Книга первая. За Иорданом

Книга 1 – За Иорданом

Глава 1

Доколе Господь не даст покоя братьям вашим, как вам, и доколе и они не получат во владение землю, которую Господь, Бог ваш, дает им за Иорданом; тогда возвратитесь каждый в свое владение, которое я дал вам.
Втор. 3, 20

Ноябрь 1946
Добро пожаловать на Кипр.
В.Шекспир
Самолет затарахтел по разбитой посадочной полосе и остановился перед огромным щитом с надписью: "Добро пожаловать на Кипр".
Марк Паркер посмотрел в иллюминатор и увидел в отдалении, среди гор северного побережья, причудливые зазубрины хребта Пентадактилос. Примерно через час он будет на перевале по дороге в Кирению. Паркер поднялся, поправил галстук, опустил засученные рукава рубашки и надел пиджак. "Добро пожаловать на Кипр, добро пожаловать на Кипр…" - звучало у него в голове. Это же из "Отелло", подумал он, но не смог припомнить, что там дальше.
- Что нибудь такое везете? - спросил таможенный инспектор.
- Два фунта героина сырца и каталог порнографических картинок, - ответил Марк, ища глазами Китти.
Шутники эти американцы, подумал инспектор, пропуская его. Подошла девушка - агент британской туристической компании.
- Мистер Паркер?
- Так точно.
- Звонила миссис Китти Фремонт, она извиняется, что не смогла вас встретить, и просила ехать прямо в Кирению. Она заказала для вас номер в отеле "Купол".
- Спасибо, мой ангел. А как здесь поймать такси в Кирению?
- Сейчас устрою, сэр. Буквально несколько минут.
- Здесь найдется чего нибудь выпить?
- Конечно, сэр. Кафе в конце зала.
Прислонившись к стойке бара, Марк маленькими глотками прихлебывал обжигающий черный кофе. "Добро пожаловать на Кипр… добро пожаловать на Кипр" - хоть убей, не мог вспомнить, как там дальше.
- Вот так встреча! - загудел рядом голос. - Я еще в самолете подумал, что это вы. Марк Паркер, верно? Держу пари, вы меня не помните.
Нужное подчеркнуть, подумал Марк. Это было: в Риме, Париже, Лондоне, Мадриде; в баре Хозе, в трактире Джеймса, в кабачке Жака, в притоне Джо. В то время я писал о: войне, революции, военном перевороте. В ту ночь со мной была: блондинка, брюнетка, рыжеволосая, а то и двухголовая.
Неожиданный приятель между тем не умолкал:
- Помните, я заказал тогда мартини, а у них не оказалось вермута. Припоминаете?
Марк вздохнул и глотнул кофе в ожидании новой атаки.
- Я знаю, вам все это говорят, но я и в самом деле с удовольствием читаю ваши репортажи. Что поделываете на Кипре? - Он подмигнул и толкнул Марка в бок. - Держу пари, опять что нибудь этакое… Почему бы нам не встретиться где нибудь да не выпить? Я остановился в Никосии в "Паласе". - Он протянул визитную карточку. - И кое какие связи у меня есть. - Он снова подмигнул.
- Простите, мистер Паркер. Машина ждет вас.
Марк поставил чашку на стойку.
- Мне было очень приятно, - буркнул он и двинулся к выходу. За дверью карточка полетела в урну.
Такси тронулось. Марк откинулся на спинку сиденья, на мгновение закрыл глаза. Хорошо, что Китти не смогла приехать в аэропорт. Столько прошло времени, столько надо сказать и столько вспомнить! При мысли о скорой встрече с ней его охватило волнение. Китти, красавица Китти!
…Кэтрин Фремонт - этакая "девчонка с нашего двора", в одном ряду с домашним яблочным пирогом, сосиской в булке, бруклинской кукурузной лепешкой - точная копия рекламного сорванца: торчащие косички, веснушки, скрепки на зубах. Но в один прекрасный день скрепки исчезли, появилась губная помада, округлился на груди свитер - гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. Марк улыбнулся: какая же она была красивая тогда, какая свежая и чистая.
…И Том Фремонт, столь же незыблемая часть американской традиции. Стриженый "под ежик", с вечной мальчишеской улыбкой на губах, пробегающий стометровку за одиннадцать секунд, с тридцати футов забрасывающий мяч в баскетбольную корзину, способный с закрытыми глазами собрать автомобиль последней марки. С тех пор как Марк помнил себя, Том Фремонт был его самым близким другом.
…Том и Китти. Яблочный пирог и мороженое… горячие сосиски с горчицей. Типичный американский парень, типичная американская девушка, типичнейший Средний Запад, штат Индиана. Да, Том и Китти подходили друг другу, как дождь и весна.
Китти была очень серьезной, задумчивой девушкой, с какой то тихой грустью во взоре. Наверное, только Марк принимал эту грусть всерьез - для остальных Китти оставалась воплощением оптимизма и надежности: твердо держала руль обеими руками, всем находила верные слова, всегда сохраняла рассудительность. И все же грусть никогда не покидала ее - Марк знал об этом.
Он часто спрашивал себя, почему его так влечет к Китти? Может быть, потому, что она кажется такой неприступной? Китти всегда была девушкой Тома, и ему оставалось только завидовать другу.
Когда Том и Марк учились в университете, они жили в одной комнате. Весь первый год Том страдал из за разлуки с Китти. Марк помнил, как ему часами приходилось выслушивать горестные жалобы, успокаивать его. Потом настало лето, и Китти уехала в Висконсин. Она была еще школьницей, и родители хотели, чтобы разлука поумерила пыл молодых людей. Том и Марк тем временем на попутных подались в Оклахому подработать на нефтепромыслах.
К началу нового учебного года Том основательно поостыл. Переписка с Китти становилась все реже, а его свидания с разными девицами в университетском городке - все чаще. Казалось, все кончено между новоиспеченным светским львом и ждавшей его дома девушкой. На последнем курсе Том уже почти не вспоминал о Китти. Лучший нападающий баскетбольной команды, он стал кумиром университета. Что же касается Марка, то он довольствовался тем, что купался в лучах славы друга. А сам приобрел славу бездарнейшего студента журналиста за всю историю их alma mater.
Но вот поступила в университет Китти, и грянул гром!
За месяц до выпускных экзаменов Том и Китти решили пожениться. Прихватив с собой в качестве свидетелей брачной процедуры Марка и Эллен, они с четырьмя долларами и десятью центами на всех пересекли на старом "форде" границу штата и пустились искать мирового судью. Медовый месяц молодожены провели на заднем сиденье драндулета, который застревал в грязи проселочных дорог, а в дождь протекал, как сито. Многообещающее начало для образцовой американской четы.
Они держали свой брак в тайне еще год после того, как Том закончил университет. Тем временем Китти прошла курсы медсестер. Ходить за больными, думал Марк, - это как раз для Китти.
Том боготворил ее. Раньше он был необуздан, чересчур уж независим. Теперь все переменилось, и он все больше входил в роль образцового мужа. Начал с чуть ли не самой маленькой должности в крупной рекламной фирме. Поселились они в Чикаго. Китти работала сестрой в детской больнице. Они пробивали себе дорогу дюйм за дюймом, чисто по американски. Сначала квартира, потом маленький домик, потом новый автомобиль, выплаты в рассрочку и большие надежды. Китти забеременела, и родилась Сандра…
Такси замедлило ход, въезжая в предместья Никосии - столицы Кипра, что раскинулась на коричневой равнине между северной и южной горными цепями.
- Говорите по английски? - спросил Марк шофера.
- Да, сэр.
- Там, в аэропорту, надпись: "Добро пожаловать на Кипр". А как полностью - как там дальше?
- По моему, никак. Это просто для туристов.
Въехали в город. Ровная местность, желтые каменные дома под красной черепицей, море финиковых пальм - все это напомнило ему Дамаск. Шоссе тянулось вдоль древней венецианской стены, очерчивающей старый город идеальной окружностью. На фоне неба Марк разглядел минареты близнецы в турецком квартале города. Эти минареты были пристроены к Святой Софии - превращенному в мечеть величественному собору времен крестовых походов. Проезжая вдоль крепостной стены, они миновали укрепления, увенчанные сооружениями, напоминающими гигантские наконечники стрел. Марк уже бывал на Кипре и помнил, что этих торчащих на стене стрел было одиннадцать… Странное число. Он хотел было спросить у шофера, почему именно одиннадцать, но промолчал.
Через несколько минут Никосия осталась позади. Они продолжали путь по равнине на север, минуя одну за другой похожие друг на друга деревни с серыми глинобитными домиками. В каждой высилась водонапорная башня с надписью: построена милостью Его Величества короля Великобритании. На бесцветных полях крестьяне убирали картофель, погоняя мулов великолепной местной породы.
Такси набрало скорость, и Марк опять погрузился в воспоминания.
…Марк и Эллен поженились вскоре после Тома и Китти. Брак с первого же дня стал мучением. Два хороших человека, не созданных друг для друга. Они не расходились только благодаря спокойной, мягкой мудрости Китти. Оба приходили к ней по очереди излить душу. И Китти умудрялась поддерживать их союз даже тогда, когда никакой надежды на его спасение не оставалось. Потом он все же рухнул окончательно, и они разошлись. Марк благодарил судьбу, что у них не было детей.
После развода он перебрался в восточные штаты и, не задерживаясь подолгу ни на одной работе, превратился из бездарнейшего на свете студента в бездарнейшего на свете газетчика. Марк стал одним из тех летунов, которые часто встречаются в газетном мире. Это была не тупость, не отсутствие таланта, а всего лишь полнейшая неспособность найти свое место в жизни; Марк был творческой натурой - рутинная работа глушила его творческие силы. Тем не менее у него не появилось желания попытать счастья на писательском поприще. Марк знал, что не осилит этой каторги. Так он и прозябал в подвешенном состоянии - что называется, ни рыба ни мясо.
Каждую неделю он получал письма от Тома - о продвижении по службе, о любви к Китти и Сандре.
Приходили письма и от Китти, трезвые комментарии к восторженным строкам Тома. Китти держала Марка в курсе дел его бывшей жены, пока Эллен вновь не вышла замуж.
В 1938 году мир внезапно раскрылся перед Марком Паркером. В АСН, Американском синдикате новостей, оказалась вакантная должность в Берлине, и он из газетчика неудачника вмиг преобразился в респектабельного международника.
На новой работе Марк обнаружил недюжинные способности. Он нашел стиль, свойственный ему одному, Марку Паркеру, и никому больше. Марк не стал звездой прессы, но у него открылся безошибочный инстинкт, отличающий истинного газетного волка: он чутьем угадывал будущую сенсацию, когда она еще только назревала
Мир представлялся ему сущим балаганом. Марк изъездил вдоль и поперек Европу, Азию и Африку. У него было имя, он любил свое дело, пользовался кредитом в баре Хозе, в трактире Джеймса, в кабачках Джо и Жака, и у него был неисчерпаемый запас блондинок, брюнеток и рыжих для пополнения придуманного им клуба "красотка месяца".
Когда началась война, Марк носился по всему свету как угорелый. Было приятно изредка возвращаться в Лондон, где его обычно ждала стопка писем от Тома и Китти.
В начале 1942 года Том Фремонт пошел добровольцем в морскую пехоту. Он погиб в Гвадалканале. Через два месяца Сандра умерла от полиомиелита.
Марк взял внеочередной отпуск, чтобы съездить в Штаты, но, пока добирался, Китти Фремонт куда то уехала Он безуспешно искал ее, пока не пришлось вернуться в Европу. Она словно исчезла с лица земли. Грусть, которую Марк всегда ловил в глазах Китти, теперь казалась ему сбывшимся пророчеством.
Сразу после войны он опять вернулся в Америку, чтобы начать новые поиски, но след Китти давно простыл.
В ноябре 1945 года АСН командировал его в Европу писать о Нюрнбергском процессе. К этому времени Марк стал уже общепризнанньм авторитетом в международной журналистике. Из Нюрнберга он прислал серию блестящих статей и оставался там, пока нацистских главарей не вздернули. Перед тем как отправить его в Палестину, где, по всем приметам, назревал военный конфликт, АСН предоставил Марку отпуск, в котором тот и в самом деле очень нуждался. Он решил провести отпуск, как подобает Марку Паркеру - со знакомой француженкой, работавшей в Афинах сотрудницей ООН.
И тут то, как гром среди ясного неба, на него обрушилась новость. Марк сидел в американском баре в Афинах, коротая время с коллегами газетчиками, как вдруг разговор зашел об американской сестре милосердия, которая творит чудеса в приюте для греческих сирот. Один из корреспондентов только что вернулся оттуда и собирался написать о том приюте.
Этой сестрой милосердия была Китти Фремонт.
Марк тут же послал запрос и узнал, что она в отпуске на Кипре…
Равнина кончилась, и такси стало взбираться в гору по узкой извилистой дороге через перевал Пентадактилос.
Смеркалось. На перевале Марк попросил шофера остановиться. Он вышел из машины и посмотрел вниз на Кирению, маленький, похожий отсюда на драгоценное украшение городок, прилепившийся к подножию горы у берега моря Наверху слева виднелись руины монастыря святого Илариона - древней крепости, которую легенды связывали с Ричардом Львиное Сердце и красавицей Беренгарией. Хорошо бы вернуться сюда вместе с Китти, подумал Марк.
Пока они добирались до Кирении, почти стемнело. Городок сплошь состоял из выбеленных известью домиков с красными крышами. Над ними возвышалась крепость, стены которой тянулись до самого моря. Трудно было представить себе что нибудь более живописное, старомодное, причудливое. Они миновали миниатюрную гавань, объехали мол, на одной стороне которого был причал, а на другой - старое укрепление, башня Девы.
С давних пор Кирению, один из самых мирных уголков на земле, облюбовали художники и отставные офицеры англичане.
Неподалеку от гавани вздымалась глыба отеля "Купол". Огромное бесформенное здание казалось неуместным на фоне сонного городка. Тем не менее "Купол" стал со временем одной из достопримечательностей империи. Всюду, где развевался Юнион Джек , отель знали как место встречи англичан. Это был лабиринт нависающих над морем баров, террас и веранд. Длинный, в добрую сотню метров пирс соединял гостиницу с маленьким островком в море, идеальным местом для купанья и солнечных ванн.
Такси остановилось. Выбежавший носильщик подхватил багаж. Марк расплатился с шофером и оглянулся вокруг. Был ноябрь, но погода стояла теплая и ясная. Самое подходящее место для свидания с Китти Фремонт!
Портье протянул Марку записку: "Дорогой Марк! Я застряла в Фамагусте до девяти часов. Пожалуйста, прости. Умираю от волнения. Пока".
- Цветы, бутылку виски и ведерко льда, - приказал Марк.
- Миссис Фремонт позаботилась обо всем, - ответил портье, передавая ключи носильщику - У вас смежные комнаты с видом на море.
Марк заметил ухмылку на лице портье, ту же грязную ухмылку, которой встречали его во всех гостиницах мира, когда он являлся с женщиной. У Марка мелькнуло странное желание все объяснить портье, но он удержался: пусть этот чертов похабник воображает что ему угодно.
Полюбовавшись темнеющим морем, он распаковал багаж, налил себе стакан виски с содовой и выпил, лежа в горячей ванне.
Семь часов… Ждать оставалось целых два часа.
Он открыл дверь в комнату Китти. Пахло приятно. Купальный костюм и несколько выстиранных пар чулок висели над ванной. У кровати рядом стояли туфли, на туалетном столике - парад косметики. Марк улыбнулся и подумал, что даже в отсутствии Китти бросалось в глаза, что здесь живет красивая женщина. Он вернулся к себе и растянулся на кровати. Как отразились на ней эти годы? Какие следы оставило перенесенное горе? Китти, милая Китти… Дай Бог, чтобы у тебя все было хорошо… Сейчас ноябрь сорок шестого, стал прикидывать Марк, когда же он видел ее в последний раз? В тридцать восьмом, незадолго до отъезда в Берлин. Восемь лет… Китти, стало быть, уже двадцать восемь.
Слишком много волнений для одного дня. Марк начал клевать носом.
Звяканье кубиков льда, звук, ласкающий слух Марка, поднял его из глубокого сна. Он протер глаза, потянулся за сигаретой.
- Вы спите словно под наркозом, - произнес явно британский голос. - Я стучал целых пять минут. Пришлось попросить коридорного открыть дверь. Вы, надеюсь, не сердитесь, что я налил себе стаканчик?
Голос принадлежал Фреду Колдуэллу, майору британской армии. Марк зевнул, потянулся, чтобы стряхнуть остатки сна, и посмотрел на часы. Четверть девятого.
- Что вы делаете здесь на Кипре, черт возьми? - спросил он гостя.
- Мне кажется, скорее я должен спросить вас об этом.
Марк закурил и посмотрел на Колдуэлла. Он не испытывал к нему ни симпатии, ни антипатии, скорее всего, он просто презирал его. До этого они встречались дважды. Колдуэлл был адъютантом полковника, ныне бригадного генерала Брюса Сазерленда, очень толкового фронтового командира. Первая их встреча состоялась во время войны где то в Нидерландах. В одном из своих репортажей Марк тогда написал о тактическом промахе британского командования, который стоил жизни полку. Во второй раз они встретились в Нюрнберге, на процессе. В свое время соединение Брюса Сазерленда первым вступило в немецкий концлагерь Берген Бельзен. Оба, Сазерленд и Колдуэлл, выступали свидетелями.
Марк пошел в ванную, плеснул в лицо холодной воды и стал искать полотенце.
- Чем могу быть полезен, Фредди?
- Из Си Ай Ди позвонили сегодня в штаб и сообщили о вашем прибытии. У вас нет официальных полномочий.
- Господи, что за подозрительность! Сожалею, но придется разочаровать вас, Фредди. Я здесь просто в отпуске по пути в Палестину.
- Мой визит неофициальный, Паркер, - сказал Колдуэлл. - Просто у вас несколько повышенная чувствительность от наших прошлых встреч.
- Ну и память у вас! - воскликнул Марк и стал одеваться.
Колдуэлл налил ему виски. Марк смотрел на офицера и спрашивал себя, почему тот всегда его так раздражает. В Колдуэлле ощущалось высокомерие, которое выдавало особую породу - колонизатора. Напыщенный узколобый тупица Поиграть по джентльменски в теннис - разумеется, во всем белом, хлопнуть стакан крепкого джина с тоником - и к черту туземцев.
Марка раздражало в Колдуэлле полное отсутствие совести; понятия о добре и зле майор черпал из воинского устава и из приказов начальства.
- Выходит, тут, на Кипре, делаются какие то грязные делишки, а вы их покрываете?
- Не валяйте дурака, Паркер. Это наш остров, и мы хотим знать, что вам здесь понадобилось.
- Вот это мне больше всего и нравится в вас, англичанах. Голландцы просто велели бы мне убираться подальше. Вы же говорите: "Пожалуйста, идите к дьяволу". Вам же ясно сказано: я в отпуске. Встреча со старым другом.
- Можно узнать фамилию друга?
- Женщина по имени Китти Фремонт.
- Китти, сестра милосердия? Да а, это женщина, ничего не скажешь! Я на днях познакомился с ней у губернатора. - Фредди Колдуэлл вопросительно поднял брови, глянув на распахнутую дверь, ведущую в комнату Китти.
- Соберите свои грязные мысли и хорошенько выстирайте! - взорвался Марк. - Мы с ней знакомы двадцать пять лет.
- Но ведь чувства с годами не угасают, как говорят у вас в Америке, не так ли?
- Совершенно верно. И поэтому ваш визит ко мне - не что иное, как вмешательство в личную жизнь. Убирайтесь.
Колдуэлл улыбнулся, поставил стакан и зажал щегольской стек под мышкой.
- Фредди Колдуэлл, - сказал Марк, - хотел бы я поглядеть на вас, когда у вас сгонят с физиономии эту улыбочку.
- Что вы хотите этим сказать, черт возьми?
- Мы живем в сорок шестом году, майор. Масса людей читала во время войны лозунги, разъяснявшие, во имя чего, собственно, шла эта война, и они верили в эти лозунги. Ваши часы отстают, Колдуэлл. Еще немного, и вы останетесь у пустого корыта: сначала в Индии, затем в Африке, а потом и на Ближнем Востоке. Я останусь здесь, чтобы поглядеть, как вы потеряете мандат на Палестину. Вас вытурят также из Суэца и Трансиордании. Солнце империи близится к закату, Фредди. Что станет делать ваша жена, когда у нее не будет душ сорок негритят, которыми она управляет с помощью кнута?
- Я читал ваши репортажи о Нюрнбергском процессе, Паркер. У вас ужасающая американская склонность к преувеличениям. Кроме того, старик, у меня нет жены.
- В вежливости вам не откажешь.
- Итак, не забывайте, Паркер: вы здесь в отпуске. Я передам генералу Сазерленду привет от вас. Всего хорошего!
Марк улыбнулся и пожал плечами.
И тут его осенило. Надпись в аэропорту… Полностью этот стих гласил: "Добро пожаловать на Кипр, козлы и ослы!"

Глава 2

Пока Марк Паркер ждал свидания с Китти Фремонт, двое мужчин в другой части Кипра, неподалеку от портового города Фамагуста, что в сорока милях от Кирении, готовились к совершенно иной встрече. Они поджидали кого то, укрывшись в заброшенной белой хижине на горе, посреди леса, где сосны росли вперемежку с эвкалиптами и акациями. Было пасмурно, на небе - ни звезды. Двое мужчин молча всматривались сквозь тьму в сторону залива в полумиле от подножия горы. Безмолвие время от времени нарушали порывы ветра и их прерывистое дыхание.
Один из них был грек киприот, лесничий; он явно нервничал.
Второй, спокойный как изваяние, неотступно смотрел на залив. Его звали Давид Бен Ами - Давид, сын Моего Народа. Тучи начали рассеиваться. Слабое мерцание озарило бухту, лес и белую хижину. Давид Бен Ами стоял у окна, и теперь можно было различить его лицо. Небольшого роста, хрупкого телосложения человек двадцати с небольшим лет… Даже при слабом свете его тонкие черты и глубокие глаза выдавали книжника.
Тучи совсем разошлись, и свет полился на поля, на обломки мраморных колонн и статуй, разбросанные вокруг хижины.
Куски камня, бренные останки когда то величественного города Саламиды, достигшей расцвета и могущества во времена Христа… Какие драмы разыгрывались на этих усеянных мрамором полях! Саламида, построенная в незапамятные времена Тевкром после его возвращения с Троянской войны… Она была разрушена землетрясением, вновь поднялась и еще раз пала от нашествия под знаменами ислама, чтобы уже никогда больше не подняться. Свет мерцал над полем, усеянным осколками тысяч разрушенных колонн, руинами гордого греческого города.
Тучи вновь заволокли небо, опять стало темно.
- Ему уже давно пора быть, - нервно прошептал лесничий.
- Слушай! - приказал Бен Ами.
С моря донесся слабый рокот мотора. Давид поднял к глазам бинокль в надежде на просвет в тучах. Рокот становился все громче.
В море вспыхнул огонек, луч света прорезал тьму. Еще вспышка. Еще одна.
Давид Бен Ами и лесничий выскочили за дверь и бросились по щебню и бурелому вниз к берегу. Бен Ами просигналил фонариком.
Мотор замолк.
Мужская тень перемахнула через борт лодки, человек поплыл к берегу. Давид снял автомат с предохранителя и огляделся - не видно ли английского патруля. Мужчина вынырнул из воды, пошел по мелководью.
- Давид! - сказал он приглушенно.
- Ари! Сюда, быстро!
Встретившись на берегу, все трое пустились бежать вверх, мимо белой хижины, к проселку. Там их ждала укрытая в кустах машина. Бен Ами поблагодарил киприота, сел с Ари в машину, и они помчались в Фамагусту.
- У меня сигареты вымокли, - сказал Ари.
Давид Бен Ами протянул ему пачку. Вспыхнувшая спичка осветила мужчину. Крепкий, полная противоположность низкорослому Давиду. Красивое, мужественное лицо, суровый и жесткий взгляд.
Это был Ари Бен Канаан, один из лучших агентов подпольной организации Моссад Алия Бет.

Глава 3

Раздался стук. Марк отворил дверь. Перед ним стояла Китти Фремонт. Она была красивее, чем он ее помнил. Они долго смотрели друг на друга молча. Марк изучал ее лицо, глаза. Теперь это была зрелая женщина, пылкая и в то же время мягкая — такой можно стать только после глубоких страданий.
— Следовало бы свернуть тебе шею за то, что ты не отвечала на мои письма, — сказал он наконец.
— Здравствуй, Марк, — прошептала Китти.
Они бросились друг к другу и обнялись. Потом добрый час сидели, почти не разговаривая: разглядывали друг друга, улыбались, касались руками.
За обедом они болтали главным образом о журналистских похождениях Марка. О себе Китти старалась не говорить.
На десерт принесли сыр. Марк разлил остатки пива, и опять наступило неловкое молчание. Под его вопросительным взглядом Китти почувствовала себя неловко.
— Пошли, — сказал он, — прогуляемся к порту.
Они молча прошли вдоль набережной, мимо белых домов, затем по молу к маяку возле узких ворот гавани. Было пасмурно, и они едва различали неясные силуэты лодок, стоявших в гавани на якоре. Маяк подавал сигналы траулеру, указывая ему дорогу в гавань. Слабый ветерок трепал золотистые волосы Китти. Она плотнее закуталась в платок. Марк закурил и присел на парапет. Стояла мертвая тишина.
— Кажется, тебя огорчил мой приезд, — сказал он. — Я завтра же уеду.
— Я не хочу, чтобы ты уезжал, — ответила Китги. Она смотрела на море. — Трудно рассказать, чту я перечувствовала после твоей телеграммы. Она открыла дверцу для воспоминаний, от которых я изо всех сил старалась спрятаться. Но я знала, рано или поздно эта минута наступит. Я боялась ее и все же рада, что она пришла.
— Вот уже четыре года как погиб Том. Неужели ты до сих пор не похоронила все это?
— Женщины теряют мужей на войне. Так уже повелось, — тихо сказала она. — Я долго плакала. Мы очень любили друг друга, но жизнь-то продолжается. Я даже не знаю, как он погиб.
— Что тебе сказать... — ответил Марк. — Том служил в морской пехоте. При штурме какой-то бухты угодил под пулю. Ничего героического, никаких медалей, даже сказать не успел: «Передайте Китги, что я ее любил». Просто попал под пулю... вот и все.
Кровь отхлынула от ее лица. Марк зажег сигарету и дал ей.
— Почему умерла Сандра? Почему должен был умереть и мой ребенок?
— Я не Бог. И ничего не могу ответить тебе на это.
Она села рядом с Марком на парапет, положила ему го-лову на плечо и вздохнула.
— Боюсь, мне некуда больше деваться.
— А почему бы тебе не рассказать мне обо всем?
— Не могу...
— И все-таки, мне кажется, пора.
Китти несколько раз пыталась заговорить, но, кроме бессвязного шепота, ничего не могла выдавить. Слишком глубоко сидел в ней ужас тех лет. Она бросила сигарету в воду и посмотрела на Марка. Он прав, и к тому же это единственный человек на свете, которому можно довериться.
— Это было ужасно, — начала она. — Я получила извещение о Томе. Я так любила его. Ровно... ровно два месяца спустя умерла Сандра от полиомиелита. Я... почти ничего не помню. Родители забрали меня в Вермонт и поместили в санаторий.
— В сумасшедший дом?
— Нет... так говорят, когда речь идет о бедных. Это место называлось санаторием для перенесших душевное потрясение. Не знаю, сколько месяцев я там пробыла. Я вообще многое забыла. День и ночь была словно в тумане. Мне объясняли, что это депрессия.
Голос Китги окреп. Дверь приоткрылась, и боль нашла себе выход.
— В один прекрасный день туман рассеялся, и я вспомнила, что Тома и Сандры больше нет. Боль пронизала меня и больше уже не отпускала. Все ежеминутно напоминало мне о них: песни, чей-то смех, дети на улице... Каждое дыхание причиняло мне боль. Я молилась, чтобы на меня снова опустился туман. Да, я с радостью лишилась бы рассудка, лишь бы больше ничего не помнить.
Она встала, высокая и прямая, слезы текли по ее щекам.
— Я удрала в Нью-Йорк. Пыталась спрятаться в толпе, в гостинице — четыре стены, стул, стол, качающаяся электрическая лампочка. — Она иронически засмеялась. — За окном мигающая неоновая реклама. Я часами бесцельно бродила по улицам, пока все лица не сливались в одно, или целыми днями сидела, глядя в окно. Том, Сандра, Том, Сан¬дра... они не покидали меня ни на минуту.
Марк подошел к ней, обнял за плечи. Со стороны моря траулер подползал к входу в гавань. Она потерлась щекой о руку Марка.
— Однажды ночью я напилась. Ты ведь знаешь меня... я не умею пить. Встретила парня в зеленой форме, как у Тома. Он был высокий, стройный — как Том. И одинокий. Мы пили вместе... Проснулась я в дешевом, грязном номере какой-то гостиницы, Бог знает где. Я была все еще полупьяная. Подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Я была голая. Парень — тоже голый — валялся на кровати.
— Китги, ради Бога!
— Все в порядке, Марк, дай досказать. Я долго стояла и смотрела в это зеркало... не помню, сколько. Поняла, что опустилась на самое дно. Дальше некуда. И тогда я почувствовала, что это конец. Парень лежал в забытьи — странно, я даже не помню, как его звали. Я увидела его бритву в ванной и увидела газовый кран. Потом долго стояла у окна и смотрела с десятого этажа вниз на тротуар. Это был конец, но у меня не хватало сил принять его. И тут произошло что- то странное, Марк. Вдруг я поняла, что буду жить, жить без Тома и Сандры. И как только я это поняла, боль исчезла.
— К Знаю. Но наверное, я должна была сама справиться со всем этим. Я вернулась к своему делу и вся ушла в работу. Когда война в Европе кончилась, приняла этот греческий приют. Пришлось работать круглые сутки; как раз то, что мне нужно — работать до изнеможения. Марк, я... я сотни раз принималась писать тебе. Но все же почему-то боялась этой минуты. И я рада теперь, что она уже позади.
— А я рад, что нашел тебя, — сказал Марк.
Она круто обернулась и посмотрела ему в лицо:
— Вот и вся история Китти Фремонт.
Марк взял ее за руку, и они зашагали по молу обратно к набережной. Из гостиницы доносилась музыка.

Глава 4

Военный комендант Кипра, пятидесятипятилетний бригадный генерал Брюс Сазерленд сидел за массивным письменным столом в своем доме на углу Гиппократа в Фамагусте. Если не считать некоторых предательских признаков - наметившегося брюшка, седины в висках, - он выглядел моложе своих лет. Выправка сразу выдавала военного. Раздался резкий стук в дверь, и вошел адъютант, майор Фред Колдуэлл.
- Добрый вечер, Колдуэлл. Уже вернулись из Кирении? Садитесь. - Сазерленд отодвинул бумаги, потянулся и положил очки на стол.
Он выбрал на полочке прямую английскую трубку и, погрузив ее в коробку с данхилловской смесью, стал набивать табаком. Колдуэлл взял сигару, поблагодарил, и вскоре комната наполнилась дымом. Сазерленд надавил на кнопку звонка, и в комнату вошел слуга грек.
- Два джина с тоником.
Сазерленд встал и вышел из за стола. На нем была темно красная домашняя бархатная куртка. Он удобно устроился в кожаном кресле у доходящих до самого потолка книжных полок.
- Видели Марка Паркера?
- Да, сэр.
- И что вы думаете?
Колдуэлл пожал плечами.
- Формально к нему не придерешься. Он следует в Палестину… Здесь остановился, только чтобы повидаться с этой американкой, медсестрой Китти Фремонт.
- Фремонт? Ах да, симпатичная женщина, с которой мы познакомились у губернатора.
- Я и говорю, сэр. Вроде бы все выглядит вполне невинно. Однако Паркер - журналист, и я никогда не забуду, какие он нам доставил неприятности тогда в Голландии.
- Ну, будет вам, - ответил генерал. - У кого во время войны не было ошибок? А он случайно наткнулся на одну из них. К счастью, мы победили, и я не думаю, чтобы кто нибудь помнил еще об этом деле.
Слуга принес джин.
- Ваше здоровье!
Сазерленд поставил стакан и погладил вислые, как у моржа, усы. Колдуэлл не унимался.
- Сэр, - сказал он, - если Паркер что нибудь почует и начнет разнюхивать… Не считаете ли вы, что следовало бы поручить парочке ребят из Си Ай Ди присмотреть за ним?
- Послушайте, Фред, оставьте Паркера в покое. Стоит ограничить газетчика хоть в чем то, и вы разворошите осиное гнездо. Репортажи о беженцах сегодня не в моде, и я не думаю, что здешние лагеря вызовут у него интерес. Тем более не следует возбуждать его любопытство какими бы то ни было ограничениями. Ваш сегодняшний визит к нему был ошибкой.
- Но, генерал, после той истории в Голландии…
- Принесите шахматный столик, Фредди!
Сазерленд произнес "Фредди" так, словно давал понять, что разговор на эту тему закончен. Колдуэлл что то пробормотал себе под нос, и они сели играть. Сделали несколько ходов, но Сазерленд видел, что его помощник чувствует себя не в своей тарелке. Он отложил трубку и откинулся в кресле.
- Колдуэлл, я уже пытался разъяснить вам, что здесь не концентрационные лагеря. Беженцы просто находятся в Караолосе до тех пор, пока эти тугодумы в Уайтхолле не решат, как им быть с мандатом на Палестину.
- Но ведь эти евреи такие беспокойные, - проворчал Колдуэлл. - Все таки немного доброй старой дисциплины, по моему, им бы не помешало.
- Нет, Фредди, в данном случае нет. Эти люди не преступники, и симпатии всего мира на их стороне. Наше с вами дело - только чтобы не было бунтов, насилия или еще чего то, чем могла бы воспользоваться враждебная пропаганда. Вы меня поняли?
Колдуэлл не понимал. Ему казалось, что генералу следовало бы быть с беженцами построже, черт возьми. Но с генералами не спорят, если только ты сам не генерал повыше. Все это было так запутано. Колдуэлл двинул пешку.
- Ваш ход, сэр, - напомнил он и поднял голову от доски. Сазерленд, казалось, забыл и об игре, и о нем самом. В последнее время это случалось с ним все чаще.
- Ваш ход, сэр, - повторил Колдуэлл.
На лице Сазерленда была тревога. Бедный старик, подумал Колдуэлл. Был женат на Недди Сазерленд без малого тридцать лет, и вдруг она бросила его и удрала с любовником, лет на десять моложе ее, в Париж. Это был скандал, взбудораживший на многие месяцы военные круги, и Сазерленд до сих пор, видно, еще не оправился от удара. Ужасный удар для генерала, всегда такого корректного. Бледное лицо старого вояки покрылось морщинами, на носу проступили красные прожилки. Сейчас он и впрямь выглядел пятидесятипятилетним, а то и старше.
Брюс Сазерленд думал не о Недди, как полагал Колдуэлл. Он думал о лагерях для беженцев в Караолосе.
- Ваш ход, сэр.
- Да погибнут все твои враги, Израиль! - пробормотал Сазерленд.
- Что вы сказали, сэр?

Глава 5

Марк вел Китти к столу. Оба тяжело дышали.
- Знаешь, когда я… последний раз танцевала самбу, - сказала она.
- Для твоего преклонного возраста ты это делаешь совсем не дурно.
Марк оглянулся. Зал был забит английскими офицерами в мундирах защитного цвета и белых флотских кителях. Все кругом говорили с четким британским выговором. Марку нравились такие места. Официант принес им еще по стакану, и они чокнулись.
- За Китти, куда бы ее ни занесло! - провозгласил он. - Кстати, мэм, куда вы теперь держите путь?
Китти пожала плечами.
- Ей Богу, не знаю. В Салониках делать больше нечего, и я места себе не нахожу. Впрочем, есть десятки предложений от Объединенных Наций - во все концы Европы.
- Это была та еще война, всюду полно сирот.
- Что есть, то есть, - согласилась Китти. - Только вчера я получила заманчивое предложение остаться здесь на Кипре.
- На Кипре?
- У них какие то лагеря для беженцев в окрестностях Фамагусты. Ко мне обратилась одна американка. Кажется, лагеря переполнены, планируется построить новые вдоль шоссе на Ларнаку. Она хочет, чтобы я взяла на себя заботы о детях, их там уйма.
Марк нахмурился.
- Это одна из причин, из за которых я не смогла приехать в аэропорт. Должна была съездить в Фамагусту, чтобы повидаться с ней.
- И что же ты ей ответила?
- Отказалась. Это евреи. Конечно, еврейские дети, в общем такие же, как все, но мне бы не хотелось иметь с ними дело. Кажется, эти лагеря теснейшим образом связаны с политикой, к тому же они не под контролем ООН.
Марк задумался. Китти шаловливо подмигнула и помахала пальцем перед его носом.
- Не будь таким серьезным… А хочешь знать еще одну причину, почему я не встретила тебя в аэропорту?
- Ты никак чуток надралась?
- Есть немного. Итак, мистер Паркер, я поехала в Фамагусту, чтобы проводить своего кавалера. Ты ведь меня знаешь - один любовник отплывает пароходом, другой прилетает самолетом.
- Коль ты об этом заговорила… Кто он такой, этот парень, с которым ты приехала на Кипр?
- Очень хочется знать?
- Ага.
- Полковник британской армии Говард Хиллингс.
- У вас с ним что нибудь было?
- Нет, черт возьми! Он правильный до тошноты.
- Где ты с ним познакомилась?
- В Салониках. Он там возглавлял английскую военную миссию. Когда я приняла приют, у нас всего не хватало: коек, медикаментов, продуктов, одеял, в общем - всего. Я как то обратилась к нему, и он преодолел все бюрократические препоны, чтобы помочь мне. С тех пор мы друзья на вечные, вечные времена. Он действительно чудесный человек.
- Продолжай. Это впрямь становится интересно.
- Несколько недель назад он получил назначение в Палестину, перед переводом ему предоставили отпуск. Вот он и предложил мне провести с ним эти дни на Кипре. Знаешь, я до того заработалась, что совершенно забыла: у меня за полтора года не было ни единого выходного. Но его отозвали из отпуска, и пришлось явиться сегодня в Фамагусту, чтобы сесть на пароход в Палестину.
- Есть планы на будущее в качестве миссис Хиллингс?
Китти покачала головой.
- По правде говоря, мне он очень нравится. Он, собственно, и привез меня на Кипр, чтобы сделать предложение в подходящей обстановке.
- И что же?
- Я любила Тома. С другим такое больше не повторится.
- Тебе только двадцать восемь, Китти. Пора снимать траур.
- А я не жалуюсь. Я нашла вполне подходящее для себя дело. Марк, ты ведь тоже едешь в Палестину… Как и многие здешние офицеры.
- Там назревает война, Китти.
- Почему? Не понимаю.
- На то есть причины. Видишь ли, многие народы решают брать свои дела в собственные руки. Колонии выходят из моды. Эти англичане катятся в пропасть. Глянь, вот солдат новой мировой империи, - сказал Марк, доставая из кармана доллар. - У нас миллионы таких зеленых солдат, они проникают во все уголки земного шара. Величайшая оккупационная армия из когда либо существовавших. И это завоевание бескровное. Но Палестина… это, видишь ли, другое дело. Тут, Китти, есть даже что то пугающее. Горстка людей хочет воскресить нацию, умершую две тысячи лет тому назад. Такого еще не бывало. Более того, они, кажется, добьются своего, те самые евреи, которых ты недолюбливаешь.
- Я не говорила, что не люблю евреев, - перебила его Китти.
- Не будем спорить. Подумай ка лучше, дорогая: с тех пор, как ты на Кипре, не слышала ли ты, не заметила ли чего то, ну, скажем, необычного?
Китти в задумчивости прикусила губу и вздохнула.
- Только эти лагеря для беженцев. Я слышала, они переполнены и находятся в ужасающем состоянии. Почему ты спрашиваешь?
- Не знаю. Просто у меня ощущение, что на острове назревает что то очень серьезное.
- Сказал бы лучше, что в тебе заговорило профессиональное любопытство.
- Тут нечто большее. Ты слышала о некоем мистере Фреде Колдуэлле? Он адъютант генерала Сазерленда.
- Ужасно скучный. Я познакомилась с ним у губернатора.
- Он был у меня в гостинице перед твоим приездом. С чего бы адъютанту генерала дышать мне в затылок ровно через десять минут после моего прибытия, если тут ничего не происходит? Нет, Китти, что то все таки есть, и англичане почему то нервничают. Не могу сказать в точности, из за чего, но ставлю два против одного, что это связано с этими самыми лагерями. Послушай, ты не согласилась бы поработать там несколько недель ради меня?
- Конечно, Марк. Если тебе это нужно…
- Впрочем, к черту! - Марк поставил стакан. - Мы с тобой тут в отпуске. Ты права - у меня просто профессиональная подозрительность. Забудь, давай лучше потанцуем.

