Часть 3. Беженцы.

Часть 3. Беженцы.

Новое утро

Занималась заря. Яркие солнечные лучи плясали на стеклах зарешеченных окон, целовали спящих детей, словно хотели порадовать их после вчерашней темноты. Зал наполнился гомоном пробуждения.

Мы встали после короткого сна и отправились исследовать окрестности. Солнце ярко сияло на белых ступеньках у широких дверей и на маленьких буковках, латинских и арабских, составлявших надпись на фасаде "Отель". Б-жий мир был напоен свежим воздухом, воздухом без дыма и гари. Мир без разрыва снарядов и свиста пуль. Мир без разрушений и развалин. Мир без войны. Неужели это все возможно?

Мы побежали за мамой. Маленькие сестренки проснулись и с интересом оглядывались по сторонам. Юдале только что открыл глаза. Има подняла его с одеяла, на котором мы спали, увидела огромное мокрое пятно и вспомнила, что у нее нет запасных пеленок. Мама сняла с малыша мокрые одежки и завернула его в маленькое одеяльце, которое бабушке удалось каким-то образом раздобыть. Мы все вышли во двор, и Има развесила маленькие вещички сушиться на заборе.

— А где же его пеленки? — спросила Савта.

— Вместе со всей остальной одеждой, — ответила Има.

У меня слезы навернулись на глаза. Пеленки не лежали вместе с остальной одеждой, они были в маминой бежевой сумке.

— Что же делает этот проклятый легионер с пеленками моего маленького братика? — с ненавистью подумала я. — Может быть, он прямо сейчас выбрасывает их на улицу, именно сейчас, когда они нам так нужны!

Мама сочувственно посмотрела на меня и молча погладила по голове. А озорной малыш тем временем вывернулся у нее из рук и пополз по двору. Одна из соседок одолжила маме пару штанишек, но их вскоре постигла та же "мокрая" судьба, что и предыдущие.

— Пора завтракать, — объявили какие-то женщины, входя в комнату с едой на подносах.

— Кушать, кушать, — обрадованно закричали малыши. — Мы хотим кушать!

— Мы хотим есть, — повторили вслед за ними и мы, "большие".

Има с Наоми торопливо вышли из комнаты. По соседству в одном из домов была устроена общественная кухня. Там добровольцы приготовили суп и чай для "беженцев из Старого города". Так с того дня к нам и "прилипло" это прозвище.

Вскоре наши вернулись с ломтями хлеба, желе и кусочками сыра. Мы уже давным-давно ничего не ели, поэтому с радостью набросились на холодный завтрак.

И вот тут-то, сидя на ступеньках гостиницы и завтракая вместе с остальными семьями беженцев, мы и услышали горькую новость: всех наших мужчин арабы взяли в плен!

Дурные вести

Военнопленные!

До сих пор понятия не имею, кто принес эту весть. Может быть, беженцы, которым пришлось провести ночь на горе Сион и которые начали утром появляться в Ката-моне. Как бы то ни было, весть распространилась, как лесной пожар, и обрушилась на наши головы, едва мы стали оправляться от всего пережитого.

Всех мужчин арабы захватили в качестве военнопленных! Нас бросили на произвол судьбы, бездомных, вырванных из родной почвы, лишенных всего своего достояния, сломленных душой и телом. Женщины, старики и дети зарыдали, завопили, оплакивая всех, кто был им дорог. Одни плакали тихо, другие рвали на себе волосы. Паника охватила и детей, они закричали во все горло, заметались у мам под ногами.

— Нас обманули! — громко протестовали женщины. — Они обещали забрать в плен только солдат, а сами отняли всех наших мужчин. Какие негодяи! Какие лжецы!

— Кто знает, что они там с ними сделают! — в тревоге рыдали другие. Кто-то впал в ярость, кого-то охватило чувство безнадежности и отчаяния.

Военнопленные. В то время мне еще не было ясно настоящее значение этого слова. Лишь по реакции окружающих я поняла, что произошло нечто ужасное, ужасное настолько, что взрослые люди чувствовали себя беспомощными и буквально обливались слезами. Конечно, заплакала вместе с ними и я.

Лишь часа через два окружающие стали понемногу успокаиваться, возвращаться к будничным заботам о детях, изучать окрестности. И лишь одна девочка не могла унять своих душераздирающих рыданий — моя девятилетняя сестра Наоми. Так было с самого начала войны. Дрожа от страха за папину судьбу, она горько плакала каждый раз, когда он выходил из дому, и успокаивалась лишь после его возвращения. Но теперь, услышав горькую новость о том, что Аба попал в плен, она никак не могла успокоиться. Наоми сидела на ступеньках, и ее горькие рыдания оглашали весь дом. Вокруг собрались соседи и друзья и старались утешить мою сестру, однако совершенно безрезультатно.

— Не плачь, Наоми, — сказала Хава. — Посмотри на нас. Мы все уже успокоились.

— Моего папу тоже взяли в плен, — сообщила Яфале.

— И моего, и моего, — присоединились остальные.

— И двух моих братьев, — добавила черноволосая девочка, имени которой я не знала.

— Аба! — продолжала безутешно рыдать Наоми.

— Сколько можно плакать? Прекрати! — сказала Савта. — Нельзя же рыдать вечно.

— В плен взяли всех мужчин, а не только твоего отца, — добавила Хана.

— Да, — согласилась ее сестра Рахель. — А горе разделенное становится легче.

— Да почему же чужое горе может утешить нас? — не поняла я. — Наоборот, еще горше от того, что так много пленных.

— Так говорится в сказаниях мудрецов, а значит, это правда, — включилась в разговор Ханина мама. — Пленники смогут помогать друг другу.

— Помогать?! — взорвалась Наоми. — Интересно, как это? В лапах у арабов? Они — военнопленные. Можете вы понять это?

— А может, нам придется тяжелее, чем им? — глубокомысленно заметила Хана.

— Как это? Почему? — загалдели мы.

— Им будут давать по два яйца в день, а мы тут, в осажденном Иерусалиме, можем вообще умереть от голода.

— По два яйца в день? — поразились мы. — С чего ты взяла?

— Я знаю. Каждый военнопленный получает два яйца в день, — сказала Хана, сверкая глазами.

Яйца! Мы так давно не ели яиц, что уже почти позабыли, как они выглядят. Но даже такое сообщение не произвело впечатления на Наоми.

— Да разве в еде дело! — воскликнула она. — Ведь они там в оковах, со связанными руками! Они даже двигаться не могут!

— Ну, положим, еда — это тоже дело важное, — настаивала Хана. — Без еды не выживешь. И потом, неужели ты думаешь, что мы будем здесь наслаждаться тишиной и покоем? Конечно, нет, мы ведь по-прежнему в военном котле. А для них — для них все уже кончено.

— Верно, — присоединилась Рахель. — Где гарантия, что арабы не попытаются захватить Катамон? А мужчины будут оставаться в плену до конца войны.

— До конца войны! — твердила моя сестра, и горошинки слез одна за другой скатывались по ее щекам. — Пока не кончится война... Если им повезет.

— Война! — в отчаянии всплеснули руками окружавшие нас женщины.

— Да, война не окончена, — согласились остальные.

Но Наоми стояла на своем.

— Аба! — причитала она, по-прежнему заливаясь слезами. — Мой Аба в руках у арабов, в руках у врагов. У него даже оружия нет. Аба!

— Твоему папе и не нужно теперь оружие, — пытались вразумить ее мамы и бабушки. — Твой отец и все остальные отцы теперь далеко от войны. Они в Трансиор-дании.

— Но он у арабов в лапах! — вопила Наоми таким пронзительным голосом, что эхо гуляло по всему Катамо-ну. — Они могут...

Има обняла Наоми.

— Успокойся, доченька, — сказала она. — Они не могут ничего ему сделать.

— Но у него нет оружия! — протестовала сестра. — Они могут... Я однажды читала, что во время мировой войны они выстроили узников у стенки и...

И Наоми снова закатилась в рыданиях.

— Шш-ш, — тихо сказала Има. — Мировая война — это совсем другое. А сегодня война ведется по правилам. Существует Женевская конвенция.

— А что это такое? — сразу заинтересовались дети.

— Это соглашение было принято большинством народов, чтобы защитить права военнопленных.

— И как же оно их защищает?

— В конвенции говорится, что военным не может быть причинен вред, что обязательно надо кормить их и удовлетворять их повседневные нужды. Больным и раненым должна оказываться медицинская помощь.

— А у нас ведь тоже есть пленные арабы! — вдруг воскликнула Хана.

— Да, да, мы ведь тоже захватили арабов в плен, — подхватили остальные.

— Ну так и что? — сердито спросила Наоми.

— Это очень важно, — пояснила Хава. — Арабы ведь хотят, чтобы мы хорошо заботились об их людях, и поэтому не причинят вреда нашим пленным.

— И кроме того, — добавила Хана, — после окончания войны мы сможем обменять военнопленных.

— Как это? — сразу заинтересовались дети.

— Когда война кончится, — пояснила Ханина мама, — каждая сторона захочет получить назад своих людей. Мы вернем захваченных нами арабов, а они взамен освободят наших мужчин из Трансиордании.

— Тогда все наши папы вернутся домой, — воскликнул кто-то из детей.

— Ну, а что будет, пока война не кончится? — поинтересовался другой.

— Да, почему вы думаете, что арабы будут соблюдать Женевскую конвенцию и не причинят пленным никакого вреда? — Наоми по-прежнему не могла остановить поток слез.

— Англичане проследят, чтобы арабы уважали конвенцию.

— Англичане?!

— Да. Это просвещенная нация...

— Просвещенная? Да неужели вы уже так быстро все позабыли?

— Англичане воюют по правилам, и они заставят арабов выполнять соглашение. Ведь арабы нуждаются в помощи Великобритании, чтобы воевать с нами, — добавила Ханина мама.

Пожалуй, ее слова убедили нас всех. Всех, кроме Наоми. Она еще долго плакала, пока так и не заснула в слезах.

Роскошное соседство

В шабат вечером, едва Наоми очнулась от своего беспокойного сна, явились Хана, Рахель и еще несколько девочек.

— Пошли, пройдемся, — позвала Рахель.

— Пройдемся? Куда? — поинтересовалась я.

— Пошли, пошли, увидите, как тут красиво, — звали девочки.

Наоми, по-прежнему не в настроении, молча передернула плечами.

— Пойдем, тебе станет легче, — убеждала Хана.

— Как я могу гулять, когда мой отец сидит в тюрьме! — возражала Наоми. Но мама и бабушка тоже уговаривали ее пойти погулять, однако предупреждали, чтобы мы не уходили далеко.

Мы вышли из дома и направились по недавно заасфальтированной улице, по обеим сторонам которой расположились внушительные дома и прекрасные сады. Никогда в жизни не видели мы такой красивой местности. Бугенвилии с красными цветами перегибались через ограды, нежные цветы жасмина наполняли воздух опьяняющим ароматом, лилии всевозможных расцветок цвели в садах и надменно посматривали на нас, "беженцев", явившихся полюбоваться их красотой. Розы цвели на балконах, и их розоватые лепестки опадали на белые ступени домов.

— Давайте зайдем, — предложила Хана, остановившись перед двухэтажным особняком из розового камня.

— Давайте, — согласились мы все.

Хана нажала на ручку маленькой калитки, а когда та не поддалась, ловко перелезла через ограду и спрыгнула во двор. Мы взвизгнули от восхищения и, тут же последовав ее примеру, оказались посреди великолепного сада. Усыпанная белым гравием дорожка привела нас в очаровательный цветник возле самого дома. С решеток над головой свешивались большие зеленые кисти винограда, глядя

на нас из-за роскошных листьев. На бетонном полу стоял круглый каменный столик.

А из-за дома доносились восклицания наших подруг:

— Смотрите, миндаль! А вот слива!

Мы поспешили на голоса и увидели отяжелевшие от фруктов деревья. Нас отделяла от них лишь низкая каменная ограда.

— Мы придем завтра собирать фрукты! — с энтузиазмом закричала Хана.

— Собирать? — удивилась я. — Но ведь этот сад не принадлежит нам.

— Ты права, здесь все не наше, — согласилась часть девочек.

— Не наше? — воскликнула Хана. — Еще как наше! Чье же еще?

— Это принадлежит арабам, которые здесь жили, — предположила я.

— А я говорю, что все здесь принадлежит нам, — настойчиво утверждала Хана. — Здесь все наше, ясно вам? Мы заняли Катамон, и вся территория, все, что здесь есть, теперь это наша собственность.

— Верно, верно, — согласились девочки. — Здесь все наше.

— Сейчас мы не будем ничего собирать, потому что сегодня шабат, но завтра мы обязательно придем сюда за фруктами. А теперь давайте осмотрим дом.

Мы прошли через внушительный холл и сразу поднялись в комнаты второго этажа. Замок был выломан — явное свидетельство того, что кто-то успел побывать здесь до нас. Мы вошли в комнаты и замерли, пораженные невиданным зрелищем, представившимся нашим глазам. Какая ошеломляющая роскошь! Мы сроду не видели такого великолепного дома. Пришлось долго собираться с духом, чтобы ступить на роскошный персидский ковер, устилавший гладкие плитки пола в холле размером с огромный зал.

— Какая прелесть! — воскликнули мы.

— Посмотрите на пол, — показала Яфале, нагибаясь и заворачивая край дорогого персидского ковра, чтобы лучше рассмотреть плитки. Мы все последовали ее примеру, встали на четвереньки и стали трогать руками пол, блестящий, как зеркало. Нам хотелось удостовериться, что пол и вправду может быть таким гладким.

Потом мы стали рассматривать изысканную обстановку комнат. Около зарешеченного окна стоял роскошный диван, обитый зеленым бархатом.

— Какая чудная плюшевая обивка! — воскликнула Фрида.

— Это бархат, — сказала я, вспомнив бабушкин дом в Бейт Исраэле.

— А что это? — спросила я, плюхнувшись в мягкое бархатное кресло.

— Обычное кресло, — сказала Фрида.

— Нет, это детский диван.

— По-французски это называется фотэй (кресло), — заявила всезнайка Хана. — А вон там — другой. Тоже фотэй.

— Нет, это кресла, — возразила я.

— Врешь ты все, — обвинили меня несколько девчонок. — Кресла бывают только в Америке.

— А я говорю, что это кресла. И у моего дяди в Реха-вии тоже есть кресла.

— В Рехавии? Ну, может, в Рехавии все, как в Америке. А это фотэй, — как обычно, все девчонки приняли сторону Ханы.

Мы посидели по очереди на мягких сиденьях, ссорясь и наслаждаясь дотоле не испытанными ощущениями. Потом обошли всю квартиру, все осмотрели, ощупали каждую вещь, чтобы убедиться, что она настоящая, а не игра нашего воображения.

— Идите сюда, скорее! — позвала Рахель из дальнего конца квартиры. — Тут что-то невообразимое!

Мы поспешили на ее зов, строя на бегу всевозможные предположения. Медленно, театральным жестом Рахель открыла дверь и впустила нас в маленькую комнатку, стены которой снизу доверху были отделаны блестящими бирюзовыми плитками. А в полу был огромный голубой резервуар, прямо настоящий бассейн.

— Что это? — поразились мы.

— Я думаю, это ванна, — ответила Рахель.

— Где-то я уже видела что-то похожее.

— Да, такая штука есть у моего дяди в Хайфе. Она называется ванна, а вся комната — ванной комнатой. Это специальное место для мытья.

Ах, как приятно было гладить сверкающие стены, облицованные, как сказала Хана, изразцами. Мы попытались открыть краны, но были вынуждены тут же завернуть их, потому что воды не было, а из-за давления воздуха трубы ужасно гудели.

Мы посмотрели на себя в зеркало, висевшее над голубой раковиной. А еще нам ужасно понравился пейзаж, изображенный на шести керамических плитках над ванной.

Какая роскошь! Какая ванная! Мы даже не могли представить себе ничего подобного. В деревне на севере, где мы жили какое-то время, у нас был душ, но в Старом городе приходилось довольствоваться совершенно примитивным способом мытья: стоя в стиральном корыте, поливаться согретой на керосинке водой из большого ведра. Когда же мы мылись в последний раз? Мы попытались вспомнить, да так и не смогли. Неужели еще до начала войны?

Девочки вновь разбрелись по дому, открывая и закрывая окна и двери, шкафы и ящики. Все было так интересно, так удивительно — словно на другой планете. Раздался необычный звук. Мы собрались из разных уголков квартиры в зал, где совершенно перепуганная Яфале стояла возле еще не обследованного нами предмета.

— Что это? — воскликнула она. — Я только дотронулась до него, а он...

— Не бойся, — сказала Хана. — Это пианино.

— Пианино? — поразились мы. — Такое большое?

— Да, именно пианино, — подтвердила Хана после детального обследования.

— Не может быть, — не согласилась Батья. — Только на радиостанции "Голос Иерусалима" есть пианино. В частных домах такого не бывает.

— Ну, как видишь, у богатых арабов бывает, — заключила Хана. — Мы вернемся завтра и по очереди поиграем на нем.

— Верно, — согласилась Рахель. — В шабат запрещено играть на пианино, но мы придем завтра. Чур, я первая играю.

— А я вторая, — подскочила Яфале.

— Нет, девочки, — поправила нас Хана. — В шабат запрещено не только играть, но и договариваться о завтрашней игре. Нельзя ведь обсуждать планы на будние дни.

— Тогда нельзя и собираться приходить за фруктами,

— заметила одна из девочек.

— А как же надо говорить?

— Ну, скажем просто, что приятно собирать сливы и играть на пианино не в праздничный день.

— Хорошо, — согласилась Рахель и Яфале. — Не в шабат, а в обычный день, вроде завтрашнего, будет очень приятно поиграть на пианино.

— Вы что, все с ума посходили? — возмутился кто-то.

— Это не наше пианино. Никто не разрешал нам трогать его.

— Верно, верно, — включилась я в разговор. — Это не наше.

Все время, пока мы находились в квартире, мне было не по себе, я то и дело с беспокойством поглядывала на дверь, опасаясь, что вот-вот войдет хозяин и застанет нас "на месте преступления".

— Давайте уж пойдем отсюда, — предложила я. Часть девочек тут же согласилась.

— Почему мы должны уходить? — спросила Хана.

— Потому что... Потому что это не наш дом, — ответили мы, пожимая плечами.

— Разве я не говорила вам, что весь Катамон наш? — нетерпеливо повторила Хана. — А значит, и этот дом, и все остальные. Мы завоевали здесь все. Вы что, забыли?

— Конечно нет, но что мы будем делать, если вдруг объявится хозяин? — спросила я.

— Ха-ха-ха! — от всего сердца рассмеялась Хана. — Ну, видел ли кто-нибудь таких трусливых зайцев? Хозяин... объявится... ха-ха! ... прямо из Каира!

— Кто тебе сказал, что он в Каире?

— Разве вы не слыхали? Когда наши солдаты заняли Катамон, все эти богатые шейхи побежали спасать свои шкуры. Они бросили свои дома и удрали в Каир. Удрали и никогда больше не вернутся!

— А что, Катамон сдался без боя? — спросила я.

