики, которые обычно наполняли его своими голосами, усталые от поста, уже разошлись по домам. Ошер достал из книжного шкафа книгу Мегилас Эйха, святую песню, которую пел пророк Ирмияу на развалинах Первого Храма. Плачущим голосом он принялся читать строфы о разрушении Храма и о тяжком жребии народа. Но он недолго оставался в синагоге, вернулся к дому рабби. Его сердце успокоилось лишь после того, как при осмотре улицы он не увидел предателя Кнеппе. Но надо быть на страже.

Зюсс — придворный еврей

арл-Александр осел в Венеции. С тех пор как он перешел из протестантства в католичество, его отношения с герцогским двором были, как правило, напряженными, поэтому он не получал оттуда никакого денежного содержания и вынужден был прозябать на жаловании начальника штаба австрийской армии. Этих денег не хватало на покрытие значительных расходов, необходимых для ведения подобающего образа жизни будущему герцогу. А в Италии Карлу-Александру надлежало особо заботиться о том, чтобы вести жизнь, полную роскоши и богатства, дабы поддержать за границей достоинство немецкой правящей династии. Но откуда же достать на это деньги? Зюсс поддерживал тесные деловые связи с акулами еврейского капитала в Вене и Амстердаме, которые с охотой соглашались на его предложения и обеспечивали будущего Вюртембергского правителя требуемыми ссудами.

Зюсс был весьма полезен принцу не только в финансовых делах. Живя в Венеции и вращаясь в кругах итальянской знати, принц часто сталкивался с тем пренебрежительным отношением, которое проявляли аристократы итальянской республики к немцам вообще. Порой принц жаловался на это Зюссу, выражая свое крайнее огорчение. Когда пришло время уезжать из Венеции, принц обратился к своему придворному еврею с такими словами:

— Эх, если бы я только знал, как преподать достойный урок этим заносчивым итальяшкам, дабы они поняли, что мы, немцы, народ просвещенный и трудолюбивый, стремящийся к высоким идеалам, тогда как в Италии не осталось ничего, кроме пустой гордыни из-за принадлежности к некогда великой нации!

— Ваше Высочество! — ответил Зюсс. — Разрешите предложить вам соответствующий план! Перед отъездом вам следует устроить прощальный прием, пригласив на него всех итальянских вельмож. Мы устроим для них такое представление, из которого будет ясно, хотя и в не явной, но в совершенно доходчивой и недвусмысленной форме превосходство немцев над итальянцами.

План Зюсса пришелся принцу по сердцу, и он с радостью дал свое согласие.

И вот в один прекрасный летний вечер состоялся великолепный прощальный прием в полном соответствии с планом Зюсса. По приглашению принца явилась вся венецианская знать.

Вдоволь насладившись угощением, состоявшим из затейливой выпечки и дорогих заморских фруктов, гости были приглашены в соседнюю залу, где была приготовлена сцена на манер театральной и расставлены ряды стульев. Едва гости расселись по местам, как прозвенел звонок, свет был притушен, и занавес поднят.

На сцене царил непроглядный мрак. Лишь крохотный светильник бросал слабый неверный свет на декорацию древнеримского форума. Неожиданно разразилась буря, сопровождаемая громом и молниями. На сцене появился дух древнеримского оратора Цицерона. Проведя тысячу семьсот лет в мире духов, Цицерон захотел увидеть, как живут нынче его возлюбленные римские соотечественники. И тут на сцене появился иноземец, сын германской земли. Он хотел зайти в один из ближайших домов, но ворота оказались заперты.

— Неужели еще так рано?! — удивился иноземец и достал из кармана часы. - Ох! — воскликнул он, уже четвертый час утра на исходе, а ленивые римляне до сих пор нежатся в своих постелях!

Дух Цицерона следил за иноземцем с неослабевающим интересом. Он приблизился и удивленно вопросил:

— А скажи, чужеземец, что это у тебя за чудесный прибор, с помощью которого ты можешь узнавать, который теперь час?

Немец вынул из кармана часы и протянул Цицерону:

— Разве не случалось тебе видеть часов?

— Никогда. Я всего лишь дух великого Цицерона. Более тысячи семисот лет я провел в подземном мире Аида, и сегодня я явился в этот мир, чтобы посмотреть, как живут нынче римские граждане. И в наши дни были часы, но пользоваться ими можно было только в солнечный день, а никак не ночью.

Цицерон рассматривал карманные часы с живым интересом, а затем попросил чужестранца разъяснить, как они работают. Получив необходимые разъяснения, он удивился еще больше и воскликнул:

— Это воистину чудесное произведение искусства! Кто же тот мудрец, что изобрел этот прибор и откуда он родом?

— Изобретатель карманного хронометра — уроженец города Нюрнберга, что в Германии. Его имя — Петер Хеле.

— Германец? Не смеши меня, чужеземец. Каждый знает, что Германия — страна, чуждая цивилизации и просвещения. Там живут дикие пещерные варвары. Они охотятся на медведей и диких буйволов, одеваются в шкуры, а виноградную лозу им заменяет грубое, мерзкое ячменное пойло. Все это рассказал мне мой друг Юлий Цезарь, завоевавший часть этой дикой страны.

— Действительно — ответил чужеземец — дело обстояло именно так тысячу семьсот лет назад. Но с тех пор все изменилось самым коренным образом.

Я готов продемонстрировать тебе и другие плоды германской творческой мысли. Вот, посмотри, пожалуйста, на эту книгу.

— О, да это же моя книга — «De Officiis»! Глядика, какой ровный и чистый почерк! Как четко и прямо выписана каждая буква!

— Эта книга не написана, а напечатана.

— Что означает это слово — «напечатана»? — спросил пораженный Цицерон.

— В твои времена, когда писали книгу, уходила бездна труда на ее переписывание, и каждый, кто хотел книгу иметь, должен был нанять писца и заплатить ему большую сумму золотом. Разве не так?

— Разумеется!

— А в наши дни нет больше писцов и нет в них необходимости. Сегодня каждая буква вырезается из свинца, затем эти буквы соединяют в слова, елова — в предложения, а предложения — в страницы. На поверхность букв, набранных подобным образом, намазывают краску, затем прижимают к бумаге, и так за один раз печатают несколько копий одной страницы. Это позволяет за один день напечатать более тысячи экземпляров твоей, к примеру, книги.

— За один день! Не может такого быть! В мои дни на это потребовались бы многие годы! Скажи мне, кто же тот гений, в чьем просвещенном уме возникла эта замечательная идея, дабы знал я, кому подобает мне выразить почет и уважение.

— Изобретателем книгопечатания был Иоганн Гутенберг из Майнца.

— Майнц! Та самая деревенька, где Юлий Цезарь выстроил мост через Рейн! То есть снова германец! Чудеса да и только! Как это столь отсталый и непросвещенный народ смог добиться таких выдающихся успехов?

— Ох, до чего ж заспались сегодня римляне! — воскликнул чужеземец. — Следует разбудить их громким стуком!

С этими словами он извлек из кармана заряженный пистоль и выстрелил в воздух. Дух Цицерона вздрогнул в страхе.

— Разве ты ангел или демон из ада? — воскликнул Цицерон. — Как можешь ты исторгать из руки громы и молнии?

— Все, что ты видел и слышал, — рассмеялся чужестранец, — не более чем результат воспламенения пороха, так же являющегося изобретением германца, Бертольда Шварца.

— Да! Из народа варварского и отсталого вы превратились в талантливую и просвещенную нацию! Скажи же мне скорей, а что за это время придумали мои возлюбленные соотечественники? Ведь уже тысячу восемьсот лет назад они были народом просве!ценным. Если даже германские варвары за это время умудрились шагнуть так далеко вперед, то что же говорить об итальянцах!

— Значит, ты хочешь знать, до чего дошли твои возлюбленные сограждане?

— Очень хочу!

— Ну так смотри и слушай!

Тут на сцене появился итальянский юноша-разносчик и возгласил:

— Расчески! Покупайте расчески!..

Занавес опустился.

Венецианская знать сидела, как прибитая к месту, не смея смотреть друг на друга от смущения, не находя слов для выражения смятенных чувств.

Вскоре всех охватили гнев и возмущение, по залу пробежал недовольный ропот, перешедший в возмущенные крики и восклицания в адрес немецкого принца, посмевшего выставить их всех на поемешище. Все вдруг стали искать принца, чтобы разорвать его на куски, но еще в середине спектакля Карл-Александр со всей своей свитой покинул Beнецию. Веселые и довольные они ехали в своей роскошной карете, не переставая смеяться над посрамлением венецианской знати.

— Ты поставил спектакль с истинным искусством! — обратился принц к Зюссу. — Оказывается, ты человек выдающихся и разнообразных способностей!

— Мой добрый господин! — поспешил Зюсс использовать благодушное расположение принца. — С еще большим удовольствием я бы устроил кое-какое другое, гораздо более важное дельце!

— Да знаю, знаю! Ты мечтаешь сковать меня, старого холостяка, узами семейной жизни.

— А разве это не есть важное и необходимое дельце, Ваше Высочество? Разве не обязанность принца позаботиться о наследнике престола Вюртембергской династии?

— Ты прав, вне всякого сомнения. Видимо, мне следует обратить на это внимание, ты ведь, небось, и невесту уже присмотрел, а?

— Нет, Ваше Высочество.

— Ну, я думаю, не будет большой беды, если ты этим займешься. Мы уже убедились в том, что у тебя хороший вкус и что на тебя можно положиться. Моя будущая жена должна быть не просто подходящего знатного рода, скажем, принцесса какой-нибудь доброй династии, но еще и миловидной, и образованной.

— Знаком ли Вашему Высочеству Ансельм-Франц?

— Это тот, что славится своей роскошной жизнью в Брисле?

— Он самый.

— Ну, знаком. И что?

— У этого принца есть дочь, которой около двадцати лет, принцесса Мария-Августа. Один мой друг из Амстердама бывал в Брисле, и ему посчастливилось быть представленным принцессе. Он пишет, что в жизни не видел столь красивой девушки. Она также отличается живым умом и прочими исключительными качествами. Именно она является душой брисльского двора, благодаря чему там царит самая веселая и непринужденная атмосфера.

— Ты меня заинтриговал, Зюсс. Мы отправляемся в Брисль немедленно. Но горе тебе, если окажется, что ты что-то выдумал или раздул.

— Человек, сообщивший мне это, вполне заслуживает всяческого доверия.

— Да, но где мне взять денег, дабы появиться в Брисле достойным принца и жениха образом и чтобы впоследствии держать подобающий двор?

— Ну уж эту-то проблему Ваше Высочество может смело доверить мне, — ухмыльнулся Зюсс.