Глава 6

В Фамагусте, на улице Арсинос, напротив стены Старого города, стоял большой роскошный дом, принадлежавший греку киприоту по имени Мандрия, владельцу Кипро Средиземноморской пароходной компании, а также большинства такси на острове.
Мандрия и Давид Бен Ами сидели, с нетерпением дожидаясь, пока Ари Бен Канаан приведет себя в порядок и переоденеться после морского купания.
Они не сомневались, что его появление на Кипре связано с особо важным заданием Моссада Алии Бет. Долгие годы англичане старались не допускать или по крайней мере предельно ограничить еврейскую иммиграцию в Палестину. Эта задача была возложена на королевский флот. А Моссад Алия Бет - организация палестинских евреев - как раз и занимался нелегальной доставкой туда своих соплеменников. Всякий раз, когда британский флот перехватывал пытавшееся прорвать блокаду судно Моссада, беженцев направляли в лагеря на Кипре.
Ари Бен Канаан вошел в комнату и кивнул Мандрии и Бен Ами. Он был крупным мужчиной более шести футов ростом, крепкого сложения. Хотя он и Бен Ами были старыми друзьями, в присутствии киприота Мандрии они держались официально.
Ари закурил и сразу приступил к делу.
- Меня послали на Кипр, чтобы организовать массовое освобождение из лагерей. Причины нам всем очевидны. Что скажешь, Давид?
Тонкий молодой человек принялся задумчиво шагать по комнате. Несколько месяцев назад его направил сюда Пальмах, тайная еврейская армия в Палестине. Десятки ее бойцов тайком от англичан пробирались в лагеря для беженцев и организовывали там школы, больницы, синагоги, создавали кустарные промыслы. Беженцы, которые вместо Палестины оказались на Кипре, были в полном отчаянии. Появление же бойцов еврейской армии поднимало их дух. Пальмахники обучили военному делу несколько тысяч беженцев, мужчин и женщин; вместо винтовок у них были палки, вместо гранат - камни. В свои двадцать два года Давид был командиром группы Пальмаха на Кипре. Англичане, видимо, догадывались, что в лагерях орудуют бойцы из Палестины, но делали вид, что их это не касается. Они несли наружную охрану лагерей и избегали соваться в пышущие ненавистью зоны.
- Сколько человек должны бежать? - спросил Давид.
- Примерно триста.
Давид покачал головой.
- Мы прорыли несколько подкопов, но они ведут в море. Как ты убедился сам, течения здесь коварные, справиться с ними под силу только опытному пловцу. Правда, есть еще лазейки с выходом на мусорные свалки. Там нет охраны, но этим путем мы никогда не выведем столько народу. Конечно, кое кого можно переодеть в английскую форму и даже достать для них поддельные документы. Но опять же - многих так не выведешь. И последнее. Мы иногда прячем своих людей в ящики, заколачиваем и отправляем на пристань. Господин Мандрия - хозяин пароходной компании, его работники за этими ящиками приглядывают. В общем, Ари, я не вижу, как сейчас можно устроить массовый побег.
- Что нибудь придумаем, - уверенно сказал Бен Канаан, - но в нашем распоряжений всего несколько недель.
Мандрия встал, вздохнул и покачал головой.
- Господин Бен Канаан, вы приплыли ночью и тут же требуете от нас невозможного., , и к тому же всего за две недели. Сердцем, - продолжал Мандрия, приложив руку к груди, - я чувствую, что все будет сделано, но умом, - тут он постучал пальцем по лбу, - понимаю, что это невозможно. - Киприот заложил руки за спину и зашагал по комнате. - Поверьте мне, господин Бен Канаан, - он круто обернулся и сделал патетический жест, - вы, люди Пальмаха и Моссада, можете положиться на нас, кипрских греков. Мы готовы стоять за вас до последней капли крови. Мы на вашей стороне! Мы с вами! Мы готовы сделать для вас невозможное. И все таки… Кипр окружен со всех сторон морем, англичане не дураки, и они не спят. Я, Мандрия, готов сделать для вас все, но устроить побег трехсот человек из Караолоса - это выше человеческих сил. Лагерь окружен трехметровым забором из колючей проволоки, всюду вооруженная охрана, и оружие заряжено.
Ари Бен Канаан поднялся над собеседниками, как башня. Он не обратил внимания на драматический монолог Мандрии.
- Завтра мне нужны мундир английского офицера, документы и легковая машина с шофером. Вы, господин Мандрия, ищите судно. От ста до двухсот тонн. Давид, нам потребуется специалист по подделке бумаг.
- Есть один мальчик в зоне, где держат детей. Он, говорят, артист в этом деле, но работать отказывается. Остальное - несложно.
- Я поеду завтра в Караолос и поговорю с парнем. Заодно осмотрю лагерь.
Мандрия чувствовал себя окрыленным. Ари Бен Канаан - вот уж воистину человек действия! Дай ему корабль, дай ему мастера по документам! Да еще форму и шофера! С тех пор как Моссад и Пальмах пробрались на Кипр, жизнь стала такой увлекательной. Ему все больше нравилось играть с англичанами в кошки мышки. Он вскочил и принялся трясти руку Ари.
- Мы, киприоты, - с вами. Ваша борьба - наша борьба!
Бен Канаан посмотрел на него с отвращением.
- Господин Мандрия, - сказал он, - вам хорошо платят за ваше время и ваше усердие.
В комнате воцарилось неловкое молчание. Грек побелел как простыня.
- Вы полагаете, вы смеете думать, сэр, что я, Мандрия, делаю это ради денег? Вы думаете, я ради денег стал бы рисковать десятью годами заключения и высылкой? С тех пор как я начал работать с вашим Пальмахом, это мне влетело уже в пять тысяч фунтов.
Давид поспешно вмешался:
- Я считаю, тебе нужно извиниться перед господином Мандрией, Ари. Он, его шоферы и рабочие в порту идут на немалый риск. Без помощи греков наша работа здесь была бы просто невозможной.
Мандрия, глубоко уязвленный, опустился в кресло.
- Да, господин Бен Канаан, мы восхищаемся вами. Мы чувствуем, что если вам удастся выгнать англичан из Палестины, то, может быть, и мы сумеем сделать когда нибудь то же самое здесь, на Кипре.
- Простите, господин Мандрия, - сказал Ари. - Должно быть, я просто перенервничал. - Он произнес это чисто механически.
Раздался резкий вой сирен. Мандрия открыл дверь и вышел с Давидом на балкон. Бен Канаан стоял позади. Они увидели бронемашину с пулеметами, сопровождающую колонну, которая поднималась со стороны порта. В колонне было двадцать пять грузовиков, по обе стороны двигались джипы, тоже с пулеметами.
Грузовики были до отказа набиты беженцами с корабля "Врата надежды", который, выйдя из Италии, сделал попытку прорвать блокаду англичан и добраться до Палестины. Английский эсминец протаранил "Врата надежды", судно оттащили в Хайфу, а беженцев переправили на Кипр. По мере приближения к дому Мандрии сирены выли все пронзительнее. Перед балконом один за другим проехали все грузовики. Трое мужчин смотрели сверху на это нагромождение человеческого горя. Оборванные, вконец измученные, растерянные, доведенные до последней степени изнеможения люди. Сирены выли не переставая. У ворот Старого города колонна повернула на саламидское шоссе, в сторону караолосских лагерей. Она скрылась из виду, но вой сирен раздавался еще долго.
Давид Бен Ами стоял, сжав кулаки и стиснув зубы, бледный от бессильного гнева. Мандрия не таясь плакал. Один Ари Бен Канаан не выражал никаких эмоций. Они вернулись в комнату.
- Я знаю, вам нужно поговорить о многом, - сказал Мандрия; в его голосе чувствовалась обида. - Надеюсь, комната вам понравится, господин Бен Канаан. Мундир, бумаги и такси к утру мы достанем. Доброй ночи!
Как только Давид и Ари остались, одни, они обнялись. Могучий Ари поднял Давида, как ребенка, а затем бережно опустил на пол. Они долго разглядывали друг друга, потом снова крепко обнялись.
- Как там Иордана? - нетерпеливо спросил Давид. - Ты ее видел перед отъездом? Она что нибудь передавала?
Ари почесал подбородок, словно что то обдумывая.
- Подожди…
- Не тяни, Ари! Я уже несколько месяцев без писем…
Ари вздохнул и достал конверт, который Давид тут же выхватил у него из рук.
- Я его спрятал в прорезиненном пакете. Когда плыл сегодня ночью, только о том и думал, что ты свернешь мне шею, если оно промокнет.
Давид уже ничего не слушал. Он поднес листок к самым глазам и при тусклом свете читал слова женщины, тоскующей без него, своего возлюбленного. Затем сложил листок и осторожно спрятал в нагрудный карман, чтобы читать его еще и еще, потому что пройдут, может быть, месяцы, прежде чем она сможет отправить ему новое письмо.
- Как она там? - спросил Давид.
- Иордана? Иордана - это Иордана. Такая же дикая и красивая, так же тебя любит. Не пойму, чего моя сестра нашла в тебе такого?
- А как отец, мать, братья, как ребята из Пальмаха, как…
- Постой, погоди минутку. Я ведь не убегаю. Давай по порядку.
Давид вновь достал письмо и перечитал его. Оба молчали. Они смотрели в окно на крепостную стену через дорогу.
- Как дела дома? - тихо спросил Давид.
- Дела дома? Как всегда. Бросают бомбы, стреляют. Никаких изменений. Такие же дела, как всегда, с той поры, когда мы были детьми. Это никогда не меняется. Каждый год мы оказываемся в положении, из которого, кажется, уже не выбраться. Затем наступает новый кризис, еще хуже прежнего. Дома все, как было, - сказал Ари, - только на этот раз будет война. - Он положил руку на плечо друга. - Мы все ужасно гордимся тем, что ты тут сделал в Караолосе.
- Я сделал все, что в моих силах. Но метлы - это все таки не оружие, с ними солдат не обучишь. Палестина для этих людей - что Луна. Они ни на что уже не надеются. Ари, не хочу, чтобы ты ссорился с Мандрией. Он хороший товарищ.
- Не могу переносить этот покровительственный тон.
- У нас без него и его греков ничего не получится.
- Смотри не поддавайся на удочку этим мандриям всех стран. Они проливают крокодиловые слезы над миллионами наших жертв, но, когда настанет решительный момент, мы окажемся в одиночестве. Мандрия предаст нас, как и все остальные. Нас и впредь будут предавать и продавать, как было до сих пор. Нам не на кого положиться, кроме как на самих себя. Помни об этом.
- И все таки ты не прав, - возразил Давид.
- Давид, Давид! Я так давно в Моссаде и в Пальмахе, что уже не помню, когда все это началось. Ты еще молод. Это твое первое серьезное задание. Берегись, чтобы чувства не затмили твой разум.
- А я и хочу, чтобы они затмили разум, - ответил Давид. - Во мне все горит, когда я вижу такие колонны. Наши люди, мой народ - в клетках, как звери!
- При любых обстоятельствах мы должны сохранять трезвость, - сказал Ари. - Бывают успехи, бывают неудачи. Главное - всегда ясная голова.
Ветер все еще доносил до них вой сирен. Давид закурил и постоял с минуту в задумчивости.
- Я никогда не перестану верить, - сказал он торжественно, - что продолжаю дело, начатое четыре тысячи лет назад. - Давид круто обернулся и взволнованно посмотрел снизу вверх на Ари. - Взять хотя бы то место, где ты сегодня высадился. Когда то здесь стоял город Саламида. Именно в Саламиде началось восстание Бар Кохбы в первом веке. Он выгнал римлян из нашей страны и восстановил Иудейское царство. Недалеко от лагерей стоит мост, его до сих пор называют Еврейским. Так его звали в течение двух тысяч лет. Можно ли забыть обо всем этом? Как раз на том месте, где мы сражались против Римской империи, мы деремся сегодня, две тысячи лет спустя, с Британской.
Великан Ари улыбнулся ему, как отец чересчур разгорячившемуся сыну:
- Давай, давай! Уж коли; начал, так рассказывай до конца. Как после восстания Бар Кохбы легионы вернулись, чтобы вырезать наш народ город за городом. Как в последнем бою под Бейтаром кровь убитых детей и женщин на милю окрасила реку в багровый цвет. Как с Акивы заживо содрали кожу, а сам Бар Кохба был увезен в цепях в Рим и брошен на растерзание львам. Или это Бар Гиора был растерзан львами после какого то другого восстания? Я их вечно путаю. Да, Библия и наша история полны удивительных сказок и спасительных чудес. Сегодня, однако, с нами нет Иисуса Навина, который бы остановил Солнце или обрушил стены. Английские танки не завязнут в болоте, как завязли канаанские колесницы, и море не сомкнется над британским флотом, как сомкнулось оно над воинством фараона. Век чудес прошел безвозвратно, Давид.
- Нет, не прошел! Само наше существование - чудо. Мы пережили Александра Македонского, римлян и даже Гитлера. Переживем и Британскую империю. Это ли не чудо, Ари?
- Ладно, одного у нас не отнимешь - спорить мы мастера. Пойдем ка лучше спать.

Глава 7

– Ваш ход, сэр, – повторил Фред Колдуэлл.
– Да, да, простите, пожалуйста! – Генерал Сазерленд долго смотрел на доску, потом пошел пешкой. Колдуэлл сделал ход конем, и Сазерленд двинул своего коня.
– Вот черт! – выругался генерал, заметив, что трубка у него потухла. Он вновь зажег ее.
Оба подняли головы, когда до них донесся слабый, но непрерывный вой сирен. Сазерленд посмотрел на стенные часы: это, вероятно, беженцы с перехваченного судна.
– «Врата надежды», «Башня Сиона», «Земля Обетованная», «Звезда Давида», – произнес Колдуэлл с издевкой. – Цветистые они придумывают названия для своих лоханок, ничего не скажешь.
Сазерленд наморщил лоб. Он пытался сосредоточиться на следующем ходе, однако в ушах не утихал вой сирен. Генерал смотрел на фигуры из слоновой кости, но видел перед собой не шахматную доску, а колонну грузовиков, битком набитых измученными страхом людьми, пулеметы, бронемашины.
– Если не возражаете, Колдуэлл, я пойду спать.
– Что нибудь случилось?
– Нет. Спокойной ночи.
Генерал быстро вышел из комнаты, запер за собой дверь спальни и расстегнул куртку. Ему показалось, что сирены воют невыносимо громко. Он закрыл окна, чтобы оборвать этот навязчивый звук, но все равно слышал его.
Брюс Сазерленд стоял перед зеркалом и спрашивал себя, что же. с ним случилось. С ним, Сазерлендом из Сазерленд Хайтс. Вся его жизнь была еще одной блестящей карьерой в череде блестящих карьер, которая тянется с тех самых пор, как на свете появилась Англия.
Но в последние недели на Кипре с ним что то происходит. Он стоял перед зеркалом, вглядывался в свои воспаленные глаза и спрашивал себя, когда же все это началось.
«Сазерленд – отличный парень для любой команды», – говорится о нем в итонском ежегоднике. В самом деле, очень приличный парень этот Сазерленд. Приличная семья, приличное образование, приличная карьера.
Армия? Правильный выбор, старина Брюс! Мы, Сазерленды, столетия на военной службе.
Приличный брак. Недди Эштон. Дочь полковника Эштона. Тоже неплохой выбор. Добрая порода. Недди Эштон – хорошая хозяйка. Держит ухо востро, всегда нос по ветру. Большое подспорье в карьере. В общем, великолепная пара!
Где же ошибка, спрашивал себя Сазерленд. Недди родила ему двух чудесных детей. Альберт стал истинным Сазерлендом, уже дослужился до капитана в бывшем отцовском полку, а Марта прекрасно вышла замуж.
Брюс Сазерленд открыл шкаф, надел пижаму. Он дотронулся до чуть заметной складки жира у талии. Не так уж плохо для пятидесяти пяти лет. Есть еще порох…
Во время Второй мировой войны он продвигался по службе куда быстрее, чем в мирное время: Индия, Гонконг, Сингапур, Ближний Восток… Чтобы показать все, на что он способен, нужна была война. Сазерленд оказался незаурядным пехотным командиром. Конец войны застал его в чине бригадного генерала.
Он надел шлепанцы, медленно опустился в глубокое кресло, убавил свет и погрузился в воспоминания.
Недди была хорошей женой, хорошей матерью, великолепной хозяйкой, словно созданной для гарнизонной жизни в колониях. Ему здорово повезло с ней. Когда же все таки между ними возникла трещина? Да, он помнит. Много лет назад, в Сингапуре…
Он был майором, когда встретил Марину, полукровку со смуглым лицом, женщину, сотворенную для любви. У каждого мужчины живет в глубине сердца образ такой вот Марины. Но его Марина была реальной женщиной, она у него действительно была. Смех и огонь, слезы и страсть. Любить Марину – это все равно что постоянно находиться внутри вулкана, готового к извержению. Он устраивал ей страшные сцены ревности, только для того, чтобы потом валяться в ее ногах, рыдая и моля о прощении. Марина… Марина… Глаза, как уголь, волосы – что воронье крыло. Она умела мучить его. Она умела доставлять невыразимое наслаждение. Она умела возносить его на такие высоты, о существовании которых он до нее даже не подозревал. Эти драгоценные, неповторимые свидания…
Он наматывал ее волосы на руку, откидывал ей голову и, глядя на ярко красные чувственные губы, рычал:
– Я люблю тебя, сука… я люблю тебя.
– Я люблю тебя, Брюс! – шептала она.
Брюс Сазерленд помнил оскорбленное лицо Недди, когда она наконец сказала, что ей все известно.
– Не стану утверждать, что это не причиняет мне боль, – сказала Недди, слишком гордая, чтобы плакать, – но я готова простить и забыть… Нам нужно думать о детях, о твоей карьере, о наших родных. Я попытаюсь найти выход из положения, Брюс, но ты должен поклясться, что никогда больше не увидишь эту женщину. Попроси, чтобы тебя перевели из Сингапура.
«Эта женщина», как ты ее называешь, думал Брюс, моя любовь. Она дала мне то, чего тысячи таких, как ты, никогда не смогут дать и не дадут. Она дала мне то, на что не может рассчитывать ни один мужчина на свете.
– Я жду ответа, Брюс.
Какой тут может быть ответ? Женщиной, подобной Марине, можно обладать час, ночь, но не вечность. Такая Марина бывает у мужчины только раз, единственный раз в жизни. Ответ? Отказаться от карьеры ради полукровки? Смешать с грязью доброе имя Сазерлендов?
– Я ее никогда больше не увижу, Недди, – пообещал Брюс Сазерленд.
Он в самом деле никогда больше ее не видел, но никогда не переставал думать о ней. Может быть, именно с этого все и началось.
Вой сирены был еще чуть слышен. Видимо, колонна уже подъезжает к Караолосу. Еще немного, и звук затихнет, тогда можно заснуть. Сазерленд подумал об отставке, предстоящей ему через четыре пять лет. Дом в Сазерленд Хайтс чересчур просторен. Лучше подыскать коттедж где нибудь подальше от города. Нужно будет подумать о покупке пары хороших сеттеров для охоты, о литературе по выращиванию роз, о пополнении библиотеки. Пора также подыскать какой нибудь приличный клуб в Лондоне. Альберт, Марта и внуки тоже будут утешением, когда он уйдет в отставку. Может быть… может быть, он заведет себе любовницу.
Казалось непостижимым, что после почти тридцати лет супружества он будет сидеть на пенсии один, без Недди. Она держалась так спокойно, корректно и благородно все эти годы. Как рассудительно повела она себя во время его связи с Мариной! И вдруг после прожитой безупречной жизни закусила удила и, словно пользуясь последними мгновеньями своего бабьего века, удрала в Париж с каким то прощелыгой лет на десять ее моложе. Все сочувствовали Брюсу, но на самом деле эта история не очень его задела. Между ним и Недди давно не было ничего общего, не говоря уже о чувствах. Если ей так приспичило взбрыкнуть – пожалуйста. Может быть, он согласится со временем взять ее обратно… Нет, любовница все таки лучше.
Сирены наконец умолкли. В комнате стояла теперь глубокая тишина, нарушаемая только глухим шумом прибоя в гавани. Сазерленд открыл окно и вдохнул прохладный ноябрьский воздух. Потом пошел в ванную, умылся, вынул изо рта зубной протез и положил его в стакан с раствором. Не повезло с этими четырьмя зубами, подумал он, как думал уже тридцать лет. Их вышибли в далекой юности, когда Сазерленд играл в регби. Он потрогал остальные зубы – не шатаются ли они. Затем открыл аптечку и внимательно оглядел ряд пузырьков. Достал коробку со снотворным и развел в стакане двойную дозу. Последнее время ему не спалось.
Сазерленд выпил снотворное и почувствовал, как защемило сердце. Он знал, что ему предстоит еще одна ужасная ночь. И сделал отчаянную попытку подавить или прогнать тяжкие воспоминания. Залез под одеяло, надеясь, что все таки заснет быстро, но уснуть снова не удалось.
…Берген Бельзен… Берген Бельзен… Нюрнберг… Нюрнберг!.. Нюрнберг!
– Займите место свидетеля и назовите свое имя.
– Брюс Сазерленд, бригадный генерал.
– Расскажите суду своими словами…
– Мои войска вступили в Берген Бельзен пятого апреля в семнадцать двадцать.
– Расскажите суду…
– Лагерь номер один – это огороженный забором загон в милю длиной и четыреста ярдов шириной. Здесь содержались восемьдесят тысяч человек, в основном венгерские и польские евреи.
– Расскажите суду…
– Продовольственный паек для всего лагеря номер один состоял из десяти тысяч буханок хлеба в неделю.
– Опознайте…
– Да, это тиски для половых органов и для пальцев, их использовали при пытках…
– Расскажите…
– Мы насчитали тридцать тысяч трупов в лагере номер один, из них пятнадцать тысяч просто валялись на территории. Двадцать восемь тысяч женщин и двадцать тысяч мужчин мы застали еще живыми.
– Опишите…
– Мы делали отчаянные попытки, но заключенные находились в состоянии полнейшей дистрофии и такого изнеможения, что за первые несколько дней после нашего прибытия умерло еще тринадцать тысяч человек.
– Опишите…
– Мы застали в лагере нечеловеческие условия, люди поедали мертвецов.
После того как Брюс Сазерленд закончил давать показания на Нюрнбергском процессе, его срочно отозвали в Лондон. Распоряжение исходило от его старого друга, генерала Кларенса Тевор Брауна, работавшего в военном министерстве. Сазерленд догадывался, что это неспроста.
Он полетел в Лондон на следующий день и немедленно отправился в огромное, до чудовищности бесформенное здание на углу Уайтхолла и Скотленд Ярда, где размещалось военное ведомство.
– О, Брюс, привет! Входите, входите, дорогой! Рад вас видеть! Я следил за вашими показаниями в Нюрнберге. Ужасная история!
– Я рад, что она позади.
– Очень был огорчен, когда узнал про вас и Недди. Если я могу быть чем нибудь полезен…
Сазерленд покачал головой. Наконец Тевор Браун приступил к делу.
– Брюс, – сказал он, – я пригласил вас сюда, потому что предстоит одно деликатное назначение… Мне нужно порекомендовать кого нибудь, и я подумал, что ваша кандидатура – самая подходящая, но хотел поговорить с вами прежде чем ее назвать.
– Слушаю, сэр Кларенс.
– Брюс, эти евреи, бегущие из Европы, обернулись для нас тяжкой проблемой. Они буквально наводняют Палестину. Скажу прямо: арабы очень раздосадованы, что эти полчища обрушились на подмандатную территорию. Поэтому мы решили построить на Кипре временные лагеря для беженцев, пока Уайтхолл разберется, как нам быть с палестинским мандатом.
– Понимаю, – тихо сказал Сазерленд.
– Дело весьма щекотливое, – продолжал Тевор Браун, – тут требуется немало такта. Конечно, никому не по душе загонять за колючую проволоку толпы измученных людей. К тому же симпатии на их стороне, особенно в правящих кругах Франции и Америки. Тут нужно действовать осторожно, чтобы не вызвать лишнего шума. Следует избегать всего, что могло бы настроить против нас общественное мнение.
Сазерленд подошел к окну, взглянул на Темзу, на двухэтажные автобусы, проезжавшие по мосту Ватерлоо.
– По моему, это мерзкая затея.
– Это не нам с вами решать, Брюс. Распоряжается Уайтхолл. Мы всего лишь исполнители.
Сазерленд продолжал смотреть в окно.
– Я видел этих людей в Берген Бельзене. Среди них могли быть и те, кто сегодня хочет попасть в Палестину. – Он вернулся к своему креслу. – Вот уже тридцать лет, как мы нарушаем в Палестине одно обещание за другим.
– Послушайте, Брюс, – перебил его Тевор Браун, – я того же мнения, но мы в меньшинстве. Мы ведь оба служили на Ближнем Востоке. Знаете, что я вам скажу? Я просидел всю войну вот за этим столом, и через мои руки проходили одна за другой докладные записки о предательстве арабов. Начальник египетского генерального штаба продавал военные секреты немцам, Каир готовил торжественную встречу Роммелю как своему освободителю, иракцы перешли на сторону немцев, а вслед за ними – сирийцы, иерусалимский муфтий оказался нацистским агентом. Я мог бы продолжать этот список часами. Но вы должны смотреть на все это с точки зрения Уайтхолла, Брюс Мы не можем рисковать своим положением и влиянием на Ближнем Востоке из за нескольких тысяч евреев.
Сазерленд вздохнул.
– В том то и заключается наша самая трагическая ошибка, сэр Кларенс. Мы так или иначе потеряем Ближний Восток.
– Ну, вы преувеличиваете.
– Но согласитесь, что добро и зло – это не пустые звуки.
Сэр Кларенс Тевор Браун слегка улыбнулся и покачал головой.
– Я немногому научился в жизни, но одно зарубил себе на носу: внешняя политика нашей, да и любой другой страны построена не на этих понятиях. Не нам с вами решать, что здесь добро и что зло. Единственное царство, где правит добро, – это Царствие Небесное. Земными же правит нефть. А у арабов ее много.
Брюс Сазерленд помолчал. Потом кивнул.
– Лишь Царствием Небесным правит добро, – согласился он. – Земными царствами правит нефть. Кое чему вы все таки научились, сэр Кларенс. Похоже, в двух этих фразах – вся мудрость мира. Все мы, народы, государства, живем по закону необходимости, а не по закону правды.
Тевор Браун подался вперед.
– Где то в своих планах мироздания Всевышний возложил на нас нелегкую задачу править империей…
– И не наше дело задавать пустые вопросы, – тихо сказал Сазерленд. – Вы это хотите сказать? Но я никак не могу забыть работорговые рынки в Саудовской Аравии и тот день, когда меня впервые пригласили присутствовать при публичном исполнении приговора за кражу, – человеку отрубили руку Просто не могу, не могу забыть, так же как и этих евреев в Берген Бельзене.
– Непросто быть солдатом и иметь совесть. Впрочем, я не заставляю вас соглашаться на эту должность.
– Я согласен. Конечно, согласен. Но скажите, почему ваш выбор пал именно на меня?
– Большинство наших ребят – на стороне арабов по той простой причине, что мы всегда были за арабов, а солдат обычно не рассуждает и следует установившейся политике Мне бы не хотелось посылать на Кипр того, кто будет настроен против беженцев. Здесь задача, требующая чуткости и такта.
Сазерленд встал.
– Временами я думаю, – сказал он, – что родиться англичанином – такое же проклятье, как родиться евреем.
Сазерленд принял назначение на Кипр, но его не оставлял страх. Он гадал, известно ли Тевор Брауну, что Сазерленд сам наполовину еврей?
Он вспомнил, как давным давно начал искать утешение в Библии. В те беспросветные годы с Недди, после мучительной потери любимой женщины, он все больше ощущал потребность во внутреннем умиротворении. Каким же это было для него, солдата, наслаждением читать о великих походах Иегошуи Бен Нуна, Гедеона и Иоава! А эти потрясающие, величественные женщины – Руфь и Эсфирь, Сара и Девора. Девора, еврейская Жанна д'Арк, освободительница своего народа…
Он до сих пор помнил, как мурашки пробежали у него по коже, когда он прочитал: «Воспряни, воспряни, Девора, воспряни, воспряни! воспой песнь!»
Девора! Так звали его мать.
Девора Дейвис была незаурядной, на редкость красивой женщиной. Неудивительно, что Гарольд Сазерленд влюбился в нее. Он высидел пятнадцать представлений «Укрощения строптивой», любуясь прекрасной актрисой. Родители лишь снисходительно улыбались, когда он сверх всякой меры тратился на цветы и подарки. Юношеское увлечение, думали они, со временем пройдет.
Увлечение не проходило. Сазерленды перестали благодушествовать и распорядились, чтобы мисс Дейвис явилась в Сазерленд Хайтс. Однако она приглашение не приняла, и сэр Эдгар, отец Гарольда, самолично отправился в Лондон, чтобы глянуть на дерзкую особу. Но Девора оказалась столь же умной и хитрой, сколь красивой. Она покорила сэра Эдгара и тут же перетянула на свою сторону.
Сэр Эдгар решил, что его сыну чертовски повезло. В конце концов их род издавна славился слабостью к актрисам, некоторые из них стали гордостью семьи.
Тут, правда, загвоздка состояла еще и в том, что Девора Дейвис еврейка, но, когда она согласилась перейти в англиканскую веру, вопрос был исчерпан.
У Гарольда и Деворы родились трое детей: единственная дочь Мэри, капризный Адам и Брюс. Брюс был старшим, любимцем Деворы, и он сам боготворил ее. Однако мать, несмотря на их близость, никогда не рассказывала ему о своем детстве, о своих родственниках. Он знал лишь, что они были очень бедны и что она сбежала из дому, чтобы стать актрисой.
Прошли годы. Брюс поступил на военную службу, женился на Недди Эштон. Гарольд Сазерленд умер, а Девора сильно постарела.
Брюс очень хорошо запомнил день, когда он приехал в Сазерленд Хайтс с Недди и детьми. Обычно Девора проводила почти все время в саду среди роз либо весело хлопотала по дому, счастливо улыбающаяся, по прежнему изящная. На этот раз она не вышла их встречать, ее нигде не было видно. Наконец Брюс нашел ее в темной гостиной. Это было так не похоже на мать, что он даже испугался. Она сидела, как изваяние, глядя перед собой в стену, забыв, казалось, обо всем на свете.
Брюс нежно поцеловал ее в щеку и опустился у кресла на колени.
– Что нибудь случилось, мама?
Она медленно повернула голову и тихо сказала:
– Сегодня Йом Киппур, День искупления.
От этих слов Брюса пронзило холодом.
Он переговорил с Недди и сестрой Мэри. Все решили, что после смерти отца Девора чувствует себя одинокой. Сазерленд Хайтс чересчур велик для нее. Лучше снять квартиру в Лондоне, чтобы она жила поближе к Мэри. Девора старела. К этому трудно было привыкнуть: она казалась им такой же прекрасной, как в пору их детства.
Потом Брюс и Недди уехали на Ближний Восток. Мэри сообщала в письмах, что матери живется прекрасно, и сама Девора тоже писала, как она счастливо живет в Лондоне, поблизости от семейства Мэри.
Однако когда Брюс вернулся в Англию, все выглядело совсем иначе. Мэри была вне себя. Матери было уже за семьдесят, и она вела себя все более странно. Явный старческий маразм. Она постоянно говорила о том, что происходило полвека назад. Это пугало Мэри, потому что мать никогда раньше не вспоминала свое прошлое, но еще больше ее беспокоили частые исчезновения матери.
Мэри обрадовалась приезду брата. Он был старшим в семье, любимцем матери. К тому же таким трезвым и уравновешенным. Однажды Брюс отправился за Деворой в один из ее таинственных походов. Следуя за ней, он оказался у синагоги в Уайтчепеле.
Сазерленд тщательно все обдумал и решил пока ничего не предпринимать. Мать была стара, и он не считал возможным приставать к ней с расспросами о том, что произошло более пятидесяти лет назад.
Когда Деворе Сазерленд перевалило за семьдесят пять, она слегла. Брюс едва не опоздал – она была уже при смерти.
Увидев сидящего на краю кровати сына, старуха улыбнулась.
– Ты уже подполковник? У тебя чудесный вид… Брюс, сын мой, мне уже недолго осталось…
– Не надо, мама! Ты скоро поправишься, и все пойдет по старому.
– Нет, Брюс, мне уже не подняться. И я должна рассказать тебе кое что. Мне ужасно хотелось стать женой твоего отца Так хотелось стать хозяйкой Сазерленд Хайтс! Я совершила ужасную вещь, Брюс: отреклась от своего народа. Отреклась от него при жизни. Теперь я хочу снова быть с ним. Брюс… обещай мне, что меня похоронят рядом с моими родителями.
– Обещаю, мама.
– Мой отец… твой дед… ты его не знал. Когда я была маленькой девчонкой, он усаживал меня, бывало, на колени и приговаривал: «Воспряни, воспряни, Девора, воспряни, воспряни!»
Это были последние слова Деворы Сазерленд…
Оцепенев от боли, Брюс долго сидел возле бездыханного тела матери. Потом оцепенение сменилось мучительными сомнениями, с которыми он никак не мог совладать. Обязан ли он выполнять обещание, которое дал умирающей? Пренебречь им? Не будет ли это нарушением кодекса чести, которым он руководствовался всю жизнь? С другой стороны, разве не очевидно, что последние годы Девора все больше теряла здравый смысл? Она никогда не была еврейкой при жизни, с чего же ей вдруг становиться еврейкой после смерти? Девора принадлежит Сазерлендам и только им. А какой разразится скандал, если он похоронит ее на убогом, полуразрушенном еврейском кладбище в одном из нищих районов Лондона! Матери больше нет. А живые – Недди, Альберт и Марта, семья Мэри, Адам – все они будут глубоко уязвлены. Нет, надо считаться с живыми…
Он поцеловал мать и вышел из комнаты – решение было принято. Девору похоронили в фамильном склепе в Сазерленд Хайтс.
…Сирены!
Колонны беженцев!
Сирены визжали все громче и пронзительнее; казалось, у него лопнут перепонки.
Берген Бельзен… Марина… Недди… грузовики, набитые людьми… лагеря в Караолосе.. я обещаю, мама, .. я обещаю, мама…
Удар грома потряс дом до основания. В море усиливался шторм, и волны обрушивались на берег, вздымаясь все выше и выше, едва не заливая цоколь дома. Сазерленд откинул одеяло, встал с кровати и прошелся по комнате, шатаясь как пьяный. Молния! Гром! Яростные воды, вздымающиеся все выше и выше!
Господи… Господи… Господи…
– Генерал Сазерленд! Генерал Сазерленд! Проснитесь, сэр!
Сазерленд открыл глаза, с безумным выражением оглянулся и увидел слугу грека. Генерал был весь в поту, сердце болезненно ухало. Слуга принес ему коньяк.
Он посмотрел на море. Никакого шторма. Ночь тихая, море гладкое, как зеркало.
– Все в порядке, – сказал он. – Все в порядке.
– Вы уверены, сэр?
– Да.
Дверь закрылась.
Брюс Сазерленд тяжело опустился в кресло и, спрятав лицо в ладони, зарыдал, причитая: «Мама, ты там, на небесах… моя мама…»