— Уличных боев здесь не было, но произошло кровопролитное сражение у церкви Святого Симона.

— Правда? А ведь верно, все эти дома в прекрасном состоянии, — заметила Яфале. — Сразу видно, что тут обошлись без единого выстрела.

Ее слова напомнили мне ужасное зрелище: развалины Старого города и арабов, не прекративших сеять разруху и опустошать Еврейский квартал даже после того, как мы сдались. Вспомнился весь этот сброд, которому так не терпелось разграбить наши дома, что они даже не могли дождаться нашего ухода. С болью вспомнила я Хавин рассказ о судьбе, постигшей синагогу Хурва. Вновь перед глазами замелькали языки пламени, охватившие магазины и лавки. Меня душили слезы.

— Мы не будем ломать вещи. Мы не будем разрушать дома, — торжественно заявили девочки, словно прочитав мои мысли.

— И все-таки, как бы то ни было, эти дома — не наши, — стояла я на своем.

— А чьи же, если не наши? — сердито спросила Хана. — Вот они сейчас торчат в наших домах в Старом городе.

— Я не знаю, чьи это дома.

— А я знаю, — ответила Хана. — У этих домов сейчас нет владельцев, а значит, любой желающий может войти в них.

— И все-таки пора уже домой — родители будут волноваться, — предложила Фрида.

— Домой? А где же это наш дом? — горько усмехнулась Рахель. — Вы часом не забыли, что всех наших отцов взяли в плен?

Этот вопрос грубо вырвал нас из сказочной страны и вернул к горькой реальности. Мы спустились по лестнице и вышли из здания, твердо намереваясь вернуться еще раз в этот восхитительный дом. Какой контраст являл он собой по отношению к нашему собственному положению!

Без гроша в кармане

В воскресенье утром со всего Иерусалима пришли родственники, чтобы повидать беженцев. Кто-то сказал маме, что ее ищет Ривка Тохен. Надеясь, что Боба с Зейде тоже пришли, мы вышли на улицу, где нас чуть не смела собравшаяся толпа.

— Они толкают меня, — в ужасе закричала я, вцепившись в мамино платье. После ужасной давки у Сионских ворот вид даже самой маленькой толпы пугал меня до потери рассудка.

— Вот они! Вот они! — вдруг послышались голоса где-то совсем рядом.

Не успела я разобраться, кто же это, как попала в настоящий вихрь объятий и поцелуев. Наконец, совершенно запыхавшаяся, я выскользнула из обнимавших меня рук. Здесь была тетя Маргалит! И мои любимые Боба с Зейде, и тетя Ривка, единственная, кто сохранял относительное спокойствие.

— О Б-же, вы посмотрите, на кого похожа Матильда! — в отчаянии всплеснув руками, тетя Маргалит обратилась к тете Ривке.

Услышав такое, я обернулась и внимательно взглянула на Иму. Только тут мы заметили черные тени у нее под глазами, особенно яркие на фоне бледных и впалых щек. И этот взгляд, такой странный и печальный, словно у воскресшей из мертвых.

Известие о том, что Аба в плену, повергло всех в отчаяние.

— Разве вы не слышали об этом? — спросила Савта.

— Слышали, но не могли поверить. Все надеялись, что ему удалось как-нибудь остаться с вами.

— Значит, — горестно повторила тетя Ривка, — Шло-мо действительно в плену?

Им а кивнула.

— В чем ты нуждаешься? — в тете Ривке в первой проснулась жажда деятельности.

— А в чем она не нуждается? — вопросом на вопрос ответила Савта.

— Малыш, — коротко ответила Има, показывая на мокрые пеленки. Тетя Ривка мгновенно все поняла. Пока Боба, Зейде и тетя Маргалит продолжали засыпать маму вопросами, тетя Ривка отправилась куда-то и исчезла в одном из домов.

— Почему ты не взяла никакой одежды для детей? — упрекнула маму ее сестра.

— Вам арабы не разрешили? — спросила Боба.

— Арабы-то разрешили, — ответила Савта. — Да вот возможности у нас не было.

— Мы не могли... — начала Има.

— И все же ты должна была взять что-нибудь, — повторила Маргалит, не в силах осознать происшедшее.

Има схватилась за воротник своего платья.

— Вот все, что я взяла, — сказала она.

— Значит, у них нет даже одежды, — обратился дедушка к бабушке. — У них вообще ничего нет!

— Лишились всего своего достояния! — тетя Маргалит по привычке расцвечивала свою речь книжными выражениями. — Неужели ты вообще ничего не сберегла? — продолжала она свой допрос, отказываясь поверить, что сестра потеряла действительно все.

— Я сберегла детей, — грустно ответила Има. — И не спрашивай, как мне это удалось.

— Да, — подумала я про себя, — пусть лучше не спрашивают. Има права. Разве можем мы им что-нибудь объяснить? Разве можно словами рассказать об ужасном бегстве, участниками которого нам довелось стать? Как там Наоми сказала об этом? Изгнание из Испании? Разве мы можем даже рассуждать об этом сейчас, пока мы еще такие слабые и усталые? Им ничего не понять. Не понять, почему мы, узел за узлом, бросали в пути свои последние вещи. И разве они смогут представить себе, как смерть подстерегала нас у Сионских ворот?

— А где твои драгоценности, Матильда? — продолжала допрос тетя Маргалит. Она взяла Иму за руку, посмотрела и воскликнула с отчаянием в голосе:

— Как, на тебе даже нет кольца, твоего драгоценного кольца с бриллиантом? Почему? Может, скажешь, что и оно было слишком тяжелым?

Она с упреком уставилась на маму и наконец взорвалась:

— Да вы же вообще без гроша в кармане!

А я опять вспомнила ужасный день, когда сдали Еврейский квартал. Да разве мог тогда кто-нибудь даже подумать о драгоценностях? Мои дорогие родители изо всех сил старались собрать самое необходимое для нас: одежду, пеленки, школьные принадлежности, свечи и подсвечники для шабата. Они взяли сидурим, а в папином портфеле лежат Тора и Талмуд.

— Кому нужны драгоценности? — задала я самой себе вопрос. — Какое вообще значение могло иметь тогда бриллиантовое кольцо?

— Знаешь, Маргалит, моя дорогая, — наконец заговорила Има, — ты представить не можешь, из какого ада мы вырвались. Да мы... Ну, можешь считать, что мы просто воскресли из мертвых.

— Из мертвых! — повторил Зейде.

— Помоги нам, Г-споди! — воскликнула Боба, дрожа с головы до пят.

— Да будет благословен Всевышний, Уберегший вас от смерти, — провозгласил Зейде.

— Слава Б-гу, что вы целы и невредимы, — быстро согласилась Маргалит. Она обняла маму, у которой глаза

были полны слез. — Не беда, не беда, можно достать новую одежду. Главное, что вы живы. А что до кольца — ну, пусть это будет капара — искупление наших грехов, — добавила она, целуя Иму в залитые слезами щеки.

В это время с узлом в руках появилась тетя Ривка.

— Ну вот, я принесла немного белья для малыша, — сказала она Име.

— Белья? Как замечательно! Где ты взяла это?

— В одном из арабских домов, — ответила тетя Ривка.

Мы развязали узел и с восторгом обнаружили там распашонки и ползунки, несколько пижамок, рубашечки для малыша, белье для нас всех, полотенце и, главное, пеленки!

Военнопленные

Мой папа — военнопленный. Потребовалось несколько дней, чтобы я толком осознала, что это значит. Лишь постепенно до меня дошло, что он находится в лагере в Трансиордании и в ближайшем будущем нашей семье не удастся воссоединиться.

Папа не шел за нами по дороге. Не увидел он наш огромный, завернутый в желтое одеяло узел, лежавший на обочине. Не явился он в Катамон и по другой дороге, на что я так надеялась, тщетно дожидаясь его появления. К несчастью, Абу увели в другую сторону — в Трансиорда-нию, во владения короля Абдуллы. Мы теперь далеко друг от друга. Отец — в плену, в арабской стороне. Он, как и остальные мужчины, дорогой ценой заплатил за нашу свободу.

Из обрывков разговоров, по выражениям лиц взрослых я поняла ужасную правду: мой отец и все остальные находятся в концентрационном лагере посреди пустыни, вдали от нас, за забором из колючей проволоки, под охраной арабских солдат. Они, безоружные и беспомощные, в руках арабов. Не только мой отец, но и все военнопленные,

даже солдаты, не имеют оружия, и им приходится полностью полагаться на милость победителей.

Маме, бабушке, всем взрослым я задавала бесчисленные вопросы. Чем кормят в концентрационном лагере? Хватает ли пленным воды, чтобы утолить жажду? Они спят на земле? Всегда ли в Трансиордании жарко, или по ночам бывает холодно? И, самое главное, соблюдают ли иорданцы Женевскую конвенцию или — Б-же сохрани — бьют наших мужчин, а может быть, и что-нибудь похуже?

Особенно беспокоил меня такой вопрос: известно ли точное местоположение лагеря? Ведь, если нет, то может случиться, что наши, помилуй Г-сподь, будут стрелять в этом направлении и ранят своих людей.

Меня мучали кошмары. Порой мне снилось, что Аба безумно страдает от жажды. Лежит он среди песков, умоляя о глотке воды, вот-вот сознание потеряет. Я неистово мечусь в поисках воды и не могу найти ни капли.

В другом сне, который постоянно терзал меня, Аба стоял совсем рядом со мной.

Я рвалась ему навстречу, и вдруг между нами, откуда ни возьмись, вырастал забор из колючей проволоки. Он разделял нас непреодолимо. Папа вместе с этой преградой отодвигался все дальше и дальше. Я изо всех сил пыталась догнать его, но, к моему величайшему отчаянию, каждый мой шаг увеличивал расстояние между нами, пока Аба совсем не исчезал из глаз.

Нередко снился мне и самый страшный сон. Мне виделась высоченная стена, а перед ней — длинный ряд мужчин, лицом к стене, со связанными за спиной руками.

— Пленные! — вскрикивала я и, одному за другим, заглядывала им в лица, пытаясь отыскать отца. Наконец я замечала его, стоявшего ко мне спиной.

— Аба\ — кричала я, но он не слышал и не отвечал. Я смотрела на его безоружные руки, беспомощно выглядывавшие из рукавов. В них ни винтовки, ни пистолета, ни ручной фанаты. Тишина... Полная тишина, и в ней лишь стук подкованных башмаков арабских солдат, расхаживающих вдоль ряда молчаливых узников, держа винтовки с

примкнутыми штыками и презрительно оглядывая несчастных пленников. Вдруг один из арабов останавливается, снимает с плеча винтовку, прицеливается и... Я с криком просыпаюсь.

Иногда мне удавалось заставить себя вновь закрыть глаза, и в полусне я старалась "увидеть" благополучное завершение моего кошмара. Вот араб прицеливается, готов уже выстрелить, и тут какой-то голос произносит:

— Женевская конвенция!

Араб опускает винтовку, а его товарищи пытаются отыскать, кто же произнес это предупреждение. И только я одна узнаю этот такой родной, такой знакомый, конечно же, мамин голос.

54 Лом на вершине холма

Около недели прожили мы в гостинице, вместе со всеми питаясь из общественной кухни. Дни проходили, как во сне. Мы, девчонки, небольшими компаниями бродили из сада в сад, собирая незрелые фрукты: сливы, от которых зубы сводило, миндаль в зеленой еще кожуре и не менее зеленый виноград. Мы по очереди играли на пианино и без устали осматривали великолепные арабские дома. Измученные нашим "военным" опытом, мы старались подавить тревогу о неведомом будущем.

И лишь мой маленький братишка был полностью удовлетворен окружающим миром. Он энергично ползал по балкону и пытался, держась за перила, встать на свои маленькие ножки. Мне нравилось, держа его на руках, заглядывать в его безмятежное невинное личико.

— Какое счастье — быть таким маленьким! — говорила я Име. — Он ведь ничего не знает. Не знает, что наш папа в плену, а нас выгнали из дому. Его не волнует даже, что мало пеленок.

Има нашла в одном из домов небольшой эмалированный тазик и немножко мыла, так что теперь она могла

стирать Иеудины вещички и развешивать их сушиться на заборе. Мы с Наоми по-прежнему носили платья в горошек, в которых вышли из Старого города. Их розовые воротнички давно стали серыми от пыли, но нам не во что было переодеться.

Однажды утром маме сообщили, что гостиница расформировывается и каждой семье следует занять одну из квартир по соседству. Савта взялась присмотреть за детьми и отправила Иму на поиски подходящего жилья. Часа через два мама вернулась, чтобы отвести нас на новое место. Мы прошли два или три квартала и взобрались на вершину холма.

— Почему так далеко? — спросила Савта.

— Потому что все дома поблизости или уже заняты, или из них уже растащили мебель. Ничего ближе просто не найти. Кроме того, у этого дома два серьезных преимущества: убежище, настоящее убежище в подвале и водяной насос во дворе.

— Ну, от насоса, наверное, толку мало, он, скорее всего, не работает, — возразила бабушка.

— В том-то и дело, что работает, — уверила ее Има.

— Так мне сказали люди со станции скорой помощи, которая находится на верхнем этаже. Они же обещали дать мне ключ от насоса.

— Да, звучит заманчиво, — Савта даже ускорила шаг.

— У нас будет не только вода, будут и добрые соседи.

Пыхтя и отдуваясь, мы добрались до маленького каменного домика, наполовину одноэтажного, наполовину двухэтажного. На первом этаже были две просторные квартиры. Зельцеры, Хавина семья, уже поселились в одной из них, а мы заняли другую. Мама с гордостью показала нам выбранное ею жилище: две замечательные комнаты плюс настоящая ванная с туалетом. А больше всего мне понравилась настоящая веранда, полностью застекленная, причем одну из рам можно было открывать.

— Как нам здорово будет играть на веранде! — мы были в совершенном восторге.

На кухне и в одной из комнат мебели не было, но зато в другой комнате стояли две кровати с матрасами. И, что самое замечательное, там была детская кроватка, не больше трех футов в длину.

— Кроватка для Юдале! — радостно воскликнули мы.

Мы положили малыша туда, но наш озорник тут же

ухватился за перекладину и встал на ножки.

— Видно, придется класть его в кроватку только на ночь, — заметила Има.

Мама и бабушка оставили нас присматривать за детьми, а сами отправились добывать еще мебель. Они спустились с холма и через час вернулись с матрасами на спинах. Сбросив их на пол в одной из комнат, они поспешили раздобыть до темноты другие нужные вещи. Солнце уже садилось, когда они принесли свою последнюю в тот день "добычу": пустое ведро и ночной горшок.

Так что к ночи мы обладали уже изрядным имуществом. У нас были две кровати с матрасами и еще два матраса сверх того, детская кроватка, одеяла, раскладушка, тяжелый деревянный стул, который при необходимости мог использоваться как маленький столик, большой половик, молоток и гвозди, несколько тарелок, ложек и две совершенно новые, неиспользованные чашки, которые мы хотели как можно скорее окунуть в микву.

Последние лучи солнца задержались над домиком на вершине холма. Савта заторопилась на общественную кухню, до которой теперь было довольно далеко, чтобы принести ужин. Има с нашей помощью разложила в пустой комнате матрасы, поставила раскладушку и стала устраивать постели.

Вскоре Савта принесла с кухни ужин и поставила еду на наш единственный стул. Мы расположились вокруг на половике и принялись за еду. В это время раздался стук в дверь. У порога стояла женщина средних лет и мальчик.

— Мы со станции наверху, — сказали они открывшей дверь бабушке. — Зашли узнать, может, вам что-нибудь нужно?

— Вы со станции скорой помощи? — переспросила Савта. — Нет, благодарю вас, мы вполне здоровы. И, слава Б-гу, ни в чем не нуждаемся.

— Все же огромное вам спасибо, — добавила Има.

Женщина осмотрела пустую кухню.

— Как! Но ведь у вас ничего нет! — воскликнула она, глядя на нас с искренним сочувствием.

— Кроме маленьких детей, — добавил мальчик.

— Почему вы сидите в темноте? — спросила женщина. — Разве у вас нет свечей?

— Нету.

— Пойдемте со мной, девочки, — обратилась к нам женщина. — Я дам вам свечей и спичек.

Мы поднялись с ней на верхний этаж.

— Бедняжки, — услышала я, входя на станцию. Она прошептала эти слова своему мальчику. — У них совсем пустой дом.

Мальчик вынес нам две свечки и спичечный коробок.

— Как раз то, что нам нужно, — сказала Савта, когда мы вернулись.

Вскоре дверь снова открылась, и наши добрые соседи втащили квадратный черный столик.

— Мы вполне можем обойтись без него на станции, — сказали они, устанавливая столик посреди кухни.

— Спасибо! Большое спасибо! Как это любезно с вашей стороны, — Има и Савта от души благодарили соседей. Еще через пару минут те принесли два квадратных деревянных стула.

— Пойдемте, девочки, я дам вам еще кое-что, — сказала женщина, увидев, как Савта ломает руками огурец. Я снова поднялась наверх, и она дала мне маленький ножичек и два стакана. Направляясь к дверям, я старалась избегать ее ласкового, сочувствующего взгляда. Эта женщина напомнила мне о том, что так хотелось забыть. Глаза мои наполнились слезами.

Я вернулась на кухню с ножом и стаканами. Все уже расселись вокруг стола. Савта и Има сидели на стульях с сестренками на коленях. Наоми предложила мне "половинку" своего стула. Юдале ползал по полу с кусочком хлеба. Сидя за столом, подаренным добрыми людьми со станции скорой помощи, мы ели черный хлеб с желе, сыр и сардины.

— Первый ужин в нашем новом доме, — объявила На-оми.

Никто не ответил. Все продолжали молча жевать в гнетущей тишине.

— Где Аба? — вдруг спросила Иеудит, когда Савта принялась наливать из миски кофе в два наших стакана.

— Аба придет в следующий раз, — ответила Има. По ее голосу я поняла, что у нее в горле комком стоят слезы.

После еды мы прочитали послетрапезную молитву, и Има уложила братишку в постель. Иеудит и Рути улеглись спать на одном из матрасов.

— Боюсь, что они скатятся на пол посреди ночи, — заметила Има.

Нам с Наоми предоставили решать, кто будет спать на раскладушке, а кто — на втором матрасе. Има с Савтой ушли во вторую комнату. Мы с Наоми решили каждую ночь меняться местами, и она улеглась на матрас, предоставив мне первой наслаждаться сном на раскладушке. Пижамы у меня не было, я улеглась прямо в одежде и закрыла глаза.

Дома, в Старом городе, думала я, осталась одинокая раскладушка. А может быть, теперь уже кто-нибудь спит на ней. Дома в этот час Аба всегда присаживался на край моей постели, брал мою маленькую ладошку в свою большую руку и читал со мной Шма. Кто будет теперь читать со мной вечернюю молитву? Не то, чтобы я не могла сделать это сама, но...

— Има!— позвала я.

Никакого ответа из соседней комнаты. По ровному дыханию двух измученных женщин я поняла, что они уже крепко спят. Наоми заворочалась в своей "кровати" на полу.

— Ты уже прочитала Шма? — спросила она.

— Нет.