Финансовые дела

Принц и Зюсс отправились в Брисль. Оказалось, что принцесса Мария-Августа и вправду красавица, каких поискать, и во всех отношениях — само совершенство, в точности, как описывал ее Зюссу его амстердамский корреспондент. Она произвела на принца столь сильное впечатление, что он готов был немедленно с ней обручиться. Придворные брисльского двора по достоинству оценили партию для принцессы в лице наследника престола Вюртембергского герцогства. Вскоре состоялось обручение принца Карла-Александра и принцессы Марии-Августы, а через некоторое время была сыграна свадьба.

Принц еще проводил свой медовый месяц в Брисле, а Зюсс уже отправился во Франкфурт и Майнц доставать для принца деньги. Впервые за двадцать лет он оказался в тех местах, где прошли его юность и отрочество. Прибыв в Майнц, он решил поискать своего старого знакомого реб Лейба, торговца лесом, с которым познакомился на границе Голландии, на том памятном обрезании. За прошедшие двадцать лет Зюсс изменился самым решительным образом. Теперь он был уважаемым и состоятельным человеком. Он держал собственный выезд и пару породистых лошадей, при которых состоял кучер. Когда он стал спрашивать дом реб Лейба-лесоторговца, жители Майнца указали ему на одно из самых роскошных зданий в еврейском квартале. Реб Лейб более не занимался лесоторговлей. Состарившись, он отошел от дел и доживал свой век в покое, пользуясь накопленным за долгую жизнь богатством.

Едва коляска Зюсса остановилась у дома реб Лейба, как вокруг собралась толпа зевак и любопытных, желавших знать, что это за важный господин пожаловал. Престарелая супруга хозяина дома приняла гостя с возможным радушием.

— Мужа нет дома, — объяснила она, — он сидит в Доме учения. Я пошлю кого-нибудь за ним.

Как это было принято в то время среди евреев, накопивших за долгую жизнь капитал, достаточный для почтенной и безбедной старости, реб Лейб направил свои силы на накопление капитала духовного, что принесет свои плоды в жизни будущей, и с усердием занимался учением, молитвой и нуждами общины, большую часть времени просиживая в синагоге.

Он появился дома через считанные минуты. Несколько мгновений он внимательно изучал гостя и затем спросил:

— Кого я имею честь принимать в своем доме?

— Разве вы меня не узнаете, реб Лейб? — удивился Зюсс.

— Откуда же мне быть знакомым с Его Превосходительством? Едва ли я видел вас когда в жизни.

— Неужели реб Лейб не помнит некого юношу, которого он устроил на должность у Якова Радригца в Амстердаме?

— А, Зюсс из Оппенгейма, молодой моэл!

— Это был единственный раз в жизни, когда мне пришлось быть моэлом.

— Так что же, Ваше Превосходительство и есть тот самый юноша? Я вижу, бедный юноша превратился в важного и богатого господина. Но остался ли он евреем?

— Да, я по-прежнему еврей, хотя тысячи разных людей и причин пытались принудить меня переменить веру.

— Так пусть Его Превосходительство остается с нами обедать. Не откажите старику. Карьяна! — обратился реб Лейб к своей жене. — Этот господин — мой старый друг. Он останется с нами обедать.

Между двумя евреями немедленно завязалась увлеченная беседа обо всем, что довелось им обоим пережить с тех пор, как они расстались. Под конец Зюсс спросил, как поживает его дядя, рабби Симха.

— Оппенгеймский раввин здоров и благополучен, — сообщил реб Лейб. — Не далее как вчера был у меня человек из Оппенгейма и передавал от него привет. Во время оно, возвратившись из Амстердама, я поведал ему о ваших приключениях. Он так и не смирился с побегом любимого племянника и очень был недоволен, что я не употребил все свое влияние, дабы вернуть вас домой.

— Но разве не к лучшему все случилось? Разве я не разбогател, не вышел в люди?

— А проходит ли ваша жизнь согласно Торе и заповедям?

— Нет. В условиях, в которых я живу, нет никакой возможности жить по Торе и соблюдать заповеди.

— Но разве не вы сами изначально выбрали такой образ жизни?

Зюсс криво ухмыльнулся.

— Давайте лучше сменим тему, реб Лейб. Занимаетесь ли вы еще лесоторговлей?

— Нет. С Б-жьей помощью я накопил достаточный для безбедной старости капитал. Я могу позволить себе просиживать целыми днями в синагоге, посвящая себя учению и молитве. Кроме того, я также собираю средства на нужды общины, являюсь старостой благотворительных обществ попечения больных, бедняков и бесприданниц. Слава Б-гу, сидеть без дела не приходится. А как вы? Успели ли жениться и есть ли у вас дети?

— Нет, я пока еще не женат. Постоянные разъезды и беспокойный образ жизни не оставляли мне времени подумать о женитьбе.

— Отчего же вы не хотите изменить этот беспокойный образ жизни, коли он не оставляет вам времени для самых возвышенных и естественных радостей жизни? Ведь вы утверждаете, что весьма богаты?

— Да, я и вправду весьма богат. Но у меня есть все возможности в несколько раз преумножить мой капитал, если я не оставлю дел еще несколько лет. Нынче я служу придворным поставщиком при принце Карле-Александре, будущем Вюртембергском герцоге. Надеюсь, ему недолго осталось ждать трона, и тогда все герцогство окажется под моим управлением. Принц считает меня незаменимым и не преминет предоставить мне такую возможность.

— Если такое когда и произойдет, вашей прямой обязанностью будет приложить все ваши способности на благо и процветание вверенной вам страны, а не на стяжательство личного капитала.

— Ха, ха, ха! Реб Лейб, да вы идеалист! Когда, наконец, Карл-Александр взойдет на трон, ему потребуются деньги — много денег, чтобы выплатить свои многочисленные долги. И еще больше — на удовлетворение его честолюбивых и разнообразных нужд и запросов, которые обходятся весьма недешево! И тогда моей обязанностью будет собирать все государственные доходы и управлять таким образом, чтобы эти доходы постоянно увеличивались, дабы будущий герцог мог расплатиться с долгами и развлекаться ни в чем не зная отказа. Понятно, что и на мою долю перепадут кое-какие крохи. Я буду просто дурак, если этим не воспользуюсь. Но все это — дело будущего. А пока что я должен отправиться во Франкфурт, закончить там одно дельце. Затем я думаю отправиться в Оппенгейм, посетить своего дядю. Я попрошу вас, реб Лейб, некоторое время сохранять мое инкогнито, ибо я намерен предстать перед дядей в образе незнакомца, чтобы иметь возможность выяснить, действительно ли он меня простил.

Реб Лейб пообещал хранить тайну. Проведя в доме реб Лейба целые сутки, Зюсс отправился во Франкфурт за деньгами для принца. К своему удивлению он обнаружил, что во Франкфурте не торопятся одалживать принцу большие суммы денег.

— Что?! — вскричал один еврейский банкир, первый, к которому обратился Зюсс. — Вы просите ссуду для этого принца? Да у него и так долгов больше, чем волос на голове. Я не дам для него и гроша.

Убедившись, что никакие объяснения, обещания и уговоры здесь не помогут, Зюсс обратился к другому известному в городе еврейскому финансисту.

— Ссуда для этого принца может очень неплохо окупиться, — пояснял Зюсс. — Через некоторое время принца ожидает Вюртембергское герцогство, и тогда вы преспокойно получите свои денежки назад с весьма жирными процентами.

— А кто может поручиться, что он это герцогство вообще когда-нибудь получит? Он не намного моложе нынешнего герцога. Кроме того, до меня дошли слухи, что герцог страдает незаживающей раной на ноге, полученной во время битвы при Кассано. А если принц не получит герцогства, то и я не увижу своих денег.

Убедившись, что от еврейских банкиров ему ничего не добиться, Зюсс обратился к христианам. Но и тут его ожидало горькое разочарование.

Известный протестантский банкир даже слушать Зюсса не захотел.

— Чтоб я предоставлял ссуды этому принцу, этому безбожнику, сменившему протестантскую веру на католичество?! Я пока не выжил из ума. Да пусть он хоть с голоду будет помирать, ни гроша из моих денег ему не видать!

Зюсс тут же отправился к банкиру-католику и поведал ему о том, как банкир-протестант глумился над католической верой, в надежде, что уж тот-то не откажет единоверцу в помощи. Тем не менее, банкир всего лишь рассмеялся и сказал:

-?¦ Этот банкир попросту глуп! Я никогда не позволяю себе мешать вопросы веры с финансовыми делами. Да пусть придут ко мне хоть от турецкого султана, я не откажу ему в займе, если увижу в том свою выгоду. И разве не являемся мы свидетелями тесных связей между тем же турецким султаном и Его Августейшим Величеством католическим королем Франции? И поэтому вы, господин поставщик, жестоко ошибаетесь, если думаете, что я стану одалживать деньги принцу лишь из тех соображений, что он католик. Именно по этой причине я буду вынужден вам отказать, ибо я прекрасно знаю вюртембергское общество. С них вполне станется лишить принца его права на престол как раз по причине его католического вероисповедания.

— Но, простите, — попытался объясниться Зюсс, — эти ваши опасения совершенно безосновательны! Дело это улажено еще в 1729 году, когда принц официально объявил, в ответ на требование вюртембергских граждан, что обещает не вмешиваться в дела Вюртембергской протестантской церкви. Англия и Дания в этом поручились.

— Если так, — объявил банкир, немного поразмыслив, — то я не вижу более никаких препятствий к предоставлению принцу требуемой ссуды. Какой суммой ограничены ваши полномочия?

— У меня неограниченные полномочия, — отвечал Зюсс. - Вот, убедитесь: здесь подписанные векселя с личной печатью принца, необходимо только вписать сумму.

— Что ж, видимо, вы пользуетесь большим доверием своего господина, возможно, даже слишком большим!

Последовала быстрая сделка к вящему удовольствию обеих сторон. Довольный Зюсс, едва закончив дело, отправился в Оппенгейм.

В гостях у дяди

Множество неясных ощущений теснилось в груди Зюсса, когда он оказался в том городе, название которого стало его фамилией и где он провел дни своей юности. Когда его коляска ехала по улицам Оппенгейма, удивленные жители еледили за ней с большим интересом. А уж когда эта коляска остановилась напротив дома раввина, любопытство возросло неописуемо. Зюсс не обращал никакого внимания на толпу любопытных, собравшихся вокруг его экипажа. Легко и непринужденно спрыгнув на землю, он вошел в дом.

Еще стоя в дверях, он застыл на месте, пораженный как громом, бестолково хлопая глазами. Перед ним стояла юная девушка, чей образ был ему столь знаком и столь памятен, столь дорог и столь любим, ибо это был образ его матери...

— Мама! — пробормотал он невольно. — Ты ли это? Неужто ты восстала из мертвых!

Девушка была поражена подобным поведением незнакомца и глядела на него со смущением и испугом во взоре.