Глава 8

Бригадный генерал Сазерленд наконец уснул, но спал беспокойным сном мученика.
Киприот Мандрия тоже ворочался во сне.
Марк Паркер спал мирным сном человека, выполнившего свой долг.
Китти Фремонт виделись мирные и спокойные сны, какие не посещали ее уже долгие годы.
Давид Бен Ами уснул лишь после того, как выучил наизусть письмо Иорданы.
Ари Бен Канаан не спал. Придет время, когда и он сможет себе позволить такую роскошь, но пока до этого еще далеко. Так много дел, так мало времени. Всю ночь он проторчал над картами и документами, усваивая каждую мелочь о Кипре, о действиях англичан, о положении евреев. Он продирался сквозь груды сведений то с сигаретой, то с чашкой кофе в руке, сильный, уверенный в себе человек.
Англичане утверждали, что палестинские евреи чертовски умны. Но сила евреев была еще и в другом: любой соплеменник в любой стране мира мог стать источником информации для агентов Моссада Алия Бет, оказать им помощь и поддержку.
На рассвете Ари разбудил Давида. Быстро позавтракав, они отправились на такси, предоставленном Мандрией, в караолосские лагеря.
Лагеря тянулись на много миль вдоль залива на полпути между Фамагустой и развалинами Саламиды. Мусорные свалки служили единственным местом связи между киприотами и беженцами. Англичане охраняли их спустя рукава, так как мусорщиками обычно назначали людей, которым охрана доверяла. Эти свалки стали центрами оживленной торговли, кожаные кошельки и прочая мелочь, производимая в лагере, обменивались здесь на хлеб и одежду. Давид повел Ари к одной из свалок, где утренняя торговля между киприотами и евреями была в полном разгаре. Отсюда они пробрались в первую зону.
Ари смотрел на колючую проволоку, тянувшуюся миля за милей. Был уже ноябрь, но стояла нестерпимая жара, столбом поднималась удушающая пыль. На поросшем акациями пустыре вдоль берега залива были разбиты рваные палатки. Каждую зону ограждал забор из колючей проволоки высотой в три, а то и три с половиной метра. На углах стояли вышки с прожекторами и пулеметами. За Ари и Давидом увязалась облезлая собака. На ее впалом боку краской было выведено "Бевин" - фамилия британского министра иностранных дел.
И в каждой зоне одно и то же: толпы оборванных, озлобленных людей. Почти все в самодельных, грубо сшитых фиолетовых штанах до колен и рубашках, которые здесь мастерили из внутренней обшивки палаток. Ари всматривался в подозрительные, безнадежные, ненавидящие лица. Каждый раз, когда они входили в новую зону, к нему бросались с объятиями молодые парни и девушки. Это были те, кто пробрался в лагерь по заданию Пальмаха для работы с беженцами. Они обнимали его, расспрашивали о доме. Ари изредка задавал вопросы и обещал всем устроить через несколько дней общую встречу пальмахников. Глаза его ощупывали колючую проволоку в поисках решения, которое позволит освободить три сотни людей.
Беженцы группировались по происхождению. Были зоны польских, французских и чешских евреев; обособленно держались евреи ортодоксы, вместе жили беженцы, связанные общими политическими убеждениями. Но всех их роднило общее несчастье - эти люди пережили войну; это были евреи, стремившиеся в Палестину.
Давид повел Ари к деревянному мосту, перекинутому над оградой из колючей проволоки и соединявшему две половины лагеря. На мосту была табличка: "Добро пожаловать в Берген Бевин".
- Какая горькая ирония, Ари. Точно такой же мост был в Лодзинском гетто в Польше.
Давид кипел. Он поносил англичан за нечеловеческие условия в лагере, за то, что немцы военнопленные и те пользовались большей свободой на Кипре, за недостаток пищи и лекарств и вообще за вопиющую несправедливость. Ари не слушал его. Он изучал расположение лагеря. Потом попросил Давида показать ему туннели.
Ари подошел к месту, где у самого берега залива жили евреи ортодоксы. Вдоль колючей проволоки тянулся ряд уборных. На первой была табличка: "Бевинград". В пятой и шестой из выгребных ям под колючую проволоку, в сторону залива, вел узкий туннель. Ари покачал головой - это годилось, чтобы вывести несколько человек, но никак не для массового побега.
Прошло несколько часов. Они почти закончили осмотр. Последние два часа Ари не проронил ни слова. Наконец Давида прорвало:
- И что же ты думаешь?
- Я думаю, - ответил Ари, - что Бевин в лагере не слишком популярен. Что здесь еще можно увидеть?
- Я оставил детский лагерь напоследок. Там штаб Пальмаха.
Когда они вошли в детский лагерь, к Ари бросился еще один пальмахник. На этот раз Ари расплылся в улыбке и крепко обнял парня. Это был Иоав Яркони, его близкий друг. Ари подхватил его, чуть ли не подбросил в воздух И снова заключил в объятия. Яркони, марокканский еврей, перебрался в Палестину еще ребенком. Смуглый, с черными, сверкающими как уголь глазами и огромными усами, которые скрывали чуть ли не половину лица, Иоав в свои двадцать с небольшим лет уже считался одним из самых способных агентов Моссада Алия Бет; к тому же он прекрасно знал арабские страны.
С самого начала Яркони проявил себя одним из самых ловких и отважных связных Моссада. Больше всего он прославился операцией, после которой в Палестине начали разводить финиковые пальмы. Иракские арабы ревниво охраняли свои плантации, но Яркони ухитрился переправить из Ирака в Палестину сотню саженцев.
Давид Бен Ами назначил Иоава Яркони начальником детской зоны, потому что она была ключевым пунктом всего караолосского лагеря.
Иоав повел Ари по зоне, набитой сиротами - от младенцев до семнадцатилетних. Большинство из них побывали в немецких концлагерях, многие никогда не жили за пределами колючей проволоки. В отличие от других зон, здесь было несколько постоянных строений. Школа, столовая, больница, какие то блоки поменьше; тут же была разбита большая площадка для игр. Жизнь здесь била ключом, и не видно было ни малейших признаков апатии, царившей в других частях лагеря. С детьми работали няни, врачи, учителя, нанятые на пожертвования американских евреев.
Из за обилия вольнонаемных детская зона охранялась слабее остальных. Давид и Иоав воспользовались этим и разместили штаб Пальмаха именно здесь. По ночам площадка Для игр превращалась в учебный плац, в классных комнатах изучали географию Палестины, психологию арабов, боевую тактику, оружие и другие стороны военного дела.
Каждый прошедший обучение должен был пройти испытание, инсценирующее допрос беженца, который пробрался в Палестину и схвачен там англичанами. Беженец должен был ответить на множество вопросов по географии и истории, чтобы доказать, что он прожил здесь уже много лет.
Если беженец успешно заканчивал курс. Пальмах устраивал ему побег - чаще всего через детскую зону или туннель, к белому домику на горе у Саламиды, а уж оттуда его нелегально переправляли морем в Палестину. Несколько сот беженцев уже были отправлены таким способом группами по два три человека.
Англичанам из Си Ай Ди было, конечно, известно, что в детской зоне происходят странные вещи. Время от Времени туда засылали шпионов под видом учителей или воспитателей, но еврейские гетто и концлагеря воспитали в детях подозрительность и умение держать язык за зубами - так что через два три дня шпионов обычно разоблачали.
Осмотр детской зоны Ари закончил в школе. В одном из классов располагался штаб Пальмаха. В учительской кафедре была спрятана рация для связи с Палестиной, под полом - оружие. В этом же помещении подделывали паспорта и другие документы.
Ари осмотрел мастерскую и покачал головой.
- Халтура, - сказал он. - Ты просто растяпа, Иоав.
Иоав лишь пожал плечами.
- В ближайшие недели, - продолжал Ари, - нам понадобится настоящий специалист. Давид, ты как будто сказал, что у вас тут есть такой?
- Есть. Дов Ландау, парнишка из Польши, но он отказывается работать.
- Мы его неделями уговаривали, - добавил Иоав.
- Ну ка, я поговорю с ним.
Когда они подошли к палатке, где жил Дов Ландау, Ари велел подождать его и вошел в палатку один. Там сидел худенький белобрысый мальчик, он исподлобья взглянул на пришельца. Ари был хорошо знаком этот подозрительный, полный ненависти взгляд. Он посмотрел на опущенные углы рта, на презрительно искривленные губы, обычные для евреев, побывавших в концлагерях.
- Тебя зовут Дов Ландау, - сказал Ари, глядя ему в глаза. - Тебе семнадцать лет, ты из Польши, был в концлагере, специалист по подделкам и фальшивым бумагам. Меня зовут Ари Бен Канаан. Я из Палестины, работаю в Моссаде Алия Бет.
Юноша подозрительно сплюнул на землю.
- Слушай, Дов. Я не собираюсь ни уговаривать, ни угрожать тебе. У меня деловое предложение, назовем его договором о взаимной помощи.
Дов ощерился.
- Я скажу вам вот что, господин Бен Канаан. Вы и ваши парни нисколько не лучше немцев и англичан. Мы вам нужны только потому, что вы хотите спасти свою шкуру от арабов. Мне, конечно, хочется в Палестину, но как только я туда попаду, я тут же найду людей, которые дадут мне возможность убивать!
Ари и бровью не повел в ответ на эту вспышку ненависти.
- Вот и прекрасно. Тебе не нравятся мотивы, по которым мне хочется отправить тебя в Палестину, а мне не нравятся мотивы, по которым тебе хочется туда попасть. В главном, однако, мы согласны: твое место не здесь, а там.
Глаза подростка подозрительно сузились. Этот Бен Канаан был не похож на других.
- Теперь давай сделаем еще один шаг, - сказал Ари. - Сидя здесь без дела и грея задницу, Палестину не приблизишь. Что будет потом, когда доберешься туда, меня не касается.
Дов Ландау заморгал от неожиданности.
- А дело у меня к тебе вот какое, - продолжал Ари. - Мне нужны фальшивые документы, много документов, причем в ближайшие недели, а ребята, которые занимаются этим делом здесь, не в состоянии подделать даже собственную подпись. Мне нужно, чтобы ты поработал на меня.
Подросток был сбит с толку прямотой и решительностью Бен Канаана. Где тут таится подвох?
- Я подумаю, - сказал он.
- Подумай. Конечно, подумай! Я тебе даю тридцать секунд на размышление.
- А что, если я откажусь? Силой заставите?
- Дов, я уже сказал - мы нужны друг другу. Попытаюсь выразиться еще яснее. Если ты мне не поможешь, я сделаю все, чтобы ты остался здесь, в Караолосе, последним. Так как в очереди впереди тебя окажется по меньшей мере тысяч тридцать, у тебя вряд ли хватит сил бросить хоть одну бомбу, когда ты попадешь наконец в Палестину. Твои тридцать секунд истекли.
- А почем я знаю, что вы не обманете?
- Очень просто. Я даю тебе слово.
На лице подростка мелькнула улыбка, и он кивнул в знак согласия.
- Хорошо. Ты получишь указания либо от Давида Бен Ами, либо от Иоава Яркони. Я не хочу, чтобы ты вступал с ними в пререкания. Если у тебя будут какие нибудь неясности, свяжись прямо со мной. Приходи через полчаса в штаб, посмотришь там мастерскую и скажешь Давиду, какие тебе нужны материалы.
Ари повернулся и вышел из палатки на воздух, где его ждали Давид и Иоав.
- Через полчаса он приступит к работе.
У Иоава отвисла челюсть.
- Как ты это сделал?
- Нужно знать детскую психологию. Я еду обратно в Фамагусту. Встретимся ночью у Мандрии. Захватите с собой Зеева Гильбоа. Не надо меня провожать, я знаю дорогу.
Давид и Иоав ошеломленно посмотрели вслед своему товарищу, знаменитому Бен Канаану.
Той же ночью Мандрия в обществе Давида, Иоава и Зеева Гильбоа ждал Бен Канаана у себя в гостиной.
Пальмахник Зеев Гольбоа был широкоплечим крестьянином из Галилеи. Как и Яркони, он носил огромные усы, и ему тоже едва перевалило за двадцать. Зеев был лучшим солдатом среди бойцов Пальмаха в Караолосе. Давид поручил ему боевую подготовку беженцев, и теперь он гонял по ночам своих курсантов на площадке для игр, стараясь научить их всему, чему можно научиться без настоящего оружия Вместо винтовок - палки, вместо гранат - камни, вместо штыков - обломки стальных пружин от кроватей. Он обучал молодых парней рукопашному и штыковому бою, а главное - вселял в отчаявшихся беженцев боевой дух.
Темнело. Мандрия беспокойно шагал по комнате.
- Ничего не понимаю, - пробормотал он. - Я еще днем послал за ним такси.
- Не волнуйтесь, господин Мандрия, - успокаивал его Давид. - Ари может вернуться и через три дня. У него свои методы работы, мы к этому привыкли.
Перевалило за полночь, и мужчины поудобней расположились в креслах. Через полчаса они уже клевали носами, а через час - мертвецки спали.
Было около пяти утра, когда Ари вошел в комнату. Его глаза покраснели от бессонницы; всю ночь он разъезжал по острову, не вздремнув ни минуты. Он вообще спал урывками с тех пор, как высадился на Кипре. Он обнял Зеева Гильбоа и тут же перешел прямо к делу - не извиняясь, не объясняя причин восьмичасовой задержки.
- Ну как, Мандрия, достали судно?
Мандрия потерял дар речи. Он хватил себя кулаком по лбу от изумления.
- Господин Бен Канаан! Нет еще тридцати часов, как вы приехали и потребовали судно. Я не судостроитель, сэр. У моей компании есть филиалы в Фамагусте, Ларнаке, Кирении, Лимасоле и Пафосе. Других портов на Кипре нет. Все мои конторы лихорадочно ищут для вас судно. Как только найдут, если это вообще в человеческих силах, вы будете немедленно поставлены в известность, сэр.
Ари не обратил внимания на сарказм Мандрии и повернулся к остальным.
- Зеев, я полагаю, Давид рассказал тебе, что мы здесь затеваем.
Галилеец кивнул.
- С этой минуты вы трое поступаете в мое распоряжение. Найдите людей, которые смогут заменить вас в Караолосе. Иоав, сколько у тебя в зоне здоровых детей в возрасте от десяти до семнадцати лет?
- Должно быть, шестьсот - семьсот.
- Зеев, отбери из них человек триста самых выносливых. Приведи их в наилучшую форму.
Зеев кивнул.
Ари встал.
- Через полчаса рассвет. Мне нужно такси, господин Мандрия. Я опять уезжаю. Думаю, что человек, возивший меня вчера, немного устал.
- Я повезу вас сам, - сказал Мандрия.
- Хорошо. Тронемся на рассвете. А теперь извините меня. Я должен посмотреть еще кое какие бумаги.
Он исчез так же внезапно, как появился. Все заговорили наперебой.
- Значит, в побеге будут участвовать триста детей? - изумился Зеев.
- Похоже, что так, - вторил ему Мандрия. - Странный человек. Надеется на чудеса… и ничего не говорит.
- Наоборот, - сказал Давид, - он как раз не верит в чудеса. Потому то и работает как вол. Кажется, за всем этим кроется гораздо больше, чем рассказал нам Ари. Чувствую, что побег трехсот детей - только часть того, что у него на уме.
Иоав Яркони улыбнулся.
- Мы все давно знакомы с Ари, но никто не угадает, что у него на уме. Однако можно не сомневаться: он свое дело знает. Придет время - Ари нам все расскажет.
Весь следующий день Мандрия возил Ари по Кипру, казалось, без какой бы то ни было определенной цели. Они поехали вдоль восточного залива, мимо Саламиды и Фамагусты на Кейп Греко. В Фамагусте Ари походил вдоль старой крепостной стены, изучая окрестности пристани. Весь день он почти не обращался к своему спутнику, лишь изредка задавал деловые вопросы. Киприоту казалось, что этот странный палестинец - самый бездушный человек, какого ему только приходилось встречать. Он чувствовал к нему неприязнь, но не мог не восхищаться его способностью идти напролом, его нечеловеческой выносливостью. Этот человек, думал Мандрия, фанатично предан своему делу.
Из Кейп Греко они поехали вдоль Южного залива, затем забрались в высокие, иссеченные ущельями горы, где отели уже готовились к зимнему лыжному сезону. Если Бен Канаан и нашел что нибудь достойное внимания, то не подал вида. Когда они за полночь вернулись в Фамагусту, Мандрия был вымотан до предела, однако сразу же началось совещание с Зеевом, Давидом и Иоавом, после которого Ари опять провел всю ночь за бумагами.
Утром, на четвертый день после прибытия Ари Бен Канаана на Кипр, Мандрии позвонили из его конторы в Ларнаке, что в порту только что бросило якорь турецкое судно, которое вполне им подходит, и его можно купить. Мандрия повез Ари в Караолос, там они подобрали Давида и Иоава и вчетвером поехали в Ларнаку.
Зеева Гильбоа они не взяли, так как он был уже занят отбором детей и их тренировкой.
Когда они ехали по шоссе Фамагуста - Ларнака, Мандрия сиял от радости. На полпути внимание Ари привлекла возня в поле слева от шоссе. Он велел Мандрии остановить машину и вышел посмотреть. Там что то строили, похоже - бараки.
- Англичане сооружают новый лагерь, - сказал Давид. - В Караолосе все переполнено.
- Почему мне об этом не доложили? - резко спросил Ари.
- Потому что ты не спрашивал, - ответил Яркони.
- Судя по всему, - сказал Давид, - они начнут недели через две разгружать Караолос и перевозить лишних людей сюда.
Ари вернулся к машине, и они поехали дальше. Иоав Яркони, который считал бесполезным отгадывать мысли друга, все же заметил, что этот новый лагерь его заинтересовал. Иоаву даже казалось, что он слышит, как напряженно работает мозг Ари.
Машина въехала в Ларнаку и по узким извилистым улочкам, окаймленным чистыми белыми домиками, покатила вниз к пристани. Они остановились у таверны "Четыре фонаря", где их ждал турок Арматау, владелец судна.
Арматау повел их через дорогу к длинному молу, выходящему в море чуть ли не на полмили. Все время, пока они шли мимо десятка рыболовных катеров, баркасов и парусных лодок, Арматау не переставал, то и дело оборачиваясь, божиться, что судно, которое они собираются осмотреть, - настоящая королева морей. Они остановились в самом конце мола перед ветхим деревянным корытом, на носу которого красовалась облезлая надпись "Афродита".
- Ну, не красавица ли?! - воскликнул Арматау, сияя от восторга. И, затаив дыхание, напряженно стал следить за тем, как четыре пары холодных глаз осматривают старую посудину от носа до кормы. - Конечно, - продолжал турок, - это не гоночная яхта.
Опытным глазом Ари прикинул: длина "Афродиты" метров сорок пять, водоизмещение примерно двести тонн. Судя по всему, и лет ей около сорока пяти.
- А кто такая Афродита? - спросил Иоав Яркони.
- Афродита была богиней любви, - ответил Давид. - Пять тысяч лет назад ее выбросило на берег прибоем всего в нескольких милях отсюда.
- Ого! Насмотрелась старушка немало! - сказал Иоав.
Турок проглотил шпильку и попытался изобразить Улыбку. Бен Канаан круто обернулся и посмотрел ему в глаза.
- Арматау, мне нужно только одно. Отсюда до Палестины свыше двухсот миль. Судну предстоит сделать лишь. один рейс. Сможет? Да или нет?
Арматау вскинул руки вверх.
- Клянусь честью своей матери! - закричал он. - Я сделал на нем триста рейсов между Кипром и Турцией. Господин Мандрия - хозяин пароходства, он не даст соврать.
- Это верно, - подтвердил Мандрия. - Судно старое, но надежное.
- Господин Арматау, возьмите моих товарищей на борт и покажите им машину.
Когда трое скрылись в трюме, Мандрия повернулся к Ари.
- Хотя Арматау и турок, но верить ему можно.
- Какую скорость можно выжать из этой лохани? - спросил Ари.
- Пожалуй, пять узлов при попутном ветре. "Афродите" некуда торопиться.
Они поднялись на палубу и осмотрели надстройки. Судно наполовину прогнило, его давно не ремонтировали, да это уже и не имело смысла. Но все таки в нем было что то, добротное. Казалось, ему известны все козни моря и оно выиграло не одно сражение с ним.
За полчаса Давид и Иоав осмотрели машинное отделение.
- Корабль - настоящая рухлядь, - сказал Давид, - но я уверен, что он выдержит.
- Можно погрузить триста человек на борт? - спросил Ари.
Давид почесал щеку.
- Если постараться, может, и удастся.
Ари повернулся к Мандрии.
- На судне понадобится куча доделок и переделок. Главное, чтобы на нас не обратили внимания.
Мандрия улыбнулся. Теперь настал его час.
- У меня тут, как вы, верно, догадываетесь, есть кое какие связи. Хорошенько подмазать кого следует - тогда никто ничего не увидит и не услышит.
- Давид, отправь этой же ночью радиограмму в Палестину. Скажи, что нам нужны капитан и два матроса.
- Команда из трех человек? Не мало ли?
- Ну ладно, так уж и быть, выдам вам секрет: вы оба, Зеев и я тоже вернемся на этой лохани в Палестину. Мы и пополним команду. Иоав, у тебя всегда была слабость к перезрелым красавицам. Вот тебе задача: отремонтировать ее и привести в божеский вид.
Наконец он обратился к Арматау, ошеломленному быстротой его вопросов и распоряжений:
- Отлично, Арматау, можете свободно вздохнуть: вы продали это чудище. Но конечно, не за ту цену, которую вы собираетесь заломить. Идем в "Четыре фонаря", обтяпаем это дело.
Ари спрыгнул с палубы на мол и пожал Мандрии руку.
- Давид, ты и Иоав добирайтесь сами до Фамагусты. Как только мы покончим с делом здесь, господин Мандрия подбросит меня в Кирению.
- В Кирению? - изумился Мандрия. "Неужели этот человек никогда не устает?" - подумал он. - Кирения - на противоположной стороне острова.
- А что? С машиной что нибудь не в порядке? - спросил Ари.
- Нет… нет… Едем в Кирению.
Ари, а с ним Мандрия и турок двинулись по молу назад.
- Ари, - закричал Давид вдогонку, - как же мы назовем эту стареющую красавицу?
- Ты ведь поэт, - крикнул Ари в ответ, - тебе и карты в руки.
Иоав с Давидом смотрели вслед уходящим, пока те не скрылись из виду. Лица у них расплылись в улыбках, они бросились обниматься.
- Ну, этот Ари! Раньше сказать не мог, что мы возвращаемся домой…
- Или ты его не знаешь? - ответил Давид. - Никаких сантиментов, никаких эмоций!
Они в унисон вздохнули, затем поглядели на "Афродиту" Смотреть на старуху было жалко.
- Идея! - сказал Иоав. - Почему бы нам не назвать его "Бевин"?
- Я придумал лучше, - возразил Давид Бен Ами. - С этой минуты судно будет называться "Исход".

Глава 9

Марк свернул с шоссе и поставил взятую напрокат машину на обочине. Они забрались высоко в горы, нависавшие над Киренией. Над ними вздымалась огромная, метров в сто, скала, на вершине которой виднелись развалины монастыря святого Илариона. Сказочные стены, даже полуразрушенные, напоминали о мощи и блеске готических времен.
Марк взял Китти за руку, и они стали карабкаться по выступам вверх, пока не добрались до нижней крепостной стены, откуда открывался вид на двор.
С трудом прокладывая путь через захламленные огромные залы, они зашли в конюшню, потом в монастырь и крепостные укрепления. Царила мертвая тишина, но все вокруг словно еще жило - как будто дышали призраки далекого прошлого, нашептывая предания о минувших столетиях, когда здесь любили, ненавидели, интриговали, воевали.
Еще почти час Марк и Китти взбирались на самый верх. Там они долго стояли, тяжело дыша, и не могли оторваться, от открывшегося перед ними великолепного вида. Скала уходила отвесно вниз в сторону Кирении. На горизонте виднелся турецкий берег, а справа и слева нависали леса сочного зеленого цвета, виноградные террасы и маленькие домики. В самом низу серебрилась ласкаемая тихим ветерком листва масличной рощи.
Туча проплыла за спиной Китти, и женский силуэт четко обозначился на фоне неба. Какая же она красивая, подумал Марк, больше таких нет. Но она не возбуждала у него желания. Марк Паркер чтил в этом мире немногих и немногое. Он хотел чтить Китти. Более того, она была единственной женщиной, в обществе которой он чувствовал себя спокойно, ибо с нею можно было оставаться самим собой, без всякого притворства.
Они присели на огромный валун и продолжали смотреть на простирающееся у их ног великолепие. Монастырь, море, небо, горы.
- Что может быть на свете прекраснее? - сказал Марк.
Она кивнула.
Это были чудесные дни. С приездом Марка Китти будто ожила. Исповедь явно пошла ей на пользу.
- Мне пришла в голову ужасная мысль, - сказала Китти. - Представляешь? Если бы полковник Говард Хиллингс не был откомандирован в Палестину… А теперь я могу быть только с тобой. Сколько ты сможешь пробыть здесь, Марк?
- Несколько недель… Сколько угодно.
- Я больше не хочу надолго разлучаться.
- Знаешь, - заметил Марк, - в отеле все убеждены, что мы любовники.
- Вот и прекрасно! - засмеялась Китти. - Как только вернемся туда, прибью к своей двери объявление крупными буквами: "Я безумно люблю Марка Паркера".
Они посидели еще часок, затем начали неохотно спускаться, чтобы добраться домой до темноты.
В тот момент, когда Марк и Китти вернулись в гостиницу, машина Мандрии как раз прикатила в Кирению и остановилась на набережной. Мандрия и Ари вышли из машины и направились к докам. Они подошли к башне Девы, что стояла на самом берегу залива, и поднялись по внутренней лестнице. Отсюда прекрасно обозревалась вся местность. Ари изучал ее, как всегда, молча.
Гавань была защищена двумя рукавами мола. Один шел от башни, на которой они стояли; второй начинался как раз напротив - от застроенной домами набережной. Рукава сходились, образуя незамкнутое кольцо; оставшаяся узкая щель между ними служила входом в гавань. Сама гавань была невелика - всего несколько сот метров - и полна маленьких суденышек.
- Как по вашему, "Афродита" пройдет в эту гавань? - спросил Ари.
- Войти то войдет, - ответил Мандрия, - а вот развернуться и выйти обратно будет потруднее.
Они направились обратно к машине. Ари снова замолчал. Он не сводил глаз с гавани. Когда они дошли до машины, уже стемнело.
- Можете возвращаться в Фамагусту. Мне нужно повидаться кое с кем здесь в отеле, - сказал Ари, - и я не знаю, сколько времени это у меня займет. Обратно я доберусь как нибудь сам.
При других обстоятельствах Мандрия обиделся бы, что его отпускают, как какого нибудь шофера, но он начал привыкать к распоряжениям Ари Бен Канаана и включил зажигание.
- Мандрия, вы оказали нам большую помощь. Спасибо.
Киприот просиял. Это были первые дружеские слова, которые ему пришлось услышать из уст Бен Канаана. Они застали его врасплох и по настоящему тронули.
В столовой отеля мягкие звуки вальса Штрауса сливались с громкой английской речью, звоном бокалов и шумом прибоя. Марк допил кофе, вытер рот салфеткой и уставился поверх Китти на только что вошедшего рослого мужчину. Мужчина что то прошептал на ухо старшему официанту, который кивком головы указал на столик, где сидели Марк и Китти. У Марка расширились зрачки: он узнал Ари Бен Канаана.
- Марк, что там, призрак?
- Что то вроде. Вот он подходит. Похоже, нам предстоит чертовски интересный вечер.
Китти обернулась и увидела Ари Бен Канаана, нависшего над их столиком, как башня.
- Я вижу, вы меня не забыли, Паркер, - сказал Ари и сел, не дожидаясь приглашения. Затем обернулся к Китти: - А вы, верно, миссис Кэтрин Фремонт?
Ари и Китти уставились друг другу в глаза. Последовала неловкая пауза, наконец Ари нарушил ее - подозвал официанта и заказал сандвичи.
- Это Ари Бен Канаан, - представил Марк, - мой старый знакомый. Знакомьтесь: миссис Фремонт.
- Ари Бен Канаан, - повторила Китти, - какое странное имя.
- Это на иврите, миссис Фремонт. В переводе значит Лев, сын Канаана.
- Не очень понятно.
- Напротив. Иврит - очень логичный язык.
- В самом деле? Я этого не замечала, - не без иронии заметила Китти.
Марк смотрел то на него, то на нее. Едва познакомились, а между ними уже шла хорошо знакомая ему словесная дуэль. Видно, Бен Канаан задел какую то струну в душе Китти, и она сразу показала когти.
- Странно, что вы не обратили внимания на логичность этого языка, - отвечал Ари. - Господь Бог считал древнееврейский настолько логичным, что повелел написать Библию именно на нем.
Китти улыбнулась и кивнула. Оркестр заиграл фокстрот.
- Вы танцуете, миссис Фремонт?
Марк откинулся на стуле, следя за тем, как Ари вывел Китти к площадке, обнял ее и ловко повел в танце. Марку не понравилось, что между ними вспыхнула какая то искра. Ему не хотелось думать, что Китти - обычная земная женщина, способная играть в обычные земные игры. Они танцевали недалеко от его столика. На лице Китти застыло выражение растерянности, оно выглядело неестественным.
Затем Марк стал размышлять о себе. С тех пор как он прибыл на Кипр, его не покидало чувство, что здесь заваривается какая то каша. Появление Бен Канаана только подтверждало эту догадку. Марк хорошо знал этого человека и догадывался, что он один из главных агентов Моссада Алия Бет. Знал также, что тот непременно попросит его о чем то, иначе не стал бы искать встречи. А Китти? Заинтересовала она Бен Канаана как его, Паркера, спутница, или есть еще что то, о чем он не догадывается?
Китти, женщина высокая, рядом с Ари Бен Канааном казалась себе девчонкой. Появление этого красивого, сильного человека сбило ее с толку. Теперь, в его объятиях, всего лишь через минуту после знакомства, она ощущала какое то странное освобождение. Это было приятное чувство, которого Китти уже много лет не испытывала. Но все же ситуация выглядела глупо.
Танец кончился, и они вернулись к столику.
- А я думал, что вы, жители Палестины, пляшете только хору, - съязвил Марк.
- Я слишком долго подвергался влиянию вашей культуры, - ответил Ари с суровой серьезностью.
Принесли сандвичи, и он принялся жадно есть. Марк терпеливо ждал, когда Бен Канаан выложит цель своего прихода. Он внимательно посмотрел на Китти. Та уже овладела собой, хотя продолжала поглядывать искоса в сторону Ари, готовая в любую секунду к новой перепалке.
- Мне нужно поговорить кое о чем с вами обоими.
- Здесь, в логове неприятеля?
Ари улыбнулся и обернулся к Китти.
- Паркер не успел сказать вам, что в известных кругах мою деятельность считают крамольной. Время от времени англичане даже оказывают нам честь, называя нас подпольем Одна из первых мыслей, которые я стараюсь внушить каждому новому члену нашей организации, - это опасность, заключающаяся в полуночных свиданиях. Я бы сказал, что нет на свете более подходящего места для обсуждения моего дела, чем это.
- Давайте пойдем ко мне, - сказал Марк.
Не успели они закрыть за собой дверь номера, как Ари перешел к делу:
- Паркер, мы с вами можем оказать друг другу услугу.
- Я слушаю.
- Вы знакомы с лагерями для беженцев в Караолосе?
Марк и Китти кивнули.
- Я набросал план побега трехсот детей. Мы перевезем их сюда и здесь, в порту Кирении, погрузим на борт корабля.
- Ваши ребята уже давно занимаются нелегальной переправкой беженцев в Палестину. Это не новость.
- Если вы мне поможете, будет новость. Помните, какую бурю вызвало наше судно "Земля Обетованная"?
- Конечно, помню.
- Англичан тогда неплохо поставили на место. Если удастся устроить еще один такой инцидент, то им придется отказаться от своей иммиграционной политики в Палестине.
- Я не понимаю, - ответил Марк. - Если даже удастся организовать массовый побег из Караолоса, то как вы доставите людей в Палестину? Ну а если вы их все же доставите, мне то что до того?
- В том то и дело, - сказал Ари, - что дальше палубы корабля и дальше Кирении они не попадут. Я вовсе не собираюсь переправлять их в Палестину.
Марк подался вперед. Это становилось интересным: в плане Бен Канаана скрывалось нечто большее, чем казалось на первый взгляд.
- Предположим, - продолжал Ари, - из Караолоса сбегут триста сирот, и мы их погрузим на корабль здесь в Кирении. Предположим также, что англичане нас накроют и не дадут судну сняться с якоря. Теперь допустим, что вы написали заранее репортаж обо всем этом и ваш репортаж лежит где то в Париже или Нью Йорке. В ту самую минуту, когда дети окажутся на корабле, репортаж появится на первых страницах всех влиятельных газет.
Марк присвистнул. Как и большинство американских корреспондентов, он сочувствовал беженцам. Мне достанется сенсация, размышлял Паркер, а Бен Канаан достигнет своей цели: пресса поднимет шум. Но будет ли материал таким уж сенсационным и стоит ли ввязываться во все это? Ему не с кем было посоветоваться - он сам должен все обдумать и решить. Ари приоткрыл свой план ровно настолько, чтобы возбудить его аппетит. Задавать дополнительные вопросы - значит дать согласие.
Марк посмотрел на Китти. Она ничего не понимала.
- А как вы собираетесь устроить побег такой толпы из Караолоса, на чем доставите детей в Кирению?
- Выходит, вы согласны?
- Это значит только, что мне интересно, и еще ни к чему не обязывает. Но вот вам мое слово: если я не дам согласия, все, что будет сказано в этой комнате, здесь и останется.
- С меня этого достаточно, - сказал Ари.
Он уселся на край тумбочки и изложил свой план побега пункт за пунктом. Марк наморщил лоб. План был отважный, дерзкий, прямо таки фантастический. И, несмотря на это, восхительно простой. Все, что нужно сделать ему, - это написать репортаж и переправить его в лондонское или парижское отделение АСН, а как только он подаст знак, репортаж появится в газетах. И произойдет это в тот самый момент, когда состоится побег
Марк закурил сигарету, прошелся по комнате и стал забрасывать Ари вопросами. Казалось, тот все предусмотрел. Здесь определенно чувствовалась возможность сделать несколько сенсационных репортажей. Марк попытался прикинуть, каковы шансы на успех невероятного плана Ари. Получалось не больше чем половина на половину. Паркер, однако, учитывал, что Ари - парень чертовски храбрый и ловкий и знает установленные англичанами на Кипре порядки как свои пять пальцев. К тому же у Бен Канаана есть помощники, которым такое дело вполне по плечу.
- Я согласен, - решил Марк.
- Прекрасно, - ответил Ари. - Я знал, что вы не упустите такой шанс. - Он повернулся к Китти. - Миссис Фремонт, неделю тому назад вам предложили работу в детской зоне. Что вы решили?
- Я решила отказаться.
- Может, передумаете, чтобы помочь Паркеру?
- На что нам Китти? - вмешался Паркер.
- Все учителя, няни и прочие работники с воли - евреи, - ответил Ари, - и мы должны исходить из предположения, что все они у англичан на подозрении.
- В каком смысле на подозрении?
- В сотрудничестве с Моссадом. Вы христианка, миссис Фремонт. Нам кажется, что женщина вашего происхождения сможет действовать гораздо свободнее.
- Другими словами, вы собираетесь использовать Китти в качестве курьера?
- Более или менее. Мы подделываем в лагере документы, которые нам потом понадобятся.
- Пожалуй, лучше предупредить вас заранее, - сказал Марк, - я не пользуюсь особыми симпатиями англичан. Не успел я спуститься с самолета, как адъютант Сазерленда явился засвидетельствовать мне свое почтение. Мне, правда, это вряд ли помешает, но, если Китти будет работать в Караолосе, они, пожалуй, заподозрят, что она пошла туда по моему заданию.
- Наоборот. Они будут уверены, что вы никогда не послали бы ее работать в Караолос.
- Не знаю. Возможно, вы и правы,
- Конечно, я прав, - сказал Ари. - Допустим, произойдет самое худшее: миссис Фремонт попадается с фальшивыми бумагами. Она решительно ничем не рискует. В худшем случае ей будет немного неловко, ее возьмут под наблюдение или выпроводят с Кипра.
- Минуточку, - сказала Китти. - Я слышала, как вы тут распоряжаетесь моей судьбой. Мне очень жаль, что мне вообще пришлось присутствовать при этом разговоре. Я не собираюсь идти работать в Караолос, мистер Бен Канаан, и не хочу быть замешанной в ваши дела.
Ари бросил быстрый взгляд на Марка. Тот только пожал плечами.
- Она совершеннолетняя.
- Я думал, вы с Паркером друзья.
- Мы и есть друзья, - сказала Китти, - и я вполне понимаю, почему он заинтересовался этим делом.
- Не понимаю, как это вы можете не быть заинтересованной. Сейчас конец сорок шестого года. Через несколько месяцев вторая годовщина победы, а множество людей все еще находится за колючей проволокой в нечеловеческих условиях. В Караолосе есть дети, которые просто не представляют себе жизни вне колючей проволоки. Если мы не заставим англичан отказаться от их политики, у этих детей появится шанс провести здесь всю жизнь.
- Вот именно, - возразила Китти, - все, что имеет отношение к Караолосу, безнадежно связано с политикой. Я уверена, что у англичан есть свои соображения, и не хочу принимать чью либо сторону.
- Миссис Фремонт, я был капитаном английской армии, награжден крестом за отвагу. Среди моих лучших друзей есть англичане. Десятки английских солдат и офицеров, не согласных с тем, что делается в Палестине, помогают нам днем и ночью. Тут политика ни при чем, речь идет о простой человечности.
- Сомневаюсь в вашей искренности.. С чего бы вы стали рисковать жизнью трехсот детей?
- Жизнь должна иметь цель, а в Караолосе жизнь лишена цели, - сказал Ари. - Борьба за свободу - это цель. В Европе четверть миллиона людей мечтают попасть в Палестину. Любой из них с радостью поднялся бы на борт нашего судна, если бы ему предоставилась возможность.
- Вы очень ловки, мистер Бен Канаан. Мне вас не переспорить. У вас на все заготовлены ответы.
- А я думал, вы сестра милосердия.
- В мире достаточно горя, и есть тысячи мест, где моя работа так же нужна, как в Караолосе. С той лишь разницей, что там это не связано с политикой.
- Почему бы вам сначала не съездить в Караолос, а уж тогда окончательно решать?
- Вам не удастся перехитрить меня. Я работала медсестрой в ночную смену на станции "Скорой помощи" и навидалась калек. Вам вряд ли удастся показать мне что то такое, чего бы я не видывала раньше.
В комнате воцарилась тишина. Ари глубоко вздохнул и поднял руки в знак того, что сдается.
- Жаль, - произнес он. - Через пару дней мы с вами увидимся, Паркер.
Он повернулся к двери.
- Мистер Бен Канаан, - сказала Китти, - а вы уверены, что я не выдам ваш план нашим общим друзьям?
Ари обернулся и посмотрел ей прямо в глаза. Она сразу поняла, что сказала что то не то. Жесткая улыбка скривила его губы.
- Кажется, в вас заговорило женское самолюбие, и вы хотите, чтобы последнее слово осталось за вами. Я редко ошибаюсь в людях, просто не могу позволить себе этого. Мне нравятся американцы, у них еще не совсем вывелась совесть. Когда она проснется и у вас, можете найти меня у господина Мандрии - я буду рад показать вам Караолос.
- Вы очень уверены в себе, не так ли?
- В эту минуту я более уверен в себе, чем вы.
Ари вышел из комнаты.
Прошло несколько долгих минут, прежде чем спало напряжение, вызванное неожиданным визитом.
Китти сбросила туфли и села на кровать.
- Ты был прав, когда сказал, что нам предстоит интересный вечер!
- По моему, ты правильно сделала, что не ввязалась.
- А ты?
- Я - другое дело. Тут всего на день работы, а может получиться нечто серьезное.
- А если бы ты отказался?
- О, они найдут другого журналиста в Европе и привезут его на Кипр. Они очень изобретательные люди. А я просто подвернулся им под руку.
- Марк, - задумалась Китти, - я вела себя очень глупо?
- По моему, ты вела себя ничуть не глупее любой другой женщины. - Марк хотел дать ей понять, что от него ускользнуло, какое впечатление произвел на нее Ари.
- Мужчина он потрясающий. Когда ты с ним познакомился?
- Впервые я его встретил в Берлине в начале тридцать девятого, когда был в первой командировке от АСН. Он выполнял там задание Моссада - вывезти из Германии как можно больше евреев, прежде чем начнется война. Ему тогда едва перевалило за двадцать. Затем я его встретил в Палестине: он служил в английской армии. Это было во время войны, и у него было какое то секретное задание. После войны говорили, что он то и дело появляется в Европе, покупает оружие, переправляет нелегальных беженцев в Палестину.
- Ты серьезно думаешь, что из этой сумасшедшей затеи может что нибудь выйти?
- Он умный человек.
- Да, ты прав. Этот Бен Канаан нисколько не похож на тех евреев, которых я знала раньше. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду. О них не думаешь как о борцах.
- А как ты о них думаешь? Ты, я вижу, еще не избавилась от добрых старых предрассудков нашей родной Индианы. По твоему, еврей - это Абраша, жена которого Сарочка?
- Марк, перестань! Я достаточно работала с врачами - евреями и знаю, какие они высокомерные грубияны. Они ни во что нас не ставят.
- У них комплекс неполноценности.
- Я бы не стала с тобой спорить, если бы ты говорил, скажем, о немцах.
- Что ты хочешь этим сказать, Китти? Мы что же, чистые арийцы, по твоему?
- Я только хочу сказать, что ни один американский еврей не поменялся бы местом с негром, мексиканцем или индейцем.
- А я тебе толкую, что не обязательно линчевать человека, чтобы узнать, что у него внутри. Да, конечно, евреям в Америке живется неплохо, но отношение к ним таких, как ты, и то, что они два тысячелетия были козлами отпущения, - все это не могло не наложить на них особого отпечатка. Впрочем, почему бы тебе не поговорить об этом с Бен Канааном? Он, кажется, знает, как обращаться с тобой.
Китти сердито вскочила, но тут же оба рассмеялись. Они ведь не могли злиться друг на друга.
- Кстати, что такое Моссад Алия Бет?
- Слово "алия" означает "подниматься", "вставать", "взбираться". Когда еврей едет в Палестину, его называют "алия" - он встает, поднимается. "Алеф", или буква "А" - обозначение легальной иммиграции. "Бет", или "Б" - нелегальной. Поэтому Моссад Алия Бет можно перевести как Организация для нелегальной иммиграции.
Китти улыбнулась:
- Господи, их язык и в самом деле логичен!
Два дня после визита Бен Канаана Китти ощущала тревогу и не находила себе места. Она не могла признаться даже самой себе, что хочет еще раз увидеть этого великана. Марк хорошо знал ее и понимал ее состояние, но делал вид, будто никакого Бен Канаана нет в природе.
Она не отдавала себе отчета, что именно тревожит ее. Неужели та самая американская совесть, о которой говорил Бен Канаан? Она жалела о своем антиеврейском взрыве.
Как то она спросила, кстати, несколько неуклюже, когда Марк собирается встретиться с Ари. В другой раз Китти тоже довольно неловко намекнула, что было бы хорошо съездить в Фамагусту. Затем она опять рассердилась на себя и решила вовсе не думать больше об этом Бен Канаане.
На третий день Марк услышал, как она беспокойно ходит взад и вперед по своей комнате.
Наконец Китти уселась в темноте в жесткое кресло и, закурив сигарету, решила разобраться в своих чувствах.
Ее не прельщала перспектива быть втянутой против своей воли в странный мир Бен Канаана. Она всегда была трезвой, даже расчетливой. "Китти такая умница", - говорили про нее.
Влюбившись в Тома Фремонта и решив заполучить его, она действовала по хорошо обдуманному плану. Потом разумно вела хозяйство, разумно стряпала, разумно планировала расходы. Китти даже наметила, что их дочь должна родиться весной - тоже из вполне разумных соображений. Она заглушала все свои порывы ради хорошо обдуманных решений.
Что же случилось с ней в эти последние два дня? Какой то странный человек явился непонятно откуда, наговорил еще более странных слов. Китти видела перед собой жесткое, красивое лицо Бен Канаана, его пронзительный взгляд, читающий в ее душе, как в открытой книге, словно смеясь над нею. Она вспомнила свои ощущения, когда танцевала с ним.
Здесь не было никакой логики. Китти всегда чувствовала себя неловко в обществе евреев и честно призналась в этом Марку. Почему же все это не давало ей покоя?
Наконец она поняла, что не успокоится, пока еще раз не увидит Ари и не обойдет с ним лагеря в Караолосе. Теперь ей казалось: единственный способ покончить с наваждением - это новое свидание с ним, чтобы убедиться, что никакой мистики здесь нет, есть всего лишь банальное, преходящее увлечение. Она побьет Ари его же оружием на его же территории.
Марк не удивился, когда на следующее утро, за завтраком, Китти попросила его назначить свидание с Бен Канавном для осмотра лагерей.
- Родная, я был так рад третьего дня, когда ты приняла свое решение. Пожалуйста, останься при нем!
- Сама не понимаю, что на меня нашло, - оправдалась она.
- Бен Канаан действовал наверняка. Он знал, что ты придешь. Не будь дурой, черт возьми. Если ты поедешь в Караолос, тебе уже не выпутаться. Послушай, хочешь, я тоже откажусь? Сейчас же и улетим отсюда.
Китти покачала головой.
- Любопытство тебя погубит. Ты же всегда была такой благоразумной. Что случилось?
- В моих устах это звучит странно, не правда ли, Марк? Такое чувство, будто меня толкает какая то неведомая сила. Но можешь не сомневаться: я еду в Караолос, чтобы покончить со всем этим. А не начать.
Марк понял другое: Китти попалась, хотя и не хочет в этом признаться. Оставалось только надеяться, что это ее не погубит.