Наоми поднялась и села рядом со мной. Ее маленькая ручонка дотронулась до моей, и мы вместе прочитали Шма. Потом мы вслух произнесли молитвы, которые Аба читал с нами во время боев:

— Излей Свой гнев на народы, не признающие Тебя... И на Иерусалим, Твой город, направь Свое сострадание и продли Свое присутствие в нем, как Ты и обещал...

В конце Наоми добавила:

— И, по Своей милости, верни нам нашего Абу.

А я ответила:

— Амен!

Все сначала

Тот, кто всегда жил нормальной жизнью в нормальном доме, может придавать большое значение обстановке, полагая, что ни один дом не является настоящим без стола, стульев, кроватей и туалета. Сегодня к списку добавляют еще холодильник, газовую плиту, стиральную машину — предметы, неведомые в довоенном Иерусалиме.

Но в те времена, занятые устройством дома на новом месте, вынужденные начинать все с нуля, мы быстро научились радоваться житейской ценности самых незамысловатых предметов, таких, как расческа, зеркало, ножницы, иголка с ниткой, бумага с карандашом, кусочек резинки или бечевки, без которых жизнь оказывается ужасно трудной.

— Совсем пустой дом, — прошлой ночью сказала мальчику женщина с верхнего этажа, и они принесли нам стол и два стула. Но мы, уже расположившись ужинать на половике, не чувствовали тогда отсутствия мебели так остро, как ощутили впоследствии недостаток всех этих бытовых мелочей.

Тетя Маргалит назвала нас нищими без гроша в кармане, и она была права. Абсолютно пустой дом требовалось срочно обставить. Однако в районе не существовало

таких магазинов, да и денег у нас не было, так что следующим утром мы с мамой отправились под гору, в пустые арабские дома, чтобы попытаться разыскать все необходимое. Савта осталась дома с малышами.

— Зеркало! — воскликнула Наоми в одной из комнат роскошного арабского особняка. Поспешив на ее голос, мы вошли в комнату и увидели большое зеркало, прикрепленное к великолепному туалетному столику светлого дерева.

— Какая прелесть! — восхитились мы. — Но как же мы сможем забрать его?

Има нагнулась и осмотрела выдвижные ящики.

— Они нам тоже очень нужны, чтобы сложить одежду, которую принесла тетя Ривка.

Има выложила на большую двуспальную кровать все содержимое ящиков: альбомы с фотографиями, косметику и прочие ненужные нам разнообразные предметы. Однако и среди косметики попалась замечательная находка — расческа! Има огляделась и разыскала отвертку, чтобы отвинтить зеркало от столика. Она аккуратно положила его на кровать. Не так-то просто было дотащить наши находки до дома на холме, но когда мы вновь собрали столик в пустой комнате и приладили зеркало, наша радость была безграничной.

Одной из самых больших достопримечательностей нашей новой квартиры была ванная комната, выложенная белым кафелем. В ее пол была вмонтирована чудесная белая ванна с кранами, но, увы, из них не текла вода.

В те долгие дни войны вода была ценным и дефицитным товаром. Ни у нас, ни у наших соседей не было в домах водопроводов, лишь кое-где во дворах находились колодцы. Люди собирались возле них с ведрами в руках, дожидаясь своей очереди набрать воды. Иногда воду приходилось носить издалека.

Но нашему двору повезло. Тут был насос. Это явилось одной из причин, по которым Има выбрала дом, расположенный так далеко, да еще и на вершине холма. Должно быть, и станцию скорой помощи разместили именно тут

из-за насоса. Име доверили ключ от насоса — специальную железную рукоятку. Стоило вставить ее в отверстие и нажать два-три раза, как ведро уже наполнялось. Сотрудники станции предупредили, чтобы мы расходовали воду бережливо, но весть о "волшебном" насосе быстро облетела округу, и скоро все соседи стали приходить к нам во двор. Мама была вынуждена запирать насос и выделять специальное время для набора воды.

Заполучив расческу, мы с семейством Зельцеров выбрали одно теплое утро и устроили "банный день". Мы уже забыли, когда в последний раз наслаждались подобной роскошью. Теперь мы набрали дров, чтобы развести костер и нагреть воды в найденном нами большом старом, слегка проржавевшем жестяном баке. Мы соорудили каменную подставку над огнем и поставили на нее бак. Когда вода вскипела, ее ведрами перелили в нашу сияющую ванну. Первым довелось наслаждаться этой роскошью Юдале, затем Рути с Иеудит и наконец нам с Наоми. Има и Савта по несколько раз промыли нам волосы хозяйственным мылом, принесенным из общественной кухни. Невозможно описать радость, которую испытывали мы, сидя в горячей воде в белой ванне и оттирая с кожи грязь. Потом нам потребовался целый час, чтобы расчесать волосы.

Позже, стоя перед зеркалом и любуясь своими чистыми лицами и долгожданными аккуратными прическами, мы никак не могли решить, что же нас больше радует: ящики с бельем, зеркало, ванна или простая мелочь, именуемая расческой.

Нападение на холм

Мы были так заняты решением сложных бытовых проблем, что почти забыли о войне. Однако скоро мы получили о ней весомое напоминание. Только чудом оно не стоило нам жизни.

Был тихий, спокойный день. Зельцеры отправились навестить свою замужнюю дочь в Шаарей Хесед. С собой они взяли список вещей, которые надо было и для нас, и для них купить в магазинах. Соседи предупредили, чтобы мы не волновались, если они не вернутся ночевать. Накануне Савта отправилась навестить тетю Ривку. В то время тетя Ривка жила с семьей у своей тетки в районе Маханэ Иеуда, недалеко от дороги на Яффу. Из-за постоянных обстрелов им пришлось покинуть свой дом в Санхедрии, в прифронтовой полосе. По каким-то причинам отсутствовали и сотрудники станции скорой помощи.

Мы с девочками мирно играли во дворе. Тем временем группа детей собралась у насоса набрать воды. Когда солнце стало садиться, Има спустилась, чтобы запереть насос.

— Но я еще не успел набрать воды, — пожаловался какой-то мальчонка.

— Уже поздно, — сказала Има. — Расходитесь по домам и приходите завтра.

— Но мы так долго шли сюда. Разрешите нам набрать еще несколько ведер!

Мама не смогла отказать. Она стала сама качать ручку, чтобы поскорей наполнить ведра. Вдруг раздался взрыв.

— Снаряд! — закричал кто-то.

Мы в ужасе бросились к лестнице. В это время со страшным ревом поблизости упал еще один снаряд.

— Имале! — в панике закричали дети и бросились врассыпную.

— Скорей в убежище! — позвала их Има.

Некоторые ребята послушались ее и поспешили к лестнице, бросив во дворе свои полные и пустые ведра. Но другие пытались убежать домой. Мама схватила их.

— Никто не идет домой, — распорядилась она. — Всем — в убежище!

И все же двое ребят попытались выскользнуть.

— Мы побежим со всех ног, — спорили они. — Вы оглянуться не успеете — а мы уже дома.

— Нет, — Има была непоколебима. — Не теперь. Вся округа простреливается. Вы не можете идти, пока все не стихнет.

Мы с Наоми стояли и в страхе звали маму в убежище.

— Има! И-ма! Беги скорей.

— Ну-ка, живо спускайтесь в подвал, — крикнула мама, заметив нас. Мы повиновались. Тут третий снаряд разорвался неподалеку. Новый разрыв последовал совсем рядом, "убедив" даже самых упрямых детей спуститься в укрытие. Мама зашла туда последней и заперла за собой дверь.

— А где малыш? — спросила Има, когда глаза ее привыкли к темноте. У меня аж сердце замерло. В панике никто из нас не вспомнил, что Юдале спит наверху в своей кроватке, один во всем доме. Не медля ни секунды, мама бросилась наверх, в квартиру. Еще один взрыв, теперь у самого дома. Мы подняли дикий крик. Прошла драматическая минута, еще одна, и наконец Има спустилась в убежище с малышом в руках. Едва она успела закрыть за собой дверь, как раздался ужасающий грохот. Задрожали стены. Мне почудилось, что весь дом сдвинулся с места, как при землетрясении, и готов обрушиться нам на голову. Все дети пронзительно кричали от страха, пока не почувствовали, что стены перестали дрожать и раскачиваться. Наступило затишье — затишье после бури.

— Должно быть, они попали в цель и прекратили атаку, — наконец вымолвила Има.

Но дети еще долго оставались в подвале, совершенно парализованные страхом. Лишь когда растаяли последние сомнения в том, что нападение не повторится, они рискнули отправиться по домам. Има открыла дверь убежища.

— Уже совсем темно, — сказала она. — Как же вы пойдете?

Первыми пустились в путь трое ребят, подождав у дома, пока глаза привыкнут к темноте.

— Я вижу дорогу, — заявил один из них.

— Ты уверен? — спросила Има.

— Мы все уверены.

— Оставьте свои ведра, — посоветовала Има. — Завтра вернетесь за ними.

— Мошико! Сарика! Где же вы? — услышали мы голос из темноты.

— Мы здесь, мама! Мы тут, бабушка! — с восторгом ответили дети.

Они пошли на голоса и, к нашей радости, мы вскоре услышали, как они встретили своих родных. Има хотела подняться обратно в дом, но мы настояли на том, чтобы остаться в убежище до утра. И хорошо сделали.

На рассвете мы вошли в квартиру и остолбенели при виде страшных разрушений. На полу, на кровати — повсюду валялись обломки кирпича, штукатурки и стекла. Наше драгоценное зеркало превратилось в осколки. Из окон вылетели стекла. Во всех стенах зияли огромные дыры — свидетельство того, что крупный снаряд пролетел от восточной стороны здания через все комнаты и вылетел через западную стену. Среди обломков на полу и на постели валялись маленькие пули величиной с шарик для детской игры. Полно их было и в кроватке у Юдале. Мы подобрали некоторые из них.

— Что это такое? — спросили мы у Имы, которая безостановочно ходила по комнате и то и дело всплескивала руками: "Какое чудо! Какое чудо!"

— Не трогайте их! — напустилась она на нас. — Может быть, некоторые из них могут еще взорваться.

Вскоре на маленьком автомобиле подъехали трое в военной форме.

— Англичане! — в тревоге закричала я.

— Дура! — обрушилась на меня Наоми, едва сдерживаясь, чтобы не полезть в драку. — Это полицейские, израильские полицейские! Ты что, не видишь, что на них не британская форма?

— Израильские полицейские? Вот это да!

Полицейские подошли к маме и расспросили ее обо всех подробностях ночного обстрела. Они все записали, обмерили толщину стен и размер отверстий в них. Потом они собрали все осколки и пули. Не в силах скрыть волнение, они показали маме свою "коллекцию".

— Сто штук, — сказал один из них. — В снаряде их бывает сто. Сто свинцовых пуль!

— Противотанковый снаряд! — воскликнул другой. — Вы знаете, что это значит? Противотанковый снаряд! Просто чудо, что дом еще стоит.

Пока они производили свои измерения, явилось семейство Зельцеров. Конечно, вид разрушенной квартиры привел их в удрученное состояние. Однако все твердили одно и то же:

— Какое чудо! Какое чудо!

Со всей округи приходили люди взглянуть на происшедшее. Ребята, которые накануне прятались вместе с нами в убежище, пришли за своими ведрами. Явились и их матери с бабушками, без устали благодаря Иму за спасение детей, благословляя ее и желая долгой и счастливой жизни.

Самую горячую благодарность изливала бабушка Мо-шико и Сарики. Она расцеловала Иму и тысячу раз благословила ее на ладино (язык, на котором говорят евреи в Испании и некоторых соседних странах), называя буэно визина — доброй соседкой.

Полицейские закончили расследование и созвали маму и всех соседей.

— Вам придется уйти из этого дома, — сказали они. — Найдите себе квартиру где-нибудь под горой. Должно быть, цепочка детей, постоянно идущих за водой, привлекла внимание арабов. Они ведь неподалеку, а вершина холма прекрасно просматривается в полевой бинокль.

С этими словами они отключили насос, забрали рукоятку и увезли ее с собой.

— Больше воды здесь не будет, — объявили они. — Всем понятно?

Вскоре, когда пришли сотрудники станции скорой помощи, они также получили распоряжение немедленно покинуть дом. Има пыталась просить об отсрочке.

— Как я могу переехать за один день? — умоляла она. — Разве можно так быстро перетащить все вещи?

— Чудеса случаются не каждый день, — отказал полицейский. — Даже на одну ночь нельзя оставаться на такой пристрелянной высоте.

Поскольку выбора не было, Има побежала искать другую квартиру. Поблизости свободного жилья не оказалось, поэтому нам пришлось перебираться на другой конец района. Мама нашла симпатичную квартирку на втором этаже дома, стоявшего на маленькой улочке, впоследствии названной улицей Мехалкей Амаим. Но в ней совершенно не было мебели. За несколько часов, остававшихся до темноты, мы с мамой и Наоми перетащили самые необходимые для квартиры вещи. Все остальное бросили в разрушенном доме на вершине холма.

Черные стулья

Наш дом на улице Мехалкей Амаим был двухквартирным. Каждая квартира имела отдельный вход и была окружена садиком с беседкой из винограда и фруктовыми деревьями. В саду был шестиугольный пруд с фонтаном посредине. Должно быть, когда-то он был полон чистой воды, но к нашему появлению пруд пересох, зарос мхом, был завален прошлогодней листвой и мусором. Несколько ступенек и бетонная дорожка вели к лестнице на второй этаж, где и располагалась наша квартира. Одна семья поселилась там еще до нас, но им и в голову не пришло, да никому и не приходило в те времена, занять больше двух комнат. Первоначально каждый этаж представлял собой отдельную квартиру с кухней, ванной комнатой и балконом. Нам, привыкшим жить в битком набитых комнатах, казалось поразительным, что такие огромные помещения предназначались лишь для одной семьи. Мы поделили их с соседями по две комнаты на семью. Нам достались кухня и балкон, а соседям — ванная. Мы были, конечно, немного разочарованы, что у нас не будет ванной, но зато как приятно было получить замечательную, облицованную белым кафелем кухню! Полы в просторных комнатах были также выложены красивыми разноцветными плитками.

Солнечный свет заливал комнаты, проникая через широкие окна и причудливые двери с разрисованными цветами стеклами и лакированной резьбой по дереву. По всему было видно, что это роскошная квартира и что прежние жильцы были людьми вполне состоятельными.

— Все к лучшему, — так прокомментировала Има наше "новоселье". Из достояния, накопленного во время жизни на холме, мы смогли перетащить лишь немногое. Поэтому на следующий день мы снова начали "приобретать" мебель в соседних домах. Однако к этому времени территорию уже плотно заселили беженцы из Старого города, и немногие свободные квартиры были практически пусты. Тем не менее мы нашли несколько нужных вещей в доме напротив: большую двуспальную кровать с матрасом бирюзового цвета, странного вида огромные стулья и всякую другую тяжелую и непрактичную мебель. Поскольку притащить кровати из прежнего дома мы были не в силах (за исключением раскладушки), Има решила взять эту громадную кровать. Ее пришлось разобрать, чтобы вытащить на улицу, а потом внести к нам домой. Не знаю уж, как ей удалось, но мама великолепно проделала эту трудную работу. Гигантская кровать была установлена в нашей квартире. На ней с избытком хватало места для всех четырех девочек.

Два огромных черных стула стали предметом ожесточенного спора между мной и мамой. Я стеснялась признаться, что они пугают меня своими размерами и устрашающим черным цветом, поэтому я выдумывала всякие разные причины не брать стулья, ни одна из которых не могла убедить Иму.

— Других стульев здесь нет, так что мы берем эти, — решительно заявила она. Ничего не поделаешь, пришлось помогать ей тащить безобразные стулья, и потом мне всю ночь снились кошмары.

Через несколько дней домой вернулась Савта. Услышав о наших "приключениях" на вершине холма, она поклялась никогда больше не оставлять нас одних. Савта осмотрела наши новые приобретения и при виде непомерно больших стульев сморщила нос.

— На них какие-то фигуры, — пожаловалась я, заметив, что бабушке стулья тоже не понравились. — Видишь, какие фигуры?

— О чем это ты? — спросила мама.

— Вот, погляди, — я показала на изображения, вырезанные на спинках.

— Девочка права, — согласилась Савта. — Знаете, эти черные стулья напоминают мне о церкви. Откуда вы их взяли?

— Из дома напротив.

— Может быть, это и была церковь?

— Не думаю, — сказала Има, словно бы оправдываясь.

— Ладно. Сейчас мы решим эту проблему, — обратилась ко мне Савта. — Принеси мне молоток.

Я поспешила выполнить ее просьбу. Тогда Савта одним ударом молотка сбила каждое изображение.

— Ну, теперь ты довольна? — спросила она.

Я покачала головой и снова пожаловалась.

— Нет. Этот черный цвет...

— Вот достанем краски и перекрасим их, — пообещала Има.

Но, оказывается, черным стульям была уготована иная участь.

Нашу общественную кухню уже расформировали, и теперь продовольственные пайки раздавались в конторе отеля на Парк Лейн, ставшего первым пристанищем для многих беженцев. Часть продуктов поступала в виде благотворительной помощи от организации, называвшейся Агентством ООН по вопросам труда и пособий. Распределялись эти продукты в соответствии с количеством ртов в каждой семье. Мы с Наоми часами простаивали в очередях, чтобы получить килограмм бурого сахара, овса, рисовой или кукурузной крупы для малыша.

Постоянной причиной разногласий служило отсутствие воды, а не хватало ее все время. Случалось, при распределении воды дело доходило до рукопашной. Часть колодцев пересохла, в других количество воды заметно уменьшилось. Частенько на углу останавливался грузовик с небольшой цистерной, и людям раздавали скудные порции воды. Так что, кроме изнурительных очередей за продуктами "по карточкам", в нашу обязанность входила и "охота" за цистерной, чтобы оказаться в первых рядах очереди и получить драгоценную норму.

Кухонные принадлежности мы нашли в одном из покинутых арабских домов. Чтобы они стали пригодными для приготовления кашерной пищи, Савта с одной из соседок развела во дворе костер и прокипятила их. Затем посуду погрузили в ближайший колодец. После этого по еврейским законам она стала пригодной к употреблению.

Достать керосин было невозможно, поэтому дети собирали на пустырях ветки и колючий кустарник, а матери варили еду на кострах.

Но время шло, наш запас топлива подходил к концу, а после того, как один человек наступил на мину и погиб, нам запретили ходить по пустырям. Не оставалось другого выхода, как жечь деревянные вещи, иногда весьма ценные. Лучшим топливом для наших костров служили двери, оконные рамы и ставни из пустых домов. В садах срубались отдельные ветки, а иногда и целые деревья. Затем очередь дошла и до менее ценной мебели. В огонь летели ящики, маленькие столики и даже занавески. Как-то утром, когда жечь было уже нечего, Савта постановила: черные стулья! Я бросилась помогать ей стаскивать с лестницы огромные и тяжелые стулья. Взлетел и опустился молоток — и вот они разлетелись на куски. Превратившиеся в дрова черные деревяшки сложили в уголке на лестнице. Загорелся костер. Има молча согрела воду для чая и сварила кукурузную кашу для малыша. Савта и соседка поставили на огонь две кастрюли, и скоро по двору разлился аромат двух горячих супов: бобового и чечевичного. С огромной радостью я наблюдала, как весело потрескивают в огне ненавистные мне стулья. Наконец-то я от них избавилась. Но мама печально поднималась в квартиру.