Зюсс вскорости пришел в себя и поспешил ее успокоить:

— Прошу вашего великодушного прощения, юная фрейлейн. Вы столь похожи на мою покойную мать, что, как только я взглянул на вас, мной овладел испуг. В любом случае я склонен рассматривать это как доброе предзнаменование, ибо первое, что я здесь увидел, был образ моей матушки, столь памятный и дорогой моему сердцу с детских лет. Я желал бы встретиться с раввином. Где я могу его найти?

— Отца нет дома. Он в Дилгайме на обрезании.

— Отца? Вашего отца? Простите, разве это не дом рабби Симхи Бенцлау?

— Да, так зовут моего отца.

— Вы удивили меня, юная фрейлейн! Насколько мне было известно, рабби Симха и его супруга не удостоились иметь детей.

— Да, в течение долгих лет так оно и было, но в конце концов Г-сподь наградил их дочерью.

— А где же ваша мать?

— Ее нет более в живых, — отвечала девушка грустным голосом, смахивая с ресниц непрошеную слезу. — Два года уже прошло с тех пор как упокойлась она последним упокоением на здешнем кладбище.

Благословен Судья праведный, — произнес Зюсс с печалью. — Что ж, видно не суждено мне увидеть добрую и уважаемую ребецн.

— Разве господин был знаком с моей матерью?

— Конечно! Я хорошо ее знал. Она была тихой и честной женщиной. Но она продолжает жить в об-

5—2406

разе столь прекрасной дочери! Сколько мне нужно будет ждать, дабы увидеть вашего отца?

— Я думаю, он скоро вернется.

— Позволите ли вы мне подождать его здесь?

— С большим удовольствием, господин.

Зюсс вышел на улицу и отослал свой экипаж на постоялый двор, а сам вернулся в дом. Девушка подала угощение и спросила:

— Смею ли я спросить, кого имеет честь мой отец принимать в своем доме?

— Я старый приятель вашего отца. А позвольте и мне спросить, как ваше имя?

— Меня зовут Юдифь.

— Замечательное имя! И горе тому Олоферну, который посмеет к вам приблизиться!

— Господин! Я вас не понимаю!

— Как, разве вам неизвестна история Юдифи и Олоферна?

— Мне, разумеется, прекрасно известна эта история. Но я не понимаю, что господин имеет в виду?

— Как, разве вы забыли, что, приблизившись к Юдифь, Олоферн потерял голову?

Юдифь густо покраснела.

— Чем я дала повод господину, — воскликнула она с едва сдерживаемым возмущением, — говорить со мной в подобном тоне?

Зюсс позволил себе широко улыбнуться:

— Какое разительное между ними сходство, когда она сердится, — пробормотал он себе под нос, затем возвысил голос и, обращаясь к девушке, сказал: — Я смиренно прошу у вас прощения, ибо я, конечно же, не имел в виду вас обидеть. Просто я привык к манере обращения, принятой скорее при дворах европейских монархов, чем в доме раввина.

В эту минуту распахнулась дверь, и вошел рабби Симха.

За это время он заметно постарел. Его лицо обрамляла посеребренная сединой борода, но осанка осталась хорошей, а походка - прямой. Зюсс двинулся ему навстречу и обратился к нему с глубочайшим почтением:

— Да простит господин раввин, что я вторгся в его дом в его отсутствие!

— Господин — желанный гость в моем доме!

— Я из Венгрии.

— Из семи общин?

— Нет, из мест, граничащих с Турцией. Я привез рабби привет.

— От кого?

— От одного весьма близкого раввину человека.

— Я там никого не знаю. У меня вообще нет близких в тех местах.

— Разве не было у раввина некогда племянника, которого раввин растил как сына в своем доме?

— Неужто Зюсс?

— Он самый.

— Он еще жив!

— Жив и здоров, но беден и несчастен.

— Так что ж он не едет ко мне? Я всегда разделю с ним то, что дал мне Г-сподь. Да и наследство, что оставила ему мать, по-прежнему у меня.

— И господин раввин готов простить того неблагодарного, что сбежал от него, как тать в ночи?

— Я уж давно его простил.

— И так же готов простить господин раввин, что целых двадцать лет он пропадал, не подавая о себе никаких вестей?

— И это я готов забыть!

— Но да будет известно раввину, что его племянник живет как грешник во Израиле!

— Спаси и помилуй, Г-сподь!

— Уж теперь-то раввин не захочет и слышать об этом несчастном, не так ли?

— Нет, вовсе нет! Мне, конечно, горько и больно, но пусть лишь вернется ко мне, и я сделаю все возможное, дабы возвратить его на праведный путь!

— А если он придет лишь затем, чтобы получить свое наследство, а затем вновь сбежит?

— Нет, он ни за что так не поступит, едва лишь увидит, что я по-прежнему люблю его, единственного сына моей дорогой сестры, да будет память ее благословенна! Эта любовь всегда смягчала мое сердце, даже если ему случалось быть твердым, как скала!

Зюсс не мог более сдерживаться. Он в волнении схватил руку рабби Симхи и стал покрывать ее горячими поцелуями и слезами, бормоча смущенно:

— Дядя! Мой добрый дядя!

Рабби Симха замер в изумлении, некоторое время внимательно разглядывал Зюсса и, наконец, поднялся с места и воскликнул:

— Ты ли это, Зюсс, сынок?

Он простер руки и заключил Зюсса в долгие объятия.

— Юдифь, Юдифь! — закричал он дочери. — Иди скорей сюда. Твой двоюродный брат, о котором я тебе столько рассказывал, пожаловал к нам!

Весть о том, что племянник рабби Симхи, сбежавший от него много лет назад, возвратился богатым и знатным, вмиг разлетелась по городу. Все пришли убедиться в том, что это правда, так как на слово никто не желал верить.

Зюсс оставался в доме дяди несколько недель. Как и обещал, рабби Симха употреблял все свое влияние, дабы вернуть племянника на путь праведный. Зюсс прислушивался к его речам с таким вниманием, на которое рабби Симха и не надеялся. Затаив дыхание, он внимал речам дяди о святости Торы, Израиля и непреходящем значении законов, и все время своего пребывания в дядином доме вел себя во всем как праведный и Б-гобоязненный еврей.

В один прекрасный день Зюсс сказал рабби Симхе:

— Дядя! Ты сделал из меня нового человека! Теперь было бы весьма неплохо для закрепления всего этого, если бы ты отдал мне в жены свою дочь.

Рабби Симха вздрогнул, будто услышал что-то страшное.

— Отдать тебе в жены мою единственную дочь? — переспросил он, как бы не понимая.

— Так ты все еще стыдишься обстоятельств, запятнавших мое рождение?!

— Нет, — покачал головой рабби Симха, — вовсе не в этом причина моих сомнений. Я опасаюсь, что все твое праведное поведение в моем доме объясняется не истинным возвратом и раскаянием, но тем, что ты с самого начала замыслил получить мою дочь.

— Возможно, ты и прав, дядя! Но ты можешь быть совершенно уверен, что слово свое я сдержу, и я обещаю тебе вести достойный и праведный еврейский образ жизни согласно нашей Торе.

— Ох, сын мой! Слишком много ты у меня просишь! Ты требуешь такой жертвы, которую я не в состоянии принести. Ну, скажи сам, что будет после

моей смерти, когда я уже не смогу спросить с тебя за нарушение обещания? Что будет, если жажда стяжательства вновь проснется в тебе и ты вернешься к своей нечестивой жизни? Ты сам знаешь, Юдифь — моя единственная дочь, которую берег я как зеницу ока, которую любил и лелеял всей душой. И единственная надежда всей моей жизни - это когда-нибудь воспитать ее детей в духе Торы и заповедей. Я думал выдать ее замуж за человека, чьим единственным стремлением будет эта благородная цель. Так скажи же, как ты, человек, столь долгое время пренебрегавший Торой, нарушавший Субботу и осквернявший уста свои нечистой пищей, как сможешь ты растить своих детей, воспитывая в них любовь к Торе и Б-гобоязненность?

— Дядя! Я расскажу тебе кое-что, что, возможно, заставит тебя изменить мнение обо мне и моем прошлом. Как тебе известно, принц, на службе у которого я состою, когда-то перешел из протестантства в католичество. И не раз склоняли меня и он, и его свита к тому, чтобы и я переменил свою веру на католическую. Но я гордо и мужественно сохранял преданность вере отцов. Все их посулы и уговоры были напрасны.

— И ты бы согласился оставить должность при дворе принца и остаться у меня?

— Как ты можешь требовать подобного от меня?! Разве ты не понимаешь, какое блестящее будущее ждет меня на службе у принца, после того как он займет герцогский трон?!

Неожиданно в дверь постучали. В дом вошел нарочный гонец.

— Неужели я наконец отыскал господина еврея? — обратился он к Зюссу.

— Вы ли это, герр Фриц? — ответил Зюсс. — Что же привело егеря Его Высочества ко мне в Оппенгейм?

— Я явился к вам с важным поручением. Наш милостивый господин, Его Высочество принц, со своей супругой прибывает сегодня во Франкфурт. Получен указ Его Величества о назначении принца правителем Белграда. Вам, господин еврей, надлежит сопровождать Его Высочество в Белград, поэтому еще сегодня вы должны явиться во Франкфурт.

— Я еду, Фриц! Дядя, угостите нас обедом и бутылкой вина, а после мы отправимся во Франкфурт.

— Пожалуйста, Зюсс, не езди в Белград!

— Невозможно, дорогой дядя! Я обязан сопровождать принца!

Зюсс — премьер министр

В час, когда Зюсс с придворным егерем выехали во Франкфурт, принц КарлАлександр сидел в своей комнате в гостинице и с нетерпением ожидал Зюсса, своего придворного поставщика. Он уже успел растратить все деньги, которые с таким трудом добыл для него Зюсс, на балы, маскарады и азартные игры. Теперь, когда он собирался в Белград, ему вновь нужны были деньги.

Прибыв во Франкфурт, Зюсс вошел в покои принца и застал его сидящим за обедом в обществе молодой жены. Увидев Зюсса, принц закричал радостно:

- А, явился наконец! Я уж все глаза проглядел!

Зюсс поклонился принцу и поцеловал руку

принцессы, которая одарила его в ответ лучезарной улыбкой.

— Садись-ка ты обедать с нами, — пригласил его принц. Зюсс застыл на мгновенье в раздумье. Неужели так быстро свернет он с пути, на который настав-

лял его добрый дядя столь недавно и столь усердно? Но с другой стороны, разве может он выставить себя перед принцем на посмешище, а возможно, даже потерять его милость и благоволение? В конце концов он глубоко вздохнул и присел к столу.

— Дорогой Зюсс, — обратилась к нему принцесса, — вы так тяжело вздыхаете. Разве вы испытывавте нужду в чем-либо?