Глава 10

Китти протянула пропуск английскому часовому и прошла в зону номер 57, расположенную рядом с детской зоной.
- Миссис Фремонт?
Она обернулась, кивнула и увидела юношу, с улыбкой протягивающего ей руку. Он производил гораздо более приятное впечатление, чем его угрюмый соотечественник.
- Меня зовут Давид Бен Ами, - сказал юноша. - Ари просил встретить вас. Сам он появится через несколько минут.
- А что означает "Бен Ами"? С некоторых пор я интересуюсь еврейскими именами.
- Сын Моего Народа, - ответил Давид. - Мы очень рассчитываем на вашу помощь в операции "Гедеон".
- Гедеон?
- Да, так я назвал план Ари. Вы помните Библию, Книгу Судей? Гедеон должен был отобрать отряд для сражения с мадианитянами. Человек триста. Мы тоже отобрали триста, чтобы сразиться с англичанами. Возможно, параллель слишком вольная. Ари находит, что я впал в сентиментальность.
Китти готовилась к трудному вечеру, но этот мягко улыбающийся юноша обезоружил ее. Прохладный ветер закрутил пыль, и показался силуэт огромного мужчины, в котором Китти безошибочно угадала Бен Канаана. Она набрала полные легкие воздуха и постаралась подавить волнение.
Бен Канаан остановился, они кивнули друг другу. Китти холодно глядела на него, без слов давая понять, что приняла вызов и сдаваться не намерена.
Зону населяли пожилые и очень набожные евреи. Два ряда палаток, битком набитых грязными, неопрятными людьми. Не хватает воды, пояснил Бен Ами, поэтому они и не моются. Люди выглядели слабыми, озлобленными, растерянными.
Они остановились на минуту около открытой палатки, где старик с изможденным лицом что то вырезал из деревяшки. Старик показал свою работу - связанные колючей проволокой руки, сложенные в молитве. Ари поглядывал на Китти, стараясь уловить ее реакцию.
Здесь все было грязным, гнилым, отвратительным, но Китти готовилась и к худшему.
Они остановились еще раз, чтобы заглянуть в палатку побольше, которая служила синагогой. Над входом был прибит грубо выстроганный символ Меноры, ритуального подсвечника. Перед Китти предстало странное зрелище: старики, раскачиваясь, пели непонятные ей молитвы. Для Китти это был потусторонний мир. Ее взгляд остановился на одном из стариков - бородатый, грязный, он плакал навзрыд.
Давид взял ее за руку и вывел из палатки.
- Несчастный старик, - сказал Давид, - беседует с Богом, рассказывает ему, что прожил безгрешную жизнь, соблюдал все законы, чтил Святую Тору, безропотно переносил любые ниспосланные ему испытания. Он просит Бога избавить его от страданий, ибо вполне заслужил это своей праведной жизнью.
- Старики, - заметил Ари, - никак не поймут, что есть только один мессия, способный избавить их от страданий, - это штык.
Китти посмотрела на Ари - в нем было что то смертельно опасное. Ари почувствовал неприязненный взгляд и схватил ее за руку.
- Вы знаете, что такое зондеркоманда?
- Ари, не надо… - взмолился Давид.
- Зондеркоманда - это бригада людей, которых немцы заставляли работать в крематориях. Я могу показать вам здесь еще одного старика. Он выгреб кости собственных внуков из печи в Бухенвальде и вывез их на тачке. Так что же, миссис Фремонт, вы видели на своей станции "Скорой помощи" что нибудь подобное?
Китти вдруг почувствовала, что ее сейчас вывернет наизнанку; в ней возобладала обида, и она, чуть не плача от гнева, выпалила:
- Вы действительно не остановитесь ни перед чем.
- Я не остановлюсь ни перед чем, чтобы показать вам, в каком отчаянном положении мы находимся.
Молча они глядели друг на друга.
- Вы хотели посмотреть детскую зону, - сказал наконец Ари.
- Давайте, и скорее покончим со всем этим, - ответила Китти.
Они прошли по мосту над колючей проволокой, и перед ними предстал бесчеловечный урожай, взращенный войной. В здании стационара стояли длинные ряды коек с туберкулезниками - искривленные рахитом суставы, окрашенные желтухой лица, незаживающие гнойные раны. Потом они прошли в отделение, набитое детьми, в глазах которых застыло безумие.
Они обходили палаты, где лежали подростки, которые должны были закончить школу в сороковом - сорок пятом годах. Абитуриенты гетто, студенты концентрационных лагерей, аспиранты послевоенных развалин - без матерей, без отцов, без дома. Бритые после дезинсекции головы, лица, на которых застыл ужас. Эти озлобленные, плачущие во сне, страдающие недержанием мочи подростки выжили только благодаря собственной хитрости…
Они закончили осмотр.
- У вас тут превосходный медицинский персонал, - заключила Китти, - и детский лагерь прекрасно всем обеспечен.
- Мы обязаны этим не англичанам, - бросил Ари. - Все это - пожертвования нашего народа.
- Ну и что? - сказала Китти. - По мне, пусть манна небесная. Я пришла сюда по велению моей американской совести. Я удовлетворена и ухожу.
- Миссис Фремонт… - начал Бен Ами.
- Оставь, Давид. У некоторых людей один наш вид вызывает отвращение. Проводи миссис Фремонт.
Давид и Китти пошли по палаточной улице. Она обернулась и посмотрела на глядящего ей вслед Ари. Ей хотелось уйти как можно скорее, вернуться к Марку и забыть эти ужасы.
Из палатки, мимо которой они проходили, донесся громкий смех. Счастливый детский смех звучал здесь неуместно. Из любопытства Китти остановилась и прислушалась. В палатке девушка читала вслух сказку. Голос у нее был чудесный.
- Изумительная девчушка, - сказал Давид. - Она творит чудеса.
Снова раздался смех.
Китти подошла к палатке и отогнула брезент. Девушка сидела спиной к входу на деревянном ящике, склонившись над керосиновой лампой. Вокруг нее расположились два десятка ребятишек с широко открытыми глазами. Они разом подняли головы и уставились на вошедших. Девушка прервала чтение, обернулась и встала, чтобы приветствовать гостей. Лампа мигала от сквозняка и бросала причудливые тени на детские лица.
Китти и девушка стояли друг против друга. Глаза Китти расширились, будто она увидела привидение. Она быстро вышла, затем вернулась и еще раз взглянула на девушку.
- Я хочу поговорить с ней наедине, - тихо сказала Китти.
Подошел Ари. Он кивнул Давиду.
- Приведи Карен в школу. Мы будем ждать вас там.
В классной комнате Ари зажег фонарь и закрыл дверь. Китти, бледная, стояла молча.
- Эта девушка напоминает вам кого то, - внезапно сказал Ари.
Она не отвечала. Ари посмотрел в окно, увидел приближающиеся фигуры Давида и девушки, еще раз взглянул на Китти и вышел.
Оставшись одна, Китти встряхнула головой. Наваждение какое то. Зачем она пришла сюда? Она изо всех сил пыталась овладеть собой, приготовиться к встрече с девушкой.
Дверь открылась, Китти вся напряглась. Девушка робко шагнула в комнату. Китти всмотрелась в черты ее лица.
Девушка, кажется, что то поняла, в ее глазах появилось сочувствие.
- Меня зовут… Кэтрин Фремонт, - срывающимся голосом произнесла Китти. - Ты понимаешь по английски?
- Да.
Какая она чудесная! Глаза девушки сияли, она улыбнулась и протянула Китти руку.
- Я… медсестра. Как тебя зовут?
- Карен, - ответила девушка. - Карен Хансен Клемент.
Китти присела и предложила ей тоже сесть.
- Сколько тебе лет?
- Шестнадцать, миссис Фремонт.
- Пожалуйста, зови меня Китти.
- Хорошо, Китти.
- Я слышала… ты тут работаешь с детьми.
Девушка кивнула.
- Это чудесно. Понимаешь… я, может быть, тоже буду работать здесь… Мне бы хотелось узнать о тебе побольше. Ты не против?
Карен улыбнулась. Китти ей сразу понравилась.
- Я из Германии… - начала Карен. - Из Кельна. Но это было так давно…

Глава 11

Кельн, Германия. 1938
Жизнь – чудесная штука, когда тебе семь лет и твой папа – знаменитый профессор Иоганн Клемент, а в Кельне как раз карнавал. Карнавал дело хорошее, но еще лучше – прогулка с папой. Даже в будни. Можно пройтись под липами вдоль Рейна, забрести в зоопарк, где самые замечательные на свете обезьяны, а можно прогуляться к собору и поглазеть на башни, доходящие чуть ли не до самого неба. Лучше же всего отправиться утром с папой и Максимилианом в городской парк. Максимилиан – самая замечательная собака в Кельне, несмотря на то, что у него несколько странная внешность. В зоопарк с ним, конечно, нельзя.
Иногда берут на прогулку и Ганса, но с младшими братьями столько хлопот…
И коль уж ты такая хорошая девочка, то ты любишь, конечно, маму тоже. И тебе хочется взять ее на прогулку вместе с папой, Гансом и Максимилианом, но мама опять беременна и последнее время чувствует себя неважно. Хорошо бы родилась сестричка, хватит и одного брата.
По воскресеньям все, кроме бедняжки Максимилиана – он остается, чтобы охранять дом, – садятся в машину, и папа везет их вдоль Рейна к бабушке в Бонн. Каждое воскресенье у бабушки собирается толпа дядей, теток, двоюродных братьев и сестер, а бабушка готовит массу вкусных вещей.
Скоро, когда настанет лето, они отправятся в путешествие на север или в Шварцвальд, а то и в Баден Баден с фонтанами и Парк Отелем. Какое смешное название «Баден Баден»!
Профессор Иоганн Клемент – ужасно важное лицо. В университете все снимают перед ним шляпу, кланяются и улыбаются.
– Доброе утро, герр доктор!
По вечерам приходят другие профессора с женами, иногда еще человек пятнадцать – двадцать студентов, и папиной комнате тогда негде повернуться. Они поют, спорят и пьют пиво всю ночь напролет. Когда у мамы еще не было живота, она с удовольствием шутила и танцевала с ним тоже.
Сколько на свете чудесных вещей, ощущений, запахов и звуков для счастливой девочки семи лет!
Всего же лучше редкие вечера, когда нет гостей, а у папы – ни работы, ни лекций; тогда вся семья собирается у камина. Господи, какое это счастье сидеть у отца на коленях, глядеть на пляшущий огонь, ощущать запах его трубки и слушать его мягкий низкий голос, читающий сказку.
В тридцать седьмом тридцать восьмом происходило много странного, непонятного. Люди словно боялись чего то, говорили шепотом, – особенно в университете. Но все это забывалось, когда наступал карнавал.
Профессору Иоганну Клементу было над чем поразмышлять. В дни повального безумия нужна ясная голова. Клемент был убежден, что течение событий в человеческом обществе подчиняется таким же непреложным законам, как приливы и отливы. Бывают приливы страстей и ненависти, даже полнейшего безумия. Но, достигнув высшей точки, они низвергаются вниз, обращаясь в ничто. В этом беспокойном океане барахтается все человечество за исключением небольшой горстки людей, обитающих на таком высоком острове, что о него разбиваются все приливы и отливы истории. Университет, рассуждал Иоганн Клемент, – как раз такой священный остров.
В средние века тоже был прилив ненависти, крестоносцы поголовно истребляли евреев. Однако время, когда на евреев возлагали вину за великую чуму или отравление христианских колодцев, прошло. В эпоху Просвещения, после французской революции, христиане сами разрушили стены гетто. В это новое время евреи и величие Германии неразрывно связаны между собой. Евреи подчинили собственные интересы высшим интересам человечества и ассимилировались в обществе. И каких великих людей дали миру! Гейне, Ротшильд, Маркс, Мендельсон, Фрейд. Этот список можно продолжать без конца. Как и Иоганн Клемент, они прежде всего и больше всего были немцами.
Антисемитизм так же стар, как человечество, рассуждал Иоганн Клемент. Он есть часть бытия, чуть ли не естественный закон. Менялись только его степень и разновидности. Конечно, лично ему жилось гораздо лучше, чем евреям в Восточной Европе или в полуварварской Африке. Остроконечные шапки, франкфуртский погром – это далекое прошлое.
Пусть Германию захлестывает новая волна антисемитизма, он и не подумает бежать. И конечно же, не перестанет верить, что немецкий народ, с его великим культурным прошлым, рано или поздно покончит с преступными элементами, временно захватившими власть.
На глазах Иоганна Клемента катастрофа следовала за катастрофой. Сначала чудовищные слухи, потом намеки и обвинения в печати, затем бойкот и откровенные издевательства – избиения, выдергивание бород, ночной террор штурмовиков в коричневых рубашках, наконец, концентрационные лагеря.
Гестапо, СС, СД… Каждая немецкая семья оказалась под неусыпным взором нацистов, тиски сжимались все сильнее и сильнее, пока не был задушен последний хрип сопротивления.
Тем не менее профессор Иоганн Клемент, как и большинство евреев в Германии, продолжал верить, что лично ему ничего не угрожает. В этом университете преподавал еще его дед. Это был его, Иоганна Клемента, остров, его святая святых. Он полностью считал себя немцем.
Ей никогда не забыть того воскресенья. Все собрались у бабушки в Бонне. Даже дядя Инго из самого Берлина. Детей отправили играть во дворе, и дверь гостиной закрыли.
На обратном пути в Кельн ни мама, ни папа не сказали ни единого слова. Взрослые иногда ведут себя как дети. Не успели вернуться домой, как ее и Ганса тут же уложили спать Тайные разговоры родителей происходили все чаще, и, если постоять у дверей, чуточку ее приоткрыв, можно было все расслышать. Мама была ужасно расстроена, но папа спокоен, как всегда.
– Иоганн, милый, нам нужно подумать об отъезде. На этот раз беду не пронесет. Дошло до того, что я просто боюсь выйти на улицу с детьми.
– Это ты, наверное, из за беременности сгущаешь краски.
– Вот уже пять лет ты уверяешь, что все образуется. А становится все хуже и хуже.
– Пока мы живем на территории университета, мы в безопасности.
– Ради Бога, Иоганн! Перестань тешить себя иллюзиями. У нас не осталось ни одного друга. Студенты к нам больше не заходят. Знакомые слово боятся сказать.
Иоганн закурил трубку и вздохнул. Мириам устроилась у его ног, положила голову ему на колени. Он погладил ее волосы. Рядом у камина потягивался и зевал Максимилиан.
– Я стараюсь быть такой же храброй и рассудительной, как ты, – сказала Мириам.
– Мой отец и дед преподавали здесь. Я родился в этом доме. Вся моя жизнь, все, к чему я стремился, все, что я любил, – в этом доме. Мое единственное желание, чтобы Ганс все это любил так же, как я. Иногда я задаю себе вопрос: честно ли я поступаю по отношению к тебе и к детям, но что то не дает мне бежать. Потерпи еще немножко, Мириам, это пройдет… пройдет…
19 ноября 1938
Сожжено 200 синагог, разрушено 200 еврейских домов, разграблено 8000 еврейских магазинов, убито 50 евреев, искалечено 3000 евреев, арестовано 20 000 евреев.
С этого дня ни один еврей не имеет права состоять в каком бы то ни было союзе или объединении.
С этого дня ни один еврейский ребенок не имеет права посещать государственную школу.
С этого дня ни один еврейский ребенок не имеет права входить в общественный парк или на детскую площадку.
Евреи Германии облагаются особой денежной повинностью в сумме полтораста миллионов марок.
С этого дня все евреи обязаны носить желтую повязку с шестиконечной звездой.
Трудно представить себе положение хуже. Прилив поднимался все выше и выше, пока волны не захлестнули наконец и островок Иоганна Клемента. В тот день маленькая Карен прибежала домой вся в крови, а в ушах у нее глухо билось: «Жидовка, жидовка!»
Когда у человека такие глубокие корни и такая непоколебимая вера, ее крушение равносильно катастрофе. Мало того что он, Иоганн Клемент, ошибся, он еще и навлек смертельную опасность на всю семью. Профессор кинулся искать хоть какой нибудь выход из положения, и поиски привели его в берлинское гестапо. Вернувшись из Берлина, он на двое суток заперся в своем кабинете – сидел сгорбившись за письменным столом и не сводил глаз с лежавшей перед ним бумаги. Эту чудодейственную бумагу ему преподнесли в гестапо. Один росчерк пера на ней, как ему объяснили, избавит его и его семью от дальнейших неприятностей. Этот документ дарил жизнь. Он перечитывал бумагу еще и еще, пока не выучил наизусть каждое слово.
«…Я, Иоганн Клемент, на основании вышеуказанного расследования и неопровержимых фактов, вытекающих из него, полностью убедился в том, что данные о моем рождении подложены и не соответствуют действительности. Я не принадлежу и никогда не принадлежал к еврейскому вероисповеданию. Я – ариец и…»
Подпиши! Подпиши! Тысячу раз он брался за ручку… Сейчас не время для благородных порывов! Он никогда не был евреем… Почему бы не подписать? Какая разница? Почему не подписать?
В гестапо ему с предельной ясностью дали понять, что выбора у него нет. Если он не подпишет бумагу и не согласится продолжать исследовательскую работу, его семья сможет покинуть Германию, лишь оставив его заложником.
На третий день Клемент вышел из кабинета и посмотрел во встревоженные глаза Мириам. Затем подошел к камину и бросил бумагу в огонь.
– Я не могу, – прошептал он. – Немедленно бери детей и уезжай.
Теперь в него вселился ужас. Каждый стук в дверь, каждый телефонный звонок, даже звук шагов нагонял страх, какого он прежде не ведал.
Он составил план. Прежде всего семья уедет во Францию, будет жить у его коллег. Мириам вот вот должна родить и не может ехать далеко. Когда она родит и встанет на ноги, можно будет двинуться дальше – в Англию или в Америку. Не все еще потеряно. Когда семья будет в безопасности, он сможет подумать и о себе. В Берлине действовали несколько тайных обществ, которые переправляли за границу немецких ученых. Ему посоветовали обратиться в одну из этих организаций – Моссад Алия Бет, состоявшую из палестинских евреев.
Чемоданы были уже увязаны. Муж и жена целую ночь просидели молча, надеясь на чудо, которое даст им хоть небольшую отсрочку.
Наутро накануне отъезда у Мириам начались схватки. Везти ее в родильный дом было нельзя, запрещено; она рожала дома, в спальне. Родился еще один сын. Роды вышли трудные, и раньше чем через несколько недель ей было не встать на ноги.
Паника охватила Иоганна Клемента. Он ощущал, что они попали в западню, из которой нет спасения.
В отчаянии он помчался в Берлин, отправился на Майнекен штрассе 10, где помещался Моссад Алия Бет. Там был настоящий бедлам. Люди отчаянно рвались из Германии.
В два часа ночи его провели в кабинет, где сидел очень молодой, очень усталый человек. Это был Ари Бен Канаан, прибывший из Палестины, чтобы помочь евреям бежать из Германии.
Бен Канаан посмотрел на него красными от бессонницы глазами и вздохнул:
– Мы устроим вам побег, доктор Клемент. Идите домой, мы вам сообщим. Я достану паспорт, визу… Нужно еще сунуть взятку кому следует. Это займет несколько дней.
– Речь не обо мне. Я не могу бежать, жена тоже. У меня трое детей. Вы должны вывезти их.
– Я должен… Доктор, вы важное лицо. Может быть, мне удастся помочь лично вам. Детям я помочь не могу.
– Вы должны, вы обязаны! – закричал Иоганн Клемент.
Ари Бен Канаан ударил кулаком по столу и вскочил на ноги.
– Вы видели толпу людей в коридоре? Все они хотят бежать из Германии. – Он перегнулся через стол и чуть не уперся головой в Клемента. – Пять лет назад мы просили, умоляли вас уехать. Теперь, если вам даже удастся выехать, англичане все равно не пустят вас в Палестину. «Мы – немцы, мы – немцы, нас не тронут!» – только и слышно было от вас. Господи Боже мой, что я могу сделать?
Ари проглотил слюну и упал на стул. Он прикрыл на минуту глаза, потом, достав пачку бумаг, начал в ней рыться и вытащил какой то листок.
– Вот разрешение на выезд четырехсот детей. Многие датские семьи изъявили согласие принять их. Мы формируем поезд. Одного вашего ребенка я возьму.
– У меня… у меня трое детей.
– А у меня десять тысяч. Но у меня нет столько виз, и мне нечем воевать против британского флота. Советую отправить старшего ребенка, который уже может позаботиться о себе. Поезд отправится из Берлина завтра с Потсдамского вокзала.
Невыспавшаяся Карен испуганно прижимала к груди любимую куклу. Папа стоял перед ней на коленях. В полудреме она чувствовала чудесный запах его трубки.
– Это будет замечательное путешествие, не хуже, чем в Баден Баден.
– Но я не хочу, папа.
– Ничего, ничего. С тобой поедет столько хороших мальчиков и девочек.
– Мне не надо мальчиков и девочек. Я хочу быть с тобой, с мамой, с Гансом. Хочу посмотреть на нового братика.
– Послушай, Карен Клемент. Моя дочь не имеет права плакать.
– Не буду… обещаю. Папа, папочка, мы ведь скоро увидимся, правда?
– Мы все надеемся, что скоро.
Какая то женщина подошла к нему, дотронулась до плеча.
– Извините, пожалуйста, поезд вот вот тронется.
– Я пройду с ней в вагон.
– Нет, простите, родители в поезд не допускаются.
Он кивнул, быстро прижал к себе Карен и шагнул назад, до боли впиваясь зубами в мундштук трубки. Женщина взяла Карен за руку, но вдруг девочка обернулась и протянула отцу куклу.
– Папа, возьми ее. Пусть она присматривает за тобой.
Толпы раздавленных горем родителей облепили вагоны, а уезжающие дети прижимались к окнам, визжа, махая ручонками и отчаянно стараясь еще раз, последний раз увидеть отцов и матерей.
Он вглядывался в вагонные окна, но не видел ее.
Поезд тронулся. Родители бежали вдоль перронов, выкрикивая последние слова прощания.
Иоганн Клемент, не двигаясь, стоял среди толпы. Когда его миновал последний вагон, он вдруг увидел Карен, спокойно стоявшую в заднем тамбуре. Вот она приложила пальцы к губам и послала воздушный поцелуй – будто зная, что никогда больше не увидит его.
Ее тоненькая фигурка становилась все меньше и меньше, пока совсем не исчезла. Он посмотрел на маленькую тряпичную куклу, которую держал в руке.
– Прощай, жизнь моя! – прошептал он.

Глава 12

Ааге и Мета Хансены жили в чудесном домике в окрестностях Аалборга. Этот дом словно создан для маленькой девочки, но детей им Бог не дал. Хансены были значительно старше Клементов; Ааге уже начинал седеть, да и Мета выглядела далеко не так изящно, как Мириам, но все равно Карен почувствовала себя с ними тепло и уютно с той самой минуты, как они перенесли ее, полусонную, в свою машину.
Поездка в Данию не напоминала ничего из ее прошлой жизни. Ей запомнились приглушенные всхлипывания детей вокруг, все остальное утопало во мраке. Их выстроили в ряд, прикрепили каждому какую то бумажку на грудь; а вокруг были чужие лица, чужой язык. Затем – залы ожидания, автобусы, новые бумажки.
Наконец Карен отвели в какую то комнату, где с нетерпением ждали Ааге и Мета. Ааге опустился на колени, взял ее на руки и понес к машине Мета держала ее всю дорогу до Аалборга на коленях, поглаживала, ласково что то бормотала, и Карен почувствовала, что теперь она в безопасности
Ааге и Мета остановились у дверей заранее приготовленной комнаты, куда Карен только что осторожно вошла на цыпочках. В комнате было множество кукол, игрушек, книжек, платьиц и вообще всего, о чем только может мечтать маленькая девочка. Карен увидала на кровати маленькую лохматую собачку, опустилась на колени, погладила, и собачка лизнула ее щеку. Девочка обернулась и улыбнулась Хансенам, те улыбнулись в ответ.
Несколько первых ночей без папы и мамы были ужасны. Карен сама удивлялась, что так сильно скучает по брату Гансу. Она едва дотрагивалась до пищи, молча сидела в своей комнате с собачкой, которую назвала Максимилианом. Мета Хансен понимала все. Ночью ложилась с ней рядом, держала ее за ручку и гладила, пока девочка не переставала всхлипывать и не засыпала.
Первую неделю не прерывался поток гостей. Они приносили подарки, устраивали возню вокруг Карен, разговаривали с нею на языке, который девочка еще не научилась понимать. Хансены ужасно гордились ею, и Карен делала все, чтобы всем угодить. Через несколько дней она впервые осмелилась выйти на улицу.
Карен очень привязалась к Ааге Хансену. Он, как ее папа, курил трубку и любил прогулки. Аалборг был интересный город, и здесь тоже была река, как и в Кельне, только называлась она Лимфьорден. Господин Хансен был юристом, очень важным лицом; в городе все его знали. Конечно, не такое важное лицо, как ее отец, но ведь таких, как отец, вообще мало.
– Ну, Карен, ты прожила у нас уже почти три недели, – сказал однажды Ааге. – Нам хотелось бы поговорить с тобой об одном очень важном деле.
Он сложил руки за спиной, походил по комнате и заговорил с нею так, что девочка все поняла. Он рассказал ей, что в Германии происходит много дурных вещей, и ее папа и мама думают, что было бы лучше, если она останется на некоторое время здесь, в Аалборге. Он понимает, говорил Ааге Хансен, что они никогда не смогут заменить ей папу и маму, но так как Бог не дал им детей, то они будут счастливы, если Карен поживет у них, и очень бы хотели, чтобы она тоже была счастлива.
Да, Карен все поняла. Она сказала Ааге, что не против пока пожить у них.
– И вот что еще, дорогая. Уж раз мы на некоторое время одолжили тебя у твоих родителей и очень любим тебя, то не согласишься ли ты одолжить у нас наше имя?
Карен задумалась. Ей показалось, что Ааге сказал ей не все. Его вопрос звучал по взрослому – так разговаривали папа с мамой за закрытыми дверьми. Она кивнула и сказала, что согласна и на это.
– Вот и прекрасно! Значит, теперь ты Карен Хансен, хорошо?
Он взял ее на руки, как всегда, понес в комнату и включил настольную лампу. Ааге поиграл с нею, пощекотал, Максимилиан тоже вскочил на кровать, она смеялась до колик в животе. Затем залезла под одеяло и помолилась.
– Благослови, Господи, маму и папу, и Ганса, и моего нового братика, и всех моих дядей и теток, двоюродных братьев и сестер.. Благослови, Господи, Хансенов – они такие хорошие – и благослови обоих Максимилианов.
– Я посижу с тобой, – сказала Мета, войдя в детскую.
– Спасибо, не нужно. Максимилиан посидит со мной.
– Доброй ночи, дорогая.
– Ааге!
– Да?
– Датчане тоже ненавидят евреев?
«Дорогой доктор, дорогая госпожа Клемент!
Неужели прошло уже шесть недель, как Карен у нас? Какой она удивительный ребенок! Ее учитель говорит, что она занимается прекрасно. Просто поразительно, с какой легкостью Карен усваивает датский. Наверное, это потому, что она проводит много времени со сверстниками. У нее уже куча подруг.
Зубной врач посоветовал нам удалить у нее молочный зуб, чтобы легче вырос новый. Пустяковое дело. Мы хотим, чтобы девочка брала уроки музыки. Мы еще напишем вам об этом обстоятельнее…»
К письму была приложена записка от Карен, написанная печатными буквами:
«Дорогие мама, папа, Ганс, Максимилиан и мой новый братик! У меня нет слов, чтобы сказать, как я соскучилась по всем…»
Зимой по Лимфьордену бегают на коньках, можно строить снежные дворцы, кататься на санках, а потом сидеть у камина, пока добрый Ааге докрасна растирает тебе замерзшие ноги…
Зима прошла, Лимфьорден освободился ото льда, все зазеленело и расцвело. Настало лето, и они поехали в Блохус, к Северному морю, катались там на парусной лодке. Однажды забрались чуть ли не на сотню миль в открытое море.
Жизнь у Хансенов была разнообразная, полная событий. У нее появились подружки, ей нравилось ходить с Метой на полный резких морских запахов рыбный базар, торчать вместе с ней на кухне, учиться печь пироги. Мета была мастерицей на все руки: она и шила, и уроки помогала готовить, и с любовью ухаживала за нею, когда Карен схватит, бывало, грипп или ангину.
Ааге всегда улыбается, всегда готов взять ее на руки, он почти такой же добрый и умный, как папа. Правда, когда надо, он умеет быть и ужасно строгим.
Однажды Ааге позвал Мету к себе в кабинет, у Карен был как раз урок танцев. Он был бледен и взволнован.
– Мне только что сообщили из Красного Креста, – сказал он жене. – Они все исчезли. Бесследно. Вся семья. Я все перепробовал. Не могу узнать, что там делается.
– Ты думаешь, Ааге?..
– Что тут думать? Их всех отправили в концлагерь… если не хуже.
– О, Господи!
Они так и не смогли заставить себя сказать Карен, что ее родные исчезли. Карен что то заподозрила, когда не стало писем из Германии, но боялась задавать вопросы. Она любила Хансенов и во всем доверяла им. Инстинкт подсказывал ей, что, раз они сами не вспоминают про ее семью, у них есть на то причины.
С ней происходило что то странное. Карен, конечно, очень скучала по родным, но образы папы и мамы как то все больше бледнели и расплывались. Когда восьмилетний ребенок так надолго разлучается с родителями, вспоминать их становится все труднее и труднее. Иногда Карен хотелось заплакать от того, что она так смутно помнит их.
Спустя год она с трудом могла представить себе времена, когда она еще не была Карен Хансен, датчанкой.
Рождество 1939
В Европе шла война, и прошел год с тех пор, как Карен приехала к Хансенам. Она пела своим звонким, как колокольчик, голосом рождественский гимн, а Мета аккомпанировала ей на рояле. Потом Карен подошла к шкафчику в своей комнате, где спрятала рождественский подарок, который собственными руками сделала в школе. Она гордо поднесла им пакет, на котором печатными буквами было написано: «Маме и папе от дочери Карен».
8 апреля 1940
Предательская ночь. Сквозь утренний туман на датских границах послышался страшный топот солдатских сапог. На рассвете по затянутым туманом каналам потянулись баржи, набитые солдатами в серых касках. Немецкая армия бесшумно, с методичностью робота пересекла границу и растеклась по всей Дании.
9 апреля 1940
Карен и ее одноклассники смотрели на небо, почерневшее от самолетов, которые один за другим садились на аэродром Аалборга.
9апреля 1940
Растерянные люди заполнили улицы.
«Говорит датское радио. Сегодня в 4.15 немецкие вооруженные силы перешли наши границы в районе Сэда и Крусса!»
Ошеломленные молниеносной оккупацией датчане не отходили от радиоприемников в ожидании, что скажет король Христиан. Вскоре пришло сообщение: Дания капитулировала без единого выстрела. Трагедия Польши научила датчан: сопротивляться бесполезно.
Мета Хансен забрала Карен из школы и приготовилась бежать на Борнхольм или на какой нибудь другой отдаленный остров. Ааге успокоил ее, уговорил остаться и подождать. Пройдут недели, даже месяцы, прежде чем заработает немецкая администрация.
Вид свастики и немецких солдат поднял в душе Карен волну воспоминаний, вместе с ними явился страх. В первые недели все ходили растерянные, один Ааге сохранял спокойствие.
Оккупационные власти обещали вначале золотые горы. Датчане, говорили они, такие же арийцы, как и немцы, главная цель оккупации – защитить Данию от большевиков. Теперь, говорили они, Дания сможет самостоятельно распоряжаться своими внутренними делами; стране предназначалось стать образцовым протекторатом.
Когда первые волнения улеглись, опять наступили более или менее нормальные дни. Пользовавшийся всеобщей любовью король Христиан возобновил ежедневные прогулки верхом, выезжая из копенгагенского дворца Амалиенборг. Он ехал по улицам в гордом одиночестве и держал себя так, будто ничего не случилось. Народ следовал его примеру. Это стало своеобразной формой протеста.
Ааге оказался прав. Жизнь в Аалборге вошла в прежнюю колею, и Карен вернулась в школу, к урокам танцев.
Наступил 1941 год. Прошло восемь месяцев немецкой оккупации. Напряжение в отношениях между немцами и населением «образцового протектората» с каждым днем нарастало. Король раздражал немцев тем, что начисто их игнорировал. Рядовые датчане тоже вели себя независимо, издевались над чванливостью оккупантов, смеялись над их прокламациями. Немцы в ответ становились все ожесточеннее.
Если в первые дни оккупации у датчан и были какие то иллюзии, то вскоре они рассеялись. Датские машины, датское продовольствие и стратегическое положение Дании – вот что интересовало немцев больше всего. Дания должна была стать новым винтиком в германской военной машине. Следуя примеру соседей норвежцев, датчане к середине 1941 года создали немногочисленное, но хорошо организованное движение Сопротивления.
Доктор Вернер Бест, немецкий губернатор Дании, склонялся к умеренной политике в «образцовом протекторате». Режим был мягок по сравнению с тем, что терпели народы других оккупированных стран. Тем не менее подполье неуклонно росло. Бойцы Сопротивления, не имея сил поднять народ на всеобщее восстание, нашли эффективный способ борьбы с немцами – саботаж.
Доктор Бест не ударился в панику. Он начал методично выискивать среди датчан коллаборационистов. Организованная немцами вспомогательная полиция постепенно превратилась в банду, терроризирующую собственный народ. За каждым актом саботажа следовали карательные меры.
Проходили месяцы и годы оккупации. Карен Хансен справила одиннадцатый, потом двенадцатый дни рождения в провинциальном Аалборге, где жизнь протекала вполне мирно.
Карен взрослела, в ней рождалась женщина. Пришла к ней и первая любовь и с ней – первые волнения и мучения. Ее кавалером стал Могенс Соренсен, лучший футболист школьной команды; подружки Карен завистливо вздыхали.
Она танцевала все лучше, и учитель советовал Мете и Ааге устроить ее в копенгагенский королевский балет. Карен – одаренная девушка, говорил учитель, она превосходно танцует.
В начале 1943 года датское Сопротивление установило связь с генштабом союзных войск; подпольщики начали передавать важнейшие сведения о расположении военных заводов и складов на территории Дании, наводить на эти объекты британские бомбардировщики.
Оккупанты ответили карательными мерами. По мере их усиления Ааге начал задумываться: ведь происхождение Карен было известно в Аалборге всем. Хотя никаких мер против датских евреев пока не предпринималось, Мета и Ааге решили продать свой домик в Аалборге и перебраться в Копенгаген под тем предлогом, что для Ааге там больше работы, да и Карен сможет успешнее продолжать свои хореографические занятия.
Летом 1943 года Ааге стал совладельцем юридической фирмы в столице. Хансены достали подложное свидетельство о рождении, из которого явствовало, что Карен их родная дочь, и надеялись остаться неузнанными в огромном городе. Карен пришлось распрощаться с Могенсом Соренсеном и испытать муки разбитого сердца.
Хансены нашли очень хорошую квартиру на утопающей в зелени улице Сортедамс Доссеринген. Из окон открывался вид на искусственное озеро и множество мостов, ведущих в Старый город.
Карен быстро привыкла к новой обстановке и полюбила Копенгаген. Это был сказочный мир. Они прогуливались часами, знакомясь с его достопримечательностями: можно было пройтись по порту мимо статуи Русалочки, вдоль Лангелиние, по пышным садам Старого города или по парку Христианборгского дворца. Тут были каналы и узкие уютные аллеи со старыми пятиэтажными кирпичными домами, нескончаемые вереницы велосипедов и чудесный рыбный рынок на Гаммель Штранд, рядом с которым рынок в Аалборге не выдерживал никакого сравнения.
Жемчужиной сказочного города был сад Тиволи – море мигающих огней с каруселями, театрами и ресторанами, огромными цветниками, детским оркестром и рестораном «Вивеко», с фейерверками и неиссякающим весельем. Очень скоро Карен стала недоумевать, как же она могла жить вдали от Копенгагена.
Однажды она вернулась домой бегом, пронеслась лестнице, вихрем ворвалась в гостиную и бросилась обнимать Ааге, который читал газету.
– Папа, папочка!
Она стащила его с кресла, обхватила и пустилась с ним в пляс. В дверях появилась улыбающаяся Мета:
– Твоя дочь хочет сообщить, что принята в королевский балет.
Ночью, когда Карен заснула, Мету было не унять.
– Говорят, что у нее редкий талант. Пять шесть лет упорных занятий, и она станет звездой.
– Это хорошо… это очень хорошо, – сказал Ааге, стараясь скрыть свою гордость.
Однако далеко не все в Копенгагене было так сказочно благополучно. Каждую ночь земля содрогалась от взрывов, полыхало пламя пожаров, раздавались винтовочные выстрелы и пулеметные очереди!
Саботаж!
Карательная экспедиция!
Началось систематическое разрушение всего, что было дорого датчанам. Наемные террористы взрывали театры, пивоваренные заводы, общественные здания. Датские подпольщики отвечали ударом на удар и уничтожали военные заводы, работающие на немцев. Днем и ночью раздавались взрывы.
Во время немецких парадов улицы пустели. Датчане демонстративно не покидали домов. Но в датские национальные праздники улицы заполнялись народом, и все носили траур. Ежедневные верховые прогулки старого короля превратились в сигнал сбора для сотен датчан, которые восторженно приветствовали его и бежали за королевской лошадью.
Положение становилось все более напряженным – и наконец утром 29 августа 1943 года раздался взрыв, оглушивший всю Зеландию. Датский флот потопил сам себя, чтобы блокировать судоходство по каналам.
Немцы пришли в бешенство. Они двинули войска к правительственным зданиям и к королевскому дворцу в Амалиенборге. Королевская гвардия оказала сопротивление, которое быстро подавили. Ее место заняли немецкие солдаты. В Данию хлынула орда эсэсовцев – наводить порядок в стране. Оккупационные власти распустили парламент и опубликовали ряд жестоких декретов. Протекторат перестал быть «образцовым», если он таким вообще был когда либо.
Датчане ответили усилением саботажа и партизанскими вылазками. Склады оружия и боеприпасов, заводы, мосты – все взлетало на воздух. Немцев охватила тревога: ущерб становился чувствительным.
Из оккупационного штаба, расположенного в отеле «Англетер», пришел приказ: «Все евреи обязаны носить желтую повязку с шестиконечной звездой».
Этой же ночью подпольная радиостанция передала заявление короля Христиана, который сказал, что он первый наденет повязку, и призвал датчан последовать его примеру.
На следующий день почти все жители Копенгагена надели повязку с шестиконечной звездой.
Еще через день немцы отменили приказ. Сам Ааге не участвовал активно в движении Сопротивления, но его компаньоны по фирме руководили подпольем, и он знал об их деятельности. В конце лета 1943 года его охватила тревога.
– Я знаю точно, – сказал Ааге жене. – В ближайшие месяцы немцы арестуют всех евреев Дании. Неизвестна только дата.
Мета Хансен подошла к окну и невидящими глазами посмотрела на озеро, на мост, ведущий в Старый город. Наступал вечер. Карен вот вот должна была вернуться из балетной школы. Мета строила планы, как бы попышнее отпраздновать ее тринадцатый день рождения. Это должно было стать незабываемым событием, предполагалось пригласить в Тиволи человек сорок детей.
Ааге зажег трубку и посмотрел на портрет Карен, стоявший у него на столе. Он вздохнул.
– Я ее не отдам, – сказала Мета.
– Но мы не имеем права…
– Она же вовсе не еврейка. У нас есть бумаги, Карен наша родная дочь.
Ааге положил руку на плечо жены.
– Кто нибудь из Аалборга может донести немцам.
– Они не станут заниматься этим. Ведь речь идет всего навсего об одном ребенке.
– Неужели ты до сих пор не разобралась в них?
Мета резко обернулась.
– Устроим крещение, удочерим ее.
Ааге медленно покачал головой. Жена опустилась в кресло, кусая губы. Она с такой силой сжала подлокотники кресла, что побелели руки.
– Что же будет, Ааге?
– Мы тайно соберем евреев на зеландском берегу, у проливов. Достанем лодки, сколько сможем, и переправим всех в Швецию. Шведы сообщили нам, что позаботятся о них.
– Сколько раз по ночам я лежала и думала об этом! Пыталась уверить себя, что бежать для нее опасней, чем остаться с нами. Я и сейчас убеждена, что с нами она будет в большей безопасности.
– Думай, что ты говоришь, Мета!
Мета бросила на мужа взгляд, полный такой отчаянной решимости, какой он еще никогда у нее не видел.
– Я никогда не отдам ее, Ааге. Просто не смогу жить без нее.
Ни один датчанин не отказался от участия в этой гигантской операции. Евреев тайно собрали на Зеландии и переправили на лодках в Швецию, где им ничто не угрожало.
Несколько дней спустя немцы прочесали Зеландию, но ловить уже было некого.
Карен осталась с Хансенами в Копенгагене; ответственность за это решение легла тяжким грузом на совесть Меты. С этого часа немецкая оккупация превратилась для нее в сплошной кошмар. Она приходила в панику от каждого нового слуха, несколько раз уезжала с Карен к родственникам в Ютландию.
Ааге принимал все более активное участие в Сопротивлении. Каждую неделю он исчезал из дома дня на три, на четыре. Для Меты это были ночи, полные ужаса.
Окрепшее датское подполье направляло свои удары против немецкого транспорта. Каждые полчаса происходила диверсия на железной дороге. Вскоре вся железнодорожная сеть страны была забита взорванными эшелонами.
Коллаборационисты из созданной немцами вспомогательной полиции отомстили тем, что взорвали сады в Тиволи, дорогие сердцу каждого датчанина.
В ответ началась всеобщая забастовка. Люди высыпали на улицы, построили по всему Копенгагену баррикады, над которыми развевались датские, американские, английские, русские флаги.
Немцы объявили в Копенгагене осадное положение.
Доктор Бест исступленно визжал:
– Теперь это быдло почувствует мой кнут!
Всеобщая забастовка была подавлена, но диверсии Сопротивления не прекращались.
19 сентября 1944
Немцы интернировали всю датскую королевскую полицию за неспособность справиться с народом, за открытые симпатии к действиям, направленным против оккупационных властей. Сопротивление ответило дерзким нападением на здание немецкого архива и уничтожило его. Было налажено подпольное производство оружия, мужчины переправлялись в Швецию, где вступали в датскую освободительную армию. Коллаборационистов ждала беспощадная расправа. Полиция и гестапо тоже никого не щадили: расстрелы следовали один за другим.
Вскоре из Германии хлынул поток беженцев – немцев, спасавшихся от бомбежек союзников. Они наводнили страну и распоряжались, как у себя дома. Датчане презрительно отворачивались от них.
В апреле 1945 года стали доходить долгожданные вести…
4 мая 1945
– Мама, папочка! Война окончена! Война окончена!