— Где я возьму другие стулья? — только и спросила она.

Ножницы

Весть о Катамоне, богатом предместье, покинутом арабами и лишь частично заселенном беженцами из Старого города, быстро распространилась по всему Иерусалиму. В пустые дома стали стекаться беженцы из других опасных районов, таких, как Санхедрия и Бейт Исраэль. Бросив свои дома на границе, они уже успели пожить какое-то время у своих родственников в центре города.

Но многие приходили сюда с совершенно иными намерениями. С утра и до вечера улицы и дома кишели людьми, являвшимися за добычей. Сначала они облюбовали Катамон, а затем Баку и Немецкую колонию. Несмотря на то, что пребывание на улицах было небезопасным, они забывали обо всем в поисках ценностей: от ювелирных изделий и серебряных столовых приборов до пианино и персидских ковров.

Мы, беженцы, еще не оправились от постигших нас ударов. Сломленные душой и телом, мы с удивлением наблюдали, как люди толпятся на улицах, волокут домой пианино и тяжелую мебель. Нам это казалось бессмысленным — беспокоиться о таких ничтожных предметах в столь трудное время. Лишившись всего своего имущества, мы пытались раздобыть лишь самое необходимое. А пока мы отыскивали постельное и нательное белье, полотенца, одеяла, окружающие дома постепенно освобождались от всех ценных предметов.

Пытаясь прекратить грабежи, молодое израильское правительство запретило переносить имущество из дома в дом. А ведь мы к тому времени не успели обзавестись даже элементарными предметами, в которых так остро

нуждались. Теперь на каждой улице стояли полицейские, готовые схватить любого мародера.

Возможность отыскать нужные вещи в брошенных домах имела для нас жизненное значение. Даже дети серьезно обсуждали друг с другом эту проблему, а зачастую и взрослые включались в наши разговоры, высказывая свое мнение.

— Раз правительство запрещает это, о чем же тут говорить? — считала Наоми.

— Не будь наивной, — огрызалась Рахель. — Все так делают, и мы тоже будем.

— То, что делают все, совсем не обязательно хорошо и правильно, — замечала Фрида.

— Нам можно обыскивать дома, — решительно заявила Хана, вынув по такому случаю изо рта пальцы.

— Кому это — нам? — поинтересовались все.

— Нам — это нам, беженцам из Старого города. К нам распоряжение правительства не относится.

Тут к беседе подключилось несколько женщин, сидевших на ограде и кормивших своих детей.

— Конечно, правительство нас не имело в виду. Всем известно, что каждый из нас вышел из Старого города в одной рубахе на теле. Кроме того, арабы забрали все наше имущество, и у нас нет другого способа хотя бы частично возместить убытки.

— Верно, — согласилась часть девочек. — И, кроме того, правительство подарило Катам он нам.

— Да, — согласились остальные. — Когда мы пришли сюда, все дома были открыты, а теперь их закрывают из-за этих бандитов.

Наша мама похвалила Хану, полностью соглашаясь с девочкой и восхищаясь ее умом. Казалось очевидным, что запрещение к нам не относится. Да и где бы мы еще могли взять самые необходимые вещи? Савта тоже от всего сердца согласилась с этим, добавив, что мы берем из арабских домов лишь то, в чем отчаянно нуждаемся, и это очень легко доказать. Мы не сходим с ума, как другие, не растаскиваем пианино, серебро и другие бесполезные вещи. Погрозив пальцем, она предупредила:

— Эти глупцы в конце концов напорются на мину со своим добром!

И вот как-то утром мы с мамой отправились собирать нужные для дома вещи. Зашли в один красивый дом, уже почти полностью опустошенный. В окно светило солнце и заглядывали кусты роз. Двое молодых людей деловито разбирали какую-то замысловатую мебель, по всей вероятности, буфет.

— Ну зачем им нужен буфет? — подумала я.

Мама осуждающе взглянула на парней и прошла в соседнюю комнату. Я рылась на кухне.

— Иди скорей сюда! — вдруг услышала я радостный мамин голос. — Смотри, что я нашла!

Я побежала к маме. Она держала ножницы. Большие портновские ножницы! Глаза ее сияли от радости.

— Подумай только! — сказала она, поглаживая пальцами острые лезвия. — Теперь я смогу сделать, что угодно. Я смогу разрезать все эти арабские платья и сшить вам юбки и все прочее.

Иголка и нитка у мамы уже были. Как ей хотелось иметь ножницы, как она мечтала о них! Хотя наша мама умела шить, мы вот уже которую неделю носили все те же старые платья, в которых вышли из Старого города.

— Как я рада! Сегодня же примусь за работу!

Мне не хотелось уходить из квартиры с пустыми руками, поэтому я прихватила из кухни симпатичную табуреточку. В приподнятом настроении вышли мы на улицу.

И как раз в это время из-за угла появился полицейский. Когда он приблизился к нам, я с удивлением заметила, что Има торопливо опустила ножницы в карман платья. Неужели она боится, что ее "поймают с поличным"? Разве нам нельзя находиться здесь? Я преспокойно взглянула на полисмена. Он направился прямо к нам. Ну почему он решил именно к нам привязаться? Я в панике спрятала табуреточку за кустом роз. Полицейский остановился в нескольких шагах от нас.

— Что вы пытаетесь спрятать? — спросил он у Имы с угрозой в голосе.

У мамы щеки зарделись.

— Что я пытаюсь спрятать? Я — спрятать? Бриллианты! — сказала она, медленно вытаскивая ножницы из кармана. Раскрыв ладонь, на которой лежали злосчастные ножницы, она поднесла их к самым глазам полицейского. А в ее собственных пожаром пылал бессильный гнев.

— Берите! Берите мои бриллианты! Пожалуйста, пользуйтесь!

Ошарашенный ее поведением, полисмен забормотал:

— Ну что вы... Я только спросил...

Но Има по-прежнему не могла успокоиться. Вся ярость, отчаяние, все трудности, заботы, проблемы и беспокойства, которые накапливались в ее сердце на протяжении этих недель, вырвались теперь наружу.

— Если вы хотите знать, я из Старого города. Вам больше некого арестовать?

Она уже не владела собой. Злые слова срывались с ее губ.

— Весь этот сброд растаскивает у вас перед носом настоящие богатства! Никого из них вы не арестовываете. Зато рады конфисковать мои "драгоценные" ножницы! А вы хоть можете представить себе, как они мне нужны?

Полицейский стоял рядом с нами, держа руки за спиной, и виновато улыбался.

— Послушайте, сударыня, я ничего такого не имел в виду. Я не знал... Берите эти ножницы. Берите, берите все, что вам угодно!

Но Има была уже слишком смущена и расстроена. Она извинилась за свой взрыв и, опустив глаза, поблагодарила полицейского за его любезность. Однако больше мы уже не пошли отыскивать нужные вещи. И только я, вернувшись, вытащила из-за куста роз полюбившийся мне маленький стульчик.

Убежище на лестнице

Наш нынешний дом был просторным и прекрасно спланированным. В нем недоставало только одного — убежища.

— Никогда нельзя знать, что случится завтра, — предупреждала нас Савта. — Мы должны быть готовы к худшему.

С ней согласились мама и все соседи. Сначала они разыскали где-то кучу пустых мешков. Потом нас заставили набивать их землей и всяким хламом из нашего сада и с соседнего пустыря. Первые мешки втащили на второй этаж и расставили вдоль длинного коридора, ведущего к лестнице. Затем мешками забили все окна на лестнице и большую двустворчатую дверь, так что остался лишь узкий проход.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала бабушка, осматривая законченную работу. — Тут будет наше убежище.

Так что начало обстрелов не застало нас врасплох. Убежище было более или менее готово, а устраивать затемнение не было необходимости, потому что с вечера нам все равно приходилось сидеть в темноте из-за недостатка топлива. Усталые, набегавшиеся в течение дня, мы все крепко спали. А крепче всех — мама, измученная необходимостью совмещать обязанности отца и матери одновременно.

Меня разбудил бабушкин крик:

— Матильда, стреляют! Матильда, стреляют!

Я протерла глаза, прислушалась, но ничего не услышала. Повернувшись на другой бок, я вдруг уловила отдаленные залпы и вскочила на ноги. Дрожа от холода и страха, сунула ноги в туфли.

— Скорей, скорей! — торопила нас Савта. — Берите одеяла и бегите на лестницу.

Двое младших, растревоженные, проснулись и, конечно, расплакались. Я схватила одеяло и накинула его на плечи. В темноте увидела, что Наоми делает то же самое.

— Дети! — громко звала мама.

Огонь усиливался. Наоми выхватила Рути у мамы из рук.

— Помоги! — крикнула она мне. Но я слишком растерялась, чтобы помочь ей. Схватила лишь все одеяла, которые в силах была тащить, и мы бросились на лестницу, спустились вниз и встретились с соседями в нашем самодельном убежище.

Мы молча сидели в темноте напротив забитого окна, дрожа и прислушиваясь к происходившему снаружи.

— Опять эта ужасная, эта мерзкая машина! — чуть не плакала я, услышав знакомый продолжительный грохот проклятого пулемета, безостановочно изрыгающего сгустки огня.

— Има, что будет? Что же будет?

Савта стала читать Теилим, а мы повторяли за ней каждую фразу. Это хоть немного успокоило нас.

— Да, война продолжается, — сказала шестнадцатилетняя Това. — Слышишь, Акива, они снова в нас стреляют?

Она обращалась к своему брату, находившемуся в плену в Трансиордании.

— Да, — поддержала ее Савта. — Военнопленные сейчас в большей безопасности, чем мы.

— Вот видишь, Наоми? — я крепко сжала сестре руку. — Абе сейчас хорошо. Там, где он, нет войны.

— Надеюсь, — от всего сердца вздохнула сестра.

Обстрел не прекращался до рассвета. Затем усталые

женщины принялись за свои дела, а мы отправились на соседний пустырь, надеясь отыскать хоть что-нибудь, что могло бы послужить топливом для наших костров.

Ломать или не ломать?

Привычка — великая сила. Привыкнуть можно к чему угодно, даже к обстрелам. Мы одинаково "развлекались" почти каждую ночь. Савта, наш живой будильник, гнала нас на лестницу, и там мы часами сидели, завернувшись в одеяла и прислушиваясь к выстрелам.

Постепенно беженцы из Старого города стали приходить в себя, словно люди, выздоравливающие после смертельной болезни. Раненые примирялись со своей участью и стали появляться на людях. Совсем еще юные парни ходили по улицам, хромая на костылях, или со шрамами на лицах, или с пустыми рукавами рубах, болтавшимися на месте оторванных рук. Даже Яакова, которого считали смертельно раненным в день сдачи Старого города, теперь видели идущим по улице на костылях, разговаривающим с друзьями и даже улыбающимся.

— Что лучше ? — как-то выпалила Рахель нелепый вопрос, когда мы прыгали через скакалку. — Что лучше: отец на одной ноге в Катамоне или на двух — в Трансиордании?

— Дура! — рассердилась ее сестра. — Не смей задавать такие вопросы!

— Как тебе не стыдно! — укорила подругу Яфале. — Хоть бы спросила, что хуже!

Только тут до меня дошло, что они имеют в виду Нехе-мию, нашего соседа с первого этажа, ковылявшего на одной ноге по бетонной дорожке сада. У него был большой шрам на щеке, а рот перекошен из-за осколочного ранения. Это произошло еще до сдачи Старого города. Рядом с ним играли его маленькие дети.

— Нет, я буду задавать такие вопросы! — продолжала Рахель. — А если вы не ответите, я уйду и унесу с собой скакалку.

Рахель крепко вцепилась в веревку, не в силах оторвать от детей Нехемии взгляд, в котором светилась неприкрытая зависть.

— Тихо, девочки! — сказала Хава. Она славилась умением гасить пожары подобных ссор. — Я еще не рассказывала вам про статую.

— Статую? Какую статую?

— Пойдемте покажу.

Мы побежали за Хавой по улице. В саду на углу действительно стояла статуя.

— Идол! — с негодованием воскликнула Рахель. — Давайте сломаем его!

Только мы набрали камней и решились разбить статую, как "на сцене" появился полицейский.

— Вы не должны так поступать, — упрекнул он нас.

— Почему?

— Потому что мы не арабы. Мы не разрушители.

— Верно, — сказала Рахель. — Мы не арабы. Именно поэтому мы хотим разбить статую. Мы не поклоняемся идолам.

Полицейский пожал плечами и заключил:

— Не поклоняйтесь, но и не разрушайте.

Мы собрались продолжить спор, но Хава велела не возражать полицейскому.

— Наконец-то у нас появилась израильская полиция, и мы должны подчиняться ее приказам. Если бы это был английский полицейский — тогда другое дело.

Хава была права. Израильский полицейский не имел ничего общего с английским. У него не было того гадкого взгляда, к которому мы привыкли. Даже его упрек согрел наши сердца. А каким красивым он был в своей синей форме, со сверкающей бляхой на груди!

Мы с гордостью смотрели на уходящего полицейского, а потом одна за другой побросали свои камни.

На следующий день мы увидели, что здание, оказавшееся церковью, сад и скульптура обнесены высоким забором из колючей проволоки.

Список пленных

Итак, необходимые вещи из арабских домов, костры во дворе для приготовления еды, цистерны с водой, продовольственные пайки из отеля на Парк Лейн, даже убежище. Казалось, у нас есть теперь все основное. Все, кроме самого главного, — нашего Абы.

Где он? Что делает? Не мучают ли его арабы? Не нуждается ли он в чем-нибудь?

Беспокойство о судьбе отца черной тучей нависло над нашим домом. Не только в своих квартирах, но и везде, где бы мы ни находились: в очереди за водой, в брошенном арабском доме (мы продолжали свои поиски "сокровищ"), в гостях у друзей и соседей, — везде терзало нас беспокойство.

— А что, если пленные так и не дошли до Трансиор-дании? — громко спросила Фрида в разгар игры в "ушки".

Я тоже тяжело переживала свой тайный страх за папино благополучие. Фридины слова заставили и меня разговориться:

— Да, может быть, их увели в Египет или Сирию, или даже в еще более далекую страну?

— А может быть, — запинаясь, прошептала Яфале, — может быть... их вообще никуда не увели?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, что... что-нибудь могло случиться с ними в пути.

— Прекратите, хватит! — закричала Рахель, затыкая уши.

У меня застучало в висках. А что, если правда что-нибудь случилось в пути? Да-да, вдруг моя подруга права? Должно быть, арабы построили их всех у стены и...

Я взглянула на Наоми. Может, она опять забьется в приступе истерического плача? Вместо этого сестра подошла ко мне и материнским жестом взяла меня за подбородок.

— Перестаньте, — попросила она. — Почему у вас, девочки, такое мрачное настроение?

— Почему бы и нет? — раздались голоса. — Почему нет ни одной весточки от наших пленных?

В это время, сгорая от возбуждения, в нашу компанию ворвалась Това, одна из старших девочек. Совершенно запыхавшись, она в волнении размахивала руками и кричала:

— Список, список!

Нам не удалось добиться от нее никаких пояснений. Мы бросились вслед за Товой по улице, а затем вверх по лестнице. Она кинулась сперва к своей маме, потом к моей, выкрикивая одно и то же:

— Список! Список! Список пленных!

— Что, что? Какой список? — в замешательстве спрашивали мы.

— Привезли список... Список пленных, — пыталась объяснить Това, едва дыша, стирая со лба крупные бисеринки пота.

— Куда привезли?

— Туда, в контору.

Има швырнула на пол фартук и вместе с соседкой бросилась вниз по лестнице.

— Присмотрите за детьми! — крикнула она через плечо.

Все наши подружки побежали по домам, чтобы сообщить родителям радостную новость: привезли список пленных.

— Что это за список? — спросила я у Савты. — Почему все так радуются?

— Это список, составленный Красным Крестом и...

— Давайте я ей объясню, — перебила бабушку Това. — Представитель Красного Креста посетил наших пленных в Трансиордании. Их представители всегда посещают те страны, в которых содержатся пленные, и проверяют, выполняется ли там Женевская конвенция.

— А, Женевская конвенция, — кивнула я, проявляя свою осведомленность.

— Ну, вот, — продолжала Това. — Уполномоченные Красного Креста навестили наших людей в Трансиордании.

— Так, значит, теперь арабы не смогут причинить им вреда, верно?

— Верно.

— Вот видишь, — повернулась я к сестре, — теперь нечего бояться.

— Надеюсь, — сказала Наоми, не столько отвечая мне, сколько пытаясь убедить саму себя.

— Но что же это все-таки за такой важный список, что все только о нем и говорят? — спросила я.

— Представитель Красного Креста переписал имена всех пленных, с которыми встретился.

— Так значит, этот список доказывает, что они действительно в Трансиордании? — спросила Наоми.

— Да, это нам живой привет от них!

• • •

Мы с нетерпением ждали маминого возвращения из конторы, надеясь, что она принесет нам "живой привет" от папы. Прошло больше двух часов, а Има все не возвращалась.

— Почему ее так долго нет? — спрашивали мы снова и снова, беспокойно переходя от одного окна к другому, от двери к балкону.

— Должно быть, в конторе полно народу, приходится долго стоять в очереди, — пыталась успокоить нас Савта. Наконец мы увидели Иму. Тяжелым шагом поднялась она по лестнице и вошла в комнату. Совершенно измученная, мама бросилась на постель. Мы поспешили подать ей стакан воды.

— Это все из-за длинной очереди? — спросила я, заглядывая Име в глаза. Чашка так и плясала в ее дрожащей руке.

— О-хо-хо, — вздохнула мама и погладила меня по щеке. Она обменялась с бабушкой несколькими словами на идише. По выражению их лиц мы сразу поняли: что-то случилось.

— Аба! — закричала Наоми. — Где Лба'?

— Аба там, — сказала Рути, показывая своей маленькой ручонкой на дверь.

— Аба ушел. Аба придет завтра, — добавила Иеудит.

Они обе забрались на постель и уселись рядом с мамой.

— Аба в Трансиордании, — сказала Савта. — Где ж ему еще быть?

Има взяла Наоми на руки и попыталась успокоить ее:

— Аба вместе со всеми пленными.

— А что все-таки случилось? Скажи нам, что случилось?

— Да ничего, ничего.

— Ты нашла папино имя в списках?

— Я просмотрела сотни имен и...

— И что же?

— Многие из них вообще не прочитать. Представитель Красного Креста — не еврей, и ему было трудно записать еврейские имена.

— Скажи мне, что с Абой.

— Наверно, они неправильно записали его имя. Оно ведь такое длинное и трудное.

Наступила гнетущая тишина.

— Что говорят в конторе? — наконец спросила Савта.

— То же, что и я: что имя записали неправильно. Они предложили прийти мне завтра. Сегодня была такая толпа, что некому было помочь мне внимательно проверить все списки.