— Ваше милостивое Высочество! — отвечал Зюсс. — Я только что возвратился из Оппенгейма, где гостил у дяди, единственного оставшегося у меня родственника. Я впервые встретил там свою кузину — прекрасную девушку, и она покорила мое сердце.

— Ну, и почему бы тебе не последовать нашему примеру, — рассмеялся принц, — отчего ты на ней не женишься?

— Потому что мой дядя ни за что не даст на это своего согласия, пока я не соберусь оставить своего милостивого господина, дабы жить при дяде в Оппенгейме.

— И что же ты решил?

— Моя жизнь и служба принадлежат принцу.

— Мой верный Зюсс! Никогда я этого тебе не забуду! Я и не знаю, что бы я без тебя делал. Мне опять нужны деньги. Моя дорогая жена уже позаботилась о том, чтобы наша казна опустела и нуждалась в новых вливаниях. Сейчас мне нужны деньги на переезд. В Белграде мы сможем жить немного скромнее.

— Ваше Высочество! Нынче добыть денег будет чрезвычайно трудно! Слыхали ли вы о последних событиях в Штутгарте?

— Что мой кузен, царствующий герцог, расстался, наконец, с графиней Гревениц, как того требовал германский государь?

— И что его жена к нему вернулась...

Принцесса деликатно хихикнула:

-Ив каких годах нынче герцог?

— Ему пятьдесят четыре.

— А моя дорогая царствующая кузина?

Ее Высочество герцогиня не намного его моложе.

— И несмотря на это, — добавил Зюсс, — был издан специальный указ молиться во всех церквах о ниспослании царствующей чете свыше наследника мужского пола.

— Наследник мужского пола, — заявил принц, — уже рожден и здравствует, и в этот час восседает он за обеденным столом в славном городе Франкфурте, что на реке Майн, и ему нужны деньги, много денег, дабы мог он появиться подобающим его высокому положению образом при дворе в Вене и представить там свою августейшую юную и прекрасную супругу. Поэтому, Зюсс, будь добр, достань мне денег лишь на этот раз. Когда меня коронуют, ты сполна получишь свое.

И снова начал Зюсс метаться от одного банкира к другому, но .несмотря на все свое искусство и усердие, на этот раз ему не удалось выполнить пожелание принца. Во Франкфурте все уже слышали о молитвах в церквах Штутгарта, и никто не хотел ссужать деньгами принца, шансы которого на коронацию столь неясны. Разочарованию принца не было предела. Он-то как раз хотел появиться при дворе в Вене как подобает будущему герцогу, но без соответствующих средств это было невозможно. В конце концов Зюсс в порыве рвения предложил принцу весь свой личный капитал. Так поставил Зюсс накопленный путем самоотверженности и огромного труда за долгие годы капитал на одну единственную карту.

***

Не станем здесь описывать появление принца с его свитой при дворе государя Карла VI в Вене и как он проводил время на приемах и балах, устроенных в его честь. Не станем также останавливаться на том, каким был его путь в Белград, где он в течение трех лет служил верой и правдой, защищая австрийские рубежи. А лучше обратимся мы на минуту к событиям в Штутгарте, где вдруг разнеслась печальная весть о кончине Вюртембергского герцога Эбергарда-Людвига, приключившейся на пятьдесят седьмом году его жизни. Вместе с ней разнеслась и другая весть — о том, что в Штутгарте теперь будет новый правитель.

В трактире, что на улице Людвига, сидели за стаканом вина два чиновника и обсуждали последние события.

— Он был неплохим человеком, — говорил один из них, — упокой Г-споди его душу, и если бы не эта ведьма, напасть для всей страны, графиня Гревениц, он мог бы принести своей стране много пользы.

— Почему ты назвал ее ведьмой?

— А ты разве не слышал, как она некоторое время назад пыталась подкупить герцогского слугу, чтобы он добыл ей каплю герцогской крови? Она хотела использовать ее для темного колдовства и навсегда околдовать герцога.

— Если даже она и погрязла столь сильно в суевериях, это еще не значит, что ее потуги ворожить хоть чего-нибудь стоят. Нет, ее колдовство — в ее красоте и уме. И когда красота увяла, а ум притупился, то пришел конец и ее колдовству.

— Прости, мой друг, но ход событий здесь нельзя назвать естественным. Эбергард-Людвиг был более чем разумным человеком, тем не менее он возвел эту Гревениц в ранг супруги, даже не разведясь со своей законной женой.

— А ты разве не слыхал: герцог утверждал, что поскольку он на своей земле церковный патриарх и наместник Б-га, как папа в Риме, то он имеет право позволить себе двух жен, точно так же, как папа некогда разрешил принцу Эрнсту Гляйхену.

— Что ж, по крайней мере новый герцог не вызывает подобных опасений. Он вообще католик.

— Это правда, но правда и то, что он торжественно поклялся не вмешиваться в дела протестантской церкви. Дай Б-г, чтобы он был более милостивым и успешным правителем. И кто же отправился за герцогом в Белград?

— За ним поехал генерал Ремхинген.

***

Да, так оно и было. Немедленно после смерти герцога собрались главы знатнейших семейств и возвестили коронацию принца Карла-Александра — ныне герцога Вюртембергского — вместо покойного герцога. На генерала Ремхингена и законоведа Шефера была возложена обязанность доставить нового герцога с турецких границ.

Карл-Александр, военный до мозга костей, был в Белграде совершенно счастлив. Он заново отстроил крепости, заделав все проломы в стенах, а вследствие напряженности в отношениях с Турцией не было недостатка и в пограничных стычках, что весьма его радовало. Однако его молодая жена была не совсем довольна своей достаточно скучной жизнью в Белграде. Она всей душой тосковала по веселому брисльскому обществу, столь привычному для нее. Армейские офицеры и командиры, верные товарищи принца по оружию не умели развлечь его жену так, как ей было нужно. Эта задача естественным образом легла на плечи Зюсса.

— Если бы не Зюсс, я бы уже давно окончательно умерла от скуки, — говаривала принцесса.

В один прекрасный день супруги отправились на верховую прогулку в сопровождении Зюсса и нескольких офицеров.

— Милый, — обратилась принцесса к мужу, — отчего бы тебе не подать императору прошение об освобождении тебя от этой службы? Я здесь умираю со скуки. Если бы не твой находчивый поставщик, я бы не смогла дотянуть и до сего дня. Но сейчас мое терпение на пределе. Мы уже три года торчим здесь, вдали от цивилизованного общества. Государь сполна воспользовался нашей службой. Он не может требовать от нас, чтоб мы и дальше существовали в столь удушающей атмосфере!

— Ты безусловно права, дорогая. Но мне кажется, что не пристало солдату просить перевода из того места, где он наиболее полезен. Повсюду ныне царит мир, и только здесь, на турецкой границе, происходят частые стычки, поэтому мое место здесь. Но если ты хочешь на какое-то время отправиться в Париж или в Вену... Что ж, но для этого нужны деньги — то, чего мне вечно не хватает.

— А что, нет ли каких новостей из Штутгарта?

— Нет, лишь ходят слухи, что герцог оставил свою страстную мечту породить наследника и находит утешение в объятиях новой пассии — графини Витгенштейн. О, смотри, в нашу сторону едет экипаж с военным эскортом! Что бы это могло быть?

Принц и принцесса остановили лошадей.

— Ты видишь приближающийся экипаж? — спросил принц Зюсса.

— О, это штутгартский экипаж! - воскликнул Зюсс вглядевшись. — Не иначе как моего господина ждут добрые вести!

— Ты думаешь...

— Я думаю, что Эбергард-Людвиг ушел от нас. Еще три дня назад я получил письмо от своего приятеля, в котором сообщалось о его тяжелой болезни.

— И ты скрыл от меня это известие?

— Я не хотел будить в господине напрасных надежд, доколе нет твердой уверенности.

А экипаж тем временем приближался. Как только его пассажиры заметили принца и сопровождающих, они приказали кучеру остановиться. Ремхинген и Шефер резво выпрыгнули из коляски, склонились в глубоком поклоне и торжественно провозгласили:

— Да живет и здравствует Карл-Александр - герцог Вюртембергский!

— Да живет и здравствует Его Высочество, милостивый герцог! — воскликнул Зюсс в волнении. Сопровождавшие офицеры сняли шляпы и склонились в знак глубокого почтения.

Долгое время пребывал Карл Александр в неком оцепенении, как бы не веря собственным ушам. В конце концов он очнулся и с энтузиазмом воскликнул:

— Генерал Ремхинген! Вы человек, принесший мне добрую весть! В благодарность за это я назначаю вас военным министром!

— А как вас зовут, добрый вестник? — обратился принц к Шеферу.

— Верный слуга Вашего Высочества юридический советник Шефер.

— Назначаю вас председателем палаты общин!

— Премного благодарен, Ваше Высочество, — отвечал Ремхинген. — Его превосходительство господин премьер-министр граф Гревениц...

— Что? - зашипел принц. — Брат этой узурпаторши, которую зовут национальным бедствием? Он до сих пор премьер-министр? Я отстраняю его! Я уже назначил другого на эту должность! Того, кто доныне был моим придворным поставщиком, Зюсса Оппенгеймера. Отныне он будет премьер-министром и главой моего правительства!

Новый герцог и его еврей

На улицах Штутгарта звонили колокола. Время от времени слышалось глухое уханье пушек, возвещавших вступление нового герцога Вюртембергского, прославленного воина Карла-Александра, в столицу его государства в сопровождении жены, детей и многочисленной свиты. Люди толпились по обеим сторонам городских улиц. Все хотели видеть нового герцога, о храбрости и мужестве которого уже были наслышаны. Все тешили себя надеждой, что после трудных времен, кои довелось им пережить под владычеством прежнего герцога, теперь начнется новая эра справедливости, богатства и благополучия.

Герцогскую карету, запряженную шестеркой породистых лошадей, встречали криками: «Да здравствует Карл-Александр! Да здравствует герцог Вюртембергский — герой-победитель турок!»

Городские дома сотрясали звуки ликования, заглушавшие подчас и гром пушек, и звон колоколов.

Хорошее впечатление произвел на горожан и тот важный господин, одетый в гражданское платье, что сидел по правую руку от герцога. Его черты лица, выдававшие восточное происхождение, не оставляли ни в ком сомнений относительно его личности — то был придворный поставщик герцога, неоценимый еврей Зюсс Оппенгеймер, чье имя уже было известно в стране.

После торжественной и столь сердечной встречи на улицах города герцог принимал в своем дворце представителей дворянства и различных сословий. Первым явился перед герцогом граф Гревениц, испытанный премьер-министр прежнего герцога и брат печально известной графини. Он склонился в глубоком поклоне и провозгласил:

— Ваше сиятельное Высочество, герцог Вюртембергский, благородный и милостивый! Как ваш верный раб и от имени правительства...