Глава 13

Победители вступили в Данию: американцы, англичане, отряды датчан. Это были незабываемая неделя – неделя возмездия полицаям и предателям, доктору Вернеру Бесту и гестапо. Неделя шумной, бьющей через край радости, которая достигла высшей точки при появлении короля Христиана на открытии сессии датского парламента. Его прерывающийся от волнения старческий голос звучал устало, но гордо.
Для Меты и Ааге Хансен неделя освобождения была омрачена печалью. Семь лет назад они спасли от смертельной опасности ребенка и вырастили из него цветущую молодую девушку – воплощение грации, красоты и веселья. Теперь наступил день Страшного суда.
Когда то, в припадке отчаяния, Мета Хансен поклялась, что никогда не отдаст Карен, но теперь приходилось воевать не с немцами, а с собственной совестью. И Ааге – в этом не могло быть сомнений – тоже скоро должен был сдаться своему чувству чести. Освобождение принесло им страх перед пустотой, которая обрушится, как только у них не станет Карен. Хансены сильно постарели за семь лет. Это стало особенно заметно, когда прошло напряжение, вызванное оккупацией. Как ни тяжко им приходилось во время войны, они все же не разучились смеяться. Теперь же, когда смеялась вся страна, они были грустны. Осталось единственное желание – смотреть на Карен, слышать ее, проводить в ее комнате часы, отчаянно стараясь накопить как можно больше воспоминаний на будущее.
Карен понимала, что происходит с ними. Она любила Хансенов. Ааге всегда и во всем поступал честно, и ей следовало ждать, пока он заговорит первым. Через две недели после освобождения молчание стало тягостным. Наконец однажды вечером после молчаливого ужина Ааге встал из за стола и положил салфетку. Его доброе лицо было в морщинах, и голос звучал устало.
– Мы должны попытаться найти твоих родителей, Карен. Это наш долг.
Он быстро вышел из комнаты. Карен посмотрела ему вслед, затем через стол на Мету.
– Я люблю вас! – закричала Карен.
Она убежала в свою комнату, бросилась ничком на кровать и зарыдала, упрекая себя в том, что принесла им горе.
Несколько дней спустя Хансены отправились в Красный Крест.
– Это моя приемная дочь, – сказал Ааге
Делопроизводительница работала здесь недавно, но уже измучилась от множества подобных случаев. День за днем бедная женщина становилась свидетельницей семейных трагедий. Такое происходило повсюду – в Дании и Голландии, в Швеции, Бельгии и Франции добрые люди, спрятавшие, спасшие и вырастившие детей, приходили за своей горькой расплатой.
– Я должна вас предупредить, что это длинное и трудное дело. В Европе миллионы перемещенных лиц. Мы не имеем ни малейшего понятия, как и когда нам удастся восстановить все эти семьи.
Они оставили делопроизводительнице список родственников Карен, их письма. Так как родня была большая, а отец Карен – известный человек, то дело выглядело не совсем безнадежным.
Прошла неделя, вторая, третья; прошел июнь, потом июль, мучительные месяцы для Ааге и Меты. Они все чаще останавливались у открытой двери в комнату Карен. Комната дышала молодостью и свежестью, там так чудесно пахло, лежали ее коньки и балетный костюм, висели портреты школьных подруг, знаменитых балерин и ее поклонника, молодого Петерсена.
Наконец их вызвали в Красный Крест.
– Я вынуждена сообщить вам, – сказала женщина, что наши обращения остались безрезультатными. Это ни о чем, конечно, не говорит: дело сложное. Лично я категорически запретила бы Карен ехать сейчас в Германию одной или даже в сопровождении господина Хансена. В Германии полнейший хаос, и вы там не добьетесь ничего такого, чего мы не могли бы узнать отсюда. – Женщина как то странно на них посмотрела. – Я должна предупредить вас еще о одном. Каждый день к нам поступают сведения, из которых можно заключить, что там произошло что то ужасное. Множество евреев убито. Речь идет о миллионах.
Это была новая отсрочка для Хансенов, но мысль о ее причине приводила их в содрогание. Неужели девушка останется у них благодаря лишь тому, что свыше пятидесяти человек – вся ее родня – погибли?! Хансены пребывали в растерянности. Решение приняла сама Карен.
Несмотря на любовь, которую она дарила Хансенам, она чувствовала, что между ними и ею сохраняется невидимый барьер. Когда немецкая оккупация только начиналась, а ей было восемь лет, Ааге как то сказал, что никогда не следует говорить о своем еврейском происхождении, потому что это смертельно опасно. Карен послушалась, как слушалась во всем – она любила его и верила ему. Но она не могла не задать себе вопрос – чем же она, собственно, отличается от других и почему это отличие угрожает ее жизни? Спросить было не у кого, поэтому вопрос остался без ответа. Вдобавок Карен совершенно не общалась с евреями. Она чувствовала себя такой же, как все люди, хотя ощущение странного барьера не оставляло ее.
Может быть, со временем это прошло бы само собой, но Ааге и Мета, сами того не ведая, не давали опухоли рассосаться. Хансены были верующими лютеранами. Каждое воскресенье все трое отправлялись в церковь, и каждый вечер Ааге читал ей перед сном Псалтирь. Карен очень дорожила маленькой белой Библией в кожаном переплете – подарком Хансенов к десятилетию. Она очень любила эти чудесные истории, в особенности рассказы из Книг Судей и Царств, где говорилось о любви, войнах и прочих страстях. Читать Библию было так же интересно, как сказки Андерсена.
Но это чтение еще больше сбивало Карен с толку. Сколько раз она хотела поговорить с Ааге. Ведь Иисус был евреем, и его мать, и все апостолы. В первой части Библии, самой для нее интересной, говорилось исключительно о евреях. Разве там не повторялось на каждом шагу, что евреи были избраны самим Господом для выполнения его велений?
Если все это правда, то почему же быть еврейкой опасно? И почему евреев так ненавидят? Чем старше она становилась, тем упорнее искала ответы на эти вопросы. Она прочитала, что Бог часто наказывал евреев, когда они не были послушны. Неужто еврейский народ на этот раз провинился так сильно?
Библия стала тайным увлечением Карен. В тишине своей комнаты она читала главу за главой, надеясь найти необходимые ответы.
Чем больше она читала, тем заметнее становилась ее растерянность. К четырнадцати годам Карен уже была в состоянии разобраться в прочитанном. Почти все, чему учил Иисус, содержалось в Ветхом завете. И тут возникал самый трудный вопрос. Она была уверена, что, если бы Иисус вернулся на землю, он пошел бы в синагогу, а не в церковь. Как могли люди преклоняться перед Ним и ненавидеть Его народ?
И еще кое что произошло в день ее четырнадцатилетия. В этом возрасте датские девочки проходят в церкви торжественную церемонию конфирмации. Карен жила все эти годы как датчанка и христианка, но Хансены колебались насчет конфирмации. Они долго говорили об этом и решили, что не имеют права вмешиваться в дела Господни. Карен сказали, что из за войны и смутного времени конфирмацию лучше отложить. Однако она догадывалась об истинных причинах.
Когда Карен попала в дом Хансенов, она нуждалась лишь в любви и защите. Теперь ей нужно было знать, кто она и откуда. Тайна, окружавшая ее прошлое, совпадала с тайной ее еврейского происхождения. Чтобы стать навсегда и во всем датчанкой, требовалось отказаться от поисков ответа на эти вопросы. Она так поступить не могла. Невидимая стена – ее прошлое и ее еврейство – встала между нею и Хансенами.
Когда война подошла к концу, она уже знала, что придется расстаться с ними, и заранее приготовилась к неизбежной разлуке. Годы, прожитые в обличье Карен Хансен, были всего лишь игрой. Она была полна решимости вновь стать Карен Клемент. Девушка пыталась вспомнить подробности прошлого, отца, мать, братьев, но в ее памяти вставали лишь смутные образы. Она снова и снова представляла себе встречу с родными, заставляла себя тосковать по ним.
Однажды ночью, через несколько месяцев после окончания войны, Карен сказала Хансенам, что уезжает, чтобы найти своих родителей. Она, мол, снова была у женщины из Красного Креста, и та думает, что будет больше шансов отыскать их, если она поедет в Швецию и поживет в каком нибудь лагере для перемещенных лиц. В действительности шансов было немного, но она не могла больше мучить Хансенов.
Карен болела душой не столько за себя, сколько за Ааге и Мету. Пообещав писать и мало надеясь на встречу в будущем, четырнадцатилетняя Карен Хансен Клемент без оглядки бросилась в бездонный людской водоворот, вызванный войной.

Глава 14

Действительность развеяла мечты Карен быстро и беспощадно. Первый месяц после отъезда из Дании стал сплошным кошмаром. Избалованная, привыкшая к всеобщей любви и заботе, она жила теперь в непрерывном страхе. Но упрямая решимость заставляла ее продолжать поиски.
Сначала она поехала в шведский лагерь, затем в какой то бельгийский замок, который кишмя кишел бездомными, нищими бродягами – бывшими узниками концлагерей, рабами рабочих отрядов. Каждый день приносил Карен новые потрясения.
Двадцать пять миллионов погибло в этой страшной войне.
След вел в лагерь для перемещенных лиц Ля Сиотат, расположенный на берегу Лионского залива в нескольких милях от Марселя. Это было жуткое место. Угрюмые бетонные бараки, утопавшие в море грязи, были набиты до отказа, не хватало всего, и тень смерти витала над его обитателями. Для них Европа превращалась в сплошную могилу.
Геноцид! Танец смерти, охвативший шесть миллионов человек! Карен впервые услышала имена Франка и Мюллера, Гиммлера и Розенберга, Штрейхера, Кальтенбруннера и Гейдриха. Она услышала имена тысяч людоедов поменьше: Ильзы Кох, которая приобрела страшную славу, изготовляя абажуры из татуированной человеческой кожи; Дитера Вислицены, быка провокатора, который вел человеческие стада на убой; Крамера, который специализировался на избиении кнутом голых женщин. Все чаще произносилось имя самого остервенелого палача – Эйхмана, палестинского немца, свободно говорящего на иврите, – одного из авторов геноцида.
Карен прокляла тот день, когда приподняла завесу, на которой было написано слово «еврей», – за этой завесой притаилась смерть. Одно за другим приходили подтверждения гибели ее дядей, братьев, племянников…
Геноцид проводился в жизнь с точностью безупречной машины. Сначала немцы действовали неуклюже: просто расстреливали. Это выходило чересчур медленно. Они мобилизовали ученых для организации дела на широкую ногу. Были придуманы душегубки, в которых людей умерщвляли газом по пути на кладбище. Но и душегубки действовали слишком медленно. Тогда были построены печи и газовые камеры производительностью в две тысячи трупов за полчаса; в лагерях побольше производительность нередко доходила до десяти тысяч. Организация массового истребления стала безупречной, и машина геноцида заработала полным ходом.
Карен слышала о тысячах заключенных, которые, чтобы избежать газовых камер, бросались на колючую проволоку, через которую шел ток.
Карен слышала о сотнях тысяч людей, не выдержавших болезней и голода, чьи трупы бросали в ямы вперемешку с дровами, обливали бензином и сжигали.
Карен слышала о трюках, применяемых к матерям, чтобы отнять у них детей под предлогом переселения из барака в барак. Она слышала об эшелонах, до отказа набитых стариками и больными, о дезкамерах, где перед входом заключенным давали в руки кусочки мыла. Эти помещения были в действительности газовыми камерами, а кусочки мыла – всего лишь камешками.
Карен слышала о матерях, которые, прежде чем войти в газовую камеру, прятали своих детей в одежде, оставленной на вешалке. Немцы хорошо знали эти хитрости и детей всегда находили.
Карен слышала о тысячах раздетых догола людей, поставленных на колени на краю ими самими вырытых могил. Об отцах, прикрывавших ладонями глаза своих детей, когда немецкие пистолеты стреляли им в затылок.
Она слышала о гауптштурмфюрере СС Фрице Гебауэре, который собственноручно душил женщин и обожал смотреть, как умирали младенцы, опущенные в ледяную воду.
Она слышала о Гейнене, который разработал метод убийства одним выстрелом нескольких людей, поставленных в ряд, и неустанно старался побить свой предыдущий рекорд.
Она слышала о Франке Варцоке, который любил заключать пари, сколько проживет человек, подвешенный за ноги вниз головой.
Она слышала об оберштурмбанфюрере Роките, который руками разрывал человеческие тела на части.
Она слышала о Штейнере, который просверливал дыры в головах и животах заключенных, вырывал ногти, выкалывал глаза и подвешивал обнаженных женщин за волосы.
Она слышала о генерале Франце Йекелне, который организовал массовое убийство в Бабьем Яре. Бабий Яр – предместье Киева, где за два дня, к ликованию местных антисемитов, были расстреляны 33 тысячи евреев.
Она слышала об анатомическом институте профессора Хирста в Штрасбурге и о его ученых; видела изуродованных женщин, служивших им подопытными кроликами.
Крупнейшим среди подобных «научных центров» был Дахау. Она слышала, что доктор Хейскеер вводил в кровь детей палочки Коха и наблюдал, как они умирают. Доктор Шульц интересовался отравлениями крови. Доктор Рашель хотел спасти жизнь немецких летчиков и во имя этого ставил опыты, при которых люди помещались в искусственно создаваемые высотные условия и погибали на глазах «ученых», наблюдавших за ними через глазок. Проводилось и множество других опытов по так называемой программе «Истина в науке», достигшей, может быть, своей высшей точки в искусственном оплодотворении женщин семенем животных.
Карен слышала о Вильхаузе, коменданте лагеря в Яновске, что поручил композитору Мундру написать «Танго смерти». Звуки этого танго были последними в жизни двухсот тысяч евреев, ликвидированных в Яновске. Она слышала и о хобби Вильхауза – подбрасывать младенцев в воздух, чтобы проверить, сколько раз он успеет попасть в них из пистолета, прежде чем они упадут на землю. Его жена Отилия тоже была превосходным стрелком.
Карен слышала о немецких наймитах из литовцев, которые забивали людей насмерть дубинками и сапогами, о хорватских усташах, замучивших сотни тысяч заключенных.
Карен содрогалась от ужаса. Ее преследовали кошмары. Она не могла спать по ночам, географические названия обжигали ее мозг. Попали ее отец, мать и братья в Бухенвальд или погибли среди ужасов Дахау? Может быть, они сгинули в Хелмно вместе с миллионами других жертв или в Майданеке – вместе с 750 тысячами? Или в Бельзеце, в душегубках Треблинки, в Собиборе, в Травниках, в Понятове или в Кривом Роге? Были они расстреляны в шахтах в Краснике или разорваны на куски псами в Дьедзине, или замучены в Штутхофе?
Кнут! Ледяные ванны! Электрический ток! Паяльные лампы!
Геноцид!
А может быть, в Шойзеле, в Доре, в Нейгамме, в Гросс Розне? Может быть, им довелось слушать «Танго смерти» Вильхауза в Яновске? Не были ли ее родные среди трупов, переработанных на мыло в Данциге?
Смерть неотступно витала над перемещенными лицами в лагере Ля Сиотат.
…А Карен слышала еще и еще географические названия: Данагиен, Эйвари, Гольдпильц, Виевара, Порткунде… Она уже не могла ни есть, ни спать… Кивиоли, Варва, Магдебург, Плашов, Щебнье, Маутхаузен, Заксенхаузен, Ораниенбург, Ландсберг, Берген Бельзен, Рейнсдорф, Близины.
Геноцид!
Фоссенберг! Равенсбрюк! Нацвейлер!
Однако все это бледнело перед самым зловещим словом – Освенцим!
Освенцим с тремя миллионами убитых!
Освенцим со складами, набитыми очками.
Освенцим со складами, набитыми обувью, одеждой, жалкими тряпичными куклами.
Освенцим со складами человеческих волос для набивки тюфяков!
Освенцим, где тщательно собирали и переплавляли для отправки в научный институт Гиммлера золотые коронки. Освенцим, где черепа особо красивой формы сохраняли в качестве пресс папье!
Освенцим, где кости сожженных размельчали кувалдами, чтобы замести следы злодеяний.
Освенцим, где над главными воротами красовалась надпись: «Труд освобождает».
Карен Хансен Клемент слушала и смотрела, пока хватало сил. Желание жить покидало ее. И все же в конце концов произошел перелом, она очнулась.
Все началось в тот день, когда она улыбнулась и погладила по головке маленького сироту, и ребенок почувствовал в ней сострадание. Карен открыла в себе способность дать детям то, в чем они больше всего нуждались, – нежность. Они льнули к ней, а она откуда то знала, как вытереть мокрый нос, поцеловать ушибленный палец и успокоить плачущее дитя, как рассказывать сказки и петь песни.
Карен окунулась в работу с маленькими детьми с такой страстью, что начала забывать собственное горе. Она никогда не теряла терпения, никогда не уставала. Здесь, в Ля Сиотат, ей исполнилось пятнадцать лет. В ее душе теплились надежды: ведь отец был важным человеком, и у немцев для таких людей был особый лагерь, в Терезиенштадте в Чехословакии, где заключенных не пытали и убивали; если его отправили туда, он мог остаться в живых. И кроме того: многих немецких евреев ученых нелегально переправляли через границу даже после того, как они попадали в концлагерь. Этим смутным надеждам противостояли сведения о гибели большинства ее многочисленных родственников.
Однажды в лагере появилось несколько десятков новичков, и за одну ночь он преобразился. Это были ребята из Моссада Алия Бет и Пальмаха, которые прибыли, чтобы взять дела лагеря в свои руки.
Через несколько дней после этого Карен танцевала перед своими подопечными – впервые с того дня, как покинула Данию. Вскоре отбоя не стало от просьб выступить еще и еще, и она оказалась одной из самых популярных фигур в лагере. Слава Карен дошла до Марселя, и ее пригласили выступить там на ежегодном рождественском вечере в сюите из «Щелкунчика».
Рождество 1945
Одиночество первого Рождества, проведенного вдали от Хансенов, было ужасно. Половина детей из Ля Сиотат приехала в Марсель смотреть ее выступление. Карен танцевала в ту ночь как никогда.
После концерта к Карен подошла Галила, девушка из Пальмаха, которая заведовала секцией в Ля Сиотат, и попросила ее подождать, пока все уйдут. У Галилы потекли слезы, когда она сказала: «Карен, мы только что получили подтверждение: твоя мать и братья погибли в Дахау».
Дух упорства, поддерживающий Карен, исчез. Она впала в глубокое отчаяние. Все дети в Ля Сиотат верили, что их родные живы. Все они ждали чуда, которое никогда не сбывалось. Какая она была дура, что тоже поверила!
Несколько дней спустя Карен призналась Галиле, что боится сидеть здесь и ждать вести о смерти отца. Галила ответила, что Карен, как и все евреи, должна ехать на родину предков. Это единственное место, где еврей может жить достойно, говорила она. Однако Карен, у которой рухнули все надежды, была готова проклясть свое еврейство, не принесшее ей ничего, кроме горя, и остаться датчанкой Карен Хансен.
Ночью Карен задала себе вопрос, который задавал себе каждый еврей с тех пор, как был уничтожен Храм в Иерусалиме и евреи рассеялись по всему свету, где они, подобно вечным странникам, блуждают вот уже две тысячи лет. Карен спрашивала: «Почему именно я?»
С каждым днем у нее крепла решимость написать Хансенам и просить разрешения вернуться к ним навсегда, но однажды утром Галила вбежала к ней в барак и потащила ее в контору, где познакомила с доктором Бреннером, новым обитателем Ля Сиотат.
– О, Господи! – воскликнула Карен, услышав новую весть. – Вы в этом уверены?
– Да, – ответил Бреннер. – Я совершенно уверен. Видите ли, я знавал вашего отца еще до войны, когда преподавал в Берлине. Мы часто переписывались, встречались на конференциях. Да, моя дорогая, мы были вместе в Терезине, и я видел его последний раз за несколько недель до конца войны.

Глава 15

Спустя неделю Карен получила письмо от Хансенов. Они сообщали, что Красный Крест прислал запрос о местопребывании ее матери и братьев. Возможно, запрашивал Иоганн Клемент или кто то по его поручению. Карен решила, что отец и мать были разлучены и что ему ничего не известно о судьбе семьи. В следующем письме Хансены сообщали, что Красный Крест потерял связь с Клементом.
Но главное стало ясно: отец жив! Значит, она недаром переживала ужасы в шведских, бельгийских лагерях, а теперь в Ля Сиотат.
Карен удивлялась тому, что лагерь в Ля Сиотат содержался на средства американских евреев: здесь были люди откуда угодно, только не из Америки. Она спросила у Галилы – та пожала плечами.
– Сионизм, – пояснила Галила, – это когда один человек просит денег у другого, чтобы дать третьему для переправки четвертого в Палестину.
– Хорошо, – сказала Карен, – что у нас такие сплоченные друзья.
– У нас есть и не менее сплоченные враги, – ответила Галила.
Люди в Ля Сиотат ничем не отличаются от других, думала Карен. Большинство терялось перед своим еврейским происхождением так же, как она сама.
Когда Карен научилась ивриту настолько, что могла понимать молитвы, она как то зашла к набожным евреям, чтобы посмотреть их странные обряды, одежды и послушать моления этих людей, которые и в самом деле были не такие, как все. Иудаизм необъятен, как море, и пятнадцатилетняя девушка легко может утонуть в нем. Эта религия основана на сложной системе законов и установлений, отчасти записанных, отчасти передаваемых из поколения в поколение в виде устных преданий; они распространяются на самые ничтожные мелочи, даже на то, как надлежит совершать молитву, сидя верхом на верблюде. Но святая святых еврейского вероучения – Моисееве Пятикнижие, Тора.
Карен вновь обратилась к Библии. На этот раз прочитанное представилось ей в совершенно ином свете и обрело новый смысл. Она часами думала над словами пророка Исайи, столь похожими на вопль: «Осязаем как слепые стену и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми – как мертвые. Все мы ревем, как медведи, и стонем, как голуби; ожидаем суда, и нет его – спасения, но оно далеко от нас» .
Ей казалось, что эти слова о лагере Ля Сиотат. Библия была полна историй о рабстве и воле, и Карен пыталась применить их к себе и своим родным.
«Ты отдал нас, как овец, на снедение… на поношение соседям нашим, на посмеяние и поругание живущим вокруг нас Все это пришлое на нас; но мы не забыли Тебя.. Восстань на помощь нам, и избавь нас…»
И опять Библия заводила ее в тупик. Как мог Господь допустить, чтобы шесть миллионов людей из избранного им народа были так зверски замучены? Карен надеялась, что жизнь когда нибудь ответит на эти вопросы.
Среди обитателей Ля Сиотат царило одно желание: поскорее покинуть Европу и перебраться в Палестину. Присутствие пальмахников было единственным, что мешало им превратиться в дикую толпу, готовую сокрушить на своем пути любые преграды.
Беженцам не было дела до интриг и борьбы, которая велась из за них между англичанами и Моссадом Алия Бет. Они оставались равнодушными к отчаянным попыткам англичан сохранить свои позиции на Ближнем Востоке и оставить под контролем нефть и канал; им не было дела до традиционного англо арабского сотрудничества.
Год тому назад, с приходом к власти лейбористов, у евреев ненадолго появились новые надежды. Эта партия обещала превратить Палестину в образцовую подмандатную территорию с открытой иммиграцией. Возродились слухи, что Палестину примут в члены Британского содружества.
Обещания лопнули, как мыльный пузырь, едва лейбористское правительство почувствовало запах черного золота, идущий из под аравийских песков. Проекты политического устройства отложили для дополнительного изучения, назначили новые комиссии, предложили обсуждения, тянувшиеся уже четверть века.
Но ничто не могло остановить яростного стремления еврейских беженцев попасть в Палестину. Агенты Моссада Алия Бет рыскали по всей Европе в поисках евреев, оставшихся в живых после геноцида, и переправляли их через границы, идя на подкупы, подлоги, контрабанду, не пренебрегая хитростью и даже насилием.
Шла гигантская игра, действие перемещалось из одной страны в другую. С самого начала Франция и Италия встали на сторону беженцев и открыто сотрудничали с Моссадом. Их границы были открыты для беженцев, они не препятствовали созданию сборных пунктов, но Италии, в которой вместе с американскими находились и английские войска, это удавалось с трудом. Главным центром беженцев стала Франция.
Вскоре лагеря вроде Ля Сиотат оказались переполнены. Моссад приступил к нелегальной переправке беженцев в Палестину. Европейские порты кишели его агентами, которые на деньги американских евреев покупали суда, переделывали их, приспосабливая к прорыву английской морской блокады палестинских берегов. Англичане использовали не только флот; центрами борьбы против Моссада стали их посольства и консульства.
Утлые суденышки, набитые до отказа отчаявшимися людьми, брали курс на Палестину только для того, чтобы их перехватили англичане, едва они пересекут трехмильную прибрежную полосу. Беженцев обычно помещали в новый лагерь; на этот раз у Атлита, в самой Палестине.
Когда Карен поверила, что отец ее жив, она загорелась желанием попасть в Палестину – ей казалось, что отец обязательно приедет туда.
Хотя девушке не исполнилось еще и шестнадцати, ее приняли в свою группу пальмахники, которые ночью у костра рассказывали чудеса о Земле Обетованной и пели замечательные песни на слова, так похожие на библейские тексты. Они просили девушку:
– Станцуй, Карен, станцуй!
Ей поручили заботу о сотне детей, которых надо было подготовить к моменту, когда моссадовское судно возьмет их на борт.
Британские иммиграционные власти установили норму в полторы тысячи человек в месяц и старались отбирать детей либо стариков, не годных к несению воинской службы. Мужчины отращивали бороды и отбеливали волосы, чтобы выглядеть стариками, но из этих ухищрений обычно ничего не выходило.
В апреле 1946 года, спустя девять месяцев после того, как Карен покинула Данию, Галила сообщила:
– На днях прибудет корабль Моссада, и ты со своей секцией отправишься на нем.
У Карен забилось сердце.
– Как называется судно?
– «Звезда Давида», – ответила Галила.

Глава 16

Си Ай Ди был в курсе всего, что касалось грузового парохода «Карпатос». Там знали, что судно куплено Моссадом в Салониках, и внимательно следили за 45 летним пароходом водоизмещением в 800 тонн, который направился в Пирей, где взял на борт американскую команду, нанятую Алией Бет, и проследовал в Геную. Наблюдали и за тем, как «Карпатос» переделывали, приспосабливали к нелегальной перевозке беженцев, и заранее знали, когда он снимется с якоря и возьмет курс на Лионский залив.
Южное побережье Франции кишело агентами Си Ай Ди. Над Ля Сиотат установили круглосуточное наблюдение, подкупили несколько французских чиновников. Уайтхолл нажимал на Париж, чтобы власти не допустили входа «Карпатоса» во французские воды. Но ни нажим, ни подкупы не смогли помешать французскому сотрудничеству с Моссадом. «Карпатос» вошел в трехмильную зону.
Начался следующий этап. Пальмахники, чтобы отвлечь внимание англичан, устроили с помощью французов несколько сухопутных побегов. Англичане были сбиты с толку, и тогда произошел настоящий побег. Тысячу шестьсот евреев, в том числе всю группу Карен, вывезли в укромное местечко на побережье. На берегу тихой бухточки беженцы с машин пересели на резиновые лодки и были бесшумно доставлены к пароходу.
Всю ночь лодки шныряли туда и обратно. Крепкие руки американских моряков помогали перепуганным беженцам подняться на борт, где пальмахники распределяли их по местам. Рюкзак, фляга с водой и горячее желание оставить Европу – таков был весь их груз.
Детей из группы Карен, самых маленьких, взяли на борт в первую очередь. Их поместили в трюме отдельно, рядом с трапом, ведущим на палубу; Карен принялась их успокаивать. К счастью, дети так устали, что тут же заснули. Некоторые начали плакать, но она их быстро утешила.
Прошел час, другой, третий.. В трюме становилось тесно. Приводили все новых и новых беженцев, пока его не забили так, что стало негде повернуться.
Затем людей начали размещать на палубе. Сначала на корме, а когда и там места не стало – на носу.
Капитан судна, американец Билл Фрай, спустился по трапу, окинул взглядом зажатую в трюме людскую массу и присвистнул. Это был коренастый мужчина с вечно небритым лицом и с вечным окурком сигары в зубах.
– Эх, и задали бы нам жару пожарники в Бостоне, если бы увидели это! – пробормотал он.
Капитан замолчал и прислушался. В темноте красивый голосок напевал колыбельную. Билл перешагнул через тела и направил электрический фонарик в. сторону Карен, которая убаюкивала ребенка. На мгновение ему показалось, что он видит мадонну. Карен подняла голову и жестом попросила его убрать фонарь.
– Эй, детка… ты говоришь по английски? – послышался дрогнувший голос Билла.
– Да.
– Кто здесь начальник над детьми?
– Я отвечаю за них и попросила бы вас говорить потише: насилу их успокоила.
– Я буду говорить, как мне заблагорассудится, понятно? Я капитан. А ты сама, поди, не старше этих несмышленышей.
– Если вы справитесь со своим судном так, как я управляюсь с детьми, – сердито сказала Карен, – то мы утром будем в Палестине.
Билл поскреб щетину и улыбнулся. Этот громила ничуть не похож на благовоспитанных капитанов из детских книжек, подумала Карен, но, кажется, он только прикидывается строгим.
– Ты мне нравишься, детка. Если тебе что нибудь понадобится, поднимись ко мне на мостик. И не забывай про вежливость – кэпа нужно уважать.
– Спасибо, капитан.
– Не за что. Зови меня просто Билл. Мы все одного племени.
Карен посмотрела Биллу вслед, когда он поднимался, и заметила, что уже светает. «Карпатос» был забит беженцами до отказа, не осталось ни одного свободного дюйма. Ржавый якорь со скрипом пошел вверх, ударяясь о деревянные борта судна. Дряхлые машины, сопя и чихая, словно нехотя пришли в движение. Стоял густой туман – сам Господь заботился о них; старое судно отплыло от берегов Франции, набрав максимальную скорость в семь узлов. Через несколько минут оно вышло из трехмильной зоны в международные воды. В первом раунде победу одержал Моссад! На мачте был поднят сине белый еврейский флаг, и «Карпатос» переменил свое название на «Звезду Давида».
Судно беспощадно качало. Вентиляции не было, и все в трюме побледнели. Карен и пальмахники не знали ни минуты отдыха: делали компрессы, давали беженцам лимоны, чтобы не допустить массовой рвоты. Когда лимоны кончились, Карен взялась за тряпки.
С детьми девушка справлялась хорошо, но в полдень жара стала невыносимой; дышать было нечем, а от пота и непрерывной рвоты в полутемном трюме стоял жуткий смрад. Мужчины разделись до нижнего белья, тела лоснились от пота. Начались обмороки. Потерявших сознание выносили на палубу. Для других просто не было места.
Трое врачей и четверо сестер выбивались из сил.
– Набейте им животы чем нибудь! – требовали они.
Уговорами и ухищрениями Карен запихивала ложки с едой в детские рты. Под вечер она раздала успокаивающие средства и кое как помыла детей. Мыть приходилось экономно; воды не хватало.
Наконец то солнце село, и в трюм проникло дуновение свежего воздуха. Карен изнемогла от усталости, отупела. Она впала в полудрему, из которой вырывалась всякий раз, когда раздавался детский плач. Девушка прислушивалась к кряхтению старого судна, медленно пробирающегося к Палестине, и к утру погрузилась в беспокойный сон, полный кошмарных сновидений.
Внезапный грохот разбудил ее. Она выглянула на палубу: был уже день. Все смотрели на небо, где кружил огромный четырехмоторный самолет.
– Английский! Бомбардировщик «ланкастер»!
– Всем оставаться на местах, соблюдать порядок! – раздалось из громкоговорителя.
Карен вернулась к испуганным, плачущим детям и начала громко петь, призывая их подтягивать:

Вперед, вперед на родину
Счастливо мы плывем.
Вперед, вперед на родину!
Давайте все споем.

– Спокойно! – доносилось из громкоговорителя. – Никакой опасности нет.
К полудню на горизонте появился британский крейсер «Отважный» и подплыл к «Звезде Давида», угрожающе мигая сигнальными фонарями. Вскоре к крейсеру присоединился юркий миноносец «Смуглый». Оба военных корабля пошли бок о бок с дряхлым пароходом.
– Вот у нас и королевская свита появилась, – сказал Билл Фрай в мегафон.
Согласно неписаным правилам, все на этом кончилось. Моссаду Алия Бет удалось отправить из Европы еще одно судно. Англичане обнаружили его в международных водах и теперь будут следовать за ним. Когда «Звезда Давида» войдет в палестинские территориальные воды, англичане поднимутся на борт, возьмут корабль на буксир и уведут в Хайфу.
С палубы парохода понеслись громкие проклятия в адрес королевского флота и Бевина. Был поднят транспарант с надписью: «Гитлер убивал нас – англичане не дают нам жить!» Но «Отважный» и «Смуглый» не обратили на это внимания и, конечно, даже не подумали убраться вон, как многие надеялись.
У Карен появилась новая забота. От нехватки воздуха многим детям стало совсем худо. Она поднялась наверх и протиснулась сквозь клубок из рук, ног и рюкзаков к капитанскому мостику. Билл Фрай сидел в штурманской рубке и пил кофе, поглядывая на человеческую массу, толпящуюся на палубе. Начальник пальмахников о чем то спорил с ним.
– О, Господи! – взревел Билл. – Чем евреи богаты – так это сварами! Приказы подлежат не обсуждению, а исполнению. Как вы надеетесь победить, если вступаете в пререкания из за каждого пустяка? На борту распоряжаюсь я, понятно?!
Вспышка Билла не произвела на пальмахника ни малейшего впечатления. Он высказал до конца все, что было у него на душе, и ушел.
Билл что то пробормотал себе под нос, прикурил окурок сигареты и заметил бледную Карен, робко стоявшую в дверях.
– Привет, золотко! – пророкотал он, улыбаясь. – Чашечку кофе?
– Не откажусь.
– Вид у тебя неважный.
– Дети не дают выспаться.
– Да… Как ты вообще справляешься с ними?
– Из за этого я и пришла к вам. Некоторые совсем заболели, а ведь в трюме есть и беременные женщины.
– Знаю, знаю.
– Я думаю, надо пустить их на некоторое время на палубу.
Он показал вниз на палубу, забитую людьми до отказа.
– Куда?
– Вы найдете сотню добровольцев, которые захотят поменяться местами.
– Послушай, дорогая! Мне не хочется отказывать тебе, но у меня полно других забот. К тому же это не так просто. Перегонять людей с места на место на этой лоханке опасно.
Лицо Карен по прежнему светилось лаской, в ее голосе не было гнева.
– Сейчас я спущусь вниз и поведу своих детей на палубу, – сказала она. Повернулась и пошла к двери.
– Погоди минутку. Поди ка сюда. Такая милая девчушка, а поди ж ты – какие когти! – Билл почесал небритую щеку. – Ну ладно. Где нибудь поместим твоих щенят. Господи ты Боже мой! Все им чего то надо! Все пререкания, пререкания!
Эту ночь Карен провела со своими детьми на корме. В прохладном, чудесном воздухе они сразу мирно заснули.
Наутро море было гладкое, как зеркало. На рассвете прилетели еще несколько британских сторожевых самолетов, и за пароходом по прежнему шел конвой – «Отважный» и «Смуглый», к которому беженцы успели привыкнуть.
Всех охватило волнение, когда Билл объявил в рупор, что они находятся всего в двадцати четырех часах плавания от Эрец Исраэль – Земли Израиля. Возрастающее волнение породило какую то странную тишину, длившуюся до самого вечера. К вечеру «Смуглый» подплыл совсем близко к «Звезде Давида».
Голос проорал в громкоговоритель:
– Эй, там, на судне! Говорит капитан Канингэм со «Смуглого». Мне нужно поговорить с вашим капитаном.
– Привет, «Смуглый», – заорал Билл Фрай в ответ. – В чем дело?
– Мы хотим послать к вам на борт нашего представителя.
– Не надо представителей! Говори прямо. Здесь собралась вся наша мишпоха, у нас нет секретов.
– Хорошо. Где то после полуночи вы войдете в палестинские территориальные воды. После этого мы собираемся подняться к вам на борт и отвести вас на буксире в Хайфу. Мы хотим знать, согласны вы или окажете сопротивление.
– Я понял, Канингэм. Тут вот какая штука. У нас несколько беременных женщин и больных на борту. Не возьмете ли вы их к себе?
– У нас нет инструкций на этот счет. Вы, значит, согласны, чтобы вас оттащили в Хайфу?
– Куда, куда вы сказали?
– В Хайфу.
– Вот черт! Мы, верно, сбились с курса. У нас ведь прогулочный катер с Больших озер.
– Тогда мы будем вынуждены применить силу.
– Канингэм!
– Слушаю.
– Передай своим офицерам и команде… чтоб они убирались к чертям собачьим!
Наступила ночь. Никто не спал. Все вглядывались в темноту, чтобы поймать огонек и первый раз взглянуть на Эрец Исраэль. В тумане ничего не было видно, «Звезду Давида» покачивало на волнах.
Около полуночи пальмахник, начальник секции, подошел к Карен и тронул ее за плечо:
– Пойдем на мостик.
Они проложили себе путь между телами и забрались в штурманскую рубку, где друг на друге сидело человек двенадцать: матросы и руководители групп из пальмахников. Здесь было темно, один компас голубовато мерцал в темноте. У штурвала Карен различила грузный силуэт Билла Фрая.
– Все в сборе?
– Все.
– Хорошо. Тогда слушайте внимательно, – послышался в темноте голос Билла. – Я переговорил обо всем с командирами Пальмаха и с экипажем, мы приняли следующее решение. Погода благоприятная – берег весь в тумане. У нас есть запасной мотор. С ним мы можем увеличить ход до пятнадцати узлов. Часа через два мы войдем в территориальные воды. Если погода не изменится, попытаемся пробиться к берегу и посадить судно на мель южнее Кесарии.
По рубке пронесся взволнованный шепот.
– Удасться ли уйти от военных кораблей?
– Пока хватятся – будем уже у берега, – бросил Билл в ответ.
– А как с радарными установками? Не попадем ли мы на экран?
– Пожалуй, но вряд ли они отважатся подплыть так близко к берегу. Посадить крейсер на мель – слишком большой риск.
– А британский гарнизон на берегу?
– Мы установили связь с Пальмахом. Нас ждут. Уверен, они зададут англичанам жару. Вы получили в лагере инструкции, как высаживаться на берег. Вы знаете, на что мы идем и что надо делать. Карен и те двое, которые с детьми… подождите здесь до особого распоряжения. Вопросы есть?
Вопросов не было.
– Возражения есть? Возражений тоже не было.
– Тогда удачи! И да хранит всех вас Господь!