На следующий день мы пошли в контору вместе с мамой. Дежуривший там чиновник искренне нам сочувствовал и всячески пытался помочь. Теперь список непрочитанных имен стал намного короче. После длительного разбирательства мы решили, что под именем Соломон Майнер подразумевается Аба — Шломо Мин Аар. Чиновник обещал уточнить это через Красный Крест и посоветовал маме связаться с ним через несколько дней.

Неделю спустя мы получили долгожданное подтверждение.

Ребенок родился!

Черная ночь. В Катамоне полная тишина. Люди рано ложатся спать, чтобы не расходовать драгоценные свечи или керосин. Хотя керосин теперь периодически выдается,

его отмеривают буквально по каплям. Има хранит неприкосновенный запас на крайний случай. А тем временем спать мы ложимся очень рано.

Однако в ту ночь, не успели мы закрыть глаза, как темноту разорвала ослепительная вспышка. На минуту наш дом оказался ярко освещенным, потом вновь погрузился во тьму.

— Что это? — невинно поинтересовалась Иеудит.

— Ракета! — в ужасе закричала я и выпрыгнула из постели, прикрыв голову одеялом. Схватив маленькую сестренку, я спрятала ее под одеяло и побежала на лестницу. Привычные к подобным ночным "упражнениям", мы оказались в убежище раньше, чем прогремел первый выстрел.

— Что это сегодня случилось? — спросила Има, когда все вокруг загрохотало. — Что-то они больно рано начали.

— Да, — присоединилась к нашей компании соседка. В руке она держала тапки, а через плечо у нее было перекинуто одеяло. — Я даже не успела заснуть.

Ее дочь Това уже сидела на стуле, завернутая в одеяло, а зубы ее выстукивали громкую дробь. Разрывы следовали один за другим, в окнах дрожали стекла.

— Говорят, им подает сигналы священник церкви Святого Симона, — проявила Това осведомленность в последних новостях.

— Кто говорит? — спросила Има, и в ее голосе явственно прозвучали нотки страха.

— Так я слышала.

Оглушительный взрыв оборвал нашу беседу. Мы сошли на несколько ступенек. Следующий взрыв заставил нас спуститься на нижнюю площадку, но потом снаряд разорвался совсем рядом с домом, чуть не сорвав с петель входную дверь. Мы были вынуждены немного подняться.

— Здесь безопаснее, — сказала Савта.

— Здесь ужасно, — не согласилась Това, которая оставалась со своей семьей в самом низу. — Жаль, что мы не пошли к соседям с первого этажа.

Наступила тишина. Закончилась ли атака, или это лишь кратковременная передышка?

Двери со скрипом приоткрылись, мы услышали звук шагов по бетонной дорожке вокруг дома, и все смолкло: соседи ушли.

— Давайте тоже побежим, — просила Наоми.

— Но... Вдруг мы... — начала Савта, но ближайший взрыв положил конец дискуссии.

— Входная дверь открыта! — в страхе крикнула я и бросилась к маме. Прогремела серия артиллерийских и винтовочных выстрелов, и все опять стихло.

— Вот теперь бежим, — сказала мама. — Быстренько!

Она проговорила это так решительно, что Савта не

стала возражать. Не знаю уж как, но мы побежали все вместе, с детьми, с одеялами, по лестнице в сад, по длинной бетонной дорожке, а затем по белой широкой парадной лестнице в квартиру первого этажа.

Има изо всех сил загрохотала в толстую зарешеченную дверь, кто-то открыл, и мы ввалились в укрытие, оборудованное в прихожей первого этажа.

Там уже расположилось несколько семей из соседних домов. На полу для всех были расстелены одеяла.

Мы втиснулись между лежавшими, однако в ту ночь нам не суждено было уснуть. Обстрел был особенно сильным и устрашающим. Стало ясно, что арабы предприняли массированную атаку в надежде отбить Катамон. Мы стали громко читать Теилим.

Вдруг открылась дверь, и из квартиры с криком выскочила жена Нехамии, Ципора, которая была на девятом месяце беременности. Нам никак не удавалось добиться от нее, что же случилось. Она бегала взад-виеред, стучала кулаками во входную дверь, стараясь распахнуть ее, и мужу со старшим сыном с трудом удалось втащить ее обратно в квартиру. Она снова вырвалась и пыталась выбраться из дома. Ее опять удержали, усадили на стул, брызнули в лицо холодной водой.

— Что мне делать? — в отчаянии кричала она.

Только тут мы поняли, что происходит. У Ципоры начались роды — в такую ужасную ночь! Бедная женщина снова вскочила на ноги, но две соседки преградили ей дорогу к дверям.

— Сегодня не добраться до больницы, — сказали они. — Тебе придется рожать здесь.

Схватки у Ципоры становились все сильнее. Она металась по холлу, вопя от страха.

— У нее истерика, — переглянулись соседки и стали обсуждать, что делать в подобных случаях.

Неожиданно Ципора остановилась и стала требовать, чтобы кто-нибудь сходил за доктором Холдой, который вместе с нами пришел в Катамон из Старого города. Ее старший сын отправился за врачом. Прошел час, но мальчик не возвращался. Ципора продолжала ужасно вопить. Все попытки успокоить ее оказались бесполезными. Наконец Савта решила взять дело в свои руки.

— Я приму у тебя ребенка, — решительно заявила она.

— Нет-нет, ты не повитуха!

— Зато у меня сестра акушерка, и я ей не раз помогала, — твердо сказала наша бабушка.

Ее уверенный тон и отсутствие выбора убедили наконец Ципору пойти с Савтой в квартиру. Дверь за ними закрылась, вся остальная семья осталась с нами. Мы услышали, как в квартире разожгли керосинку, чтобы вскипятить воды и простерилизовать все необходимое. Ципора, должно быть, успокоилась и не вопила больше, а лишь стонала от боли. Мы все тоже притихли, понимая, что женщина попала в надежные руки. С Б-жьей помощью все кончится хорошо.

Из-за всех этих переживаний мы вообще забыли про обстрел. Я попыталась вздремнуть, но тут из квартиры послышался тоненький плач — плач новорожденного. Может быть, он выражал свой протест против войны и разрушений, царящих в этом новом для него мире?

— Мазл тов! Мазл тов! — женщины целовались, а мы, дети, стали танцевать на одеялах. Все так разволновались, что даже не заметили, как раскрылась дверь. На пороге стоял доктор с мальчиком. Мы приветствовали их радостным криком. Доктора проводили в квартиру, а на рассвете, когда обстрел кончился, мать и младенца отправили в больницу.

Письмо

Пришло письмо! Трудно поверить, но от Абы пришло письмо. Има долго убеждала нас, что письмо действительно папино, потому что оно было написано по-английски, а папин почерк на этом языке был нам незнаком.

— Ты совершенно уверена, что это письмо писал Аба? — в тысячный раз переспрашивала я по дороге в контору.

— Да-да, это его почерк, — снова и снова успокаивала меня Има. Ее глаза так и лучились счастьем, когда она смотрела на листок с написанными на нем английскими словами.

Этим утром мы услышали, что в контору привезли письма. Весть молнией облетела округу. Мы все бросились в контору и обнаружили там огромную толпу возбужденных людей, осаждавших чиновника. Нам пришлось несколько часов простоять в очереди, но наконец долгожданное письмо оказалось у нас в руках.

— Письмо от Абы! Письмо из Трансиордании! Немного отойдя от шумной толпы, мы уселись на каменную ограду, и Има стала читать по-английски, переводя мне фразу за фразой. Письмо было коротким, всего пять написанных карандашом строчек. Папа писал нам, что чувствует себя хорошо, и просил постараться ответить на его письмо, передавал привет Савте. В конце письма стояла его подпись и адрес: "Лагерь военнопленных, Арабский Легион, через Красный Крест". Мы с мамой подержали в руках маленький листок, перецеловали драгоценные строчки. По дороге домой я спросила Иму:

— Почему письмо такое короткое? Неужели у Абы не было времени написать побольше?

— Наверное, это из-за цензуры, — предположила Има.

— А что такое цензура

— Это такая проверка. Арабы, а может быть, представители Красного Креста проверяют каждое письмо, чтобы убедиться, что в нем нет никаких военных секретов.

Бабушка чуть не заплакала, получив письмо от своего пленного сына. В полдень к нам пришла Това, которая все утро провела в конторе в ожидании письма. Его она и держала в руках.

— Это от моего брата, — сказала она. — Вы можете перевести его? Я ведь не знаю английского.

Това поспешила позвать своих родителей, и моя Има прочитала и перевела письмо.

— Как жаль, что письмо написано по-английски, — сказала Това. — Отвечать ведь тоже придется по-английски.

— Почему ты так думаешь? — спросила Наоми.

— Мне сказали в конторе. Я была в очереди одной из последних, и они сказали, что мы можем ответить на письмо, но ответ должен быть на одной страничке и написан по-английски. Ответ надо принести в контору, а они перешлют его в Красный Крест. Вы поможете нам написать письмо моему брату?

Има кивнула в знак согласия.

— Ой, я совсем забыла главное, — сказала Това, возвращаясь с лестницы. — В письме должно быть не больше двадцати слов и... ни слова о войне или политике.

Во второй половине дня с той же просьбой — перевести письмо — приходили и другие женщины. Во времена Британского мандата некоторые научились бегло говорить по-английски, но читать и писать умели лишь немногие. Так что Има трудилась в поте лица, до темноты переводя чужие письма, а составление ответа Абе пришлось отложить на следующий день. Утром Това принесла пачку писчей бумаги и два карандаша, которые отыскались в одном из домов. Има уселась за наш единственный стол, стоявший на кухне, а мы обступили ее со всех сторон.

Письмо в двадцать слов! Нам хотелось столько всего рассказать Абег. о тяжелых испытаниях на пути в Катамон, о доме на вершине холма, о жизни на новом месте. Мы рвались высказать, как скучаем по нему, как волнуемся за его судьбу. Как уложить все это в двадцать слов? Кто же издал такое распоряжение?

— У нас нет выбора, — сказала Има. — Мы можем лишь передать привет. Может, оно и к лучшему. Не надо папе сейчас знать о наших бедах. Зачем его беспокоить?

— Что ж мы тогда напишем?

— "Дорогой Аба, как ты поживаешь?" — предложила я.

— Нет, это напрасная трата слов, — возразила Има. — Аба и так уже написал нам, что у него все в порядке.

— Тогда напиши: "Мы получили твое письмо", — предложила Наоми.

На бумаге появилось четыре английских слова.

— Но я ведь сказала только три слова на иврите, — запротестовала Наоми.

— Да, но, к несчастью, на английском требуется четыре.

— Потом напиши: "Мы надеемся тебя увидеть", — мне хотелось, чтобы в письмо вставили и мою фразу. Но опять в английском переводе требовалось пять слов вместо трех еврейских.

— Да что же это за язык такой!

— Чего ж еще ожидать от англичан, — сказала Савта. — Мы наконец избавились от них самих, так теперь от их языка сплошные неприятности.

Мы долго корпели над письмом, составляя предложения и исправляя их, заменяя одно слово другим, пока не получилось письмо из двадцати слов. Мы с Наоми понесли его в контору, а Има осталась составлять письма соседям, которые стучались к нам в дверь до позднего вечера.

Наша квартира становится меньше

Департаментом по делам покинутого имущества называлось правительственное учреждение, распоряжавшееся собственностью, оставленной бежавшими арабами. Так как

[ забирать что-либо из брошенных домов запретили и были расставлены полицейские, чтобы обеспечить выполнение этого указа, руководству Департамента нужно было найти себе еще какое-нибудь занятие. Они проводили собрания, вносили предложения и вскоре выработали важное постановление.

Было решено, что, поскольку население Старого города всегда жило в стесненных условиях, оно не имеет никакого права вольготно расселяться по всей округе за правительственный счет. Наши прекрасные, просторные квартиры в Катамоне решено было поделить заново, в соответствии с числом членов каждой семьи.

А что делать с освободившимся жильем? Некоторые осведомленные люди заявляли, что Департамент будет сдавать их в аренду, чтобы пополнить пустую государственную казну. Другие предполагали, что власти не собираются обогащаться в такое время за счет коммерческой деятельности, но что квартиры нужны для расселения беженцев с других территорий.

Так или иначе, но Департамент по делам покинутого имущества взялся за дело. Поползли слухи, что чиновники ходят из дома в дом и "уплотняют" семьи.

Мама с бабушкой серьезно обсуждали этот вопрос. Има предчувствовала, что власти сочтут нашу семью недостаточно большой и заставят переселиться из двух комнат в одну.

— Это было бы несправедливо, — говорила Савта. —

\ У меня есть право на собственную квартиру. Я ведь имела ее в Старом городе.

Мама успокоилась:

— Это законное требование, — решила она.

В нужный день ни мамы, ни бабушки не оказалось дома. Савта на день-два отправилась к тете Ривке, а Има ушла в город за какими-то покупками. Перед уходом она оставила нам целый перечень указаний о том, что делать и как заботиться о малышах.

— Если вдруг придут чиновники, — предупредила она,

— то не забудьте, что Савта — это отдельная семья.

— Да-да, конечно, — хором ответили мы.

Има ушла, а мы принялись выполнять указания. Накормили малышей, прибрали квартиру и стали играть.

Вдруг в дверь постучали, и, не дожидаясь нашего ответа, в комнату вошли какие-то странные мужчина и женщина. У женщины была в руках папка, а у мужчины

— пачка каких-то бумаг.

— Где ваша мама? — спросил мужчина.

— Пошла в город, — ответили мы.

Мужчина собрался уходить, но женщина остановила его.

— Какая разница? — сказала она. — Девочки тоже могут ответить на наши вопросы.

Она прошла в комнату и огляделась. Красивая и широкая дверь между двумя комнатами была широко распахнута. Женщина многозначительно взглянула на вторую комнату, имевшую отдельный вход из общей прихожей, и распорядилась:

— Давайте список!

Мужчина стал перебирать бумажки.

— Мы из Департамента по делам покинутого имущества, — сказал он. — Пришли обследовать вашу квартиру.

У меня часто забилось сердце: ну вот, явились наконец, как раз, когда Имы нет дома. Что они тут будут обследовать? Однако времени на размышления мне никто не дал.

— Как ваша фамилия? — спросил мужчина.

Наоми ответила, и мужчина стал искать имя в списке.

Я разглядывала наших странных посетителей. На мужчине были лишь форменные брюки, на женщине — брюки и зеленая шелковая блузка. У нее были короткие светлые волосы, губы накрашены яркой помадой.

— Вот, нашел, — сказал мужчина. — Так сколько вас?

— Ну, сейчас, минуточку... Нас пятеро детей...

— Так сколько? — нетерпеливо оборвала меня женщина.

— Дайте ей подумать, — сказал мужчина. — Пятеро детей и ваша мама — это шестеро, верно?

— И еще мой папа.

— Твой папа должен быть в Трансиордании, — грубо ответила женщина.

— Да, но он вернется, с Б-жьей помощью.

— Конечно, — согласился мужчина. — Но ведь сейчас-то он здесь не живет?

— Верно, но когда вернется, будет жить здесь.

Женщина рассердилась, ее лоб прорезала глубокая морщина.

— С такими людьми лучше много не разговаривать, — подумала я, наткнувшись на ее свирепый взгляд.

— Значит, их шестеро, — сказала она. — Что там значится в списке?

Мужчина провел пальцем по нужной строке.

— Шестеро, — ответил он наконец.

— Подождите, подождите, — запротестовала я. — Есть еще бабушка.

— Бабушка? Она живет с вами? — спросила злющая тетка.

— Нет, — сказала Наоми. — Бабушка — это отдельная семья.

— Хватит о бабушке, — сказал мужчина. — У вас семья из шести человек. Теперь покажите мне квартиру.

— Вот она, — сказала Наоми. — Одна комната и кухня, — показала она на комнату, где мы находились, и на примыкавшую к ней кухню.

— А где туалет?

— На улице.

— Ладно, — одобрительно кивнул мужчина.

— А это что? — спросили они, указывая на соседнюю комнату.

— Это бабушкина, — ответили мы.

— Квартира? Я вижу только одну комнату. Вторую комнату.

— Нет, — сказала Наоми. — Это бабушкина квартира.

— Бабушка? А где же ваша бабушка? — спросил мужчина.

— Она пошла в гости к тете Ривке. Завтра вернется.

— Значит, бабушка ушла в гости? — повторила женщина. — Вы слышали что-нибудь подобное?

Она погрозила пальцем:

— Не смей мне лгать, дерзкая девчонка!

Мужчина попытался сказать что-то, но женщина не дала ему даже рта открыть. Морщина у нее на лбу стала еще глубже.

— Посмотрите только, как они учат своих детей врать! Бабушка живет, конечно, со своей дочкой. Ну и воспитание!

С этими словами она решительно направилась в соседнюю комнату.

— Я не лгу, — хотелось мне сказать ей. — Я никогда не лгу. Тора велит нам воздерживаться от лжесвидетельства, а мой папа знает, как нас воспитывать. Он почти всякий день напоминает нам, что Б-г есть правда и мы должны говорить только правду.

Мне так хотелось сказать ей все это, но ее щеки горели от ярости, а глаза метали искры, когда она схватила раскладную кровать и по гладкому полу толкнула ее в комнату, где мы стояли.

Малыши заплакали и стали жаться к нам. Наоми попыталась протестовать.

— Это бабушкина квартира. Завтра она вернется и...

— Молчать! — рявкнула женщина. — А вы идите сюда!

Однако мужчина колебался.

— Это наша работа, — набросилась на него женщина, важно задрав голову. — Семье, в которой всего шесть человек, непозволительно иметь две комнаты. Мы прекрасно знаем, как вы жили в Старом городе, — повернулась она к нам. — Там у вас не было ничего, а тут вы захватили все.

— В Старом городе у нас было полно вещей, — сказала я. — Книжный шкаф, и платяной шкаф, и часы, и новый холодильник.

— Да, но вы жили в одной комнате.

— Нет. Мы жили в двух, — сказала Наоми.

— В конце, — добавила я.

— Опять врете!

— Н-нет, — ответила Наоми.

— Молчать, сказано вам!

Она опять повернулась к мужчине:

— Пошли!

Женщина вошла в бабушкину комнату и вытащила оттуда комод. Затем, не говоря ни слова и вся кипя от злости, начала швырять на комод и на голубую кровать одеяла, одежду и разные вещи. Мужчину она заставила помогать ей.

— Быстро, быстро! У нас мало времени и много работы.

Малыши расплакались громче. Мы остолбенели настолько, что не могли произнести ни слова, лишь молча наблюдали за происходящим. Услышав плач, к нам в комнату вбежали соседка и ее дочь Това. Они еще даже не успели понять, что происходит, как бабушкина комната оказалась пустой, а вещи разбросанными где попало по нашей. Парочка чиновников плотно закрыла дверь, замок защелкнулся, а мужчина отвинтил ручку, так что попасть во вторую комнату стало совершенно невозможно. Наши соседи горячо протестовали, но злобная тетка ничего не желала слушать.

— Не суйте свой нос в чужие дела! — обрушилась она на соседей. — Немедленно возвращайтесь в свою квартиру. Сейчас мы придем ее обследовать. Тем временем мужчина собрал свои бумажки, и они ушли, прихватив дверную ручку и оставив за собой рыдающих детей и перевернутую вверх дном квартиру.