— Кто такой, как зовут? — прервал его герцог.

— Верный слуга Вашего Высочества, премьерминистр, - пролепетал дрожащий от испуга граф.

— Что?! — взревел герцог. — Так это тот самый Гревениц, брат узурпаторши, которая явилась на мою милую родину, чтобы подрывать ее устои? И он еще осмелился показаться мне на глаза! Арестуйте его! Уберите его от меня! Отправьте его в Гогенвильскую тюрьму!

В мгновение ока несколько стражников окружили человека, обладавшего до этой минуты непререкаемой властью в стране, отобрали у него шпагу и надели на руки кандалы.

— Он предстанет пред судом! — добавил герцог. — В крепости Гогенвиль он будет ожидать, пока мое доверенное лицо произведет ревизию его бумаг. Суд будет скорым и справедливым.

Ужас сковал всех присутствующих. Граф Гревениц выглядел помертвевшим и онемевшим. Так и не произнеся ни слова, на заплетающихся ногах и под усиленным конвоем он был выведен из дворца.

Затем, охваченные страхом и волнением, приблизились церковный глава преподобный Тефингер и бургомистр Ленбек, чтобы приветствовать герцога от имени духовенства и горожан. Они отвесили глубокий поклон, но не находили от страха нужных слов для заготовленных приветствий.

— Кто вы? — спросил герцог. Оба представились.

— А! Вы, собственно, представители того самого духовенства и тех самых граждан, которые требовали от меня обязательств и, не веря моему слову чести, хотели гарантий разных государств! Что за глупость! Вы что, всерьез полагаете, что Англия или Дания объявят мне войну, захоти я обратить вас в католичество? Разве непонятно, что времена, когда государства и народы вели религиозные войны, давно прошли? В наше время ни одно государство не интересуется религиозными делами своих соседей. Собственно, у вас с самого начала не было никакого повода опасаться за свою протестантскую веру. Я не стал бы никому навязывать католическую веру безотносительно к каким-либо обязательствам или гарантиям. Вы сможете убедиться в искренности моих слов, когда я буду подбирать министров для своего кабинета. Протестант в моем окружении будет для меня непереносим, с другой стороны, я не могу передать бразды правления в руки католика, дабы не возроптали обеспокоенные граждане, как будто их вера в опасности. Поэтому я решил поставить во главе правительства еврея.

— Еврея? — проблеял Тефингер в ужасе. — Его Высочество, конечно же, шутит! Сын проклятого народа, презираемого и попираемого во всем мире!

— Да, чтоб вы провалились, предатели и заговорщики! — вскочил герцог в гневе. — Разве я не ваш государь? Я требую дисциплины и повиновения! Я вправе выбирать себе министров по своему усмотрению! По этому поводу я не давал никому никаких

обязательств. И если вам это не нравится — да хоть утопитесь! Вы что, не видели, какая судьба постигла Гревеница? В крепости Гогенвиль достанет места для всех предателей и заговорщиков!

Тефингер немедленно повалился на колени и стал униженно целовать руки герцога.

— Встать! — заревел герцог. — Терпеть не могу подобных представлений!

Тефингер вскочил и застыл в обиженной позе.

— Ну, говори, что у тебя на уме! — сказал герцог.

— Ваше Высочество! — начал Тефингер со слезами на глазах. — Смилуйтесь! Не навлекайте на страну такого позора! Не ставьте правителем над нашей страной еврея, который умертвил нашего Спасителя!

Герцог заржал во всю глотку.

— Зюсс! — позвал он.

Зюсс вышел вперед и поклонился.

— Слыхал, Зюсс, в чем обвиняет тебя прелат? — спросил герцог, все еще смеясь. — Скажи же что-нибудь в свое оправдание!

— Господин прелат, - обратился Зюсс к Тефингеру, — не скажете ли вы, какой нынче год по вашему летосчислению?

— Нынче у нас тысяча семьсот тридцать третий год, — отвечал удивленный пастор.

— Так не будет ли прелат столь любезен посмотреть на меня и сказать, возможно ли утверждать, что мой возраст достигает тысячи семисот с лишним лет? А если нет, то нельзя ли утверждать на этом основании, что я никак не имел возможности совершить вышеозначенное злодеяние, разве не так?

— Браво, Зюсс, браво! — загоготал герцог, еще больше развеселившись. — Преподобный может не беспокоиться на этот счет. Я честью своей ручаюсь,

что Зюсс не имеет никакого отношения к умерщвлению нашего Спасителя. Зюсс ведь моложе меня, а живи я в те времена, я бы бросился на Иерусалим во главе своих армий и не допустил бы подобного свинства!

— А вы, господин бургомистр, — обратился Зюсс к Ленбеку, — соблаговолите передать гражданам мое сердечное приветствие. Скажите им, что я буду для них милостивым правителем, покуда они будут верны мне и послушны моей воле.

— Ваше Высочество! — заговорил Ленбек. — Дозвольте вашему покорному слуге лишь только заметить...

— Все! - оборвал его герцог. - Ни слова больше! Аудиенция закончена!

Господа вынуждены были ретироваться из залы в смущении и недоумении.

Известие о назначении премьер-министром еврея с быстротой молнии распространилось по всей стране и положило конец ликованию, царившему в народе по поводу заключения в тюрьму графа Гревеница. Чтобы хорошо представить себе всю горечь и ужас, которые вызвало это известие, нам необходимо как следует проникнуться духом той эпохи. В то время евреи были лишены всяких прав. Повсеместно находились они в жесточайшем угнетении и подвергались гонениям и насмешкам. Евреям было запрещено селиться в большинстве вюртембергских городов. Почти все евреи были вынуждены жить мелкой торговлей, поскольку не имели права владеть землей или серьезным имуществом. Во многих местах евреи должны были платить специальный подушный налог, чтобы получить право на жительство. В те времена поставить еврея во главе прави-

тельства было делом немыслимым. К позору и насмешкам примешивался еще и страх, или, точнее говоря, унижения и насмешки и были причиной этого мистического необъяснимого страха перед евреями, чей духовный уровень был несравненно выше уровня враждебно настроенного окружения. Все тем не менее живо обсуждали это событие и в страхе спрашивали: «Какой нынче будет судьба Вюртембергского герцогства? Видимо, теперь страну захлестнет непрерывный поток еврейских беженцев со всего света, которые переполнят страну, займут все важные посты и вытеснят христиан отовсюду». Таким образом, было совершенно ясно в свете подобных настроений, что даже правь Зюсс со всей справедливостью и благородством царя Давида и со всей мудростью царя Соломона, — ему не удалось бы приобрести симпатии встревоженных граждан и переломить их недоверие.

Закончив все дела, связанные со вступлением в должность премьер-министра и министра финансов и познакомившись как следует с положением дел, Зюсс явился к герцогу, чтобы представить ему свою программу будущего развития.

- Ваше Высочество! - начал он. - Путем введения режима разумной и взвешенной экономии мы могли бы за несколько лет собрать сумму, необходимую для ликвидации наших долгов.

- Что?! - вскричал герцог. - Разумная экономия?! Опять я должен себя ограничивать? Закабалить мою жизнь! Жаться и считать гроши! И это советуешь мне ты, Зюсс! И за этим я так стремился к герцогскому трону все эти годы! Для этого я преодолевал бесчисленные трудности, для этого провел годы в неопределенности, терпел неудобства, чтоб теперь начать

жить в скромности и экономии? Да само понятие об этом было мне глубоко чуждо еще тогда, когда я был бедным претендентом без особых перспектив! Нет, Зюсс! Я хочу, чтобы все долги были немедленно ликвизированы и чтобы остались также деньги в количестве, достаточном для удовлетворения всех моих прихотей, чтобы содержать оперу, чтобы пригласить в Штутгарт известных певиц и певцов, танцовщиц, клоунов и циркачей, чтобы устраивать увеселения, подобных которым жители города еще не знали. Я желаю извлечь максимум удовольствий из своего положения. Именно за этим я так стремился к герцогскому трону. А ты являешься, чтобы предложить мне жизнь в скромности. Стыдись, Зюсс!

— Милостивый господин...

— Ничего не желаю слушать! Ты так хорошо умел добывать для меня деньги из ниоткуда, а теперь, когда перед тобой открыта возможность черпать полными горстями, у тебя вдруг опускаются руки!

— Милостивый господин! Вам ведь известно, что наши граждане жестоко мне завидуют и питают ко мне самую черную ненависть уже сейчас, так что же будет, когда я начну...

— Довольно! Я здесь государь! За всем, что ты делаешь, стоит моя воля, и вся ответственность ложится также на одного меня! Я дам тебе специальную бумагу, скрепленную герцогской печатью, которая освободит тебя от малейшей ответственности за все, что тебе придется предпринять теперь или в будущем. Теперь ты доволен?

— Я всегда был и остаюсь покорным слугой Вашего Высочества.

— Ну, а коли так, раздобудь-ка первым делом деньги на покрытие долгов.

— Граф Гревениц, заключенный в крепости, предложил нам все свое имение в обмен на его освобождение. Он оставит себе лишь пятьдесят шесть тысяч золотых. На этой сделке мы заработаем примерно тысяч двести.

— Замечательно. Действуй.

— Ваша милость может также конфисковать имения его сестры-узурпаторши, которая скрылась в Гейдельберг. Тогда мы сможем разделаться со всеми долгами.

— Замечательно. Покончи и с этим. А затем позаботься о том, чтобы удвоить и утроить мои доходы. Я желаю жить в приятности и удовольствиях.

И Зюсс исполнил все повеления своего господина. Он проявил недюжинные способности в изобретении новых налогов и податей и в обложении ими населения. Его имя стало ужасом и проклятием в устах всех граждан государства, но его господин был им совершенно доволен.

В плену алчности

Прошел год. Герцог Карл-Александр достиг, наконец, предела мечтаний. Теперь у него был двор, — роскошный, в собственном вкусе. В Штутгарте был построен новый оперный театр, и герцог щедро оплачивал выписанных из-за границы певцов и актрис — из собственной казны. Балы, приемы и маскарады беспрерывно сменяли друг друга — это была настоящая феерия. Все были обязаны участвовать в увеселениях. Так что и придворным чиновникам, и знати приходилось вести жизнь безумную, роскошную. Тех, кто все-таки осмеливался пренебрегать придворными балами, ожидало суровое наказание — герцог просто лишал их четвертой части годового дохода. Все летние месяцы Карл-Александр проводил в Людвигсбурге — это был вюртембергский Версаль. Все было там: праздничные фейерверки, итальянские ночи и прочие, прочие увеселения...