Глава 17

Ветер со свистом гнал туман вокруг древней, заброшенной гавани Кесарии с ее руинами, развалившимся молом и заросшей мхом пристанью, к которой приставали корабли за четыреста лет до наступления эры христианства.
Пять долгих столетий Кесария, построенная Иродом в честь Цезаря, была столицей римской Палестины. Теперь от нее остались одни развалины. Ветер свистел над водой, вздымал ее смерчем и обрушивал на скалы, выступающие далеко в море.
Здесь восстание против римских притеснителей завершилось резней двадцати тысяч евреев, здесь же был казнен их духовный вождь рабби Акива, поднимавший свой народ именем Бар Кохбы. Все так же лениво текла в море речушка, на берегу которой римляне заживо содрали кожу с Акивы.
К югу от развалин стояли дома еврейского рыболовецкого кооператива «Морские нивы». Этой ночью рыбаки и их жены не спали.
Они сидели, притаившись в развалинах, и, затаив дыхание, вглядывались в море. Их было человек двести, и столько же было с ними пальмахников.
На древней башне Друза, выходящей далеко в море, мигнул сигнальный фонарь, и все насторожились.
На борту «Звезды Давида» Билл Фрай зажал в зубах окурок сигары, его руки застыли на штурвале. Он медленно подплывал зигзагами, обходя коварные рифы. На палубе беженцы прильнули к поручням, готовясь к высадке.
Пароход содрогнулся и затрещал, ударившись о подводную скалу! В воздух поднялась сигнальная ракета! Началось?!
Люди полезли через борт в воду, доходившую до плеч, и, борясь с волнами, начали фут за футов продвигаться к берегу, до которого оставалось несколько сот метров.
Когда вспыхнула ракета, рыбаки и пальмахники, ожидавшие на берегу, выскочили из укрытий и бросились навстречу беженцам. Многие спотыкались, падали в глубокие, ямы, их опрокидывало волнами, било о камни, но ничто не могло их остановить. Наконец оба человеческих потока встретились! Рыбаки и пальмахники подхватили беженцев и потащили их на берег.
– Скорее, скорее! – кричали они. – Снимайте одежду, надевайте вот это.
– Выбросьте документы!
– Кто переоделся, давайте за нами… быстрее, быстрее, быстрее!
– Тише! Не шумите!
– Никакого огня!
Беженцы сбрасывали мокрую одежду, надевали синие рыбацкие комбинезоны.
– Перемешайтесь… Перемешайтесь с нами!
Карен стояла на палубе и передавала детей пальмахникам, переносившим их на берег.
– Скорее… скорее…
Некоторые припадали к священной земле, целовали ее, плача.
– У вас еще будет время на это! Не сейчас!.. Быстрее, быстрее!.. – кричали пальмахники.
Билл Фрай стоял на мостике и орал в мегафон приказы. За час судно покинули почти все, остались только несколько десятков детей и руководители групп.
В тридцати милях севернее гавани подразделение Пальмаха, отвлекая внимание британского гарнизона от высадки в Кесарии, имитировало налет на английские склады.
На берегу рыбаки и пальмахники действовали быстро и слаженно. Часть беженцев пристроили здесь же, в деревне, остальных погрузили на машины и повезли в глубь страны.
Когда последний ребенок покинул борт корабля, Билл Фрай спустился на палубу и приказал руководителям групп покинуть судно.
Карен почувствовала, как ледяная вода сомкнулась над ее головой. Она встала на цыпочки, сделала несколько шагов и, сориентировавшись, поплыла, пока не нащупала дно. С берега доносились неясные восклицания на иврите и немецком. Девушка добралась до огромного валуна, выступавшего из воды у самого берега, и на четвереньках перелезла через него. Ее смыло обратно в море, но теперь дно было под ногами, и, дюйм за дюймом одолевая волну, Карен пробиралась все ближе к берегу.
Пронзительный вой сирен! Оглушительный треск винтовочных выстрелов!
Люди на берегу начали разбегаться!
Вода теперь доходила Карен только до колен. Она стояла и жадно глотала воздух. Перед ней выросли несколько англичан в форме, с резиновыми дубинками в руках.
– Нет! – закричала она. – Нет! Нет! Нет!
Девушка, визжа, бросилась на солдат. Сильная рука схватила ее сзади за шею, прижала к воде. Зубы Карен вонзились в эту руку. Солдат вскрикнул и ослабил хватку. Карен бросилась вперед, размахивая руками, но другой солдат поднял дубинку и ударил ее по голове. Она застонала и упала без сознания в воду. Карен открыла глаза. Нестерпимо болела голова. Однако, увидев щетинистую физиономию и заплывшие глазки Билла Фрая, она улыбнулась.
– Дети! – закричала она и рывком поднялась.
Билл удержал ее за плечи.
– Успокойся, большинство ребят успели увезти. Остальные здесь с нами.
Карен закрыла глаза, вздохнула и опустилась на подушку.
– Где мы?
– В английском лагере Атлит. Все получилось чудесно. Больше половины успели смыться. Англичане до того взбесились, что хватали всех без разбора и приволокли сюда матросов, рыбаков, беженцев… Как ты себя чувствуешь?
– Ужасно. Что со мной было?
– Ничего. Ты пыталась в одиночку разбить всю британскую армию.
Она отбросила одеяло, села и ощупала шишку на голове. Ее одежда еще не просохла. Карен спустилась с кровати, прошлась, пошатываясь, до выхода из палатки. Здесь стояло несколько сот палаток, а вокруг – колючая проволока. По ту сторону проволоки караулили английские солдаты.
– Я не знаю, что на меня нашло, – сказала Карен. – Я в жизни никого не ударила. Когда я увидела солдат, пытавшихся меня остановить, со мной произошло что то очень важное, пожалуй, самое важное за всю мою жизнь. Я должна была ступить ногой на палестинскую землю… почувствовала, что просто умру, если не ступлю. Не знаю, что на меня вдруг нашло. – Она села рядом с капитаном.
– Есть хочешь, малышка?
– Я не голодна. Что они теперь сделают с нами?
Билл пожал плечами.
– Через несколько часов рассветет. Они вызовут нас, учинят идиотский допрос. Ты ведь знаешь, что им отвечать.
– На все их расспросы я должна отвечать, что это моя страна.
– Они тебя продержат пару тройку месяцев, а там и пустят. Главное – что ты в Палестине!
– А ты?
– Я? Вышлют, как в прошлый раз. Потом моссадовцы дадут еще одно судно… снова попытаемся прорваться.
Голова у Карен разрывалась на части. Она опять прилегла, но не смогла закрыть глаза и долго всматривалась в посеревшее от усталости лицо Билла.
– Билл… зачем вам все это?
– То есть как это зачем?
– Вы американец. В Америке к евреям относятся по другому.
– Все почему то норовят сделать из меня героя. – Он порылся в кармане, вытащил подмокшие сигары. – Пришли ребята из Алии Бет, сказали, что им нужны моряки. Я – моряк и всегда был моряком. Начал с юнги, а теперь капитан. Вот и все. Мне за это хорошо платят.
– Билл!
– Ну?
– Я вам не верю.
Билл и сам, казалось, не очень верил в то, что говорил. Он встал.
– Трудно объяснить, Карен. Я люблю Америку. Я не променяю ее на сто Палестин.
Карен приподнялась на локте. Билл начал ходить по палатке взад и вперед, пытаясь разобраться в своих мыслях.
– Мы – американцы, но все таки американцы особого рода. Может, мы сами в этом виноваты, может, кто еще… У меня не хватает мозгов разобраться. Всю жизнь я слышал, что раз я еврей, то должен быть трусом. И вот что я тебе скажу, дитя мое. Каждый раз, когда Пальмах взрывает какой нибудь английский склад оружия или дает жару арабам, он завоевывает уважение и ко мне. Он доказывает, что лгут те, кто утверждает, будто евреи трусы. Пальмахники дерутся и за мое достоинство… понимаешь?
– Кажется, понимаю.
– А я – будь я проклят, если что нибудь понимаю!
Он присел рядом с Карен и внимательно осмотрел шишку на ее голове.
– Ничего страшного. Я сказал этим негодяям британцам, чтобы положили тебя в больницу.
– Ничего, заживет и так, – ответила она.
Этой же ночью пальмахники совершили налет на лагерь в Атлите, взорвали забор из колючей проволоки, и еще человек двести беженцев вырвались на свободу. Карен и Биллу Фраю бежать не удалось.
Когда Уайтхолл получил подробный доклад обо всем, что произошло с «Звездой Давида», англичане поняли, что им нужно менять иммиграционную политику. До сих пор на кораблях в Палестину удавалось прорваться лишь нескольким сотням смельчаков. Это же судно разом доставило без малого две тысячи, и большая часть их успешно высадилась в Кесарии или сбежала из Атлита. Британия столкнулась с открытой поддержкой евреев французским правительством. Каждый шестой еврей попадал в Палестину нелегальным путем.
Англичане оказались в тупике. Они ничуть не приблизились к разрешению палестинской проблемы. Решено было выставить евреев вон из Палестины. Создание лагерей на Кипре стало прямым следствием усиливающейся нелегальной иммиграции и, в частности, удачного рейса «Звезды Давида».
Евреев из Атлита посадили на специальное судно для перевозки заключенных и отправили на Кипр, в лагерь Караолос. Но еще тогда, когда «Карпатос», он же «Звезда Давида», сидел на мели у Кесарии и волны постепенно разбивали его на куски, Моссад Алия Бет уже подыскивал новые корабли.
И вот уже шесть месяцев Карен жила в пыльном Караолосе и работала с детьми. Ни время, ни частые этапы из лагеря в лагерь не разочаровали, не озлобили ее. Она жила единственной мечтой – попасть еще раз в Палестину… В Эрец Исраэль. Эти волшебные слова стали ее навязчивой идеей.
Карен рассказывала много часов. За это время они с Фремонт ощутили родство душ.
– А об отце ты что нибудь слышала? – спросила Китти.
– Нет. Последний раз я слышала о нем давно, еще в Ля Сиотат.
Китти посмотрела на часы.
– Господи… уже за полночь!
– А я и не заметила, как время прошло.
– Я тоже. Спокойной ночи, дитя мое!
– Спокойной ночи, Китти. Мы еще увидимся?
– Может быть… Я не знаю.
Китти вышла и зашагала прочь. В тысячах палаток царила тишина. Луч прожектора со сторожевой вышки скользил по брезентовым дюнам. Вихрем пронеслась пыль, и Китти плотнее завернулась в плащ. Высокий силуэт Ари Бен Канаана шагнул ей навстречу. Он протянул Китти сигарету, и они вышли из детской зоны по мосту. Китти на мгновение остановилась и посмотрела назад. Потом через отделение для стариков пошла к главным воротам.
– Я согласна работать у вас, – сказала она, – но при одном условии. Эта девушка не будет участвовать в побеге. Она останется в лагере со мной.
– Согласен.
Китти повернулась и быстро вышла за ворота.

Глава 18

План, который Давид романтически окрестил «Операция „Гедеон“, начали проводить в жизнь. В Караолосе Дов Ландау вовсю подделывал накладные на грузы и личные воинские документы, а Китти Фремонт выносила их из лагеря и передавала Бен Канаану.
С помощью накладных Ари осуществлял первую часть своего плана. Во время поездок по Кипру он обнаружил неподалеку от Караолоса, по дороге в Фамагусту, большой английский военный склад. За высоким забором на площади в несколько акров стояло множество автомашин, а за ними – десяток огромных складов. Во время войны это была одна из главных баз снабжения союзников на Ближнем Востоке. Теперь часть военного снаряжения отправлялась британским силам, расположенным в этом районе, остальное было объявлено излишним и подлежащим реализации. Движение между базой и портом в Фамагусте не прекращалось. Кипро Средиземноморская компания Мандрии посредничала в перевозках, поэтому у Мандрии имелся список всех грузов, хранящихся на складе.
В четверг, в восемь утра, Ари Бен Канаан и тринадцать пальмахников, все в английской военной форме, с английскими документами, на английском грузовике подъехали к главным воротам базы. В этот «рабочий отряд» входили Зеев Гильбоа, Иоав Яркони, Давид Бен Ами…
Ари – по документам капитан Халев Мур – предъявил начальнику склада бумаги на получение грузов, которые отряд должен доставить в Фамагусту якобы для дальнейшей отправки морским путем на судне «Ахан».
Бумаги были подделаны до того мастерски, что начальник склада не дал себе труда припомнить, что Халевом звали главного разведчика Моисея в Библии, а мнимое судно «Ахан» носило имя человека, взявшего часть заклятого имущества в Иерихоне.
Первым в списке значились двенадцать грузовиков и два джипа. Их выкатили со стоянки и передали «капитану» Халеву Муру. Затем «рабочий отряд» обошел склад за складом и загрузил эти машины всем, что только могло понадобиться для палестинского рейда «Афродиты», она же «Исход», и тремстам детям беженцам.
Иоав Яркони, ответственный за оборудование судна, составил длинный список, где среди прочего значились стрелковое оружие, рация новейшего образца, консервы, медикаменты, сигнальные лампы, канистры с водой, одеяла, вентиляторы, громкоговорители и сотни других предметов. Иоав досадовал на то, что Ари велел ему сбрить огромные черные усы. Зеева постигла та же участь: Бен Канаан боялся, что усы выдадут их происхождение.
Помимо грузов, предназначенных для «Исхода», Давид захватил еще несколько тонн вещей, крайне необходимых в Караолосе.
Зеев Гильбоа чуть не расплакался при виде британского арсенала. Пальмах так нуждался в оружии, а он не мог унести все эти чудесные пулеметы, минометы и автоматы.
«Рабочий отряд» действовал как часы. Благодаря спискам Мандрии Ари знал, что где хранится. Иоав Яркони прихватил напоследок еще несколько ящиков виски, коньяка, джина и вина – для медицинских нужд.
Ари поблагодарил начальника склада за любезную помощь, и двенадцать новеньких грузовиков, под завязку набитых добром, выехали за ворота. Вся операция заняла менее шести часов.
Пальмахники были в восторге от легкой победы, но Ари не дал им возгордиться успехом. Это было только началом дела.
Теперь требовалось найти место, чтобы спрятать машины. Ари заранее приметил на окраине Фамагусты заброшенный английский лагерь. Там, вероятно, размещалось когда то небольшое вспомогательное подразделение. Забор был еще довольно крепкий, а на территории стояли два деревянных барака и служебные постройки. Электропроводка тоже была в порядке.
Следующие три ночи пальмахники из Караолоса лихорадочно работали в лагере: ставили палатки, убирали территорию – словом, наводили порядок, чтобы создать видимость, будто здесь снова расположилась воинская часть.
Двенадцать грузовиков и джипы окрасили в защитный цвет. На дверце каждой машины Иоав Яркони нарисовал знак, который легко мог сойти за одну из тысяч военных эммблем, и снабдил его надписью: «23 я транспортная рота ЕВЕВК».
В штабе на столах были разложены стопки настоящих и подложных военных документов. Это придавало помещению солидный рабочий вид.
Четыре дня спустя маленький лагерь с дюжиной автомашин выглядел вполне буднично. Они взяли на складе много военной одежды, и теперь все пальмахники были одеты по форме, как полагается.
В довершение Иоав Яркони прибил над воротами вывеску: «23 я транспортная рота ЕВЕВК», и лагерь получил, таким образом, официальное наименование.
Зеев посмотрел на вывеску и почесал затылок.
– А что это значит – ЕВЕВК?
– Еврейское Воинство Его Величества на Кипре. Что же еще, по твоему?
Итак, стиль операции «Гедеон» был определен. Ари Бен Канаан дерзнул создать фиктивную воинскую часть и на виду у всех рядом с автострадой, ведущей в Фамагусту, разбил штаб Моссада Алия Бет. Это была дерзкая игра, но Ари считал, что дерзость и непринужденность – лучшая маскировка для разведчика.
В Фамагусту прибыли три американца, члены команды торгового судна. Они сошли на берег и не вернулись на корабль. Они были сотрудниками Моссада, а во время войны прошли подготовку на флоте США. С другого судна сошли два испанца. Теперь у «Исхода» имелась команда, которую потом должны были дополнить Ари, Давид, Иоав и Зеев.
Хэнк Шлосберг, американский моряк, и Иоав Яркони взялись за переделку «Исхода». Ларнака была небольшим портовым городком, но Мандрия сделал все, чтобы необычная возня у «Афродиты» не привлекала внимания.
Первым делом из кабин, трюма, с палубы убрали все шкафы, полки и перегородки. Все судно, от кормы до носа, превращалось в одно жилое помещение.
На палубе построили туалеты. Столовую превратили в медпункт, камбуз – в склад оружия. Ни столовая, ни камбуз не понадобятся, питаться придется только консервами и прямо из банок. Каюты разобрали – команда будет спать на мостике. Смонтировали громкоговорители. Капитально отремонтировали старый двигатель на случай, если он все таки выйдет из строя. Поставили запасную мачту и приготовили паруса.
Среди трехсот детей были верующие, и возникла новая проблема. Яркони связался с главой еврейской общины Кипра и достал через него кошерную пищу, законсервированную в соответствии с религиозными предписаниями.
Затем тщательно измерили кубатуру трюма и площадь палубы. В трюме соорудили нары. Каждому определили пространство в четыре фута одиннадцать дюймов длиной и полтора фута шириной. Точно так же была размечена палуба. Дети могли спать только лежа на спине или животе, повернуться в такой тесноте с бока на бок было невозможно.
Отремонтировали спасательные лодки. В бортах судна прорезали отверстия, вставили вентиляторы, чтобы гнать свежий воздух в трюм. Смонтировали также взятые на военном складе кондиционеры.
Работа продвигалась быстро. Полдесятка рабочих на палубе старой лохани выглядели в ларнакской гавани вполне обыденно.
Труднее обстояло с доставкой грузов. Ари не хотел рисковать и подгонять машины к доку – это могло привлечь внимание. Когда работы на «Исходе» почти завершились, судно каждую ночь поднимало якорь и тайком подплывало к укромному месту в южной части залива, в нескольких милях от Ларнаки. Сюда подъезжали грузовики «23 й транспортной роты ЕВЕВК», набитые грузами с британского военного склада. Между берегом и судном тихо курсировали резиновые лодки, и через несколько дней «Исход» загрузили до отказа.
Тем временем Зеев Гильбоа выполнял свою часть операции «Гедеон» в детской зоне. Отобрав триста самых выносливых мальчиков и девочек, он на детской площадке обучал их рукопашному бою, обращению с легким оружием и метанию гранат. Вокруг были расставлены часовые, и, как только появлялся надзиратель, за какие нибудь три секунды военные занятия превращались в мирную игру с исполнением школьных песен. Кто не был на площадке, тот изучал в классных комнатах палестинские географические карты и заучивал наизусть ответы на случай допроса в британской контрразведке.
Ночью Зеев выводил всех на площадку, усаживал вокруг костра и вместе с другими пальмахниками рассказывал о Палестине, чудесной земле, где им не придется больше жить за колючей проволокой.
Были и сложности, которые создавали в основном ближайшие помощники Ари: Давид, Зеев и Иоав.
Давид был мягкий, интеллигентный парень, но иногда на него находило, и тогда море ему становилось по колено. Именно так случилось при подготовке операции. Первая экспедиция на английскую военную базу прошла столь успешно, что он, Зеев и Иоав посчитали за грех оставить там хотя бы ржавый гвоздь. Давид полагал, что на базу нужно ездить днем и ночью и перетащить в «23 ю транспортную роту» все, что удастся прихватить. Зеев мечтал даже захватить пушки. Они так долго во всем нуждались, что складское изобилие вскружило им головы.
Ари не соглашался, считая, что жадность может погубить всю операцию. Не спят же англичане вечным сном! Наведываться на склад время от времени – это куда ни шло, но полное его опустошение было связано с риском попасть на виселицу.
Ему не удалось убедить своих лихих помощников. Те строили планы один безумней другого. Самонадеянность Иоава дошла до того, что он пригласил несколько английских офицеров на ужин в «23 ю роту». Тут у Ари лопнуло терпение, и он пригрозил, что немедленно отправит нахалов в Палестину.
С начала операции «Гедеон» прошло немногим более двух недель, а все уже было готово. Последние пункты плана – репортаж Паркера и доставка детей в Кирению – ждали действий самих англичан. Они должны были осуществиться тогда, когда англичане откроют новый лагерь у ларнакской автострады и начнут перевозить туда беженцев из Караолоса.

Глава 19

Колдуэлл, адъютант Сазерленда, вошел в кабинет майора Алана Алистера, начальника разведки на Кипре. Алистер, мужчина лет сорока, на вид тихий и застенчивый, взял со стола папку и пошел вслед за Колдуэллом в кабинет Сазерленда.
Генерал пригласил их сесть и кивнул начальнику разведки: можете начинать. Алистер почесал кончик носа и посмотрел в бумаги.
– В детской зоне караолосского лагеря происходит странная возня, – начал он тихим голосом. – Кажется, там готовится не то бунт, не то побег.
Сазерленд нетерпеливо забарабанил пальцами по столу Этот Алистер раздражал его своим шепотом и таинственностью. Когда он наконец перестанет рыться в бумагах?
– Дорогой майор Алистер, – сказал Сазерленд, когда тот кончил, – вы мне притащили кучу бумаг, а суть истории сводится к тому, что евреи якобы затевают какой то дерзкий заговор. За последние две недели вы заслали в детскую зону трех осведомителей и пять – в остальные зоны. Всех этих ваших высококвалифицированных шпионов разоблачили в течение часа и выгнали. Вы мне прочли две страницы перехваченных радиограмм, которые не можете расшифровать и которые будто бы были переданы радиостанцией, которую вы не можете обнаружить.
Алистер и Колдуэлл обменялись быстрым взглядом, словно хотели сказать друг другу, что старик опять становится невозможным.
– Извините, генерал, – сказал Алистер, подавшись вперед – В нашем деле многое неизбежно основывается на догадках. Мы уже докладывали о ряде бесспорных фактов, но никаких мер принято не было. Мы точно знаем, что Караолос кишит пальмахниками и что они проводят с беженцами военные занятия на детской площадке. Нам также известно, что они высаживают своих людей на Кипре неподалеку от развалин Саламиды. У нас есть все основания подозревать, что этот грек, Мандрия, сотрудничает с ними.
– Бросьте! Все это я знаю, – раздраженно сказал Сазерленд – Вы забываете одно: если беженцы до сих пор не превратились в дикую толпу, то только благодаря этим палестинцам. Они заведуют школами, больницами, кухнями и вообще всем в лагере. Более того, они заботятся о дисциплине и предотвращают побеги уже одним тем, что не разрешают беженцам самовольно входить и выходить. Уберите их, и мы жизни не будем рады.
– Тогда нужно завербовать среди них несколько стукачей, – сказал Колдуэлл, – чтобы знать, по крайней мере, что у них на уме.
– Среди евреев не завербуешь, – возразил Алистер. – Они горой стоят друг за друга. Каждый раз, когда нам кажется, что мы наконец завербовали кого то, нам начинают городить такие небылицы, что уши вянут.
– В таком случае надо покрепче закрутить гайки, – зло бросил Колдуэлл, – чтобы знали свое место.
– Фредди, Фредди… – сказал Сазерленд с укоризной и закурил трубку. – Этих людей ничем не испугаешь. Они прошли через концлагеря. Вы помните Берген Бельзен, Фредди? По вашему, мы джолжны придумать что нибудь пострашнее?
Майор Алистер уже начал жалеть, что взял с собой Колдуэлла: все таки он ужасный тупица.
– Генерал, – быстро вмешался Алистер, – все мы здесь солдаты. Но я поступил бы нечестно, если бы докладывал вам, будто в Караолосе тишь и благодать и что мы можем просто сидеть и ожидать развития событий.
Сазерленд встал, сложил руки за спиной и зашагал по комнате. Думая, он постукивал мундштуком трубки по зубам.
– Моя задача на Кипре заключается в том, чтобы в этих лагерях было спокойно, пока правительство не решит, как ему быть с палестинским мандатом. Поэтому мы не можем позволить себе ничего такого, что могло бы быть использовано против нас враждебной пропагандой.
Фред Колдуэлл злился. Он никак не понимал, как Сазерленд может хладнокровно позволять этим евреям делать все, что им вздумается.
Майор Алистер понимал Сазерленда, но не одобрял его. Он тоже был сторонником крутых мер, способных пресечь любые планы евреев в Караолосе. Однако в его власти было только докладывать. Принимал решения Сазерленд. Сазерленд же вел себя, по его мнению, непростительно мягко.
– Есть еще что нибудь? – спросил генерал.
– Да, сэр. – Алистер порылся в бумагах. – Мне хотелось бы знать, познакомились ли вы с моим рапортом об этой американке, Кэтрин Фремонт, и о Марке Паркере, журналисте?
– А что такое?
– Видите ли, сэр, мы не знаем точно, является ли она его любовницей, но ее поступление на работу в лагерь совпадает по времени с его прибытием на Кипр. По опыту мы знаем, что этот Паркер нас недолюбливает.
– Ерунда! Он первоклассный журналист. Нюрнбергский процесс он освещал великолепно. Мы допустили ошибку в Голландии, и она нам недешево обошлась. Паркер написал об этом. Это его профессия.
– Вправе ли мы полагать, что поступление миссис Фремонт на работу в лагерь может быть как то связано с намерением Паркера написать репортаж о лагере?
– Майор Алистер, я надеюсь, что если вас когда нибудь обвинят в убийстве, то присяжные не вынесут вам смертный приговор на основании доказательств вроде тех, что вы привели мне.
На лице у Алистера появились красные пятна.
– Кэтрин Фремонт – одна из лучших педиатрических медсестер на Ближнем Востоке. Греческое правительство официально поблагодарило ее за работу в приюте в Салониках Обо всем этом говорится в вашем докладе. Она и Марк Паркер – друзья детства. Об этом тоже можно прочитать в вашем рапорте. Там же говорится, что еврейские организации обратились к ней с просьбой наладить работу среди детей в Караолосе. Скажите, майор Алистер, вы то хоть сами читаете свои докладные записки?
– Но, сэр…
– Я еще не кончил. Допустим, ваши худшие подозрения справедливы: миссис Фремонт действительно собирает информацию для Марка Паркера, и Паркер в самом деле собирается написать серию статей о Караолосе. Господа, сейчас конец сорок шестого года, война кончилась полтора года назад. Народы устали, им надоели истории о беженцах, никакого впечатления эти истории уже не производят. А если мы возьмем и выпроводим с Кипра американскую медсестру и американского журналиста, это произведет впечатление, и немалое, господа. Совещание окончено.
Алистер быстро собрал бумаги. Фред Колдуэлл, сидевший все время молча и кипевший от злости, вскочил.
– А я говорю, нужно убить парочку жидов, чтоб они поняли, кто здесь хозяин.
– Фредди!
Колдуэлл обернулся.
– Если вам так хочется, могу устроить перевод в Палестину. Там жиды вооружены и не сидят за колючей проволокой. Таких, как вы, они запросто съедают за завтраком.
Колдуэлл и Алистер быстро пошли по коридору. Фредди что то зло бормотал себе под нос.
– Зайдите на минутку ко мне, – сказал Алистер.
Фредди бросился в кресло. Алистер схватил со стола нож из слоновой кости, ударил им по ладони и зашагал по комнате.
– По мне, – сказал Колдуэлл, – так дать бы старику рыцарское звание и отправить его на пенсию.
Алистер вернулся к столу и в нерешительности стал кусать губы.
– Фредди, я думаю… уже несколько недель. Сазерленд становится невозможным. Я напишу лично генералу Тевор Брауну.
Колдуэлл поднял брови.
– Это рискованное дело, старик.
– Но мы должны что то сделать, прежде чем этот подлый остров навлечет на нас беду! Вы – адъютант Сазерленда. Если вы меня поддержите, ручаюсь, что никакого риска не будет.
Алистер приходился родственником Тевор Брауну. Колдуэлл подумал и согласно кивнул.
– Не забудьте ввернуть в письме пару слов обо мне.
В дверь постучали. Вошел младший сержант с новой стопкой бумаг. Он протянул их Алистеру и вышел из кабинета. Алистер полистал и вздохнул.
– Как будто у меня мало своих забот! На острове орудует шайка воров. До того хитры, что мы даже не знаем, что именно они воруют.
Несколько дней спустя генерал Тевор Браун получил срочный и секретный доклад майора Алистера. Его первым порывом было вызвать Колдуэлла и Алистера в Лондон и хорошенько отчитать за недисциплинированность, граничащую с бунтом, но затем, подумав, он пришел к выводу, что Алистер не стал бы писать такой доклад, если бы не имел веских причин для тревоги. Требовалось действовать как можно быстрее, чтобы пресечь планы евреев в Караолосе.
Тем временем новые постройки у Ларнаки были готовы, и англичане объявили, что на днях начнется массовое переселение беженцев из переполненных зон в Караолосе. Их будут перевозить на грузовиках. Предполагалось переселять от трех до пяти сотен человек в сутки и потратить на всю операцию дней десять. Ари, узнав об этом, выбрал для побега шестой день.
Никаких подкопов, никаких ящиков, никаких мусорных свалок. Ари собирался подогнать к зоне английские грузовики и погрузить в них детей.

Глава 20

"Кеннету Брэдбери,
заведующему отделом АСН,
Лондон
Дорогой Брэд! Податель сего письма и прилагаемого репортажа с Кипра - Ф.Ф.Уитмен, летчик британских межконтинентальных авиалиний.
Срок начала операции "Гедеон" - через пять дней. Немедленно подтвердите телеграммой получение письма. Я ввязался в это дело на собственный страх и риск. Чувствую, что из этого может получиться нечто капитальное.
В день начала операции я отправлю вам телеграмму. Если она будет подписана "Марк", то это будет означать, что все идет по плану и можно печатать репортаж. Если же она будет подписана "Паркер", то задержите материал, так как это будет означать, что произошло что то непредвиденное.
Я обещал Ф.Ф.Уитмену 500 долларов за доставку пакета. Рассчитайтесь с ним, пожалуйста.
Марк Паркер"
"Марку Паркеру,
гостиница "Купол",
Кирения, Кипр
Тетя Дороти благополучно прибыла в Лондон, мы все очень рады ее видеть. С нетерпением ждем вестей.
Брэд"
Начав работать в Караолосе, Китти переехала из "Купола" в гостиницу "Король Георг" в Фамагусте. Марк остался в своем номере, чтобы быть на месте, когда "Исход" прибудет в Кирению.
Он дважды съездил в Фамагусту, желая повидаться с Китти, но оба раза ее не застал: она была в лагере, Мандрия подтвердил, что помощницей Китти работает девушка беженка и они все время вместе. Марк начал беспокоиться. Неужели Китти так забылась, что пытается воскресить собственную дочь в этой девице? В этом было что то нездоровое. Вдобавок она еще выносила из лагеря поддельные документы.
Остались считанные дни до решающего этапа операции "Гедеон". Беспокойство Марка нарастало, а странное поведение Китти тревожило его все сильнее. Он назначил ей встречу в "Короле Георге" и поехал в Фамагусту.
Пока все шло слишком гладко. Бен Канаан и его шайка запросто водили англичан за нос. Англичане, правда, чувствовали какой то подвох, но им никак не удавалось за что нибудь уцепиться. Марк изумлялся хитрости Бен Канаана и отваге пальмахников. Переделка судна, подготовка детей - все шло бех помех. Дело и впрямь обещало стать украшением его репортерской карьеры, но так как он не был в нем посторонним, то страшно волновался.
Добравшись до Фамагусты, Марк поставил машину у гостиницы "Король Георг". Она была очень похожа на "Купол" - также стояла на берегу залива и имела такие же нависающие над морем террасы. Китти сидела за столиком.
- Привет, Марк! - сказала она, улыбаясь и целуя его в щеку.
Марк заказал выпивку, они закурили. Китти сияла, она словно помолодела на десять лет.
- У тебя счастливый вид, - съязвила Китти, намекая на его кислое лицо. - Неужели ты так волнуешься?
- Конечно, волнуюсь. А как же иначе? - буркнул он.
Их глаза встретились.
- Ладно, мистер Паркер. Ты горишь весь, как светофор. Начинай уж, а то еще лопнешь, чего доброго.
- В чем дело? Ты на меня злишься? Мы что же - больше с тобой не друзья?
- Ради Бога, Марк! Не думала, что ты такой чувствительный. Мне пришлось очень много работать… Кроме того, мы ведь договорились встречаться не слишком часто, не так ли?
- Раньше мы вроде были друзьями и ничего не скрывали друг от друга.
- Не понимаю, куда ты гнешь.
- Карен… Карен Клемент Хансен. Маленькая беженка из Германии через Данию.
- Не думаю, что это подходящая тема…
- А я думаю.
- Просто очень милая девочка, она мне нравится. Она мой друг, а я - ее.
- Ты никогда не умела лгать.
- Я не хочу об этом говорить!
- Ты сама напрашиваешься на беду. В прошлый раз ты оказалась в постели того моряка. На этот раз у тебя, боюсь, достанет силы воли покончить с собой.
Она отвела глаза от пронзительного взгляда Марка.
- Я была такой рассудительной всю жизнь… до недавнего времени.
- А теперь ты решила отыграться?
Китти положила руку на его ладонь.
- Это, конечно, глупо, но я словно родилась на свет. Она такая замечательная девушка, Марк.
- А что будет, когда ее посадят на "Исход" и увезут? Поедешь за ней в Палестину?
Китти раздавила в пепельнице сигарету и допила коктейль.
- Нет, ты ответь мне! - настаивал Марк.
- Ее не посадят на "Исход". Я поставила такое условие, прежде чем пойти работать к Ари Бен Канаану.
- Дура! Черт возьми, какая же ты дура, Китти!
- Перестань! Не представляй это чем то непристойным! - попросила она. - Я могу дать Карен то понимание и дружбу, в которых она нуждается.
- Какая там дружба! Ты хочешь стать ей матерью.
- А если и так? В этом тоже нет ничего дурного.
- Послушай, Китти. Давай не будем орать друг на друга. Успокойся. Не знаю, как ты себе это представляешь, но ее отец, вероятно, жив. Если даже нет, то у нее есть семья в Дании. Наконец, эта девочка отравлена, как они все. Ей нужна Палестина.
Китти побледнела, в ее глазах появилось страдание, и Марк пожалел о своих словах.
- Я, пожалуй, поступаю дурно, что не даю ей уехать на "Исходе". Мне хотелось побыть с нею хоть несколько месяцев… Чтобы заслужить ее доверие, чтобы убедить ее поехать со мной в Америку. Если бы я провела с нею несколько месяцев, я обрела бы уверенность в себе…
- Китти, Китти, Китти! Она не Сандра. С тех пор как кончилась война, ты только одну Сандру и искала всюду. Ты искала ее в приюте в Салониках. Может быть, оттого ты и у Бен Канаана согласилась работать, что речь шла о детях и ты надеялась найти среди них Сандру.
- Пожалуйста, Марк, перестань!
- Хорошо. Чем я могу тебе помочь?
- Узнай, жив ли ее отец. Если он умер, я удочерю ее и увезу в Штаты.
- Постараюсь, - сказал Марк.
К их столу подошел Ари Бен Канаан в капитанской форме. Лицо палестинца как всегда ничего не выражало. Китти же буквально засветилась, едва увидела его.
- Со мной только что связался Давид из Караолоса. Произошло нечто требующее немедленного вмешательства. Думаю, что вам лучше пойти со мной, - сказал он Китти.
- Что случилось? - в один голос спросили Марк и Китти.
- Точно не знаю. Этот Ландау, мальчик, который подделывает бумаги… Сейчас он как раз работает над документами для вывоза детей. Он вдруг отказался продолжать, пока не поговорит со мной.
- Но я тут при чем? - спросила Китти.
- Ваша подруга, эта датская девушка Карен, чуть ли не единственный человек, которого он слушает.
Китти побледнела.
- Эти бумаги должны быть готовы в течение ближайших тридцати шести часов, - твердо сказал Ари. - Может быть, вам придется через Карен поговорить с парнем.
Китти поднялась и безвольно пошла за ним. Марк грустно покачал головой и долго смотрел на ее опустевшее место.