Когда Има вернулась домой, мы все еще были в полной растерянности. Еще поднимаясь по лестнице, мама услышала от соседей рассказ обо всем происшедшем. Они посоветовали ей пойти в контору и пояснить, что во второй комнате действительно живет Савта. Однако в этот день контора уже закрылась, и Има, успокоив плачущих малышей, стала наводить порядок в доме.

На следующее же утро, еще до возвращения Савты, в комнату въехали новые жильцы — одинокая женщина с маленькой дочкой. С собой они принесли чемодан. Представитель Департамента, который привел их, сказал, что они могут пользоваться нашей ванной. Когда Има попыталась протестовать, он велел ей жаловаться в Департамент. Мама действительно подала жалобу. Но для решения вопроса потребовалась целая неделя, а тем временем мы все теснились в одной комнате, намного меньшей по размеру, чем наша однокомнатная квартира в Старом городе.

Через неделю явился тот же самый мужчина с дверной ручкой в руках. Он снова открыл дверь, соединявшую наши комнаты, зато запер все двери, выходившие в просторный холл, которым мы раньше пользовались все вместе. Туда и переехали новые жильцы. Вскоре мы обнаружили, что новая соседка отнюдь не была бездомной, Женщина сама рассказала маме, что у нее есть квартира в Меа Шеарим, но ей хочется попробовать жить в этом округе.

— Если мне понравится, — сказала она, — останусь здесь.

К нашему огромному облегчению, ей не понравилось. Вскоре она вернулась туда, откуда пришла, вместе с девочкой и чемоданом. Однако Департамент не сдался, и через короткое время в "третью квартиру" на нашем этаже вселилась пожилая пара.

Школа для двоих

Ее звали Софи. Однажды утром она появилась на пороге нашей квартиры с тщательно расчесанными и уложенными вокруг головы светлыми волосами и ясно глядевшими на Иму глазами. Она явно чувствовала себя неловко. Это произошло как раз после того, как мама заявила, что скоро мы совсем одичаем, потому что ничему не учимся.

Софи объяснила, что она была папиной ученицей, и, когда Старый город оказался отрезанным, она осталась должна ему лиру с четвертью за частные уроки. Теперь она пришла из города в Катамон, чтобы вернуть долг. Она вынула из кошелька несколько монеток, отдала их Име и ушла. Через несколько минут она вернулась.

— Простите меня, — сказала она. — Я что-то совсем растерялась. Теперь, когда ваш муж в плену, вам, должно быть, очень трудно самой справляться с делами, имея столько маленьких детей. Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Большое спасибо, — сказала Има. — Но, право, в этом нет необходимости.

— Пожалуйста, позвольте мне помочь вам, — настойчиво просила девушка. — Я недавно приехала в страну, и мне было так трудно выучить иврит. Ваш муж очень помог мне. Только благодаря ему я могу теперь работать учительницей. И мне бы очень хотелось отдать ему долг.

Ее настойчивость и прямота убедили Иму. Она смягчилась и попросила Софи купить ей кое-что в городе.

— Это мне очень поможет, — сказала она.

— Я с удовольствием сделаю это, — ответила Софи. — Но я не то имела в виду. Может быть... Ну, например, здесь уже открылась школа?

— Нет, — ответили мы.

— Вот видите, — сказала она. — Давайте я буду учить ваших девочек.

Има отнеслась к этому предложению с большим энтузиазмом. Они тут же договорились, что Софи будет приходить два-три раза в неделю заниматься со мной и Наоми.

Через два дня Софи вернулась с необходимыми вещами: сидурами, книжками, тетрадками и двумя карандашами.

— Что это за школа! — жаловалась я. — Две ученицы и одна учительница.

— Любая школа начинается с малого, — ответила мне Софи.

Наоми тут же задрала нос и отказалась сидеть рядом со мной даже во время молитв, потому что была классом старше меня. Тем не менее мы молились вместе. Давным-давно у нас не было возможности молиться по сидуру. Пока "третий класс" учился, "второй класс" отдыхал.

Когда "школа" наконец кончилась, я выбежала из дома и спряталась в уголке сада. Я убежала от Имы, Савты, Наоми, от всех. Когда я так просилась учиться, я вовсе не имела в виду такую школу. Я скучала по настоящей школе, в которую выбегаешь из дому рано утром, долго идешь по запруженным улицам с ранцем за спиной, а потом возвращаешься домой на автобусе. Мне нужна была школа с партами и стульями, мелом и большой доской на стене, и с учительницей, которую едва видно за лесом поднятых рук. Школа с полным ребятней двором, с мячиком, летающим над головами, и девочками, прыгающими через скакалку. Школа, из которой возвращаешься домой усталой, купив себе на миль бобов или горячего арахиса у высокого негра в широкополой соломенной шляпе.

И все же, когда Софи снова пришла через два дня, я с большим интересом слушала ее рассказы. Я уже так давно ничему не училась, что все казалось мне весьма увлекательным. Софи дала мне Хумаш Берейшит и тетрадку. В ее "школе" мы изучали Тору, занимались арифметикой, ивритом и даже гимнастикой. Во время переменок я играла. Иногда у нас даже был обеденный перерыв, во время которого Софи болтала с Имой, а Наоми, так и быть, соглашалась сидеть рядом со мной во время еды.

Уроки у Софи были интересными, но Има предупреждала, чтобы мы старались не сердить ее. Никогда не пытались мы и рассмешить Софи, хотя об этом мама не просила. В ее простой, почти суровой манере одеваться и держаться было что-то, не оставлявшее места для смеха. Не было в ней обычного для молодой девушки оживления. Казалось, ее плечи несли всю тяжесть мира. А главное — грустный взгляд ее глаз, такой серьезный, такой взрослый. Когда на тебя смотрят такими глазами, любая улыбка замирает на губах. Я не знала, откуда приехала Софи, и не решалась расспрашивать, знала только, что она в нашей стране недавно.

Визиты нашей учительницы были большим подспорьем для мамы. Автобусы из Катамона в город еще не ходили, а Софи покупала и приносила Име разные необходимые ей вещи: то иголку, то шерсть и спицы, то еще что-нибудь.

Понемногу я привыкла к нашей "школе" и учительнице. В те дни, когда она не приходила, я по ней сильно скучала. Как-то прошло три дня, а от Софи не было ни слуху ни духу. Телефонов у нас не было, так что мы даже представления не имели, что с ней случилось.

— Сколько уроков Аба дал Софи? — спросила я у Наоми.

— Не знаю, наверное, десять или двадцать. В общем, понятия не имею. А почему тебя это интересует?

— Я вот думаю, может, она уже отдала Абе долг и больше не придет?

Има засмеялась:

— Должно быть, Софи просто заболела. Она обещала приходить, пока здесь не откроется школа.

И правда, через несколько дней, к моей большой радости, Софи вернулась. На этот раз она пришла не одна, а привела еще одну ученицу в нашу "школу" — девочку со светлыми косичками. Ее звали Шулей, и ее родители были беженцами из Неве-Яакова — сельскохозяйственного поселения неподалеку от Иерусалима, захваченного арабами. Шуля тоже была второклассницей, и я очень обрадова-

лась, что в моем "классе" появилась новая ученица, а на переменках — подруга для игр.

И все шло хорошо, пока не произошла у нас большая ссора. Однажды Има вернулась из заброшенного арабского дома и принесла мне "царский" подарок — два больших и толстых восковых мелка, какими рисуют, например, в детских садах.

— Как здорово! — радостно закричала я, взяв их с маминой ладони. Один мелок был черным, другой — зеленым. Има принесла мне еще и бумаги. Хотя одна сторона была исписана арабским текстом, зато другая оставалась совершенно чистой. Мне не удавалось порисовать уже несколько месяцев, поэтому я пришла в восторг при виде такого богатства, тут же уселась на пол и принялась за дело.

Что можно нарисовать двумя цветами? Мое воображение, распалившееся от замечательного подарка, тут же подсказало ответ на такой вопрос. В нижней части листа я провела черную линию — это земля. На ней зеленая трава, черные стволы деревьев с зелеными ветками и листьями, зеленый дом с черной крышей и черным забором. А наверху — зеленая линия неба, и на нем черные облака.

Радость переполняла меня, и на следующий день, как только Софи открыла дверь, я показала ей свою картинку. Видя, как я взволнована, учительница погладила мое сияющее лицо и похвалила меня за рисунок. Страдая от ревности, Шуля взглянула на мое драгоценное произведение.

— Что это за рисунок! — презрительно заявила она. — Кто это видел черную землю и зеленое небо? — продолжала насмехаться она.— Смотрите, смотрите, крыша черная, а не красная! И это вы называете красивой картинкой? — обратилась она к Софи.

Я побелела от гнева. Софи ответила за меня.

— Как тебе не стыдно! — пожурила Шулю моя добросердечная учительница. — У твоей подруги появились наконец два мелка, а ты смеешься над ней. Могла бы давно дать ей порисовать своими мелками.

Она взяла меня под подбородок и, приподняв мне голову, сказала:

— Не обращай внимания! Рано или поздно вернется Аба, и тогда у тебя будет все, и мелки тоже. Все вернутся домой. Здесь, в Израиле, совсем другая война. А там те, кого уводили, не возвращаются никогда.

— Где это гал/? — с интересом спросила Шуля.

Софи ничего не ответила. Она смотрела на нас, но явно ничего не видела. Она была как будто в другом мире, в далеком и неизвестном мне там.

Когда Софи и Шуля ушли, Наоми призналась, что завидует мне:

— А мне не с кем даже поссориться.

— Как будто ты со мной мало ссоришься, — ответила я.

— Ты ничего не понимаешь, — сердито сказала она.

— Я ссорюсь с тобой как с сестрой, а не как с подругой.

• • •

Был очень жаркий день в период хамсинов, и мы никак не могли усидеть на месте и сосредоточиться. Пока Софи читала нам какой-то рассказ, у нее на лице собирались капельки пота, и она вытирала его свежеотглаженным носовым платком, который вынимала каждый раз из кармана своей блузки.

— Почему бы вам не закатать рукава? — Предложила Шуля, и Софи последовала ее совету.

— А что это нарисовано у вас на руке? — спросила я, хихикая, — такой смешной показалась мне увиденная надпись.

— Это не рисунки, — сказала Шуля. — Разве ты не видишь, что это цифры?

Мое любопытство возросло, я взяла учительницу за руку и принялась рассматривать ее. Действительно, это были цифры, написанные на руке синевато-зеленоватыми чернилами.

— Зачем вы себе это сделали? — спросила я.

Софи отвернулась и как-то странно уставилась в окно. Все молчали.Что же я такого плохого сказала? Я не осмеливалась двинуть ни рукой, ни ногой. Наконец Софи повернулась к нам, но в ее глазах по-прежнему сохранялось странное, отсутствующее выражение.

Софи не пришла на очередной урок через два дня, не явилась и на очередное занятие в конце недели. Зато следующим утром прибежала Шуля.

— А я знаю! Я знаю, что написано у нее на руке, — несколько заносчиво сказала она. — Мне мама сказала!

— Подумаешь, что тут знать-то! Цифры там написаны, несколько цифр.

— Так-то оно так, да вот что эти цифры означают? Это работа немцев. Гитлеровцев. Нацистов. Это они ей написали.

— Зачем?

— Это номер заключенного в концентрационном лагере. Софи была в таком лагере.

— Тогда почему Софи не смоет его или не сотрет резинкой?

— Понимаешь... Мама говорит, что этот номер не просто написан ручкой.

— А как же тогда?

— Это татуировка. Она навсегда останется у нее на руке. Нацисты выкололи ее раскаленной иглой.

— Как? — в страхе закричала я.

— Не бойся, теперь уже нет фашистов. Есть только арабы. Знаешь, мама говорит, что мы плохо поступили, что нельзя задавать Софи такие вопросы. И что теперь из-за тебя она не придет к нам больше.

И все-таки через неделю наша добрая учительница пришла несмотря ни на что. Она еще очень долго приходила и занималась с нами три раза в неделю, не ожидая никакой платы, пока в нашем районе не открылась настоящая школа. Так что Софи действительно сдержала слово и сторицей вернула свой долг нашему папе.

Праздник без папы

Папины письма были короткими, но, Б-же мой, с каким нетерпением мы их ожидали! Папа каждый раз заверял нас, что у него есть все необходимое, словно находился где-то на курорте. Но всю ли правду он писал? Мы ведь знали, что каждое слово проходит через цензуру.

Впоследствии ему было разрешено писать больше двадцати слов, но лишь один раз в неделю. Аба просил нас стараться посылать ему письма из разных районов города, чтобы доходило побольше писем. Неужели он не понимал, что нам тоже разрешается писать лишь раз в неделю? И неужели он забыл, что передвигаться по городу по-прежнему опасно? Хотя официально и было объявлено перемирие, на деле все зависело от сиюминутного настроения арабов.

Иногда очередного письма приходилось ждать довольно долго, хотя папа уверял, что пользуется каждой возможностью передать нам весточку. Папа тоже жаловался в одном из писем, что вот уже два месяца не получает от нас ни слова и очень тревожится. Это было уже чересчур! Значит, все письма, которые мы с таким трудом составляли каждую неделю, где-то задерживались, а может быть, и вовсе не доходили по назначению. Има послала через Красный Крест телеграмму, и в результате от А бы пришла записка, в которой он сообщал, что получил сразу несколько писем.

Однажды Аба заметил, что один из его родственников в лагере получил письмо, написанное маминой рукой. Он тут же понял, что Има пишет письма для наших друзей и родных. Папа словно сокровище нашел! С тех пор он старался прочитывать все письма, написанные иминым почерком, независимо от того, кому они были адресованы. Ему так хотелось получить весточку от каждой из нас, что Има научила нас нескольким английским словам, и Аба был счастлив каждый раз читать одно-два предложения, написанные Наоми или мною. Он даже просил прислать

ему отпечатки пальцев наших маленьких сестренок. Прошло лето, приближался тишрей — месяц праздников. Правительство всячески старалось помочь нам. Зельцерам помогли открыть на нашей улице бакалейный магазин на первом этаже одного из домов. Мы все были очень рады. Возникло чувство, будто они перенесли свой магазин из Еврейского квартала прямо в Катамон.

Иеуда тоже открыл по соседству лавку по продаже фруктов и овощей. Распределение продуктов через отель Парк Лейн прекратилось, но зато теперь мы знали, где купить припасы.

Продукты по всей стране и особенно в Иерусалиме продавались строго "по карточкам". Каждому человеку еженедельно причиталась определенная порция сахара, постного масла, маргарина, овсяной крупы и так далее. Никому не разрешалось покупать больше своей нормы. На каждого члена семьи выдавался блок карточек, и продавцы вырезали количество делений, соответствующее количеству проданных продуктов (за которые мы, естественно, расплачивались также и деньгами). Женщины научились печь торты и печенье из овсяной крупы без муки и яиц, готовить множество блюд из мелкой рыбешки, использовать в готовке кабачки вместо лука. Трудно было месяцами обходиться без яиц, птицы и мяса. Нелегко привыкнуть к безвкусному суррогату вместо настоящего кофе или какао, пользоваться сухим молоком вместо натурального. Но мама с бабушкой приучали нас благодарить Ашема за то, что имеем, и радоваться, если по карточкам выдавали чуть больше продуктов в честь праздника.

К несчастью, незадолго до праздников профсоюз учителей прекратил выплачивать папино жалованье, так как его имя не было включено в списки работников школ на новый учебный год. До тех пор его зарплата регулярно выплачивалась каждый месяц, хотя Аба и находился в Транс-иордании.

Дядя Шимон, мамин брат, был директором школы, и он заботился о том, чтобы Има получала папины деньги. Теперь, кроме беспокойства о папином благополучии, на маму обрушились также денежные заботы. И я в тот год от всего сердца молила Ашема, чтобы Он повременил с праздниками. Естественно, мои молитвы не были услышаны.

За два дня до Рош-Ашана Савта уехала к тете Ривке, а к нам пришли Боба и Зейде. Мама с бабушкой старательно готовились к празднику. Бабушка принесла в корзинке немного мелкой рыбешки и уселась ее чистить. Если в этом году у нас даже не будет "гефилте фиш", то, слава Б-гу, есть эта рыбешка, и мы сможем прочитать над ней положенную молитву "Да будет воля Твоя, чтобы быть нам головою, а не хвостом".

Я не могла поднять глаза на маму. Я понимала, что ее печалили не эта убогая рыбка, острый запах которой пропитал весь дом, пока она жарилась на кухне, и не отсутствие других праздничных блюд. Она беспокоилась, дойдет ли до А бы отправленный ему махзор. И как же шо-фар, посланный в лагерь Верховным Раввинатом, — разрешат ли военнопленным трубить в него?

Накануне Рош-Ашана я не могла не вспомнить новое платье, которое Има в прошлом году сшила мне из белого шелка с красными точками, яркими, словно гранатовые зернышки. Где оно теперь, мое платье?

— Придется надеть, что есть, — сказала Има, прочитав мои мысли.

Я слышала, как по улице под нашими окнами люди возвращались из синагоги. Если бы Аба был здесь, он бы пожелал нам счастливого Нового года.

Зейде прочитал кидуш. Нам всем дали по куску хлеба, окунув его в мед.

— Да будет Твоя воля, чтобы благословить нас годом, сладким, как мед, — от всего сердца молились мы, откусывая яблоко, которое окунули в мед. Потом мы ели свеклу и произносили:

— Да будет Твоя воля, чтобы сгинули наши враги.

И, наконец, мы прибавили особую молитву:

— Да будет Твоя воля, чтобы Аба скорее вернулся из плена.

Между Йом Кипуром и Суккот нас несколько раз навещал дядя Ицхак, мамин младший брат. Он был директором школы для мальчиков, недавно переехавшей из Сан-хедрии в Катамон. Около нашего дома был чудесный мощеный дворик, заросший виноградом, который вился по деревянной решетке. Дядя Ицхак использовал эту решетку, чтобы соорудить для нас сукку. Он раздвинул ветви винограда и привязал к верхней решетке одеяла, образовавшие стены. Схах — крышу — мы сделали из веток, которые нарезали с деревьев, растущих вдоль улицы.

Зейде купил набор из четырех видов растений, но лулав и этрог были не такими красивыми, как обычно. Верховный Раввинат заверил нас, что в преддверии Рош-Ашана набор из четырех растений был послан каждому военнопленному, но тем не менее наши соседи, продававшие эт-роги, сами собрали посылку своему сыну. (Впоследствии мы узнали, что нескольким сотням пленных пришлось поделить между собой два набора растений). Перед самым началом Суккот мы помогли Име перетащить в сукку наш черный стол.

Мы прослушали кидуш и, сидя в тишине, ели традиционный горячий суп. Умудренные лица наших предков смотрели на меня с единственной картины, которую Зейде повесил, чтобы украсить сукку. Со схаха свисало несколько гранатов и очень простая цепочка, которую Софи помогла нам сделать из самой обычной, неблестящей бумаги. Больше никаких украшений мы в этом году раздобыть не смогли.