Роскошь, конечно же, требовала расходов, расходов и еще раз расходов. И на плечах Зюсса лежало бремя пополнения герцогской казны. Нелегкое бремя. И заикнуться в присутствии герцога о том, каких усилий это ему стоит и какой ценой достается, было немыслимо. Если уж Карл-Александр начинал постукивать по золотой шкатулке, которая всегда была у него под рукой, все знали: жди гнева! А уж герцог даст ему волю: о, этот ливень весьма крепких выражений — только голову подставляй! Не зря же он был военным. Но пока его прилежный министр финансов без лишних слов выполнял все его требования, он был у герцога в фаворе, что выражалось не только в ласковых взглядах и приятных словах. То были и дорогие подарки. Так оказался Зюсс в весьма зависимом положении. Чтобы выполнить то, что он него требовалось, ему приходилось идти на все, не брезгуя даже самым неблаговидным в глазах людей. Кончилось тем, что имя его покрылось позором. Вся страна его ненавидела и презирала. С самого начала Зюсс возложил на все население налоги и подати, — какие только возможны и невозможны, — только бы утолить жажду золота своего господина. Но и этого оказалось недостаточно. Тогда Зюсс взял под контроль, а точнее — наложил свою лапу на все крупнейшие в стране предприятия, все промыслы: он просто продавал их тем, кто предлагал лучшую цену. Таверны, винодельни, торговля табаком и благовониями и даже трубочисты были обложены податями. При этом все жаждали прибыли и желательно — как можно большей. Приближенные подражали разгульной жизни герцога. Все стремились к роскоши и увеселениям, а уж как они добывали эти деньги — один Б-г знает!

Страну душили налоги, росла дороговизна, люди нищали на глазах. Экономический паралич был налицо.

Черная ненависть к Зюссу росла. А ведь он бьш всего лишь послушным орудием в руках герцога. Правда, Зюсс, со своей стороны, тоже ничего не делал, чтобы как-то сгладить или уменьшить эту ненависть. Наоборот, он и сам окружил себя богатством и почестями. Жил он в роскошном дворце, подаренном герцогом. Выезжал в шикарном экипаже, запряженном двумя упряжками красивых, благородных коней. Впереди сидел кучер, одетый в расшитую золотом ливрею, а позади ехали не менее богато разодетые слуги.

Поначалу знать, духовенство и высшие чиновники не стеснялись обнаруживать перед Зюссом свою неприязнь. Однако Зюсс знал, как себя поставить, чтобы нагнать на них страху и тем заставить себя уважать. Так что очень скоро заискивать перед ним, выказывать уважение, сходное с раболепием, стали все, но они же и проклинали его в сердце своем. Были и умники, кто с самого начала понял, куда дует ветер, и они стали искать расположения премьерминистра еврея. Во всякий день в его приемной толкалось множество самых именитых господ и дам, пришедших просить за себя либо за кого-нибудь из своих протеже. И Зюсс раздавал свои милости щедрой рукой — разумеется, только в том случае, если цена за них была столь же щедрой.

Для наполнения карманов герцога, а заодно и своих собственных, Зюсс завел даже специальные заведения, где продавались государственные посты и должности всякому, кто сможет предложить хорошую цену. Встречались, правда, чрезмерно щепетильные граждане, которые поначалу пытались протестовать против такого позора. Их герцог немедленно повелевал отправить в тюрьму.

Но даже и этих всех преступлений оказывалось недостаточно для наполнения бездонной герцогской казны. Ведь Вюртемберг по тем временам был всего лишь крошечным государством — где уж ему было равняться с роскошью двора Луи XV, которого содержала вся огромная Франция. Тогда Зюсс изобрел особый налог на частное имущество — все без исключения богатые семейства попали под его бремя. Даже прибывающие в страну иностранцы — и те должны были платить этот таинственный «покровительственный» налог.

Зюсс сказочно разбогател на всем этом. Он приобрел в собственность поместья Дунцдорф, Гирлинген и Адренгейм! Полные сундуки золота и драгоценных камней, самые изысканные блюда! Богатство, роскошь, увеселения — вот что теперь было для него ценностью жизни.

Напрасно опасались вюртембергцы, что Зюсс наводнит страну евреями. Зюсс вообще не думал о своих соплеменниках. Случалось поначалу, что ктото из евреев надеялся и даже искал его благосклонности, но получал суровый отпор — Зюсс отбивался обеими руками. А в антиеврейских дискриминационных законах Вюртемберга он не изменил ни строчки. Чем тверже Зюсс стоял на вершине, тем круче бьш его эгоизм и тем меньше ему было дела до своих несчастливых преследуемых братьев. По сути, он уже не имел никакого отношения к еврейству — разве только по своему происхождению. Он был теперь настолько далек от Торы и заповедей, что даже не помнил ни Новолетия, ни Судного дня. Он был полностью погружен в жизнь этого мира и совсем не думал о душе. Зюсса не любили за душевный разврат не меньше, чем за его неправедные государственные дела. Даже своих оппенгеймских родственников он начисто забыл. С тех пор как юноша Зюсс в сопровождении своего покровителя и господина отбыл в Белград, рабби Симха не получил от него ни одного известия. Газеты в те времена выходили небольшими тиражами, их вообще было мало, а уж дороги они были настолько, что далеко не каждый мог позволить себе купить газету. И уж совсем редко залетала какая-нибудь газета в такой крохотный город, как Оппенгейм. Новости в те времена узнавали по большей части от проезжих и приезжих.

Был как-то гостем в доме рабби Симхи такой путешествующий господин. После субботней трапезы рабби Симха завел с ним беседу и поинтересовался, откуда он. Оказалось, из Преденталя.

— А где находится этот город?

— Да в Вюртембергском герцогстве.

— В Вюртембергском? Юдифь, скажи мне, милая, а не при Вюртембергском ли принце состоял Зюсс на службе?

— Ах нет, отец, это бьш Карл-Александр, правитель Белградский.

— Так он давно уже не в Белграде, деточка, — отвечал гость, — теперь он Вюртембергский герцог.

— Быть может, вы знаете, господин, - спросил рабби Симха в большом волнении, — что сталось с его придворным евреем Зюссом Оппенгеймером?

— Еще бы я этого не знал! Ведь это он, будь он навеки проклят, торчит у герцога премьер-министром и все, что хочет, творит с нами.

— Как сурово вы его проклинаете! Зачем же так!

— Да как же мне его не проклинать? Уж хуже его, по-моему, и быть-то нельзя! Мало того, что он шлоет на Шабос и праздники, ест трефное, так он еще и вор, и прелюбодей, и пальцем никогда не пошевелит, чтобы помочь своим обездоленным братьям. Только позорит наш народ, да привлекает проютятья гоев! Ясно, что скажут про нечестивого еврея: «Вот, все они такие!»

— Да что он такого натворил, этот Зюсс, чтоб вызвать к себе такую ненависть гоев?

— Он нагло обирает население, ведь главное обогатить герцога ну и самого себя, конечно, не обидеть. Налоги подскочили до небес, это уже невыносимо! Какая там торговля, если некому покупать: дороговизна в стране — невиданная. Люди нищают, а его карманы и сундуки наверное уже не вмещают награбленного.

— Знаете, все, что вы говорите, — меня ужасно огорчает: ведь этот Зюсс - мой племянник.

— Ваш племянник? Простите меня, рабби! Так дурно говорить о вашем родственнике... Простите!

— Ну что вы! Мне не за что вас прощать, ведь вы ни в чем не виноваты! Наоборот, я вам действительно благодарен за вести, пусть и худые, о моем племяннике, исчезнувшем так много лет назад.

Шабос рабби Симха провел в печали и унынии. Напрасно его любимая дочь Юдифь старалась развлечь его и как-то поддержать. Печальные мысли о столь некогда любимом, а теперь вот — непутевом племяннике, не оставляли его.

— Юдифь! — сказал, наконец, рабби Симха дочери на исходе субботы после Авдолы. — Я не нахожу себе места! Не будет, девочка, мне покоя, пока я сам не побываю в Штутгарте! Я должен видеть Зюсса, я

должен сказать ему все, что думаю о его жизни! Я просто обязан предупредить его: конец его будет горек и печален, если он только не одумается и не вернется на путь истинный.

- Отец! - отвечала Юдифь. - Погода мерзкая, и ты собираешься в такую даль? А как же я? Я что же, останусь здесь одна?

- Пока меня не будет, поживешь у рабби Давида, что ведает общинными деньгами. Он примет тебя с радостью и ни в чем тебе не откажет. А что до меня, ты, конечно, права: дорога в Штутгарт длинна и трудна, и погода не самая подходящая, да и я, понятно, уже не молод. Но разве я смогу сидеть сложа руки, зная, что мой родной племянник, моя кровь и плоть, брошен где-то на произвол судьбы! Всю ночь меня грызла тоска — какой там сон! Зато когда-то путь из Бенцлау в Гейдельберг был втрое длиннее, чем тот, что мне предстоит сейчас...

- Отец, но тогда ты был молодым! И потом, вспомни, что из всего этого вышло! Зюсс тебя тоже не послушает! Боюсь, он весь погряз в своих делишках и даже не услышит твоих слов.

- Может, ты и права, дочь моя, но я, по крайней мере, исполню свой долг. Я хочу помочь ему, как когда-то помог его матери. Я буду вопить, как труба, укорять и уговаривать — пусть отвратится он от своих злых дел. Завтра же, с Б-жьей помощью, и отправлюсь в путь. Это мой долг, и я исполню его любой ценой.

Раввин в тюрьме

тяжелым сердцем отправился рабби Симха в долгий и трудный путь. А ведь дорога из Оппенгейма в Штутгарт в то время занимала много дней. Рабби Симха трясся по разбитым колеям в почтовом дилижансе — это была открытая повозка с жесткими деревянными скамьями, которая плелась не торопясь, то и дело останавливаясь из-за сломанного колеса или соскочившей подковы. Остановки, бывало, длились часами, пока что-то там чинили. Иногда между двумя станциями не было прямого почтового сообщения, и тогда путешественникам помногу дней приходилось ждать оказии.

Когда рабби Симха добрался до Гейдельберга, все давние горькие воспоминания всколыхнулись в нем. Ведь именно здесь, в этом городе, более сорока лет назад искал он свою пропавшую сестру.

— Ой-ей-ей, — сказал себе рабби Симха, — моя бедная сестра, как жаль, что не уговорил тебя вернуться со мной под родительский кров. Если бы ты послушала меня тогда, разве было бы столько боли, слез и страданий! А судьба твоего сына — ведь и она была бы другой! Если бы ты вернулась в Бенцлау, пока ребенок был совсем маленький и не успел еще впитать скверные склонности своего отца — его любовь к роскошной жизни, его распутство, так впитать, что уж и жить по-другому не может! Но что было, то — было. Такова, несомненно, воля Всевышнего. Так укрепи же меня, Г-споди, хотя бы на этот раз: помоги вернуть грешника заблудшего на путь праведный!