Глава 21

Карен стояла посреди классной комнаты, служившей штабом Пальмаха, и сердито смотрела на светловолосого мальчика с нежным лицом и светлыми волосами. Дов выглядел младше своих семнадцати лет, но мягкость его черт была обманчивой. Холодные голубые глаза прятали горе и ненависть. Карен подошла к нему и погрозила пальцем.
– Дов, что ты опять задумал?
Он скривил губы, пробормотал что то невнятное.
– Перестань рычать на меня, как собака, – потребовала она. – Я хочу знать, что ты затеял.
Дов нервно заморгал. С Карен бесполезно спорить, когда она сердится.
– Я сказал им, что мне нужно поговорить с Бен Канааном.
– Зачем?
– Видишь эти бумаги? Это бланки английских нарядов. Ари дал мне список трехсот детей из нашей секции, подлежащих якобы переводу в новый лагерь в Ларнаке. Ни в какой лагерь их не переводят. У Моссада где то припрятано судно. Они повезут их в Палестину.
– Ну и что из этого? Ты же знаешь – не нам требовать отчета от Моссада или Пальмаха.
– На этот раз я требую отчета. Наших с тобой имен в этом списке нет. Я не стану работать с этими бумагами, если не возьмут нас с тобой.
– Откуда ты взял, что речь идет о судне? Если даже такое судно существует и мы с тобой на него не попадем, то на то, наверное, есть причины. Мы нужны здесь, в Караолосе.
– Мне плевать на это. Они обещали переправить меня в Палестину, и я заставлю их это сделать.
– А не кажется ли тебе, что мы по уши в долгу перед этими ребятами из Пальмаха за все, что они сделали для нас? Неужели ты такой эгоист?
– Сделали для нас, сделали для нас! Неужели ты до сих пор не поняла, почему они так лезут из кожи, чтобы переправить как можно больше евреев в Палестину? Неужели ты воображаешь, будто все это делается только из любви к нам? Им нужны люди, чтобы воевать с арабами.
– А как же американцы и все прочие? У них то какие дела с арабами? Отчего они нам помогают?
– Я тебе скажу. Их грызет совесть. У них комплекс вины, что мы, а не они попали в газовые камеры.
Карен, едва сдерживаясь, сжала кулаки и губы; даже глаза зажмурила.
– Дов, Дов! Неужели ты ничего другого не умеешь, как ненавидеть? – Она пошла к двери.
Он обогнал ее, преградил дорогу.
– Ты злишься на меня? – сказал он.
– Да, злюсь.
– Ты мой единственный друг, Карен.
– Тебе бы только попасть в Палестину, записаться террористы и убивать.
Она вернулась в комнату, села у стола и вздохнула. Перед ней на доске было написано мелом: «Бальфурской декларацией 1917 года англичане взяли на себя обязательство создать в Палестине еврейское государство».
– Я тоже хочу в Палестину, – прошептала она. – Мне до смерти хочется туда. Меня ждет в Палестине отец… Я знаю, что ждет.
– Иди в свою палатку, поговорим там, – сказал Дов. – Скоро придет Бен Канаан.
Когда Карен ушла, Дов шагал по комнате минут десять, все больше злясь и распаляясь.
На пороге появилась рослая фигура Ари Бен Канаана. Следом за ним шли Давид Бен Ами и Китти Фремонт. Давид запер дверь на замок.
У Дова сузились глаза, он с подозрением посмотрел на Ари, потом перевел взгляд на Китти.
– Я не хочу, чтобы она слушала наш разговор.
– А я хочу, – ответил Ари. – Говори при ней.
Дов заморгал глазами в нерешительности. Он знал, что Бен Канаана ему не переспорить. Он хлопнул ладонью по пачке фальшивых нарядов.
– Мне кажется, что вы собираетесь отправить эти три сотни на судне Моссада.
– Интересная мысль, – сказал Ари. – Валяй дальше.
– У нас с вами уговор, Бен Канаан. Я не стану оформлять эти бумаги, пока вы не внесете в список меня и Карен Клемент. Вопросы есть?
Ари посмотрел искоса на Китти.
– Ты не задумывался, Дов, что никто, кроме тебя, не справится с этой работой и что поэтому ты нам нужен именно здесь? – спросил Давид Бен Ами. – Ты не задумывался, что ты и Карен принесете здесь гораздо больше пользы, чем в Палестине?
– А вам не приходило в голову, что мне на это наплевать? – огрызнулся парень.
Ари опустил глаза, скрывая улыбку. Дов хитер, упрям и отнюдь не шутил. Сразу видно, какую он прошел школу.
– Да, кажется, все козыри у тебя, – сказал Ари. – Вставляй свою фамилию в список.
– А Карен?
– Об этом уговора не было.
– Теперь будет!
Ари подошел к нему и процедил сквозь зубы:
– Мне это не нравится, Дов.
Он угрожающе навис над парнем. Дов сделал шаг назад.
– Ну, бейте! Меня еще не так били! Хоть совсем убейте, мне не страшно. Куда вам до немцев!
– Ты мне брось сионистскую агитацию! – сказал Ари. – Иди в палатку и жди. Через десять минут получишь ответ.
Дов выбежал на улицу.
– Вот негодяй, – сказал Давид.
Ари кивнул ему на дверь. Как только дверь за Давидом закрылась, Китти схватила Ари за рукав.
– Она не поедет! Вы мне в этом поклялись! Она не поплывет на «Исходе»!
Ари сжал кисти ее рук.
– Если не успокоитесь, я не стану разговаривать с вами. У нас хватает хлопот и без дамских истерик.
Китти резко вырвалась.
– Послушайте, – сказал Ари, – я не мог предвидеть, что так получится. До конца операции осталось всего четыре дня Этот парень держит нас за горло и знает об этом. Мы не можем и пальцем шевельнуть без этих бумаг.
– Поговорите с ним… обещайте ему все что угодно, только чтобы Карен осталась здесь!
– Я бы торговался с ним до посинения, если бы надеялся, что из этого что нибудь выйдет.
– Бен Канаан… пожалуйста! Он согласится. Он не будет настаивать.
Ари покачал головой.
– Я видел сотни таких, как он. В них не осталось почти ничего человеческого. Карен – единственное, что связывает его с миром нормальных людей. Вы не хуже меня знаете, что эту девушку он не предаст.
Китти прислонилась к доске, где было написано: «Бальфурской декларацией 1917 года англичане…» Мел испачкал ей платье. Бен Канаан прав, она это знала. Дов Ландау неисправим, он каким то странным образом привязан к Карен и не откажется от нее. Она, Китти, просто дура.
– У нас только один выход, – сказал Ари. – Пойдите к этой девушке и объясните, как вы к ней относитесь. Скажите ей, почему вы хотите, чтобы она осталась.
– Не могу, – прошептала Китти. – Не могу. – Она смотрела на Ари глазами, полными слез.
– Мне очень жаль, что так получилось, – сказал Ари. – Простите меня, Китти! – Он впервые назвал ее Китти, а не Кэтрин.
– Проводите меня к Марку.
Они вышли в коридор.
– Иди к Дову, – сказал Ари Давиду, – и скажи, что мы согласны на его условия.
Услышав ответ, Дов вихрем бросился в палатку Карен.
– Мы едем в Палестину! – крикнул он.
– О, Боже! – только и смогла прошептать девушка. – О, Боже!
– Только молчок! Никто, кроме нас, пока об этом не знает.
– Когда же мы едем?
– О, теперь уже скоро. Бен Канаан погрузит нас на машины. На его ребятах будет английская форма. Они заберут нас будто бы для перевозки в новый лагерь, недалеко от Ларнаки.
– О, Боже!
Они вышли из палатки, держась за руки. Дов посмотрел на брезентовое море, потом медленно подошел к детской площадке, где Зеев обучал юношей драться на ножах.
Дов Ландау двинулся вдоль забора из колючей проволоки. Он видел английских солдат, шагавших по ту сторону, вышку с пулеметом и прожектором.
Колючая проволока… пулеметы… солдаты…
Когда же он жил не за колючей проволокой? Давно, так давно, что уже забыл.
Колючая проволока… пулеметы… солдаты… Неужели существует жизнь без всего этого? Дов стоял и смотрел. Сможет ли он вспомнить? Это было так давно…
Это было так давно…

Глава 22

Варшава, Польша лето 1939
Мендель Ландау, скромный варшавский пекарь, по сравнению с доктором Иоганном Клементом находился на противоположном конце лестницы – как в общественном, так и в экономическом и интеллектуальном смысле. У них вообще не было ничего общего, кроме того, что они оба евреи.
Доктор Клемент до последней минуты верил в ассимиляцию. Мендель Ландау, хотя и был человеком маленьким, тоже немало размышлял над этой проблемой и пришел к совершенно другим выводам. Не в пример Клементу, он жил в среде, которая постоянно давала ему почувствовать, что он чужак. Семьсот лет евреи подвергались в Польше всем мыслимым гонениям – от оскорблений на улицах до массовых убийств. Они бежали сюда, спасаясь от преследований крестоносцев, из Германии, Австрии, Богемии. Как и любой польский еврей, Мендель Ландау хорошо знал, что последовало за этим бегством. Евреев обвиняли в ритуальных убийствах, в колдовстве, ненавидели как конкурентов.
Непрерывная цепь страданий достигла высшей точки однажды на Пасху, когда чернь высыпала на улицу, силой выволакивая евреев из домов. Тех, кто не соглашался принять крещение, убивали на месте.
Евреи облагались особым налогом. Евреев принуждали носить желтую повязку, чтобы их легче было опознать. Множество законов и постановлений имели своей единственной целью угнетение и подавление евреев всюду и во всем. Их загнали в гетто, отделив высокой стеной от окружающего мира.
Но в гетто произошло нечто неожиданное. Вместо того чтобы медленно исчезнуть, еврейские религия и культура пустили еще более глубокие корни. Насильственно изолированные от внешнего мира евреи все теснее смыкались вокруг законов, установленных Моисеем. В стенах гетто они были хозяевами и сумели создать там систему чрезвычайно крепких семейных, общинных уз, сохранивших свою связующую силу даже после того, как гетто были упразднены.
Для тех, кто правил Польшей, создание гетто было только частичным ответом на вопрос, как быть с евреями. Закон запрещал евреям владеть землей, им было запрещено заниматься ремеслами, в которых они могли бы составить конкуренцию христианам.
Замкнутые в гетто евреи служили козлами отпущения за любое несчастье, что обрушивалось на Польшу. Каждый раз озверевшая чернь, распаленная слепой ненавистью, врывалась в гетто, избивала и убивала евреев, громила их дома и имущество. В конце концов избиение евреев стало у поляков обыденным, едва ли не почтенным времяпрепровождением.
Четыре столетия погромов достигли своего кровавого апогея в 1648 году, когда было вырезано полмиллиона евреев. Ярость убийц доходила до того, что младенцев бросали в ямы и закапывали заживо.
Средневековая тьма, начавшая рассеиваться в Западной Европе, продолжала, казалось, витать над еврейским гетто в Польше. Страшная трагедия 1648 года и века непрерывных гонений породили среди евреев странные явления.
Когда наступали черные дни и не оставалось уже ни малейшей, казалось, надежды, в народе объявлялись «мессии» – самозванцы, претендующие на роль спасителей нации. В жуткой тьме, наступившей после резни 1648 года, возникло сразу несколько «мессий». Каждый из них заявлял, что он явился во исполнение пророчеств Исайи, и у каждого было немало приверженцев.
Вместе с «мессиями» зародилась и еврейская мистика: появились толкователи, ищущие в Священном писании объяснения вековым страданиям. Посредством запутанной системы, так называемой каббалы, мистики надеялись найти путь, по которому Господь вывел бы их народ из одичания и гибели. Отчаянно стремясь обрести спасение, каббалисты создавали фаталистические интерпретации Библии, основанные на мистицизме, на нумерологии, а то и просто на сокровенных чаяниях.
В это же время возникла секта хасидов. Эти люди, желая уйти от горестной действительности, целиком погружались в молитвы и изучение Священного писания.
«Мессии», каббалисты, хасиды – всех их породило отчаяние.
Мендель Ландау это знал. Он знал также, что были и более светлые периоды, когда гнет не так душил евреев и законы смягчались. История самой Польши была сплошным кровопролитием. Поляки дрались за свою честь и свободу в нескончаемом потоке войн, восстаний и переворотов. Польшу не раз расчленяли; если она не была оккупирована, то ей грозила оккупация. В этих непрерывных войнах евреи брались за оружие и тоже дрались плечом к плечу с поляками, ставя польское дело выше своего собственного.
В 1939 году Польша была республикой. В ней жили более трех миллионов евреев, и они играли немалую роль в жизни страны. Но гонения на них не прекратились. Они лишь приняли менее жестокие формы. По прежнему с евреев взимали особый налог, по прежнему их душили экономически. Поляки все так же винили евреев, если на страну обрушивались ливни, засухи и прочие бедствия.
Гетто ликвидировали, но для Менделя Ландау вся Польша, где бы он ни жил, превратилась в сплошное гетто. Начиная с 1936 года по стране опять пошли еврейские погромы: в Бжеще, Ченстохове, Бжитике то и дело слышалось улюлюканье хулиганов, набивших руку на грабежах и на издевательствах над евреями.
Итак, Мендель Ландау и Иоганн Клемент пришли к противоположным выводам. Семь веков жили предки Менделя Ландау в Польше, но он все равно считался здесь чужаком и хорошо это осознавал.
Мендель был простой, очень скромный человек. Лия, его жена, была самая заурядная женщина, преданная и работающая до изнеможения.
Мендель Ландау хотел оставить своим детям хоть какое нибудь наследство. У него не было фанатизма хасидов, он не верил в мессию и выкладки каббалистов. Мендель Ландау слабо придерживался веры своих предков. Он отмечал еврейские праздники, как большинство христиан празднуют Пасху и Рождество, но Тора была для него не столько священной книгой, сколько историей его народа. Таким образом, он не внушил своим детям сколько нибудь твердого религиозного чувства.
Зато Мендель Ландау дал своим детям идею. Она была призрачной, нереальной – всего лишь мечтой. Он внушил им, что евреи должны когда нибудь вернуться в Палестину и воссоздать там свое древнее государство. Только тогда они смогут добиться равенства с другими народами.
Мендель Ландау был пекарем. Весь его мир состоял из забот о семье, пище, крове, одежде и образовании для детей. Даже в самых смелых мечтах Мендель не представлял всерьез, что он или его дети когда нибудь увидят Палестину. Но он верил в идею.
Мендель был не одинок среди польского еврейства. Из трех с половиной миллионов евреев этой страны несколько сот тысяч верили в те же идеалы, отсюда бил неиссякаем источник сионизма. Были религиозные сионисты, сионисты социалисты, воинствующие сионисты и сионисты торговцы умеренного толка.
Будучи членом профсоюза, Мендель принадлежал к сионистско социалистической группе, называвшей себя «Искупители». Время от времени на собрания группы приходили люди из Палестины, здесь кипели споры, обсуждались книги и брошюры, пелись песни, устраивались веселые праздники с танцами, и всех пронизывала неистребимая надежда, что их общая идея не умрет.
«Искупители», как и другие сионистские группы, создавали сельскохозяйственные фермы, где юноши и девушки привыкали к земледельческому труду. Затем молодежь отправлялась в Палестину обрабатывать и осваивать купленные евреями земли.
Семейство Ландау насчитывало шесть душ. Кроме Менделя и Лии, был еще старший сын Мундек, стройный парень лет восемнадцати, – тоже пекарь. Прирожденный вожак, он руководил в «Искупителях» секцией. Были еще две дочери: Руфь, семнадцати лет, робкая, как и сама Лия когда то, влюбленная в Яна, одного из вожаков «Искупителей», и четырнадцатилетняя Ревекка. А еще был Дов, любимец семьи, – светловолосый десятилетний мальчуган с огромными глазами. Он был слишком мал, чтобы состоять в «Искупителях», и боготворил своего брата Мундека, который снисходительно позволял ему изредка приходить на собрания.
7 сентября 1939
Инсценировав несколько пограничных инцидентов, немцы напали на Польшу. Мендель Ландау и Мундек были призваны в армию.
Немецкий вермахт разбил Польшу за двадцать шесть дней. Мендель Ландау погиб вместе с тридцатью тысячами других евреев, одетых в польскую солдатскую форму.
Семейство Ландау не могло позволить себе роскошь долго оплакивать отца: наступало чрезвычайно опасное время. Мундек вернулся после мужественной, но бесполезной защиты Варшавы и занял место главы семьи.
В тот самый день, когда немцы вошли в Варшаву, «Искупители» устроили собрание, чтобы обсудить, как быть дальше. Большинство польских евреев лелеяли надежды, что ничего страшного с ними не сделают, и придерживались позиции «поживем – увидим». Сионисты не были столь наивны. Они не сомневались, что немецкая оккупация чревата смертельной опасностью.
Большинство сионистских групп, в том числе и «Искупители», сплотились воедино и решили действовать сообща. Другие группы предпочли иллюзию безопасности в Советском Союзе, войска которого вслед за немцами вступили в Польшу и заняли ее восточную часть. Некоторые группы ушли в подполье и стали работать над организацией нелегальных побегов за границу.
«Искупители» решили остаться в Варшаве и наладить сопротивление, установив связь с единомышленниками по всей Польше. Мундек стал военным руководителем организации, хотя ему еще не исполнилось и девятнадцати. Яна, тайную любовь Руфи, назначили его помощником.
Как только немцы установили оккупационный режим, а Ганса Франка поставили губернатором, тут же были изданы антиеврейские декреты. Молитвы запретили, свободу передвижения ограничили, налоги резко подняли. Евреи были изгнаны со всех должностей. Евреям запрещалось входить в общественные места. Еврейские дети изгонялись из школ.
Поговаривали о воссоздании гетто.
Одновременно с антиеврейскими декретами немцы развернули «просветительную» кампанию среди польского населения, целью которой ставили укрепить в людях и без того распространенное мнение, что именно евреи развязали войну. Они внушали полякам, что евреи ответственны за оккупацию страны Германией, преследующей, дескать, единственную цель: спасение Польши от «жидов и большевиков». Варшава и другие города были наводнены плакатами, на которых изображалось, как бородатые жиды насилуют монахинь и творят «жидовский разврат». Сбривание бород, осквернение синагог, публичные издевательства – все это поощрялось.
Берлин, Германия
Нацистские главари немало ломали голову над еврейским вопросом. Было разработано несколько проектов. Гейдрих, начальник СД, предлагал взять выкуп за каждого еврея, а затем выслать их всех. Шахт, финансовый гений фашистской Германии, предпочитал тщательно выкачивать у евреев и деньги. Вспомнили и старый план вывезти всех евреев на остров Мадагаскар. Обсуждался также проект отправить евреев в Палестину, но британская блокада делала это невозможным.
Оберштурмфюрер СС Эйхман давно и профессионально занимался еврейским вопросом. Уроженец Палестины, он бегло говорил на иврите и считался наиболее подходящим человеком для проведения в жизнь «окончательного решения». Большинство нацистских главарей сходились на том, что Польша – наиболее подходящее место для сбора европейских евреев. Во первых, там их и без того три с половиной миллиона. Во вторых, в Польше массовые ссылки не вызовут того возмущения, которое они вызвали бы в Западной Европе.
Немцы организовали охоту на евреев по всей Польше. Специальные отряды врывались в местечки и городки. Евреев грузили в товарные вагоны, часто не разрешая взять с собой даже минимума вещей, и отправляли в города покрупнее.
Некоторые евреи, заблаговременно узнавая о намечавшихся облавах, либо бежали, либо пытались за деньги спрятаться в христианских домах. Мало кто из поляков шел на такой риск. Чаще всего у евреев выжимали все до последнего гроша, а затем выдавали их немцам, получая за это награду.
Когда кампания переселения была завершена, немцы издали декрет, обязывающий всех евреев носить повязку с шестиконечной звездой.
Польша – не Дания. Здесь не стали протестовать против этого декрета; евреи носили повязку, а кроме того, звезда Давида была пришита у них еще и на спине.
Варшава, зима 1939
Для семейства Ландау наступили трудные дни. Смерть отца, нужда, тревожащие душу разговоры о восстановлении гетто сделали жизнь очень трудной.
Однажды утром в начале 1940 года в их дверь постучали. Это были польские синерубашечники, местные полицаи, сотрудничавшие с немцами. Они объявили Лии, что ей дается два часа, чтобы собрать вещи и перебраться в район Варшавы, отведенный для евреев. За покинутый дом – никакого возмещения. У Лии едва хватило времени, чтобы похватать самое ценное из того, что она скопила за двадцать лет семейной жизни. Варшавских евреев загнали в специально выделенный для этого район в центре города, расположенный неподалеку от железной дороги. Мундек и Ян действовали быстро и успели занять трехэтажный дом, который превратился в штаб «Искупителей». Семья Ландау, состоявшая из пяти человек, получила одну комнату с койками и парой стульев. Ванную и кухню они делили еще с десятью семьями.
Гетто заняло двенадцать кварталов – от Иерусалимской улицы до кладбища. «Искупители» обосновались в квартале щеточников на улице Лешно. Лии удалось спасти кое какие драгоценности, которые могли пригодиться в дальнейшем, пока, правда, срочной необходимости в их продаже не было: Мундек продолжал работать в пекарне, а питались они из общего котла «Искупителей».
Варшаву наводнили евреи, пригнанные из провинции, Они прибывали нескончаемым потоком, тащили то, что им разрешили унести, на плечах, на тачках, везли на телегах. Их выгружали эшелон за эшелоном вдоль железнодорожного пути, проходящего рядом с гетто. Вскоре во всем районе негде было повернуться. Семейство Яна поселилось вместе с семейством Ландау. Их было теперь девять человек в комнате. Роман Яна и Руфи перестал быть секретом.
Немцы заставили евреев создать совет для управления делами района, и он стал орудием в руках оккупационных властей. Некоторые евреи решили, что лучше покориться немцам, и пошли служить в специальную еврейскую полицию. Население района вскоре достигло полумиллиона.
К концу 1940 года, спустя год после захвата Польши, немцы начали принудительную мобилизацию в трудовые батальоны, куда загнали тысячи евреев. Вокруг еврейского района воздвигли каменную стену, а по верху ее протянули колючую проволоку. Все пятнадцать выходов охранялись польскими синерубашечниками и литовскими полицаями. В Польше воскресло гетто! Сообщение с внешним миром прекратилось почти полностью. Мундек, работавший за пределами гетто, потерял работу. Продовольствия, отпускаемого для гетто, едва хватало, чтобы кое как прокормить половину людей. Только те, кто работал в каком нибудь трудовом батальоне или на заводе и у кого была «рабочая карточка», еще могли что нибудь достать из продуктов.
Началась паника. Некоторые евреи стали продавать последнее, чтобы достать пищу, были и такие, которые пытались бежать из гетто. Попытки кончались либо гибелью, либо выдачей бежавших польским населением. Жизнь в стенах гетто мало помалу превращалась в беспощадную борьбу за существование.
Мундек Ландау получил от районного совета разрешение на открытие пекарни прямо в гетто. Благодаря взаимной поддержке «Искупителям» удалось выжить и кое как прокормиться.
Не все в гетто было так мрачно. Каждую неделю выступал прекрасный симфонический оркестр, работали школы создавались маленькие театры, читались доклады, велись дискуссии. Издавалась даже своя газета, ходили свои, особые, денежные знаки. Проводились тайные богослужения. Во всем этом «Искупители» играли важную роль. Маленькому Дову очень хотелось ходить на собрания группы, но родные вместо этого заставляли его как можно больше учиться.
Март 1941
Спустя полтора года после оккупации Польши Гитлер распорядился «окончательно решить» еврейский вопрос. Приказ был устный. Месяца через полтора начальник СД Гейдрих доложил о нем на секретном совещании главарей СС, СД и прочих нацистских организаций в Гросс Ваннзее.
Окончательное решение оказалось геноцидом.
Оберштурмфюреру Эйхману, специалисту по еврейским делам, было поручено истребить евреев Европы.
В течение нескольких месяцев специальные карательные отряды наводнили Польшу, Прибалтику и оккупированные советские области, где приступили к своей жестокой миссии. Они действовали по заранее разработанному плану. Сгоняли евреев в одно, обычно глухое, место и заставляли рыть могилы. Затем им приказывали раздеться донага, ставили на колени на краю могилы и убивали выстрелами в затылок.
Рекорд был поставлен в Киеве, в Бабьем Яре, куда в течение двух дней были согнаны и расстреляны на краю огромных рвов 33 тысячи евреев.
Местное население не оказывало карательным отрядам противодействия. Больше того, оно в известной степени разделяло ненависть немцев к евреям. Побоище в Бабьем Яре происходило под крики одобрения многих украинцев.
Вскоре выяснилось, что даже такими методами программу геноцида быстро не выполнить. Расстрелы были неудобны, недостаточно «производительны», а от голода евреи упрямо не хотели умирать со скоростью, нужной немцам. И тогда фашистские главари разработали новый план. Для проведения его в жизнь выбрали места, расположенные у железных дорог неподалеку от населенных пунктов. Лучшим инженерам поручили построить лагеря уничтожения, чтобы проводить истребление в массовом порядке при минимальных затратах, как на конвейере.
Для руководства новыми лагерями отобрали опытные кадры из старых концлагерей в самой Германии.
Зима 1941
В варшавском гетто свирепствовала смерть. По сравнению с тем, что творилось здесь, бледнел даже Бабий Яр. Десятки, сотни, тысячи людей умирали от голода и холода. Дети, у которых давно уже не было сил плакать, умирали сотнями, и сотнями же умирали старики, у которых не было сил молиться. Каждое утро на улицах появлялись новые трупы. Санитарные отряды обходили улицы с лопатами, грузили их – младенцев, стариков, женщин, мужчин – на тачки и отвозили в крематорий.
Пекарню Мундека закрыли. Дову уже исполнилось одиннадцать лет. Он бросил школу и шатался по улицам в поисках еды. Даже такие крепко спаянные группы, как «Искупители», и те находились в ужасном положении.
Дов усвоил все хитрости, необходимые для того, чтоб выжить в условиях гетто. Он передвигался, прислушивался и действовал с проворством хищного зверька. Дома все чаще было нечего есть. Когда не удавалось достать пищу, Лия выменивала ее на что нибудь из своего добра.
Это была долгая и жестокая зима. Однажды после пятидневной голодовки Лия наконец таки приготовила обед, но исчезло обручальное кольцо на ее пальце. Потом положение несколько улучшилось, так как «Искупители» где то раздобыли лошадь. Это была старая, костлявая кляча. По еврейским законам запрещено есть конину, но какая же она была вкусная!
Руфи уже было девятнадцать. В эту зиму она вышла замуж за Яна. Девушка до того похудела, что от ее красоты не осталось и следа. Медовый месяц они провели в общей комнате, где жили еще семеро. Тем не менее молодые супруги ухитрялись как то уединяться: уже весной Руфь была беременна.
Мундек в штабе «Искупителей» отвечал за связь с внешним миром. Польских синерубашечников и литовцев можно было подкупить, но он считал, что деньги надо беречь для более важных дел, и начал искать подземные выходы из гетто – через канализационные трубы. Выбираться в Варшаву было опасно: банды городских хулиганов охотились за евреями, чтобы шантажировать их или выдавать немцам за награду.
«Искупители» потеряли пятерых, посланных за пределы гетто. Последним был пойман, выдан гестапо и повешен Ян, муж Руфи.
Маленький Дов, в совершенстве усвоивший тактику ежечасной борьбы за существование, вызвался быть курьером Мундека. Брат не хотел и слышать об этом, но Дов настаивал. Со светлыми волосами и голубыми глазами он мало походил на еврея. Мундек знал, что Дов смышлен и хитер, но никак не мог решиться послать младшего брата на такое опасное дело. Однако, потеряв шестого, а затем и седьмого курьера, он решил попытать счастья с Довом. Подумал: все равно их на каждом шагу подстерегает смерть. Лия поняла его и не стала возражать.
Дов оказался превосходным курьером. Он отыскал десятки лазеек, он чувствовал себя как дома в каналах, где текли густые, грязные и вонючие отбросы Варшавы. Каждый понедельник Дов совершал вылазку, пробираясь впотьмах, по грудь в воде. Выбравшись, он отправлялся в дом на Забровскую улицу, где жила отважная женщина, которую звали Вандой. Пообедав у нее, возвращался в гетто тем же путем, нагруженный пистолетами, патронами, запчастями для радиостанций, а кроме того – новостями из других гетто.
В свободное от походов время Дов любил сидеть в штабе, где Мундек и Ревекка проводили почти все свое время. Ревекка занималась подделкой пропусков и паспортов. Дов любил смотреть, как она это делает, а вскоре начал помогать ей. Очень скоро выяснилось, что у него исключительные способности: острый глаз и твердая рука. В возрасте двенадцати лет он стал лучшим подделывателем бумаг среди «Искупителей».
Конец весны 1942
Немцы сделали важный шаг по пути «окончательного решения» еврейского вопроса, построив лагеря массового уничтожения. Для евреев варшавской зоны выделили тридцать три акра в Треблинке. В двух главных корпусах соорудили тридцать газовых камер. Было построено жилье для рабочих и немецкой охраны, огромные печи для сжигания трупов. Лагерь в Треблинке стал первенцем – впоследствии соорудили другие, более производительные лагеря.
Июль 1942
Девятое Ава – день ежегодного траура в память дважды разрушенного ассирийцами и римлянами Иерусалимского Храма. Ибо падение Иерусалима в войне с римлянами около двух тысяч лет назад ознаменовало собой конец еврейской государстенности. С тех пор евреи рассеялись по всему миру.
Обитатели польских гетто отмечали траур с еще более глубокой скорбью, чем остальные евреи. Девятый день месяца Ав совпал в 1942 году с важнейшим этапом «окончательного решения» еврейского вопроса.
В то самое время, когда евреи оплакивали свои былые несчастья, немецкие отряды вошли в гетто. Сначала жители решили, что затеяна новая облава для пополнения трудовых батальонов. Но на этот раз немцы стали сгонять только стариков и детей. В гетто возникла паника. Началась настоящая охота, детей вырывали из рук матерей.
Всех повели к железной дороге, где их ждали товарные вагоны. Дети смеялись и пели. Немцы пообещали им прогулку за город. Вот это да! Многие из них не помнили, когда бывали за пределами гетто.
Поезд медленно тронулся по направлению к Треблинке. Вот оно, «окончательное решение».
Две недели спустя Дов Ландау вернулся от Ванды с ужасным известием: все, кого забрали в тот день, а затем во время пяти таких же облав, были умерщвлены в газовых камерах Треблинки. Из остальных гетто поступали сведения о других лагерях: Бельзеце и Хелмно близ Кракова, Майданеке неподалеку от Люблина.
Массовые убийства в газовых камерах? Это казалось непостижимым! Мундек как руководитель «Искупителей» встретился в гетто с командирами других сионистских групп, и они написали совместное воззвание, призывая немедленно начать восстание и прорвать блокаду.
Воззвание имело скорее моральное, чем практическое значение: в гетто почти не было оружия. Кроме того, евреи, имевшие рабочие удостоверения, боялись, что активные действия ухудшат их положение. Но главная причина, лишавшая восстание смысла, заключалась в том, что никто в Польше не поддержал бы его. Во Франции вишистское правительство категорически отклонило требования немцев о выдаче французских евреев. В Голландии евреев прятал весь народ. В Дании король не обращал внимания на немецкие декреты, и датчане переправили всех евреев в Швецию.
Поляки же если и не поддерживали истребление своих евреев, то и не возражали против этого. А если и возражали, то открыто не протестовали. Лишь очень немногие помогали евреям.
В стенах гетто каждая организация придерживалась своей идеологии. Верующие препирались с социалистами, консерваторы – с левыми. Евреи любят спорить. В гетто споры стали любимым времяпрепровождением. Но сейчас смертельная опасность грозила всем. Группа Мундека объединила спорщиков. Главной задачей объединенной организации стало спасение евреев от уничтожения.
Вылазки Дова к Ванде стали чуть ли не ежедневными. В каждый такой поход он доставлял польскому подполью просьбы об оружии и помощи. Большинство этих просьб оставалось без ответа или ответы были уклончивы.
Однажды в начале сентября Дов чуть не попался. Он выходил от Ванды, когда к нему подошли четыре парня. Мальчик попытался убежать, но его загнали в тупик и потребовали доказательств, что он не еврей. Они напирали со всех сторон, намереваясь спустить ему штаны и проверить, обрезан он или нет. Дов выхватил пистолет, который получил у Ванды для доставки в гетто, и наповал убил одного из нападавших. Остальные разбежались. Сам Дов что было мочи помчался прочь и вскоре уже пробирался по одной из своих лазеек.
Вернувшись в штаб, мальчик свалился в изнеможении. Мундек пытался успокоить его. Дов всегда чувствовал какую то чудесную теплоту, когда брат бывал рядом. Мундеку шел уже двадцать первый год, он был ужасно худой и вечно усталый, потому что работал сутки напролет. Ему удалось сохранить почти весь отряд «Искупителей», и боевой их дух по прежнему оставался высок…
Братья тихо пошептались, и Дов успокоился. Мундек положил руку ему на плечо, и они пошли в свою комнату. Мундек говорил, что Руфь должна через несколько недель родить, и как это будет чудесно: Дов станет дядей. Конечно, ребенок будет племянником всех «Искупителей», но все таки Дов – его настоящий дядя. В отряде уже родилось трое детей – новые «Искупители». Но самым чудесным ребенком будет, конечно, ребенок Руфи. А тут Мундек вдобавок похвастал, что им удалось добыть еще одну лошадиную тушу, так что ожидается настоящий пир. Дов перестал дрожать Он улыбнулся Мундеку и сказал, что очень любит его.
Едва они открыли дверь и увидели Ревекку, как сразу поняли, что стряслась беда. Мундеку с трудом удалось заставить сестру внятно рассказать, в чем дело.
– Мать и Руфь! – рыдала она. – Их забрали с фабрики Отняли пропуска и повели на Умшлагплац.
Дов бросился к двери. Мундек схватил его. Мальчик рыдал и вырывался.
– Дов, Дов! Ничего сделать нельзя!
– Мама! Мама! Я хочу к маме!
– Дов! Дов! Неужели тебе хочется видеть, как их ведут?
Руфь обманула газовую камеру. Она умерла при родах вместе с ребенком в вагоне для перевозки скота, до того набитом, что она не могла даже прилечь.
Комендант Треблинки, штурмбанфюрер СС Вирт гордился, что Треблинка занимает первое место по части предоставления «специальных услуг» среди лагерей на территории Польши. Но сегодня он был вне себя от бешенства. Опять авария в газовых камерах, а тут новый транспорт из варшавского гетто! Инженеры доложили, что нет никакой возможности устранить аварию до его прибытия.
В довершение всех бед ожидались с инспекцией штурмбанфюрер Эйхман и лично Гиммлер; Вирт намеревался устроить в их честь показательный сеанс массового умерщвления в газовых камерах.
Пришлось собрать все старые, уже почти вышедшие из употребления душегубки и послать их на станцию для приема груза. Обычно в душегубке размещали два десятка человек. Но это был аварийный случай, поэтому немцы заставили евреев поднять руки над головами и втолкнули в кузова еще по семь восемь жертв. Затем, обнаружив, что между стоявшими и потолком осталось еще несколько дюймов свободного пространства, они стали заталкивать туда детей.
Лия Ландау после гибели Руфи была в полнейшей прострации. Поезд загнали в тупик неподалеку от Треблинки. Ее и еще тридцать женщин вытащили из вагона и кнутами загнали в душегубку. Когда душегубку набили до отказа, железная дверь захлопнулась. Машина тронулась. Не прошло и минуты, как кузов наполнился окисью углерода. Когда машина доехала до лагеря и остановилась у заранее вырытых ям, женщины были мертвы – осталось только выгрузить трупы и вырвать золотые коронки из их ртов.
Тут Лия наконец взяла верх над палачами: свои золотые зубы она давно вырвала и обменяла на еду для детей.
Приближалась зима; немцы устраивали облавы все чаще.
Гетто перебралось в подвалы, захватив с собой все, что представляло собой хоть малейшую ценность. Подвалы постепенно расширяли, а некоторые, например подвал «Искупителей», превратили в укрепленные бункеры. Возникли десятки, сотни таких бункеров. Между ними прокладывались подземные ходы.
Облавы приносили немцам и их пособникам среди местного населения все меньший улов. Фашисты начинали злиться. Евреи столь удачно маскировали бункеры, что их очень трудно было обнаружить. Наконец комендант Варшавы самолично пожаловал в гетто, чтобы поговорить с председателем районного совета. Он сердито потребовал, чтобы совет помог немцам поскорее завершить программу «переселения» и выловить трусов, скрывающихся от «честного труда». Более трех лет совет находился между молотом и наковальней: с одной стороны, ему приходилось выполнять распоряжения немцев, с другой – он пытался спасать евреев. Когда же немцы потребовали прямого участия в геноциде, председатель совета покончил с собой.
В гетто снова пришла зима. Группе Мундека было поручено разработать план обороны части квартала щеточников. Дов проводил дни либо в вылазках, либо в бункере, подделывая бумаги и паспорта. Экспедиции позволяли ему раз или два в неделю неплохо поесть у Ванды. Он выводил теперь из гетто стариков и инвалидов, а на обратном пути приносил оружие и радиодетали.
Зимой 1943 года смертность в гетто достигла ужасающих размеров. Из полумиллиона евреев, загнанных в гетто, в живых осталось 50 тысяч.
Однажды в середине января Мундек и Ревекка отвели Дова в сторону. Ему предстояло в очередной раз отправиться к Ванде.
– Мы до того замотались последнее время, – начал Мундек, – что даже поговорить некогда.
– Дов, – сказала Ревекка, – мы тут переговорили кое о чем, пока ты был в Варшаве, и поставили вопрос на голосование. Было решено, что ты останешься на той стороне.
– Какое нибудь задание? – спросил мальчик.
– Нет… ты не понял.
– А что такое?
– А то, – сказала Ревекка, – что мы решили отправить кое кого из наших ребят в город насовсем.
Дов не понимал. Он знал, как «Искупители» нуждаются в нем. Ни один человек не знал подземные ходы, как он. Если готовится оборона, то, значит, курьер станет еще нужнее. Кроме того, он подделывает документы и паспорта, благодаря которым многим уже удалось выбраться из Польши. Дов вопросительно посмотрел на брата и сестру.
Ревекка сунула ему конверт.
– Здесь деньги и бумаги. Поживешь у Ванды, пока она найдет для тебя какую нибудь христианскую семью, чтобы спрятаться.
– Ничего вы не голосовали. Это ты с Мундеком все выдумала. Я никуда не пойду.
– Пойдешь! Это приказ, – сказал Мундек.
– Какой такой приказ? – отмахнулся Дов.
– Мой приказ – как главы нашей семьи!
Все трое стояли в крошечной землянке в углу бункера. Было очень тихо.
– Это приказ, – повторил Мундек.
Ревекка обняла Дова и погладила по волосам.
– Ты вырос, Дов. Мы так и не успели тебя побаловать. Я всякий раз плакала, глядя, как ты спускаешься в канализацию, чтобы принести нам потом ворованную пищу. У тебя совсем не было детства.
– Вы тут ни при чем.
– Дов, – сказал Мундек, – пожалуйста, сделай нам с Ревеккой последнее одолжение. Мы не смогли ничего тебе дать. Так не мешай нам, когда мы пытаемся спасти твою жизнь.
– Мундек, Ревекка! Мне ничего не надо. Лишь бы остаться с вами!
– Пожалуйста… пожалуйста, пойми нас! Хоть один Ландау должен остаться в живых. Надо, чтобы ты жил за нас всех.
Дов взглянул на брата, которого боготворил. Глаза Мундека смотрели с мольбой.
– Я понял, – прошептал Дов. – Буду жить.
Мальчик сунул конверт в брезент, чтобы не намок, когда он будет лезть по канализационной трубе. Ревекка прижала его голову к груди.
– Встретимся в Эрец Исраэль! – сказала она.
– Да… в стране Израиля.
– Ты был хорошим бойцом, Дов, – сказал Мундек. – . Я горжусь тобой. Шалом, лхитраот.
– Шалом, лхитраот, – повторил Дов.
Дов Ландау встретил свой тринадцатый день рождения, пробираясь по сточным трубам Варшавы к Ванде. У него было так тяжело на душе, что, казалось, он этого не вынесет. При иных условиях и в ином мире это был бы его бармицвэ – праздник совершеннолетия.
18 января 1943
Спустя три дня после того, как ушел Дов, немцы, синерубашечники и литовские полицаи окружили гетто. Теперь, когда евреев стало меньше в десять раз, решено было форсировать «окончательное решение». Но карателей встретил град пуль, и они бежали, оставив немало трупов.
Новость распространилась по Варшаве с быстротой пожара!
Евреи восстали!
В эту ночь вся Варшава слушала подпольную радиостанцию, непрерывно передававшую воззвание:
«Братья поляки! Сегодня мы нанесли удар по палачам! Призываем всех братьев, находящихся за пределами гетто, восстать и ударить по врагу. Присоединяйтесь к нам!»
Подполье осталось глухим к этому воззванию. Однако на здании штаба восставших, расположенном на улице Мила, рядом с флагом со звездой Давида развевалось польское национальное знамя. Евреи варашавского гетто решили биться насмерть под тем знаменем, под которым им было отказано жить.