Зейде рассказал нам о мицве "Возрадуйся" и запел "Ве-самахта бехагеха". Мы с энтузиазмом подхватили. После короткого обеда мы прочитали благодарственную молитву и вернулись в дом.

— Ты не собираешься ночевать в сукке? — спросила я у дедушки, когда мы поднимались по ступенькам.

— В этом году это слишком опасно, — лаконично ответил он.

— А как ты думаешь, Аба спит в сукке'? — спросила я.

— Кто знает? — ответил Зейде. А Наоми добавила:

— Аба? Да он уже пять месяцев спит в палатке.

Настоящая школа

Осенние ветры срывали с деревьев желтые листья, они падали на дорожки, по которым мы опять шли в школу. В настоящую школу! Интересно, что даже самые ленивые ученицы прямо рвались в класс после таких длинных "каникул". Со всей округи девочки всех возрастов торопились в новую школу, открывшуюся на улице Аламед Эй.

Надо сказать, что открытию школы в немалой степени способствовали мамины усилия. В течение нескольких дней мы с подругами посещали первую общую школу для девочек, открывшуюся в Катамоне. Но скоро стало ясно, что мы мало подходим для нее, несмотря на теплый прием со стороны директора и учителей. Наши матери обратились к раби Либерману, директору нашей старой школы, с просьбой открыть религиозную школу в новом районе. Это происходило во время перемирия, но арабы не слишком строго соблюдали его. В Катамон по-прежнему не ходили автобусы, и мама с тринадцатилетней Хаей пешком отправилась к раби Либерману, который жил на другом конце города. По дороге им несколько раз приходилось прятаться от обстрелов.

Шли недели, и наконец долгие усилия увенчались успехом. Несколько молодых женщин открыли в маленьком одноэтажном доме в восточной части Катамона молодежный клуб. А вскоре в том же здании открылась настоящая школа.

Не описать словами, как мы ликовали, готовясь идти в новую школу. Я никак не могла примириться с утратой моего замечательного черного портфеля, пропавшего вместе со всеми школьными принадлежностями в давке у Сионских ворот. Новая сумка, которую Има сшила мне из желтоватой ткани, расстроила меня еще больше.

Наоми, которая всегда вела себя как большая, надела на спину свою тряпочную сумку и похвалила ее удобные лямки, большие пуговицы и плетеные петли. Не сразу Име, Савте и Наоми удалось уговорить меня надеть мою необычную сумку, но по дороге в школу я увидела, что у других девочек точно такие же.

— Вот один из результатов войны, — заявила Наоми, искоса на меня поглядывая, словно была на много лет старше меня.

А какое удовольствие испытывали мы, сидя в настоящем классе со старыми и новыми подругами, переехавшими в Катамон из разных концов города. Наша школа имела балкон и двор, но главное — напротив находился большой пустырь, на котором мы снова могли играть в замечательные игры нашего детства.

Без зимней одежды

Листья на пальмах, плоды которых мы съедали еще зелеными, теперь пожелтели и один за другим падали на землю. Гранатовые деревья склонили свои ветви, а виноградные листья устилали мощеный пол нашего дворика, и ветер разносил их по всему саду. Кусты роз уже стояли голыми. Наступала зима.

По вечерам, пока мы делали уроки, Има и Савта озабоченно вязали свитера. Юдале, который уже научился ходить и больше не ползал, развлекался тем, что толкал большой стул из одного конца комнаты в другой. Мы с трудом заставляли себя не обращать внимания на производимый им грохот.

— Он даже не узнает Абу, — говорила Има.

— А-ба, А-ба, — повторял малыш, не понимая значения этого слова.

— Аба, Аба\ — тут же начинали звать Рути и Иеудит, прерывая свои игры. Мы с Наоми молча глотали слезы.

Савта молчала. Лишь спицы в ее руках начинали двигаться быстрее, выдавая скрытое напряжение.

— Как же мы проживем зиму? — Има не раз высказывала вслух волновавший ее вопрос. И я не могла понять, что же ее больше тревожит: наша полная неготовность к холодной зиме или положение Абы в его далеком лагере.

Первый дождь застал меня на пути из школы. Струи воды яростно стучали по моей непокрытой голове, по тоненькому платьицу и тряпочной сумке на спине. До дому я добралась, промокнув до нитки. Школьную сумку тоже можно было отжимать.

— Вот видишь! — упрекнула я маму, доставая подмокшие учебники и тетрадки. — Эта сумка никуда не годится.

Има помогла мне разложить книги на просушку. А через несколько дней Савта принесла от наших двоюродных брата и сестры кожаные ранцы. Мне достался потертый коричневый портфель, на который я в прежнее время даже не взглянула бы. Однако теперь, наученная горьким опытом, я предпочитала его моей тряпочной сумке.

Има с Савтой связали три свитера для младших детей и принялись за одежду для меня и Наоми, когда нянечка принесла в школу несколько свитеров, пожертвованных Агентством ООН по труду и пособиям. После долгого обсуждения учительница и нянечка определили наконец, кому же раздать их. Однако я не хотела быть кем-то облагодетельствованной.

— Мы не бедные! — протестовала я. — Мы не нуждаемся в благотворительности.

Учительница объяснила, что помощь предназначается не только для бедных, но и для всех беженцев.

— А значит, для вас в первую очередь, — заключила она и велела нянечке включить мое имя в список. Несколько девочек с завистью посмотрели на меня, но, когда открыли коробку и стали раздавать свитера, их зависть мгновенно улетучилась. Такой уродливой одежды мы никогда в жизни не видели!

Почти все девочки с отвращением отказались от подарков. Первой опомнилась Хана, которая училась теперь в пятом классе.

— Какая разница, как они выглядят, важно, что теплые, — сказала она, принимая свой свитер.

Однако все остальные продолжали воротить нос от подарков. И все же учительница с нянечкой настояли, чтобы я забрала его домой.

— Мама решит, что делать, — сказали они.

Я плакала так отчаянно, что Има отложила окончательное решение. Увы, начавшиеся через три дня проливные дожди однозначно решили за нас этот больной вопрос.

Прошло две недели с тех пор, как мы получили от Абы последнее письмо. И тут мы узнали, что папа написал дяде Аврааму, что у него нет подходящей одежды. Значит, Има волновалась не зря.

А меня еще мучила мысль, что вот уже несколько дней я не могу точно представить себе, как выглядит Лба. Неужели я забываю своего отца? Потом однажды ночью он вдруг совершенно отчетливо представился мне во сне лежащим на земле в темной палатке. Его большие зеленые глаза светились в темноте. Шел дождь, и большие капли воды просачивались сквозь желтую ткань палатки. Аба собирал дождевую воду в чашку, которую держал в руках.

Я присмотрелась и увидела, что Аба по-прежнему носит белую рубашку, которая была на нем в день сдачи Старого города, и он дрожит от холода. В это время входит легионер и протягивает папе свитер.

— Это от Красного Креста, — говорит он. — Подарок для пленных.

— Но ведь он такой страшный! — говорит папин товарищ по палатке.

— У меня нет выбора, — отвечает Аба. — Главное, что он теплый.

Дрожа от холода, я вылезла из-под теплого одеяла и быстренько оделась. Пока я мылась, Има разлила по маленьким чашечкам напиток из цикория, насыпала в него бурого сахара и сухого молока. Этот "кофе" был нашим единственным питьем на протяжении долгих месяцев.

Ни слова не говоря, я надела коричневый свитер, подарок Агентства по труду и пособиям, и взяла свой старый кожаный портфель. Мы с Наоми отправились в школу, несмотря на грозу. Дорога была дальней, вдоль тротуаров бежали ручейки. Мы дрожали от холода и стучали зубами. Кисти рук у нас сначала покраснели, а потом посинели, застыли так, что трудно было держать портфели. Мы попеременно засовывали под свитер то одну, то другую руку. В это время рука, державшая портфель, продолжала мерзнуть.

Вдруг нам на головы обрушился град. Пришлось скрыться в какой-то парадной.

— Ничего страшного, — успокаивала меня Наоми. — Лучше прятаться от града, чем от пуль.

— Наверное, папу тоже бьет градом по голове, — сказала я. Наоми молча посмотрела мне прямо в глаза.

Мы подождали, пока гроза утихнет, вышли из укрытия и со всех ног побежали в школу.

Та зима была особенно холодной и такой дождливой, словно небо пыталось смыть всю грязь и мерзость, скопившуюся на земле за много месяцев войны. Почти каждое утро, когда мы шли в школу, нас щедро поливал дождь. Има купйла нам шерстяные платки на голову и тренировочные брюки, которые мы надевали под юбки и от всего сердца ненавидели. И почти каждый раз, помогая нам стягивать после школы мокрую одежду, она горевала по поводу утраты пальто, которые мы отказались надеть, выходя из Старого города. Неужели она могла позабыть стоявшую в тот день страшную жару, пожары на дороге в Еврейский квартал, все трудности, которые встретились нам на пути к Сионским воротам?

Наш дом промерз, как ледник, и не было никакой возможности обогреть его. Наши пальцы покраснели, опухли,

до них было больно дотрагиваться. Кожа трескалась, гноилась и невыносимо зудела. Пальцы распухли настолько, что трудно было натянуть ботинки. Уроки мы делали, сидя на большой кровати и покрыв ноги перьевой периной. Как ни трудно было держать ручку, мы не прекращали писать Абе, и нас не покидало беспокойство о том, как он переживает эту трудную зиму.

Прошло две недели ожиданий, и вот почтальон принес долгожданное письмо от Абы. Несмотря на сильные дожди и жестокий холод, он начинал как обычно: "Я чувствую себя хорошо, и не хватает мне только ваших дорогих лиц".

Возвращение мужчин

На Родосе полным ходом шли переговоры о перемирии, а мы все больше скучали по нашему папе. Неужели его и вправду скоро освободят? Казалось, переговоры продолжаются бесконечно. И чем дольше они тянулись, тем больше возрастало наше нетерпение. Временами казалось, что они никогда не завершатся, а значит, никогда не состоится обмен пленными.

От наших мужчин приходили письма с просьбой прислать мацу к Пейсаху. Наверное, они утратили всякую надежду на освобождение.

Когда по еврейскому календарю начался месяц тевет, освобождение заключенных казалось уж совсем маловероятным. И вдруг мы получили известие, что первая группа военнопленных уже находится в пути. Наше радостное волнение готово было выплеснуться через край. Мы не могли сосредоточиться во время уроков, не могли спокойно играть по вечерам. Мы собирались около каменных оград, тянувшихся вдоль улицы, и, позабыв про мячи и скакалки, обсуждали происходящее и громко спорили.

— Первыми освободят тех, кто попал в плен раненым, — сообщила Хана, наш неизменный источник информации.

— А еще старых и больных, — добавила ее сестра Ра-хель.

— Откуда вы знаете? — спросили Фрида и Яфале.

— Из авторитетного источника, — заявила Хана, и, уж конечно, никто не осмелился спросить ее, что это за "авторитетный источник".

Мы были разочарованы. Почти никто из наших отцов не был ни раненым, ни больным, ни старым. Потом Хана повернулась к нам и сказала:

— Вообще-то ваш отец тоже может вернуться. В конце концов, у него же есть связи!

Я чуть не дала ей пощечину. У моего папы есть "связи"? Надо же такое придумать! Я просто онемела от возмущения, зато Наоми тут же вспылила:

— Знаешь, мы уже сыты твоими глупостями! Это какие же "связи" могут быть у моего отца с арабами?

— Конечно, — настаивала Хана. — Ваш отец отвечал за всех жителей Еврейского квартала. Арабы не могут не уважать его за это. Может быть, они и отправят его домой в первой же группе пленных.

Мы в ярости бросили подруг и пошли домой. Еще сегодня утром я твердила себе, что, если Аба не придет домой с первой группой, то я просто умру. Вот умру, и все тут! Но после конфликта с Ханой я передумала. Ведь если папа вернется сейчас, это будет доказательством, что в ее дурацких предположениях есть правда!

— Не волнуйся об этом, — сказала мне Наоми. — Аба никогда не допустит, чтобы с ним обращались не так, как со всеми.

Мы посмотрели друг на друга с полным пониманием.

Несколько дней спустя в конце нашей улицы один за другим остановились два военных грузовика. Их задние дверцы распахнулись, и несколько человек в военной форме спрыгнули на землю. Затем вылезли другие люди и заковыляли по улице.

— Пленные! — в один голос закричали прохожие.

Мгновенно образовалась огромная толпа. Женщины выбегали из домов, торопливо вытирали о фартуки свои мокрые руки и присоединялись к собравшимся. Папы среди прибывших не было.

К вечеру один из освобожденных пленных принес нам письмо, письмо на иврите! Оно было от Абы. На кухне при свете керосиновой лампы мама разложила на столе два листочка бумаги, исписанных четкими, ясными еврейскими буковками. За восемь месяцев разлуки мы в первый раз увидели папин почерк на иврите!

Има начала читать вслух:

"Моим любимым, моей дорогой жене и нашим возлюбленным детям.

Сегодня каждый восьмидесятый человек возвращается домой, но я остаюсь здесь, потому что я не мальчик и не старик, не ранен, не болен, не страдаю душевным расстройством..."

Листочки дрожали в маминой руке, по щекам бежали слезы. И, конечно, все данные нами самим себе обещания, что мы, "большие" девочки, будем сильными и не заплачем, — все эти обещания рассеялись, как утренний туман.

Аба

Казалось, еще вчера сливовые деревья стояли сухими и голыми. И вот прошла ночь — и они побелели! Каким прекрасным было то утро, и как удивились мы, увидев покрывшие деревья белые цветы. Сливы стали неузнаваемы! "Ой, какая прелесть!" — в восторге кричали мы.

Как же это мы не заметили, что ветки возвращаются к жизни, что на них появляются бутоны? Должно быть, нас слишком занимали другие проблемы. Недавно была освобождена еще одна группа пленных. Сколько рассказов принесли они, сколько известий от оставшихся в лагере товарищей!

В то утро ясное, голубое, безоблачное небо посылало нам свой привет, а теплое солнышко заряжало тело энергией. Мы бегом бежали до самой школы. Часа за два до

окончания уроков в школе появился Нахум, один из папиных многочисленных двоюродных братьев. Что он здесь делает?

Глаза его сияли. Нахум вызвал меня из класса.

— Аба здесь, — сказал он. — Я видел его в Сара-фенде.

(Сарафендом назывался английский военный лагерь возле Ришон ле-Циона. Теперь это израильский лагерь под названием Црифин.)

С того счастливого дня прошли долгие годы, но я никогда не позабуду, как сияли глаза Нахума, когда он произносил два таких простых слова: Аба здесь! Кровь бросилась мне в лицо, гулко застучала в висках.

- Аба!

Я вихрем влетела в класс и, схватив свой портфель, выскочила на улицу. Наоми мчалась за мной. Нахум что-то кричал нам вслед, но мы уже ничего не слышали. Он догнал нас и всю дорогу пытался объяснить, что Аба еще какое-то время пробудет в Сарафенде и что мы должны проявить терпение. Но мы были слишком взволнованы, чтобы здраво воспринимать сказанное.

Неужели это просто совпадение, что папа возвращается именно в тот день, когда после стольких дождливых и темных недель вновь засветило солнце? Неужели мне лишь кажется, что весь мир ликует? Я не могла дождаться, пока мы добежим до дому. Наоми то и дело со свирепым выражением лица затаскивала меня с мостовой, куда я в возбуждении выскакивала, обратно на тротуар. Ну почему в такой день не остановился транспорт? Улицы казались свежеумытыми, дома сияли, словно весь мир пробудился к новой жизни. Мне чудилось, что все люди на улице смотрят только на меня.

Има уже все знала. Нахум известил ее тоже. Мы всегда будем испытывать чувство огромной благодарности к нему за то, что он поспешил принести нам радостную весть. Доведя нас до дому, Нахум ушел.

Что же они так долго делают в Сарафенде? Настала ночь. Малыши уснули, а мы спустились вниз дожидаться папу. На улице холодно, но какое нам до этого дело! Территорию освещал один-единственный фонарь. Мы с мамой и Наоми сидели на ограде, а рядом стояли Савта и дядя Ерахмиэль, только что пришедший из Тверии. Вместе с нами еще несколько семей дожидались на улице своих мужчин. Окна домов светились, потому что с некоторых пор опять появилось электричество. Мы ждали.

Вдруг поблизости послышался шум мотора. В нескольких метрах от нас остановилась машина. Из нее вышли мужчины. Кто это идет к нам в тяжелой армейской шинели со сверкающими пуговицами? На нем форменный берет цвета хаки, кого-то высматривают зеленые глаза на худом изможденном лице.

Неужели? Да! Аба! Аба!

• • •

Не таким вспоминался он мне. Казался выше. Может, это берет так изменил его внешность? Когда мы расстались, его лицо было полным, а теперь щеки запали. Да, он изменился. Девять месяцев — долгий срок.

Все собрались вокруг него. Я только успела сжать его большую руку, как вновь почувствовала в горле удушающий комок. Торопливо выдернув свою руку, я... убегала.

Опять эти глупые слезы! Они всегда появляются в самый неподходящий момент. Теперь Аба подумает, что я не рада видеть его.

Я пробежала по бетонной дорожке, проскользнула мимо лестницы, и вдруг две больших руки обхватили меня сзади, и мое лицо уткнулось в шинель с блестящими металлическими пуговицами.

Все уже разошлись по своим квартирам, а наша семья оставалась в саду. На черном фоне неба сливовое дерево стояло, воздев вверх ветви, словно руки в молитве. Может, оно и вправду возносило к небу свою благодарность?

Вид с горы Сион

Шли годы. Гробница царя Давида на вершине горы Сион заменяла нам Котель, по-прежнему находившийся в руках врагов. И каждый раз в шабат евреи со всего Иерусалима стремились к горе Сион. Нелегко было взобраться на ее крутые склоны, еще труднее спуститься к подножию. И все же в течение многих лет каждый раз после праздничного обеда мы поднимались на вершину горы. Мы стояли у гробницы царя Давида в окружении друзей-евреев и изливали душу перед Всевышним. Как и сам Давид, мы вопрошали:

— Когда же мы сможем предстать перед лицом Б-же-ственного Присутствия?

И нам становилось ясно, как чувствовал себя высланный из города Давид: "Душа моя томится по преддверию Дома Б-жьего". Мы читали минху и теилим вместе с другими евреями, собиравшимися у гробницы Давида.

Потом мы выходили из синагоги и взбирались на смотровую башню, находившуюся на крыше. Оттуда, сверху, мы смотрели на Старый город. Смотровая площадка на горе Сион всегда была переполнена людьми. Знающие рассказывали новичкам, где находится Храмовая стена и Западная стена, где стены Старого города, Еврейский квартал и Батей Махасэ, хотя не все эти места были видны с башни.

Мы молча и подолгу стояли, изо всех сил напрягая глаза. Может быть, удастся увидеть наш дом? Вот справа долина Шилоах (Сильван), застроенная маленькими домиками. Слева от нее была стена, стена Старого города, а за ней идущая вниз улица.

— Это ступенчатая лестница к Котелю, — рассказывала Има.

А вот за улицей видно большое длинное здание с закругленной крышей.