Еще оставалось несколько станций до Штутгарта, когда у рабби Симхи появился дорожный товарищ. Они сразу подружились. В почтовом дилижансе легко завязываются знакомства и даже возникает дружба. Многие дни бок о бок, проведенные в нелегкой дороге, кое-что значат.

Новый приятель рабби Симхи выглядел человеком серьезным — ученым и просвещенным.

— Раньше, — говорил рабби Симхе его симпатичный попутчик, — я тоже глубоко уважал евреев. Ведь мы — народ, который первым в мире удостоился Б-жественной благодати. Правда, теперь у нас есть в Штутгарте такой еврей! Можете себе представить, что я готов, кажется, и весь народ ваш возненавидеть.

— Ах, отчего же вы не вспомните, ведь сказано: «Неужто из-за одного согрешившего разгневаешься на всю общину?»

— Вы, безусловно, правы. Но этот Зюсс, которого в гневе своем, наверное, наслал Всевышний в наши края, — это такое бедствие! Ведь Зюсс переходит все возможные границы. Ой! — неожиданно осекся попутчик. — Кажется, я наболтал лишнего. Несдобро6—2406

вать мне, если только мои слова дойдут до ушей Зюсса. Меня сразу же посадят в тюрьму.

— О, вам совершенно не о чем беспокоиться. Все это, безусловно, останется между нами. И более того, я сам собираюсь высказать этому Зюссу вещи, куда более нелицеприятные, чем все то, что вы сейчас рассказали.

— Неужели вы всерьез думаете, что министр согласится вас принять? Братья по крови его совершенно не интересуют. Вначале нам казалось, что премьер-министр еврей таки наводнит страну своими сородичами, но наши опасения оказались напрасными. Ему нет никакого дела ни до кого, кроме себя самого. И забота у него в жизни одна: исполнять все безумные прихоти герцога да потуже набивать собственные карманы. Тут у него все средства хороши. Будьте уверены — вам не попасть к нему на прием. Если же вам это все-таки удастся, то вы будете первым евреем, которого Зюсс допустил до своей особы, с тех пор как занял пост главы правительства и министра финансов.

— И все-таки, я уверен, что меня-то он примет. Как-никак — он мой родной племянник, он вырос, воспитывался в моем доме.

— Не может быть! — разинул рот попутчик. — Вы простите, если я позволю себе заметить, что его воепитание оставляет желать лучшего?

— О, поверьте мне, милостивый государь, в том совершенно нет моей вины. Не я привил ему дурные наклонности. Кстати, он был прилежным мальчиком, но рос при этом совершенно диким и необузданным и однажды, натворив что-то, испугался и вот, подумайте, сбежал из моего дома.

— Так чего же вы ждете от него теперь?

— Я собираюсь уговаривать его, молить, в конце концов, заклинать! Я так хочу вернуть его на праведный путь.

— Жаль мне ваших трудов и надежд. Не таков этот человек, чтобы можно было вернуть его на праведный путь.

— Ну что ж, по крайней мере — я исполню свой долг.

— Вы благородный и мужественный человек! Еели вам когда-нибудь потребуется помощь — обращайтесь ко мне не задумываясь. Меня зовут советник Бильфингер. Я выйду на следующей станции. Но в Штутгарте меня все знают, и каждый укажет вам мой дом.

Советник вышел на ближайшей станции, и рабби Симха остался один на один со своими совсем не радостными мыслями.

Вскоре он уже подъезжал к воротам Штутгарта. Чиновник у ворот остановил повозку и начал расспрашивать путешественника:

-Имя?

— Симха Бенцлау.

— Откуда?

— Из Оппенгейма.

— Род занятий?

— Я городской раввин общины Оппенгейма.

— По какому делу в Штутгарт?

— Желаю повидать его светлость господина премьер-министра Зюсса Оппенгейма.

— Ну об этом можешь забыть. Его светлость еще никогда никого из своих соплеменников не принимал. Многие евреи просились к нему — почему-то каждый еврей считает себя его двоюродным племянником. От ворот поворот получили все. Все эти

господа почему-то думают, что коль скоро его светлость сам из евреев, то Штутгарт не сегодня — завтра будет прозываться не иначе, как Новый Иерусалим. Ха-ха-ха! Это очень сильное заблуждение, еврей! Штутгарт уж никак не Иерусалим. По мне — так ты можешь стучаться в ворота его светлости сколько твоей душе угодно. Уж он тебе покажет, почем фунт лиха. Покажи документы, еврей!

Рабби Симха немедленно сунул руку во внутренний карман сюртука, и тут он побледнел. Документов — не было. Он осмотрел все свои карманы, но всех его бумаг как не бывало.

— Что-то я не нахожу свои документы, — промямлил он дрожащим голосом. — Не иначе как они потерялись в дороге.

— Чего только ни придумают! Слушай, ты, бродяга беспаспортный! Ты что, думал, если расскажешь мне байку о том, что ты собирался на прием к премьер-министру, так я отпущу тебя на все четыре стороны? Ты ошибаешься! А ну, слезай с повозки! Пойдешь со мной в полицейский участок!

— Ну пожалуйста, милостивый господин, избавьте меня от такого позора! Ведь я — родной дядя министра. Он приходится сыном моей сестре!

— Во, заливает! Неужели ты думаешь заговорить мне зубы эдакими небылицами? А ну, пошел, пока силком не поволокли!

С охами и вздохами выбрался рабби Симха из повозки, волоча за собой небольшой дорожный чемодан. Чиновник сдал его двум стражникам, которые отвели его в тюрьму, где он немедленно испытал всю прелесть нового положения. Насмешки и издевательства так и посыпались на него.

— Что это за чудо-птичка залетела в наши края? — воскликнул начальник тюрьмы. — А, Абрашка, и что же ты натворил? С тех пор как его светлость служит у нас премьер-министром, всякий Абрашка полагает, что ему дозволено творить в Штутгарте все что вздумается. Но в этом ваше большое заблуждение. Его светлость господин министр держит на одном коротком поводке и евреев, и христиан. Всякого — сообразно заслугам и званию. Вот раньше, кто у меня гостил? Одни лишь мелкие воришки да какиенибудь мерзкие сутенеры, прости, Г-споди! А с тех пор как его светлость у нас премьер-министром, приходится мне то и дело принимать в этих стенах весьма именитых баронов и графьев. Так что — не унывай, Абраша. Коль ты, к примеру, фальшивомонетчик, то болтаться тебе, как и положено, в петле, хоть ты и обрезан не хуже его светлости.

Рабби Симха весь затрясся от страха, колени его подкосились. Но, собравшись с духом, он все-таки взял себя в руки и несмотря на насмешки стал держаться с молчаливым достоинством. Стражники отвели его в какое-то темное и по-видимому глубокое подземелье. Они заперли его там в тесной и мрачной камере с охапкой соломы вместо постели.

Через несколько минут начальник тюрьмы заявился проведать своего необычного постояльца.

— Ну что, Абрашка! - поинтересовался он со злобной ухмылкой. — Как тебе наши хоромы?

Рабби Симха подошел вплотную к начальнику и сунул ему в руку блестящий золотой.

— За этот золотой я прошу у господина начальника всего лишь одно незначительное одолжение.

— Говори! — проревел начальник, пряча золотой с нескрываемым удовольствием.

— Я оказался здесь из-за досадной ошибки. Я не сделал ничего дурного. Я всего лишь потерял по дороге в Штутгарт свои документы.

— И попал сюда за бродяжничество?

— Именно так! Сделайте же мне маленькое одолжение, пошлите сказать господину министру Зюссу, что оппенгеймский раввин, его дядя по матери, приехал навестить его и по ошибке попал в тюрьму!

Выражение крайнего изумления нарисовалось на лице начальника тюрьмы. Он немедленно пообещал исполнить просьбу арестанта и через несколько минут лично отправился во дворец министра.

Дел у министра в тот час было по горло. Его приятель генерал Ремхинген, председатель палаты об-

щин Шефер и советник Галвакс обсуждали с ним важные текущие дела. Когда начальник тюрьмы попытался войти во дворец, привратник и на порог его не пустил.

— Сейчас никого пускать не велено, — заявил привратник, — господин министр занят, важными государственными делами.

— Что ж, если так, то доложите вы о моем деле. Ко мне в тюрьму был доставлен сегодня старый еврей, с седой бородой, тщедушный, тощий, похож на бродягу без документов. Но он уверяет, что является дядей его светлости и просит меня его светлость о том известить.

— Замечательное поручение! — усмехнулся привратник. — Сообщить его светлости, что некий беспаспортный бродяга называет себя его дядей. Нет уж, увольте! Не стану я этого делать!

— Подумайте, однако, о последствиях, которые могут произойти, если старик не лжет! Ведь не с венцом правителя на голове появился его светлость на свет! А вдруг старик и вправду его еврейский дядя и действительно потерял документы по дороге в Штутгарт, а когда его превосходительство об этом узнает...

— Да, это будет нехорошо. Но нельзя же просто так бухнуться к его превосходительству с историей, будто некий бродяга из тюрьмы приходится ему дядей. Он меня просто на куски разорвет. Ты хоть знаешь, как его зовут и откуда он?

— Да, он говорит, что он какой-то графин из города Офигейна.

Привратник отправился к Зюссу.

— Ваша Светлость! — доложил он. — Сегодня был за бродяжничество арестован некий офигенный

графин, и он послал начальника тюрьмы сказать вам, чтоб вы его освободили!

— Что, у меня своих чокнутых мало! — загоготал Зюсс. — Так еще из тюрьмы посылают какой-то офигенный графин. Ну и какое мне до него дело?

— Проагите меня, Ваша Светлость, но этот бродяга, он...

— Ну что там он, говори скорее!

— Он еврей!

— И на этом основании он воображает, что я все брошу и побегу его освобождать? Ну народ! Нет уж! Если он бродяга, то его место в тюрьме. А ну-ка вон отсюда!

Привратник бросился к дверям.

— Надо же, — призадумался удивленный Зюсс, — еврей — офигенный графин! Крайне редкое явление. Эй, Ганс!

— Слушаю, Ваша Светлость!

— Да точно ли сказал начальник тюрьмы — графин?

— Что-то в таком духе, Ваша Светлость, то ли графин, то ли парафин...

— Может быть, раввин? А ну-ка позови мне начальника тюрьмы.

Войдя, начальник тюрьмы низко поклонился и застыл перед Зюссом в подобострастной позе.

— Это что же за человек тебя сюда послал? — спросил министр.

— Ваша Светлость! С вашего позволения, он говорил, что он графин евреев города Офигейна и родной дядя Вашей Светлости!

— Офигейна? Может быть — Оппенгейма?

— Да, именно так, Ваша Светлость! С вашего позволения — именно так он и сказал.