— Вот он, вот наш дом — Батей Махасэ! — кричали мы каждый раз, словно впервые, ощущая глубокое волнение. — Батей Махасэ! Здание-то стоит!

Потом мы пытались отыскать свою квартиру. Вновь напрягали глаза и отсчитывали окна: первое, второе, третье, а теперь четвертое, наше окно. Вне сомнения, это наше широкое окно, у которого мы столько времени провели в детстве, где так любили сидеть и наблюдать за людьми, спускавшимися к Котелю. А еще мы видели следы сажи по обе стороны от окна. Что же, квартира сгорела? Или уцелела, как каменная стена, как окно, как купол крыши? Сотни раз я напрягала глаза, пытаясь рассмотреть за стеклом лицо: мужчину, женщину или ребенка, например, маленькую арабскую девочку. Но нет, с такого расстояния не разглядеть ребенка. Тогда я пыталась высмотреть хоть ка-кие-то признаки жизни: раздуваемое ветром мокрое белье на веревках, развешенные для проветривания одеяла. Но всегда я видела лишь пустое окно. И потому следы гари на стене лишь усиливали впечатление, что в доме никто не живет.

— Наш дом ждет нас, — говорила Наоми.

Никогда не замечали мы и никакого движения по узкой улочке, которую в шабат всегда заполняли толпы людей, двигавшихся к Котелю. Да и понятно: какой интерес к Котелю могли испытывать арабы?

Синагогу Хурва вообще не было видно. Но почему же не возвышается над другими зданиями ее круглый купол? Я слишком хорошо знала причину, но сердце отказывалось верить глазам. Да, я хорошо помнила, что там случилось. Ведь мы собственными глазами видели разъяренные толпы людей за спинами выстроившихся цепью легионеров, красное небо и искры, разлетающиеся во все стороны. Стоило вспомнить об этом — и я вновь ощущала запах дыма и гари.

Потом я отходила от ограды смотровой башни. Стояла в сторонке, и никто не прерывал моих воспоминаний. Вот перед моим мысленным взором представала Хурва моего детства. Мне даже не требовалось закрывать глаза. Без

всяких усилий в памяти всплывала мирная картина: в пятницу вечером мы с Наоми идем в синагогу и радостно распеваем Леха Доди вместе со всеми евреями, любуемся дивным потолком глубокого синего цвета, усыпанным звездами, и светильниками с прозрачными стеклянными подвесками. Да, лучше я буду вспоминать Хурву такою, во всей ее былой красе.

Шли годы. Мы росли. Теперь уже мы ходили на вершину горы Сион не с родителями, сестрами или младшим братом. Каждый раз в шабат со своими друзьями направлялись мы помолиться у гробницы царя Давида. Недавно вымощенная дорога к горе всегда была полна людей.

После службы мы по-прежнему любили взбираться на смотровую площадку на крыше. Моше Рабейну поднялся на вершину горы Нево, молясь и надеясь, что ему будет разрешено войти в Землю Израиля.

"Издали будешь взирать ты на эту землю, но войти в нее нет тебе дозволения",— так ответил ему Б-г. И взошел Моше Рабейну на Ар Ааварим и оттуда, издалека, смотрел он на Землю Обетованную, на Храмовую гору.

Гора Сион стала нашим Ар Ааварим. Нам тоже дозволялось только смотреть.

В обратный путь

Прошло девятнадцать долгих лет. Смогло ли время умерить боль, залечить наши раны?

• • •

Наступил понедельник, 26-е число месяца ияра 5727 года (5 июня 1967 года). Мы слушали восьмичасовой выпуск новостей.

— С юга на экранах радаров появились египетские самолеты... Они обстреляли... Наши вооруженные силы открыли ответный огонь...

Не успели мы осознать эту новость, как завыли сирены. И снова сидим мы в убежище, прислушиваясь к отзвукам разрывов и читая Теилим.

Снова была война, и вновь ожили наши воспоминания. Затхлая кладовая, мощные взрывы, кошмарные разрушения. Теперь все началось сначала. На нас одновременно обрушились удары с юга, с севера и в центре страны. Снова враги предприняли попытку разрушить наше государство.

Прошло двадцать четыре часа томительного напряжения и страха, и вот мы услышали замечательные новости. Сбиты сотни вражеских самолетов! Конечно, все воспрянули духом, но не утихла тревога за наших солдат. В убежищах Иерусалима детский плач сливался с голосами молящихся. Прошел еще один трудный, критический день. И вдруг радиопередачу прервал взволнованный голос диктора:

— Западная стена в наших руках! Я повторяю: Котель Амаарави в наших руках!

Неужели это возможно?

Заплакали все.

Эта война оказалась значительно короче, чем можно было предполагать, а ее результаты превзошли все самые смелые ожидания. Мы получили опять огромную территорию Земли Израиля: Хеврон, Бейт Лехем, Шхем, Старый город в Иерусалиме, Храмовую гору. Еврейскому народу чудесным образом было возвращено наследие предков, авторитет Израиля высоко поднялся в мире.

Хотя Котель Амаарави и находился снова в наших руках, я не сразу нашла в себе силы отправиться туда. Война закончилась, но слишком высокую цену заплатили мы за победу. Слишком глубоки и болезненны были нанесенные нам раны, так что даже радость победы мы ощутили сначала далеко не в полной мере.

Должно было пройти какое-то время, чтобы я осознала: скорбь и боль о павших никак не могут умалить нашей признательности за чудесную победу. Я начала понимать, что Шестидневная война явилась еще одним шагом на пути к освобождению еврейского народа. Процесс этот на наших глазах набирал силу и мощь.

И только тогда ощутила я полное счастье и возблагодарила небеса за все, дарованное нам. И тогда меня преисполнило желание посетить Старый город и Котель.

И вот вместе с моим мужем Хаимом мы выходим из автобуса около почтамта, на ближайшей остановке к Старому городу. Теперь дорога на Яффу открыта, исчезла стена, перегораживающая улицу и разделявшая Старый город и "новый" Иерусалим.

Мы шли по Яффской дороге в тот район, куда нога еврея не могла ступить в течение девятнадцати лет. Перед нами высилась стена Старого города. Как странно: мы можем подойти и дотронуться до нее. Я глянула направо. Сплошные остовы выгоревших домов. Они смотрели на меня, как призраки. Часть дверей была забита, в других домах на месте дверей зияли дыры — память о разграбленных магазинах.

— Это же старый торговый центр! — вспомнила я.

Мы спускались по широкой улице. Там, внизу, были ворота в стене. Мое сердце забилось часто-часто. Яфф-ские ворота! Возможно ли это? Справа от ворот вырисовывался силуэт крепости с башней — башней Давида. В большом волнении прошли мы через древние ворота. Площадь между воротами и шуком была переполнена людьми, как и в старые времена, только сами люди, пожалуй, немного изменились.

Мы прокладывали путь через толпу. И с каждым шагом мое удивление возрастало: дорога действительно открыта! Мы свернули направо, в сторону Армянского квартала, и остановились перед высокой стеной, в верхней части которой угрожающе торчали вцементированные куски битого стекла. Устрашающее здание с забитыми окнами.

— Это же Кишле, — в волнении воскликнула я.

— Да, это Кишле. Ты тоже помнишь ее? — удивился Хаим.

Помню ли я? Конечно. Это была недоброй славы английская тюрьма. Как все мы боялись этого места, особенно наши парни с их нелегальным оружием!

В дверях ужасной тюрьмы стояли солдаты. Но теперь мы подошли к ним без страха. Ведь это были не хмурые британские солдаты. Теперь здесь стоят наши израильские юноши. Мы прошли мимо здания. Здесь англичане всегда перегораживали узкий проход во время комендантского часа. И я вновь почувствовала себя, как освободившийся узник: он верит и не верит в свою свободу, в то, что может идти куда угодно, без запретов и ограничений.

— Савта, иди сюда, — хотелось позвать мне бабушку. — Смотри, мы можем прямо идти здесь, по главной дороге, не предъявляя удостоверений личности, не пробираясь по боковым переулкам.

Но Савта не услышит меня, ее уже нет на свете.,Мы идем дальше.

Вдруг дневной свет померк. Дорогу солнечным лучам перегородил нависший над головой свод. Сердце забилось быстрее, я снова стала маленькой девочкой, возвращающейся из школы на автобусе маршрута 2а. Улица постепенно расширялась, делалась все светлее. Чем дальше мы шли, тем больше я волновалась. Скоро мы дойдем до поворота. Там старый автобус всегда замедлял ход, едва не задевая за стены домов.

Еще несколько шагов — и вот они, Сионские ворота. Теперь они широко распахнуты. Дрожа с ног до головы, я подошла к ним, прижалась головой к камню. Глазам моим представилась свежая надпись: "Шма Исраэль. Слушай, Израиль! Ашем, наш Б-г, Ашем един!"

— Здесь мы вышли из Старого города, — хрипло прошептала я, и перед моим мысленным взором предстала толпа толкающихся, отпихивающих друг друга людей, пытающихся протиснуться сквозь узкий проход в заграждении. Нам чудом удалось спастись. Я остановилась и громко прочитала благодарственную молитву: "Благословен Ты, Свершивший для меня чудо на этом месте". И Хаим ответил: "Амен!"

И вдруг я почувствовала, что надо торопиться. Слишком долго мы не были в Старом городе, слишком долго нам приходилось довольствоваться лишь взглядом издалека.

— Пойдем домой, — сказала я и неожиданно для самой себя бросилась бежать.

Мимо промелькнул армянский жилой комплекс, показались сефардские дома и школа.

— Вот он! Вот мой дом! — закричала я. — Мы пришли!

Хаим стоял рядом со мной. Справа раскинулась тихая Сильванская долина с ее маленькими домиками, окруженными кактусами.

— Какой невинный вид у этой долины, — сказала я. — Трудно поверить, что отсюда били пушки.

— Давай зайдем, — промолвил наконец Хаим.

У входа на Дойче Плац теперь не было железных ворот. Мы прошли под широкой каменной аркой и свернули направо, во двор.

— Кто же здесь живет? — заинтересовалась я, заметив, что двор только что вымощен. Из комнаты раздавались юные голоса, голоса мальчиков, учивших Тору.

— Что это? — удивилась я. — Бейт мидраи/1

— Это ешива. Ешиват Акотель. Большая часть Еврейского квартала еще лежит в руинах. Эти мальчики — ха-луцим, первые поселенцы. Раби Бина привел их сюда сразу после войны. И они основали здесь ешиву.

Мы прошли на центральный двор. В земле виднелись три квадратных выступа. О чем-то они напоминали мне. Ах да, здесь были колодцы. Сюда, на дно этих колодцев наши защитники сбрасывали винтовки, свое последнее оружие. Наверно, теперь оно уже заржавело? Я перевела взгляд на кладовые в углу двора, послужившие нам последним убежищем. Мы стояли у входа в темный коридор.

— Вот здесь мы сидели в ожидании смерти, — прошептала я.

Голоса мальчиков, учивших Гемару, стали громче. И вновь я подумала о бабушке.

— Ты слышишь, Савта? — хотелось мне спросить у нее. — Ты слышишь, здесь, в твоем доме, снова учат Ге-мару. Ам Исраэль хай — еврейский народ жив!

Наша квартира была на верхнем этаже. Мы стали искать лестницу, но она оказалась разрушенной, подняться было невозможно.

Тогда мы отправились на пустырь. Меня поразили груды обломков, булыжника, мусора.

— Этого не может быть! — воскликнула я. — Ведь мы все стояли тут, в чистом поле, в день сдачи Еврейского квартала. Откуда же здесь эти развалины?

Ответ мог быть лишь один. Значит, арабы, захватив квартал, продолжали разрушать его. Они не стали ни восстанавливать, ни заселять район. А немногие арабские семьи, поселившиеся в развалинах, не предприняли ни малейшей попытки что-то расчистить, починить, воссоздать.

Вся местность выглядела какой-то заброшенной и безжизненной. С какой жестокостью обрушили арабы свою злобу даже на деревья и камень! Кроме нашего дома, который судьбе было угодно сохранить, я не могла узнать ни одного здания. Не в силах распознать, где и что находилось, я предоставила Хаиму возможность выбирать дорогу. Мы вышли в какое-то место, где раньше явно пролегала улица.

— Это дорога в Еврейский квартал, — заявил мой муж, но я не могла уловить сходства с оживленной улицей из моих детских воспоминаний.

— А это вход в Хурву, — сказал Хаим, указывая на проем в стене. Мы прошли во двор, увидели сбоку несколько маленьких строений. Спустившись на два пролета широкой старой каменной лестницы, мы оказались на просторной пустой площадке.

— Вот теперь мы внутри синагоги, — Хаим буквально сиял от радости.

А я замерла на лестнице, не в силах произнести ни слова. Сколько я ни вглядывалась, нигде не могла найти ни малейшего напоминания о величественной синагоге моего детства. Наконец я сказала:

— Боюсь, ты ошибаешься.

— Вовсе нет. Вот восточная стена с нишей для арона Кодеша, а это бима. Смотри, и пол уже расчистили от обломков.

Я нагнулась. Под слоем пыли действительно светилось мраморное покрытие пола.

— Да, это действительно пол Хурвы, — грустно подтвердила я.

Я посмотрела на какой-то обрубок, оставшийся от разбитой вдребезги бимы, — и спрятала лицо в ладонях. Значит, это действительно Хурва. Это все, что осталось от величественной синагоги, от ее великолепного Святого Ковчега, разукрашенных стен, окон с витражами, купола со звездами, светильников. Все, все превращено в руины!

Не помню, сколько я просидела на ступеньках. Вдруг из бокового строения послышался ослиный крик. Я вскочила на ноги и заглянула внутрь. Два осла мирно жевали солому, повсюду валялся навоз. От этого зрелища душившие меня слезы прорвались наружу, потоком полились по щекам.

Хаим стоял рядом со мной, и лицо его так и излучало радость.

— Как ты можешь улыбаться?! — набросилась я на него.

— А как ты можешь плакать?

— Наша чудесная синагога, наш святой дом молитвы превращен в хлев. И ты хочешь, чтобы я не плакала?

— А разве ты забыла рассказ из Гемары? — спросил мой муж. — Когда Священный Храм был разрушен, раби Акива и его сподвижники отправились в Иерусалим. Когда они дошли до Храмовой горы, то увидели, что в Святилище забрела лиса. Все остальные мудрецы заплакали, а раби Акива засмеялся. Мудрецы спросили его:

— Почему ты смеешься?

А он ответил вопросом на вопрос:

— А почему вы плачете?

И они сказали ему:

— Но ведь в Торе сказано относительно Святилища, что, если кто-нибудь, не являющийся священником, войдет в это место, то он погибнет. А теперь сюда ходят лисы. Разве можем мы не рыдать?

А раби Акива ответил:

— А вот я как раз поэтому и ликую. Ибо теперь я уверен, что как сбылось пророчество о разрушении, так же сбудется и предсказание об освобождении и восстановлении Иерусалима и нашего Священного Храма.

— Ты вот плачешь, а я счастлив, — продолжал мой муж. — Я счастлив, что Хурву не превратили в христианскую церковь или мечеть. Я счастлив, что, не считая нескольких семей беженцев, арабы не стали заселять Еврейский квартал и восстанавливать его. Значит, в глубине души они всегда чувствовали, что мы вернемся.

— Верно, — согласилась я, немного воспрянув духом. — Теперь мы сможем спокойно восстанавливать Хурву.

— Мы будем восстанавливать весь Еврейский квартал, включая Хурву Как исполнилось пророчество о разрушении, так же исполнятся и все пророчества о восстановлении Иерусалима.

Я медленно поднялась со ступенек и подошла поцеловать мраморный остов бимы. Потом мы направились к Ко-телю. Вновь шли мы вниз по улице, и только теперь я заметила, что ступенчатый спуск исчез, вместо него проложена крутая и узкая заасфальтированная дорога. Легким шагом спускались мы по ней. Я чувствовала себя словно во сне. Вот сейчас глазам моим вновь откроется Стена. "Шир Амаалот..." "Когда Ашем возвратит пленников Сиона, мы будем как во сне..." Казалось, сам по себе зазвучал псалом царя Давида.

И вот я, наконец, стою перед Котелем. Как отличается он от Стены, которую я помню. Я стою на открытой просторной площади, вымощенной гладкими камнями. Теперь перед нашими глазами значительно больший участок Стены. Раньше ее узкий высокий кусок был с обеих сторон зажат арабскими домами, которые, казалось, всегда старались задушить ее. Теперь все эти дома исчезли.

Огромная толпа женщин, мужчин и детей заполняла площадь. Меня поразило разнообразие собравшихся людей. Религиозные и нерелигиозные евреи, сефарды и аш-кенази, новые иммигранты и жители Израиля. Весь еврейский народ!

Хаим пошел на мужскую половину, я — на женскую. Подошла к Котелю, приложила руки к камню, поцеловала его. И закрыла глаза.

Многие плачут, встретившись с Котелем после долгой разлуки, а я нет. Напротив, меня переполняло дотоле неведомое чувство огромной духовной радости, своей близости к Б-гу. И это чувство проникало в мое существо. Я чувствовала, как радость переполняет меня, выплескивается через край, перетекает от меня к другим людям и от них обратно ко мне.

Я не плакала, потому что это была уже не Стена Плача. Стена Плача — воспоминание о разрушении нашего Бейт Амикдаша — стала местом радости, местом искупления.

Я открыла глаза и присмотрелась к женщинам, стоявшим по соседству. Некоторые из них молились вслух, раскачиваясь в такт своим словам, другие — так тихо, что лишь видно было движение губ, но не слышно ни звука.

Те, кто знал молитвы, читали длинные отрывки из Си-дура, другие произносили собственные слова. Были люди, которые ни разу в жизни не произнесли слов формальной молитвы, но их сердца без слов обращались к Б-гу. Некоторые вообще не молились, они просто подходили к Стене и молча просовывали записочки в щелочки между древними камнями.

Со всех сторон звучали молитвы — самые разные, их произносили с разным акцентом, пели на разные лады. Здесь у Стены евреи были единым и неделимым народом. Здесь все были равны.

Потом я посмотрела на саму Стену. На нижний ряд камней, огромных, древних, растрескавшихся, потом на верхние ряды. Чем выше, тем меньше становились камни, тем плотнее прилегали друг к другу, пока не сливались, наконец, с голубым куполом неба. Там, где-то в вышине, находились небесные врата, через которые достигали Всевышнего наши искренние молитвы.

Долго стояла я там, ощущая себя частицей единого целого, крупицей избранного народа. И губы мои шептали молитву, ту же молитву, которую произносили мы у себя дома в дни войны и опасности: "И в Иерусалим, Твой город, вернись в милосердии..."

А потом на мои губы попросилась другая молитва, молитва, рожденная в моем сердце:

— Прошу тебя, Ашем, да будет Твоя воля, чтобы возродить этот древний город из груды пыли и развалин, чтобы среди этих обугленных камней отстроилась вновь наша Хурва, дом учения и молитвы, и чтобы в третий раз и уже навсегда из этой единственной Стены возродился Священный Храм. И пусть эта новая и совершенная постройка навеки принадлежит нам и станет вечным домом для нас, для Ам Исраэль.