Помрачневший и взволнованный, поднялся Зюсс со стула.

— Ко мне приехал любимый дядя! И его бросили в тюрьму! О, я немедленно еду к нему. Ганс, вели запрягать карету! Простите великодушно, господа, но сию минуту для меня нет более важного дела, чем освобождение дяди из тюрьмы. Ведь это — брат моей матери, он приютил и вырастил меня в своем доме. Я хочу немедленно прижать его к своему сердцу!

И карета понеслась по мостовым Штутгарта в направлении тюрьмы.

Министр и раввин

Рабби Симха опустился на кучу соломы и горестные мысли наполнили его ум и душу Через некоторое время он поднялся и начал расхаживать из угла в угол тесной камеры. Он рассуждал вслух: «Несомненно, это дурной знак. Едва я появился в столице, где правителем мой племянник, как меня тут же бросили в тюрьму. Боюсь, это дурацкое стечение обстоятельств не к добру: да и чего хорошего можно ждать? Ну что ж, за себя я спокоен, ибо душу свою вручил я Тебе, Г-споди. Но что будет с моим заблудшим, непутевым племянником, ведь он падает все глубже и глубже в бездну? Где взять мне силы для праведного гнева, чтобы убедить его? Как мне, несчастному и униженному еврею, беспомощному и гонимому, как объяснить этому важному господину, что его сила, слава и богатство — всего лишь суета сует?»

Тут ржавые запоры на дверях камеры заскрипели, и прежде чем рабби Симха сообразил, что происходит, он уже оказался в жарких объятиях Зюсса, который в волнении восклицал:

— Дядя! Дорогой дядя! Как мне жаль, что ты угодил в это жуткое место! Дай же мне прижать тебя к сердцу, дай расцеловать тебя!

Симха на некоторое время просто оцепенел, с трудом воспринимая происходящее. Но, ощутив слезы Зюсса на своем лице, он обмяк, прижал к себе племянника, сам разразился рыданиями, да так, что и не находил подходящих слов.

Зюсс немедля повез дядю к себе во дворец, оказывая ему всевозможные знаки внимания и уважения. Он показал ему свой роскошный дворец, чудесные сады и оранжереи, радующие своей красотой самый взыскательный вкус и услаждающие ароматом самое тонкое обоняние. И в этом была его победа над обстоятельствами, и он хотел, чтобы дядя все это видел. Зюсс привел его в свою библиотеку, где были собраны самые разные книги лучших авторов человечества всех времен в изысканных, дорогих переплетах. Были там и еврейские книги. Затем он отвел Симху в огромный зал, где была собрана весьма обширная коллекция произведений искусства, живописи и скульптуры, портреты и бюсты многих великих и сильных мира сего. Он даже показал ему свою сокровищницу, полную золота и драгоценных камней, и долго вертел перед ним всякие бумаги, дающие ему право на владения разными имениями и угодьями, с которых он имел весьма значительный доход.

С молчаливым равнодушием взирал рабби Симха на все это великолепие. Ни один изумленный возглас не вырвался из его уст, ни разу не приняло его лицо сколько-нибудь заинтересованного выражения. И как ни старался Зюсс, расписывая ценность каждой вещи, ему так и не удалось вызвать в дяде ни малейшей радости или изумления.

— Ты все молчишь и молчишь, дядя, — сказал наконец Зюсс. — Наверно, ты думаешь, что вот, придет день, и все посыплется прахом. Но нет, есть у меня охранная грамотка, вот посмотри. Здесь герцог пишет, что все мои действия, каковы бы они ни были, предпринимаются с его согласия и по его прямому указанию, а я лично не несу за них никакой ответственности.

— Ты ошибаешься, Зюсс, — печально проговорил рабби Симха. — Меня вовсе не заботит, потеряешь ли ты свои богатства в мире этом. Не это повергает меня в печаль, не это мешает мне радоваться вместе с тобой твоим успехам. Зюсс, на твоих дверях и воротах нет мезуз, твой стол нельзя назвать кошерным, ты нарушаешь субботы и праздники, и даже Новолетие и Судный день для тебя больше ничего не значат. Ты живешь, как в пустыне. Граждане твоего государства обвиняют тебя в поборах и мздоимстве, они ненавидят тебя за то, что ты обираешь и унижаешь их. Твое имя звучит проклятием. Зюсс, Зюсс! Прислушайся к словам своего старого дяди, единственного, кто тебя любит, кто предан тебе не потому, что ты богат и высоко сидишь. А в такой тяжелый путь в разгар зимы я пустился только с одной целью: образумить тебя, пока еще есть время. Брось это все — ведь это грех, Зюсс!

— Да как же я откажусь от такого высокого положения,дядя?

— Ах, Зюсс, оставь! Не ты первый в Израиле, кто добился такого положения — быть правителем чужого государства. Да вспомни хотя бы праведного Йосефа, который, будучи вторым лицом во всей великой земле Египетской, ни в чем не преступил заповедей своего Б-га, служил ему всем сердцем своим! Будучи рабом, он прошел через великое искушение, не поддался любви прекрасной женщины, будучи правителем, он никогда не ел с египтянами на их пирах трефной пищи! И имя его на устах египтян звучало любовью и благодарностью. И лишь только когда выросло новое поколение, новый, не знавший Йосефа фараон стал жестоко угнетать еврейский народ.

— Ну так что? Ты же сам знаешь, дядя, египетскую благодарность Йосефу за то, что он спас их от голода и унижения: его сыновей и внуков они спокойно отдали на каторгу!

— Все не так просто, Зюсс! То был высший замысел: освобождение еврейского народа из рабства было предопределено тем же рабством. И дарования народу особого предназначения не было бы без этого! А вспомни Мордехая, который стал в конце концов царевым советником в одной из величайших в истории империй. Он искал лишь блага и процветания для всех стран, отданных под его власть, и для своих братьев-евреев. Когда наши великие мудрецы Хасдай а-Нагид и Шмуэл а-Нагид были вознесены на уровень министров и правителей Испании, чем они занимались? Они только и заботились о благе своих подданных, и народ не уставал благословлять их. А свои личные богатства они по большей части расходовали на поддержку еврейской жизни. Так, рабби Шмуэл а-Нагид собрал со всего мира еврейских поэтов и мудрецов, знатоков грамматики и Талмуда, дал им кров, пропитание и все необходимое, чтобы они могли посвящать свое бесценное время полностью духовному творчеству. Долгие годы он содержал многие семьи, чтобы отцы могли день и ночь учить Тору, не отвлекаясь на заботы о пропитании. Он построил многочисленные синагоги и ешивы, и время его было для испанской общины моментом величайшего процветания. А ты, Зюсс? Что сделал ты для евреев и для еврейства? Вся страна стонет от твоих грабительских указов, а ведь евреям труднее, чем остальным. Ты же будто и не замечаешь существования собственного народа, а что ты сделал для отмены позорных антиеврейских законов?

— О, дядя, поверь мне, я сделал бы это с удовольствием, но, к сожалению, не могу!

— Почему не можешь? О, я знаю почему! Ты думаешь только о своих личных нуждах, — угнетенные братья тебя вовсе не интересуют. Твоя цель одна: накопительство, богатство, роскошь! Все те еврейские правители, о которых я говорил, Мордехай, рабби Хасдай, рабби Шмуэл ну уж никак не были кровососами своих подданных. Смыслом их деятельности

была забота о благе граждан, и они действительно заработали себе доброе имя бесчисленными благодеяниями во славу Б-жью. Потому-то у них и хватало времени, чтобы позаботиться о своих собратьях, обеспечить их жизнь и возвеличить Тору и наследие Израиля! Ты же хулишь имя Г-сподне своими безобразиями, обирая и угнетая народ, ты сделал имя Израиля проклятием в устах народов! И пройдет не одна сотня лет, а ненавистники будут указывать на тебя, говоря: вот, смотрите, как ведет себя еврей, дорвавшийся до власти!

— Сурово же ты со мной, дядя! Разве кто-нибудь смеет сказать мне такие вещи? Все знают: могу в бараний рог согнуть. Да уж не думаешь ли ты, дядя, что я от твоих слов впаду в отчаяние?

— О, единственное дитя моей сестры! Разве я пришел просить чего-то для себя или чтобы огорчить? Я хочу лишь помочь тебе, хочу, чтобы ты отвратился от дурных дел!

— Что ж, я это понимаю, дядя, и потому не сержусь на тебя. Но хочу, чтобы ты понял и меня. Многие годы я тяжело работал ради того, чтобы пробить себе дорогу к власти на службе у герцога. О, тогда мне сильно хотелось многое сделать для благосостояния страны, для ее экономики, хозяйства, хотелось добиться ее процветания. Но кто даст мне такие возможности! Этот герцог, с его упрямством и беспрерывными безумными затеями! А каковы здешние граждане и духовенство? Толпа, сброд, полный ненависти и диких предрассудков! Поверь мне, дядя, да будь я хоть таким же благочестивым, как царь Давид, и таким же мудрым, как царь Соломон, — и тогда они не перестали бы поносить народ Израиля! Моя единственная защита от них — это герцог, но он требует денег, денег и еще раз денег. Мне пришлось единым махом выплатить все его долги. А где было взять эти деньги, как не из государственных доходов? Но денег все равно недостаточно, и какой же ты видишь выход, кроме все новых и новых налогов и пошлин? А герцогу все мало, ему постоянно нужны огромные средства для всех его разнузданных развлечений. И когда я пытаюсь ему объяснить, что выдаивать страну досуха попросту неразумно, он впадает в страшную ярость и грозит мне тюрьмой. Так что же мне делать? Потеряй я благосклонность герцога, за мою жизнь никто не даст и ломаного гроша. Вот тогда-то и отнимут все, что у меня есть. Где голову приклонить? Меня достанут хоть в лесу, хоть в поле. Ведь ненавистников у меня — ох как достаточно. Разве есть у меня другой выход, кроме как следовать однажды избранным путем? Я должен доставать для герцога золото любой ценой, и я действительно не стесняюсь в средствах. А уж если я вынужден все это делать, так не с пустыми же руками мне самому оставаться? Мне тоже нужны собственные средства. И почему именно я должен отвечать за все это безобразие? Я — пес цепной на коротком поводке у герцога.

— И ты, мой бедный мальчик, думаешь этим оправдаться? Нечестивый правитель мерзок, но еще более мерзок тот, кто послушно служит в его руках инструментом для злодеяний.

Зюсс помолчал немного, а потом сказал:

— Погости у меня хоть немного, дядя. А уж я постараюсь устроить тебе кошерную кухню. Оставайся, и ты сам увидишь, что нет для меня никакой другой возможности: жизнь пошла как пошла. А теперь расскажи мне об Оппенгейме, о моей двоюродной сестренке. Как там твоя доченька Юдифь?