Глава 23

Самолюбие немцев было жестоко уязвлено. Конрад, начальник отдела гестапо по делам гетто, доложил Гансу Францу, генерал губернатору Польши, что за два три дня с бунтом будет покончено. Поляков, которым долго внушали, что евреи – трусы, уверяли теперь, что восстание – затея горстки безумцев и сексуальных маньяков, тех самых, которые насиловали польских девушек.
Командование объединившихся групп взяло власть в свои руки и сместило совет по управлению гетто. Быстро и беспощадно расправившись с теми, кто служил немцам, бойцы заняли круговую оборону.
Ганс Франк решил не поддаваться на удочку восставших и отказался от немедленного наступления на гетто. Немцы задумали свести на нет значение восстания и развернули пропагандистскую кампанию, требуя от обитателей гетто добровольной явки для дальнейшего «переселения» и обещая тем, кто согласится «работать честно», хорошее отношение.
Командование восставших оповестило жителей гетто, что каждый, кто согласится выплолнить требования немцев, будет немедленно расстрелян. «Переселений» больше не будет.
Две недели прошли спокойно. Затем карательные отряды вновь вступили в гетто. На этот раз они двигались в высшей степени осторожно. Защитники гетто, укрывшись на заранее подготовленных позициях, открывали огонь. Немцам опять пришлось отступить.
Они задумались. Их печать и радио неистово ругали жидовских большевиков, повинных в беспорядках. Пока фашисты неистовствовали, восставшие как могли укрепляли свои позиции и продолжали отчаянно взывать о помощи к польскому подполью. Они обращали призывы ко всему населению, но ни оружия, ни помощи не приходило: лишь несколько десятков добровольцев пробрались в гетто по подземным ходам, чтобы принять участие в борьбе.
Немецкое командование надеялось одним ударом стереть с лица земли все, что еще оставалось от гетто. Наступление началось в канун Пасхи, праздника, олицетворяющего исход евреев из Египта.
В три часа утра три тысячи отборных эсэсовцев при поддержке польских синерубашечников и литовцев окружили гетто. Десятки прожекторов заметались, выискивая цели для минометов и легких орудий. Артподготовка велась до самого утра.
На рассвете каратели пошли в атаку. Не встречая сопротивления, они все туже сжимали кольцо, когда с крыш домов, из окон, из за тщательно замаскированных укрытий восставшие внезапно открыли огонь. Попавшим в засаду немцам в третий раз пришлось бежать из гетто.
Вне себя от ярости фашисты вернулись в гетто на танках. Их встретили бутылками с горючим, превращавшими стальные чудовища в пылающие гробы. Немцы бросили танки и снова бежали. На этот раз они оставили несколько сот убитых. Защитники гетто выскочили из укрытий, собрали брошенное оружие и поснимали с убитых форму.
Конрад был смещен с должности. На его место пришел генерал СС Строоп, получивший приказ разрушить гетто до основания. Атаки на гетто стали ежедневны. Строоп менял тактику, нанося удары в неожиданных направлениях. Но восставшие сражались, как безумные, за каждый дом, каждую комнату, каждый метр. Живыми они не сдавались. Самодельные мины, ловушки, отчаянные контратаки. Немецкие атаки захлебывались, карателям приходилось отступать.
Прошло десять дней, немцы ничуть не приблизились к победе. Тогда они захватили больницу гетто – расстреляли больных, взорвали здание и объявили, что… уничтожили штаб восстания.
Но постепенно численное превосходство немцев начало сказываться. Восставшие не могли заменить павших бойцов, не могли пополнять боеприпасы с той же быстротой, с какой их расходовали. И все же немцам не удавалось укрепиться в гетто.
Защитники гетто, переодевшись в захваченную немецкую форму, все чаще пробирались к фашистам в тыл и наносили им удары в спину, взрывали склады оружия. Мундек устроил нападение на тюрьму Павиак и освободил всех заключенных.
На пятнадцатый день боев погибла Ревекка Ландау. Вместе с другими «Искупителями» она обороняла позицию в квартале щеточников, неподалеку от штаба группы. Ревекка осталась в живых одна, когда от непрерывного минометного огня стены обрушились; ей пришлось выскочить из укрытия. Путь к отступлению был отрезан, она вынула из за пазухи гранату и побежала навстречу немцам. Добежав, дернула предохранитель и погибла, убив трех врагов и себя.
Через три недели Строоп изменил тактику. Он оттянул войска назад, окружил гетто плотным кольцом и приступил к осаде. Начался непрерывный обстрел гетто из тяжелых орудий, разрушались все здания, где можно было найти укрытие По ночам «хейнкели» сбрасывали на гетто зажигательные бомбы.
…Мундек вернулся к «Искупителям» после совещания в штабе восстания. Все собрались вокруг него. Бойцы едва держались на ногах от изнеможения, голода и жажды. Многие были обожжены, ранены.
– Артиллерия разрушила почти все здания. Что еще не рухнуло, то горит, – сказал он.
– С подпольем связь установлена?
– Связь мы установили, но они нам не помогут. У нас теперь не будет ни продовольствия, ни воды, ни боеприпасов Рассчитывать надо только на то, что у нас под руками. Наши коммуникации разрушены. Короче, друзья, мы больше не можем воевать по плану. Отныне каждый бункер сам себе хозяин. Попытаемся держать связь со штабом через посыльных, но, когда немцы опять пойдут в наступление, будем действовать против них самостоятельно, кто как сумеет.
– А сколько мы сможем продержаться, Мундек? Из всей группы нас осталось всего человек тридцать, и на всех десяток пистолетов и шесть винтовок.
Мундек улыбнулся.
– Вся Польша продержалась двадцать шесть дней. Мы и так уж бьемся дольше.
Он расставил охрану, раздал остатки пищи и назначил маршрут для утреннего патруля.
Ривка, одна из девушек, взяла в руки потрепанный аккордеон и стала наигрывать грустную мелодию. В сыром, вонючем бункере, на глубине трех метров под землей, последние оставшиеся в живых «Искупители» неумело запели песню, которую разучили еще в детстве. В песне говорилось о прекрасной земле Галилея, о пшенице на ее полях, которую колышет ветер. В бункере варшавского гетто они пели о полях, которые – они это хорошо понимали – никто из них уже не увидит.
– Тревога! – крикнул наверху караульный, заметив одинокую тень, которая приближалась со стороны горящих развалин.
В бункере вмиг потушили свет, стало темно и тихо. Раздался условный стук. Дверь открыли и опять закрыли, зажгли свет.
– Дов! Ради Бога! Что ты здесь делаешь?
– Не отсылай меня назад, Мундек!
Братья обнялись, и Дов заплакал. Все уселись вокруг мальчика, и он рассказал им то, о чем они уже и сами догадались: польское подполье не придет на помощь.
– Канализационные проходы забиты людьми, – сказал Дов. – Они лежат прямо в дерьме, у них нет даже сил встать. Им некуда идти. Никому они в Варшаве не нужны.
Дов вернулся в гетто. Вскоре началось нечто непостижимое. Евреи, которым удалось спрятаться у католиков, стали возвращаться в гетто на последний бой. Они решили, что лучше умереть с достоинством, чем дрожать по углам.
Май 1943
Яростный обстрел наконец прекратился. Едва канонада стихла, в гетто вновь вошли карательные отряды. На этот раз, у евреев не было ни оборонительных позиций, ни связи друг с другом, ни общего плана действий, у них почти не было пищи, воды и оружия.
Немцы действовали по четкой схеме. Они отрезали один квартал за другим, истребляя огнем орудий и огнеметов всех в бункерах, а затем полностью разрушали здания.
Они изо всех сил старались хоть кого нибудь взять в плен, чтобы пытками заставить его выдать расположение бункеров, но восставшие предпочитали сгореть заживо, чем сдаться.
Они открыли канализационные люки и накачали в канал отравляющие газы: вскоре зловонные трубы и подземные галереи заполнились трупами. Но восставшие все таки не сдавались. Германские потери все росли и исчислялись уже тысячами.
14 мая Мундек собрал оставшихся двенадцать человек и предложил им выбрать: либо остаться в гетто и стоять насмерть, либо с помощью Дова попытаться выйти по канализационным трубам на волю. В этом случае у них оставался шанс – очень, правда, небольшой – добраться до партизан.
Дов убедил Мундека, что можно обойти те части канализационной сети, которые немцы отравили газами.
Сначала он отправился один. Добравшись до Забровской улицы, Дов инстинктивно почувствовал что то неладное. Пройдя мимо дома Ванды, он приметил несколько человек, следивших за домом с разных концов улицы. Дов не знал, попалась ли Ванда в лапы гестапо, но понял, что это место небезопасно.
Он вернулся в гетто поздно ночью. Даже он с трудом теперь нашел бункер, так как ни улиц, ни домов вокруг больше не осталось – сплошные развалины. Подойдя к бункеру, Дов почуял запах горелого мяса. Спустился под землю, зажег свечу, которую всегда носил с собой в канале. Слабый, мерцающий свет упал на стены. Дов обошел бункер, то и дело опускаясь на колени. Везде лежали трупы. Струя огнемета до того обезобразила еще теплые тела, что он никого не сумел опознать. Даже Мундека.
15 мая 1943 года радиостанция восставших в последний раз передала отчаянный крик о помощи: «Говорит варшавское гетто. Ради всего святого, помогите нам!»
16 мая 1943 года. Сорок два дня прошло после первой немецкой атаки на гетто. Желая достойно увенчать «победу», генерал Строоп приказал взорвать Большую синагогу на Тламацкой улице, с давних пор олицетворявшую польское еврейство. И подобно тому как храм Соломона пал от рук римлян, так пала и эта синагога. Немцы сообщили, что проблема варшавского гетто окончательно решена.
Разрушено было все. На территории бывшего гетто не осталось строений выше человеческого роста. Строоп доложил о взятых трофеях: шестнадцать пистолетов и четыре винтовки. И еще – горы камня и кирпича в развалинах, которые можно использовать как строительный материал. Пленных нет.
Но даже после этого тщательнейшего поголовного истребления в живых осталось несколько бойцов. Среди развалин продолжалась борьба. Чудом уцелевшие евреи, объединяясь по два три человека, нападали по ночам на патрули. Немцы и польские синерубашечники клялись, что в гетто водятся черти.
Дов встретил среди развалин шестерых бойцов. Они обследовали квартал за кварталом, но больше живых не нашли. В бункерах отыскалось оружие. Ночью Дов водил бойцов известным ему одному ходом в город, где они совершали молниеносные нападения на продовольственные магазины.
Днем Дов и его новые товарищи сидели под землей в свежевыкопанном бункере. Пять нескончаемых, ужасных месяцев никто из них не видел солнца. Они погибли один за другим: трое во время вылазки в Варшаву, двое покончили с собой, а один умер с голоду.
Уцелел только Дов. Пять месяцев спустя его, полуживого, почти протерявшего человеческий облик, нашел немецкий патруль. Дова привели в чувство ровно настолько, чтобы! потащить в гестапо на допрос. Допросы всегда кончались избиением, но мальчик молчал.
Гестаповцы отказывались верить, что он ухитрился один прожить пять месяцев среди развалин варшавского гетто. Дов Ландау, тринадцати лет от роду, знаток ходов канализации и развалин, специалист по подделкам, был включен в состав транспорта с «переселенцами». Пункт назначения – Освенцим.

Глава 24

Дова Ландау вместе с шестьюдесятью евреями погрузили на открытую платформу. Поезд шел по заснеженной местности на юг, в сторону Освенцима.
Берлин, Германия, 1940
Полковник СС Карл Гесс вошел в кабинет полковника СС Эйхмана, которому было поручено «окончательное решение» еврейского вопроса. Эйхман познакомил Гесса с планом геноцида – венцом коллективного творчества нацистских главарей.
Европа густо усеивалась концентрационными лагерями и политическими тюрьмами. Каждая оккупированная страна насыщалась учреждениями гестапо. Сверх того Европу опутывала сеть из трехсот комбинированных лагерей. Половина из них предназначалась для евреев.
Тщательно разработанный план произвел на Гесса глубокое впечатление.
Однако проектировщики чувствовали, что рано или поздно столкнутся с особой трудностью, из за которой Гесс и был вызван в Берлин. Нацисты знали, что гарантировать бесперебойную работу лагерей уничтожения в Западной Европе будет чрезвычайно трудно. Куда удобнее использовать Польшу, занимающую положение между Западной Европой и Балканами. Там можно построить огромный образцовый лагерь, ведь помимо евреев предстояли еще русские и прочие военнопленные, партизаны, политические противники в оккупированных странах, марксисты, большевики, религиозные фанатики католики, цыгане, уголовники, масоны, наконец – соотечественники немцы, болтающие о мире, свободе, профсоюзах и тому подобном. А еще есть подозрительные иностранцы, проститутки, гомосексуалисты и множество других нежелательных элементов. Всех их необходимо уничтожить, чтобы превратить Европу в место, пригодное для жизни арийцев.
Как раз о создании такого лагеря, куда можно было бы помещать людей любой категории, и говорил Эйхман с Гессом. В награду за долголетнюю верную службу Гесс назначался начальником этого лагеря. Эйхман указал на карте небольшой городок у польско чешской границы – Освенцим.
Поезд, что вез Дова Ландау на юг, остановился в Кракове. Состав подали на боковую ветку, а там к нему прицепили вагоны с французскими, греческими, югославскими и голландскими евреями. На открытых платформах везли итальянских евреев, тоже следовавших на «поселение». Стоял жестокий холод. Ледяной ветер со снегом пробирал насквозь Дова, не защищенного от холода ничем, кроме разорванной в клочья рубашки и скупого тепла от тесно сбитых в кучу человеческих тел.
Берлин, Германия, 1940 – 1941
Нацистские главари не случайно назначили Гесса руководить чудовищной человеческой бойней в Освенциме. Они знали, кого выбирают. Карьера Гесса началась с прихода Гитлера к власти. До назначения в Освенцим он был заместителем начальника лагеря в Заксенхаузене. Гесс был человек аккуратный до педантичности, способный выполнить любой приказ, не задавая вопросов. Кроме того, он не боялся никакой работы
Вечно утопающий в грязи небольшой городок Освенцим, расположенный на окраине Силезского угольного бассейна, ничем до этого не выделялся. Неподалеку от него расчистили от деревень и ферм территорию в 20 тысяч акров и окружили ее забором. На осуществление грандиозного проекта были брошены лучшие инженеры, строители, транспортники. Газовые камеры решили строить в двух милях от главного лагеря, в поселке Биркенау, который находился на отшибе и имел собственные подъездные пути. Оттого на Биркенау и пал выбор, что туда было удобно подавать железнодорожные составы со всех концов Европы.
Прежде чем приступить к созданию системы концлагерей, немцам пришлось сначала преодолеть разногласия в своей собственной среде. Германской армии для успешного ведения войны на Восточном фронте постоянно требовались вагоны. Использование дефицитнейшего подвижного состава для перевозки евреев генералы считали нелепостью. Однако нацистские главари твердо стояли на том, что «окончательное решение» еврейского вопроса столь же важно, как и успешное ведение войны. Так утверждал сам Гитлер, принявший, несмотря на возражения военного командования, сторону СС, СД и гестапо.
Став начальником освенцимского лагеря, Гесс поехал в Треблинку, чтобы ознакомиться с тамошними методами уничтожения, и пришел к выводу, что начальник Треблинки полковник СС Вирт – не более чем дилетант. В Треблинке евреев уничтожали окисью углерода, что было малоэффективно. Аппаратура уничтожения то и дело выходила из строя, расходовался ценный бензин. Вирт действовал бессистемно, почти не прибегал к обману отправляемых на смерть, отчего часто случались беспорядки. Наконец, считал Гесс, что это за лагерь, где за один прием можно уничтожить только триста человек!
Когда газовые камеры в Биркенау были введены в эксплуатацию, Гесс провел серию опытов над первыми «гостями». Он и его ученые пришли к заключению, что наиболее эффективен «циклон Б», газ, содержащий синильную кислоту. Он заказал огромные количества этого газа у Гамбургской компании по производству инсектицидов.
Газовые камеры в Биркенау имели по проекту разовую пропускную способность три тысячи человек. При соответствующей погоде и максимальном использовании мощностей можно было уничтожать до десяти тысяч в день.
Поезд, что вез Дова Ландау, состоял теперь из пятидесяти вагонов. Он остановился на станции Гжанов, последней перед Освенцимом. Каждый пятый пассажир умер в пути. Сотни других примерзли к стенам вагонов и не могли сдвинуться с места, не оставив клочьев своего мяса. Многие женщины выбрасывали по дороге детей из вагонов, надеясь, что крестьяне, глазевшие на поезда, подберут их. Трупы выгрузили и забросили в шесть новых вагонов, специально для этого прицепленных в хвосте. Дов, хоть и полуживой, был начеку. Он знал, что его ждет, и понимал, что теперь как никогда раньше ему понадобится проявить находчивость. Поезд опять тронулся. До Осенцима оставался час езды.
Освенцим, 1941 – 1942
Гесс непрерывно совершенствовал процесс уничтожения в Биркенау. Сначала он разработал систему обмана, благодаря чему жертвы сохраняли спокойствие до самого конца. Вокруг зданий, в которых размещались газовые камеры, посадили деревья, разбили газоны и цветники, прибили таблички с надписью на разных языках: «Зона санитарной очистки». Главный же обман состоял в том, что жертвам внушали, будто они должны пройти медосмотр и дезинфекцию, а там им выдадут новую одежду и отправят в рабочие лагеря.
Вокруг газовых камер были оборудованы чистенькие раздевалки с пронумерованными вешалками для одежды. Каждому приказывали запомнить свой номер. Затем их стригли наголо и велели снять очки, прежде чем зайти в «душевую».
Каждому выдавали нумерованный кусочек мыла, затем их вели нагими – по три тысячи человек сразу – по длинным коридорам, по бокам которых были десятки огромных дверей. Когда эти двери открывались, идущие «на дезинфекцию» могли видеть огромные душевые.
Большинство людей находились в таком подавленном состоянии, что ничего не успевали заподозрить и спокойно входили в «душевые». Только немногие успевали рассмотреть свой кусочек мыла и обнаружить, что это всего лишь камень. Кое кто изредка замечал, что душевые отверстия на потолке фальшивые, а на полу нет стока для воды.
Бывало, в последнюю минуту возникала паника, но немцы хранили бдительность, они заталкивали строптивых в «душевые» кнутами и дубинками. Затем стальные двери плотно запирались на болты.
На каждую «душевую» уходило одна две канистры «циклона Б»; минут через десять – пятнадцать все заканчивалось.
Затем приходили зондеркоманды, составленные из таких же заключенных, которые разгружали газовые камеры и перевозили трупы к печам. Перед загрузкой в печь с трупов снимали золотые кольца, вырывали золотые коронки. Все это отправлялось на переплавку, а затем в слитках – в Берлин. Черепа особо красивой формы эсэсовцы охранники частенько брали после соответствующей обработки себе на память в качестве пресс папье.
На семейные фотокарточки или письма, которые находились в карманах жертв, не обращали внимания. Эсэсовцы куда больше интересовались подкладкой одежды: там частенько прятали драгоценности. Случалось, что в куче одежды находили ребенка, припрятанного матерью. Его немедленно отправляли в очередной «душ».
Гесс хорошо относился к подчиненным. Если в Биркенау прибывал большой эшелон и работы оказывалось много – выдавал им дополнительные пайки и шнапс. Его система работала безотказно, и ничем его было не пронять. Он не волновался даже тогда, когда Эйхман отгрузил в адрес лагеря четверть миллиона венгерских евреев практически без предупреждения.
Гесс нажимал на ученых, собранных в лагере, требуя от них повышения производительности камер и печей и снижения себестоимости работ. Его проектировщики предложили сделать в камерах передвижные полы, которые перемещались гидравликой, как лифты, на другой этаж, где располагался крематорий. Другие проекты предусматривали увеличение производительности камер до сорока тысяч трупов в день.
Самым узким местом в Биркенау была обработка трупов. В первые месяцы работы лагеря их вывозили из камер прямо в поле, бросали в рвы и засыпали известью. Вонь, однако, была невыносимая. Тогда эсэсовцы заставили евреев из зондеркоманды выкопать трупы, сжечь их, а затем измельчить кости в порошок. Но при этом тоже стоял ужасный запах, и пришлось ускорить строительство специальных печей.
Поезд, в котором ехал Дов Ландау, миновал Освенцим и остановился на станции Биркенау.

Глава 25

Дов был полумертв от голода, весь окоченел, но долгие годы, проведенные в непрерывной смертельной опасности, до предела обострили его инстинкт. Даже в этом состоянии он был начеку и полон решимости уцелеть. Он понимал, что предстоящий час решит его судьбу.
Борта и двери товарных вагонов открылись; всем приехавшим на открытых платформах приказали спрыгнуть на землю. Жертвы заполнили длинный перрон, вдоль которого в ряд стояли штурмовики с собаками, рвущимися с поводков. Засвистели кнуты, и люди закричали от боли. Дубинки глухо ударяли по головам, послышались хлопки пистолетных выстрелов – это пристреливали тех, у кого не было сил передвигаться.
Людей построили в колонну по четыре и повели в сторону огромного станционного здания. Колонна приближалась к нему медленно, но без остановок.
Дов осмотрелся. Слева стояли поезда. За поездами, по ту сторону вокзала, он заметил колонну грузовиков, их кузова были открытые; это не душегубки, подумал Дов. Справа, за цепью охранников, он увидел чистенькие газоны и деревья, окружавшие кирпичные здания. По их контурам и конусообразным трубам он понял, что это газовые камеры.
Колонна напирала сзади. Кто то споткнулся, упал и не смог встать. На него спустили двух псов, и упавший тут же был разорван в клочья. Его вопли повергли Дова в дрожь. Он изо всех сия старался овладеть собой, сейчас никак нельзя было проявлять страх.
Его четверка вошла в здание. Внутри колонна расходилась, и каждый ряд направлялся к одному из столов в глубине зала. За каждым столом сидел немецкий врач, а вокруг стояло человек десять охранников и помощников. Дов, желая разобраться, что происходит, не отрывал глаз от стола, к которому подходил его ряд.
Врач быстро осматривал каждого подходящего, а затем указывал, куда ему идти.
Семь человек из десяти он направил в дверь справа. Это были либо старики, либо дети, либо больные. Дов догадался, что справа газовые камеры, и сделал вывод, что те, кому велят отойти вправо, отправятся прямо в печь.
Дверь слева вела туда, где стояла колонна грузовиков. Из каждых десяти человек сюда направляли не более двух. Дов подумал, что эти попадут в трудовой лагерь.
Дверь справа означала смерть, дверь слева – жизнь!
Была еще одна группа. В нее попадал один из десяти, а то и меньше, чаще всего молодые женщины, некоторые довольно красивые. Туда же определили несколько подростков. Девушек отбирали для борделей, а мальчиков – для офицеров педерастов.
Когда стала подходить его очередь, Дов сделал несколько глубоких вздохов. Это вряд ли могло помочь, все равно он был кожа да кости и знал, что у него нет никаких шансов попасть налево, в трудовой лагерь.
Рядом раздались вопли женщины. На нее бросились эсэсовцы, опрокинули на пол и сорвали юбку. Женщина пыталась спрятать ребенка.
– Направо… направо… направо… – то и дело приказывал врач.
Дов остановился перед столом. Врач поднял голову, посмотрел на него:
– Направо!
Дов слегка улыбнулся.
– Это ошибка, доктор, – сказал он спокойно. – Я специалист по фальшивым документам. Распишитесь на этом листочке бумаги, и я вам покажу.
Доктор ошеломленно откинулся назад. Хладнокровие Дова произвело на него впечатление. Было ясно: парень знает, что ему предстоит. В однообразном шествии к смерти произошла заминка. Два охранника схватили Дова и потащили к двери.
– Подождите! – приказал доктор, еще раз посмотрел на Дова и велел ему подойти к столу. Мгновение он колебался, но любопытство взяло верх. Врач расписался на листочке бумаги.
Дов мгновенно сделал еще шесть подписей и протянул листок врачу:
– Можете определить, какая подпись ваша?
Охранники изумленно вытаращили глаза. Врач еще посмотрел на Дова, затем пошептался с одним из охранников, который тут же отошел прочь.
– Стой здесь, – бросил врач Дову, указав место сбоку.
Дов стоял у стола и смотрел на людей, проходивших мимо. Они шли на смерть со скоростью четыре человека в минуту.
Прошло пять минут, десять. Казалось, конца не будет плетущейся колонне.
Охранник наконец вернулся вместе с офицером. Доктор протянул офицеру блокнот. Тот долго изучал подписи, потом посмотрел на мальчика.
– Где ты этому научился? – резко спросил он.
– В варшавском гетто.
– Что ты умеешь делать?
– Паспорта, проездные билеты, любые документы. Все что хотите.
– За мной.
Дов вышел в дверь налево. Когда он садился в машину, ему вспомнились слова Мундека: «Хоть один Ландау должен уцелеть». Через несколько минут машина проехала через главные ворота. Над ними красовалась надпись: «Труд освобождает».
Место, где был расположен главный лагерь, утопало в грязи. Один за другим тянулись деревянные бараки, разделенные высокими заборами из колючей проволоки, по которой шел ток.
Эти бесконечные бараки снабжали рабочей силой около тридцати трудовых лагерей при Освенциме. Заключенные носили полосатую одежду, а на рукаве и груди у каждого был пришит лоскут определенного цвета: у гомосексуалистов – розовый, у женщин, превращенных в шлюх для охранников, – черный, у уголовников – зеленый, у священников – фиолетовый, у русских и поляков – красный, у евреев же – традиционная шестиконечная звезда.
Дов получил в Освенциме еще один опознавательный знак: ему накололи номер на левом предплечье. Теперь он стал узником номер 359195.
«Труд освобождает». Дов Ландау отметил в Освенциме свой четырнадцатый день рождения, подарком к этому празднику стала жизнь. В конце концов ему повезло: среди десятков тысяч заключенных маленькая группа фальшивомонетчиков, куда попал Дов, была самой привилегированной. Дову досталось подделывать купюры достоинством в один и пять долларов для немецких шпионов в западных странах.
Прошло некоторое время, и Дов стал все чаще подумывать, что, пожалуй, лучше бы ему было погибнуть в Биркенау.
Заключенных морили голодом, заставляли работать до изнеможения, а спать на тесных нарах позволяли всего пять часов в сутки. Свирепствовали эпидемии, людей пытали, над ними издевались с изощренной жестокостью. Многие не выдерживали и сходили с ума.
Каждое утро вынимали из петли самоубийц. Некоторые, желая избавиться от мук, бросались на колючую проволоку. Ни днем, ни ночью не прекращались пытки, розги хлестали по обнаженным ягодицам на виду у всех прямо на перекличке.
Провинившихся сажали в темную одиночку штрафного изолятора и кормили пересоленными овощами, а потом мучили жаждой, не давая воды.
В блоке «Икс» нацистские врачи Вирте, Шуман и Клауберг использовали людей как сырье для своих опытов. Польский заключенный, доктор Владислав Деринг, по приказу и под надзором своих немецких хозяев кастрировал мужчин и стерилизовал женщин.
Таков был Освенцим. Такова была жизнь, полученная Довом в подарок ко дню рождения.
«Труд освобождает».
«Хоть один Ландау должен уцелеть». Какой он был, Мундек? Дов уже не мог припомнить. А Руфь, Ревекка, отец, мать? Отца он не помнил совсем. Он помнил только смерть и ужасы и уже просто не мог представить жизнь без ужасов и смерти.
Прошел год. В трудовых лагерях от болезней и голода умирало людей не меньше, чем в Биркенау. И все таки инстинкт самосохранения не позволял Дову умереть и не давал сойти с ума.
В этом аду случались просветы. Существовал лагерный оркестр, и даже здесь мужчина мог найти женщину.
Лето 1944
Освенцим охватило беспокойство. Дов часто видел в небе русские бомбардировщики, и тайный радиоприемник лагерного подполья все чаще сообщал о немецких поражениях. Сквозь пытки и муки пробивался слабый луч надежды. Каждая новая победа союзников ввергала эсэсовцев в безумную свирепость; дошло до того, что заключенные стали бояться известий о немецких поражениях. Газовые камеры Биркенау действовали теперь, не останавливаясь круглые сутки.
Осень 1944
Стало ясно, что гитлеровская Германия идет к поражению. Немецкую армию громили на всех фронтах. Но чем больше фашисты терпели поражений на поле битвы, тем кровожаднее и с большим наслаждением они убивали безоружных. Эйхман мобилизовал все силы на завершение своей программы геноцида.
Октябрь 1944
Зондеркоманды подняли в Биркенау бунт и взорвали один из крематориев. Бунтовщиков отправили в печи. Но когда их уничтожили, Освенциму потребовались новые работяги.
Эйхман пошел на последнее зверство. Из лагеря Терезин на территории Чехословакии, где содержались ученые и интеллигенты – сливки европейского еврейства, – в Биркенау на уничтожение было отправлено 20 тысяч человек.
Число евреев, умерщвленных в Биркенау, росло и росло, пока в него не вошло около миллиона выходцев из Польши, 50 тысяч – из Германии, 100 тысяч – из Голландии, 150 тысяч – из Франции, 50 тысяч – из Австрии и Чехословакии, 50 тысяч – из Греции, 250 тысяч – из Болгарии, Италии, Югославии и Румынии и еще четверть миллиона – из Венгрии.
Ноябрь 1944
Мастерскую фальшивомонетчиков в Освенциме внезапно закрыли, и всех их отправили в Биркенау для пополнения зондеркоманд.
Новая работа Дова заключалась в том, чтобы ждать в коридоре у газовых камер, пока не затихнут предсмертные крики и жертвы не перестанут отчаянно биться о стальные двери. Затем выжидали еще минут пятнадцать, чтобы камеры проветрились. Лишь после этого двери открывались, и бригада начинала работать. Крючьями и веревками Дов разбирал клубки сплетенных тел, вытаскивал трупы из камер и грузил на вагонетки для отправки в печь. Потом он возвращался, окатывал из шланга пол водой и готовил камеру для новой партии жертв, которая уже ждала в раздевалках.
На четвертый день этой чудовищной работы силы оставили Дова. Здесь уже не помогала неукротимая воля к жизни. Мальчик в ужасе ожидал мгновения, когда откроются стальные двери и он вновь увидит на полу клубок трупов. Он боялся этой минуты больше, чем чего бы то ни было в гетто, и знал, что выдержит такое недолго.
Но тут произошло что то невероятное. Немцы начали разрушать печи и взрывать газовые камеры. Союзные войска наступали с запада, русские – с востока, и нацисты делали отчаянные усилия, чтобы скрыть свои преступления. По всей Польше вскрывали рвы, размалывали в порошок кости убитых. Транспорт, в котором в отчаянно нуждалась армия, направили для вывоза евреев в Германию.
22 января 1945
Русская армия вступила в Освенцим и Биркенау и освободила заключенных. Оргии убийц наступил конец. Дов Ландау, пятнадцати лет от роду, был одним из пятидесяти тысяч польских евреев, что уцелели из трех с половиной миллионов. Он сдержал обещание, данное брату.

Глава 26

Русские врачи были поражены тем, что лагерные ужасы лишения, почти не повлияли на здоровье Дова. Правда, он был слаб и мал ростом, особенно крепким ему уже никогда не стать, но при надлежащем уходе его можно поставить на ноги.
Хуже обстояло с душевным состоянием. Парень уцелел только благодаря невероятному упорству. Теперь, когда после шести лет постоянного напряжения он мог расслабиться, на него нахлынул поток мучительных воспоминаний, от которых нельзя было спрятаться ни днем, ни ночью. Он стал нелюдим, впал в апатию, и его психика все более приближалась к той тонкой грани, которая отделяет разум от безумия.
Колючую проволоку сняли, газовые камеры и печи уничтожили, но память о них была неистребима. Дову казалось, что в воздухе по прежнему пахнет горелым мясом. Лагерный номер, наколотый на руке, неизменно вызывал в памяти картину открывающихся дверей газовых камер. Вновь и вновь ему виделось, как его мать и сестру Руфь вытаскивают крючьями из такой же камеры в Треблинке. Вновь и вновь подносил он мерцающую свечу к обгоревшим телам в бункере варшавского гетто, пытаясь найти Мундека. Вновь и вновь видел он черепа своей матери и сестры на письменном столе эсэсовца.
Евреев, уцелевших в Освенциме, собрали в нескольких бараках. Дов не мог представить себе, что где то есть жизнь без лишений. Даже весть о капитуляции немцев не вызывала в Освенциме бурной радости. Эти люди разучились радоваться.
Воспоминания породили в нем ненависть. Дов жалел, что нет больше газовых камер. Ведь он все время воображал нескончаемые ряды эсэсовцев, которых загоняет в эти камеры вместе с их собаками.
Война кончилась, но никто не знал, что делать, куда податься? Варшава? До нее километров двести, и дороги запружены потоками беженцев. Но если даже доберешься туда, что толку? На месте гетто – одни развалины; мать, отец, сестры, Мундек – никого нет, все погибли. День за днем Дов молча стоял у окна и смотрел на низкое, мрачное небо Силезии.
Один за другим евреи из Освенцима отправлялись по домам. И один за другим возвращались в растерянности назад: рушились их последние надежды. Немцев не стало, но и поляки мало скорбели о гибели трех с половиной миллионов евреев. Напротив, в городах были расклеены антисемитские плакаты, народная молва гласила: «Жиды навлекли на нас войну… Они затеяли эту войну, чтобы нажиться… Во всем виноваты жиды!» Было мало слез и много ненависти к горстке оставшихся в живых. Громили еврейские лавки, избивали евреев, пытавшихся вернуться в свои дома.
Поэтому те, кто пытался покинуть Освенцим, возвращались обратно. Они сидели в загаженных бараках и как безумные ждали смерти. Мысль о смерти не покидала их, в воздухе по прежнему носился смрад Биркенау.
Лето 1945
В Освенциме появился молодой человек – ему было едва за двадцать, – крепкий, с большими черными усами, в белоснежной рубашке с закатанными рукавами. Он ходил чудесной походкой свободного человека. По его настоянию созвали собрание под открытым небом.
– Я Бар Дрор, Шимшон Бар Дрор, – громко сказал он. – Меня прислали из Палестины забрать вас домой!
Впервые за годы люди радостно закричали, некоторые даже заплакали. Шимшона Бар Дрора забросали миллионами вопросов, многие падали на колени, целовали ему руки, другие рвались хотя бы дотронуться до него, слышать, видеть его. Свободный еврей из Палестины! Шимшон Бар Дрор – Самсон Сын Свободы – явился, чтобы забрать их домой!
Бар Дрор взял дела лагеря в свои руки и с головой окунулся в работу. Он сказал, что пройдет некоторое время, прежде чем они смогут тронуться с места. А пока Моссад Алия Бет все устроит, им надо наладить здесь достойную жизнь.
Повеяло новым духом. Бар Дрор создал комитеты и поручил им навести порядок в лагере. Организовали школу, драмкружок, небольшой оркестр, наладили выпуск информационного листка и проводили нескончаемые дискуссии о Палестине. Бар Дрор даже устроил ферму, чтобы люди привыкли к труду на земле.
Пока Бар Дрор и другие агенты Моссада Алия Бет без устали работали, собирая евреев, чтобы вывезти их из Польши, другие силы работали не менее упорно, чтобы их в Польше оставить.
Во всей Европе британские посольства и консульства требовали закрыть перед беженцами границы. Англичане утверждали, что все это заговор мирового сионизма, который хочет навязать свое решение палестинской проблемы.
Пока шла беспощадная тайная борьба между англичанами и Моссадом Алия Бет, польское правительство приняло поразительный декрет: все евреи, находящиеся на польской территории, должны остаться в Польше. Будто оно опасалось, что, если уцелевшим евреям удастся покинуть Польшу, они расскажут всему миру, как поляки продолжают гонения на них. Таким образом евреев силой удерживали в стране, где они были нежелательны, и не давали им уехать в страну, где их ждали.
В Освенциме настала зима, и люди впали в отчаяние. Все усилия Бар Дрора пошли насмарку. Он созывал собрания, чтобы объяснить, какая вокруг них развернулась борьба, но люди не хотели слушать. Им было не до политики.
Глубокой зимой в лагере появился еще один агент Моссада Алия Бет. Посоветовавшись с ним. Бар Дрор принял отчаянное решение: созвал руководителей групп и распорядился готовиться в путь.
– Мы доберемся до чешской границы, – сказал он. – Это не так уж далеко, но мы сможем передвигаться не быстрее самого слабого из нас. К тому же придется держаться подальше от шоссе.
Бар Дрор наметил на карте маршрут длиной примерно в сто километров по Карпатским горам, через Яблунский перевал.
– Что будет, когда мы доберемся до границы? – спросил кто то.
– Наши агенты должны подкупить польских пограничников. Если нам удастся пробраться в Чехословакию, мы будем в безопасности. Ян Масарик – наш друг. Он не позволит выгнать нас из Чехословакии.
Горстка несчастных, оставшихся в живых (более сильные поддерживали слабых, несли на руках детей), вышла из Освенцима глубокой ночью и двинулась по проселкам в стороне от шоссе. Они плелись по полям, покрытым снегом, шесть кошмарных дней. Затем, пронизываемые ледяным ветром, начали взбираться в горы, и вожакам лишь чудом удалось довести их до границы живыми.
Агенты Моссада Алия Бет подкупили польских пограничников, и, когда изможденная толпа наконец добралась до границы, те сделали вид, что ничего не видят и не слышат.
Надо было еще в жестокий холод перейти через Яблунский перевал. Наконец они оказались на чешской стороне – голодные, больные, с разбитыми в кровь ногами. Моссад арендовал специальный поезд. Беженцев погрузили в вагоны, где их ждали тепло, пища и заботливый уход. Первый этап труднейшего путешествия был позади.
Евреи, легально въезжавшие в Палестину, сдавали свои паспорта Моссаду, чтобы их можно было использовать еще раз. Пятьсот таких паспортов были розданы беженцам из Освенцима. Моссад позаботился снабдить эти паспорта въездными визами Венесуэлы, Эквадора, Парагвая и других стран Южной Америки. Эти документы были призваны обмануть англичан на первых порах.
Си Ай Ди, узнав о пятистах евреях, бежавших из Польши, немедленно доложило в министерство иностранных дел. Уайтхолл направил британскому послу в Праге предписание встретиться с чехословацким министром иностранных дел Масариком и добиться задержки поезда. На аудиенции посол потребовал, чтобы евреев отправили назад в Польшу. Он заявил, что эта операция Моссада нелегальна, незаконна и что ее инициаторы – сионисты, стремящиеся навязать миру свое решение палестинского вопроса.
Масарик улыбнулся. Всем было известно, что он выступает в защиту евреев.
– Я не очень разбираюсь в нефтяных делах, господин посол, – сказал он, – зато разбираюсь в человеческих.
Тогда посол намекнул, что Великобритания может высказать свое неудовольствие более конкретным образом.
– Господин посол, – ответил Масарик, – я не подчинюсь угрозам Великобритании. Пока я министр иностранных дел Чехословакии, границы моей страны будут открыты для евреев независимо от того, с паспортами они или без паспортов, с визами или без.
Посол доложил Уайтхоллу, что поезд задержать не удалось. А поезд тем временем направлялся в Братиславу, где сходились границы Венгрии, Чехословакии и Австрии. На этот раз евреи пересекли австрийскую границу под личным покровительством сочувствовавшего американского офицера.
В Вене поезд сделал остановку, чтобы беженцы отдохнули и получили необходимую медицинскую помощь. На базе, созданной на средства американских евреев, стремящихся помочь еврейским соплеменникам, им выдали новую одежду.
Следующим этапом стала Италия. Тут Моссад Алия Бет. пользовался открытой поддержкой населения и официальных учреждений, но страна находилась под британской оккупацией.
Некоторые из британских оккупационных частей, как ни парадоксально, состояли из палестинских еврейских подразделений. Палестинская бригада британской армии и ее подразделения, расположенные по всей Италии, считались образцовыми. Агенты Моссада проникали в эти части, и вскоре солдаты палестинцы начали помогать в создании лагерей для беженцев, организации нелегальных морских рейдов и в прочих делах. Фактически они подчинялись Моссаду и Пальмаху. Шимшон Бар Дрор был сержантом в таком подразделении и воспользовался своими воинскими документами, чтобы съездить в Польшу и собрать там беженцев.
Стояла уже весна, когда группа беженцев из Освенцима, в которой находился Дов, опять села в поезд и отправилась в Италию.
Поезд остановился в окрестностях Милана, на глухой боковой ветке. Беженцев предупредили, что их встретят солдаты, одетые в британскую форму, но все равно чуть не возникла паника. Эти люди никак не могли представить военных с шестиконечной звездой на рукаве. Звезда Давида олицетворяла для них гетто. Если не считать восстания в гетто, евреи не воевали уже две тысячи лет.
…Беженцы сошли с поезда, оглядываясь с опаской. Солдаты встретили их по доброму, все они говорили на иврите, а некоторые даже на идише. Они были мягки в обхождении, но мало похожи на евреев.
Спустя неделю после прибытия поезда в Милан Дова и еще сто человек забрали глубокой ночью из небольшого лагеря, где они находились, и посадили в британские грузовые машины. За рулем сидели бойцы Палестинской бригады. Колонна на полной скорости добралась до тайного места у побережья, где ее ждали еще триста беженцев из других лагерей. Со стороны расположенного неподалеку порта Специя подплыло небольшое судно «Врата Сиона».
Оно бросило якорь в открытом море, беженцев погрузили на резиновые лодки и доставили на борт. Судно немедленно подняло якорь и пересекло трехмильную зону. Британский флот, который был всегда начеку, тут же обнаружил его.
Но что то вышло не так с этими «Вратами Сиона». Не в пример другим судам с беженцами, тот корабль не взял курс прямо на Палестину. Он пошел в Лионский залив на южном побережье Франции. Ни англичане, ни беженцы на борту «Врат Сиона» не имели ни малейшего понятия, что это суденышко выполняет специальное задание…

Глава 27

Билл Фрай сидел за столиком в ресторанчике братьев Миллер в Балтиморе. Бросив горсть крекеров в большую тарелку кипящей ухи, он размешал их ложкой. Потом хлебнул пару раз, но аппетита не было. «Господи Боже мой, – думал капитан, – как же мне переправиться на этой лохани через Атлантику?»
Билл Фрай считался самым удачливым капитаном Моссада. Высадка «Звезды Давида» у Кесарии открыла новую страницу в войне нелегальной иммиграции. Она заставила англичан создать лагеря на Кипре. Моссад направлял в Палестину судно за судном, а англичане с той же регулярностью заворачивали их. Назревал кризис. Моссад навез столько беженцев, что лагеря на Кипре их уже не вмещали.
Полный решимости переломить британскую политику запрета на иммиграцию, Моссад разработал отчаянный план, исполнение которого опять возложили на Билла Фрая.
Его «Звезда Давида» с двумя тысячами пассажиров была до сего времени крупнейшим нелегальным транспортом. Но Моссад решил, что, если ему удастся прорвать блокаду на корабле, вмещающем более пяти тысяч беженцев, это нанесет сокрушительный удар по английским запретам на иммиграцию и сделает их попросту бессмысленными.
Биллу было поручено найти подходящее судно, отремонтировать его и погрузить на борт пять тысяч беженцев из лагеря Ля Сиотат на юге Франции. Чтобы англичане ничего не пронюхали раньше времени – за европейскими портами Си Ай Ди наблюдало неусыпно, – судно решили купить в Соединенных Штатах или в Южной Америке. Агенты Моссада рыскали по Южной Америке, а сам Билл объезжал порты Мексиканского залива и Восточного побережья США. Скоро выяснилось, что на деньги, которыми они располагали, подходящее судно купить невозможно. Биллу пришлось пойти на риск, и теперь он не находил себе места. Он купил старый престарый пароход, который совершал когда то ночные рейсы по заливу между Балтимором и Норфолком. Прогулочное судно – пароход «Генерал Стоунвол Джексон» – никогда по океану не плавало. Единственное преимущество состояло в том, что его удалось купить дешево.
Официант в белой куртке подошел к столику и спросил:
– Что нибудь не так с супом, сэр?
– А? О, черт, нет… суп чудный, – пробормотал Билл, поднеся ложку ко рту.
Может быть, покупка этой лохани была ошибкой? Пароход находился в Ньюпорт Ньюс, штат Вирджиния, где его переоборудовали для перевозки почти семи тысяч пассажиров.
Билл вздохнул.. Есть же и другая сторона медали. Если бы ему только удалось одним махом вывезти из Европы семь тысяч беженцев! Вся политика англичан полетела бы вверх тормашками!
Билл отодвинул суп и попросил счет. Взял из пепельницы потухшую сигару, зажег ее и еще раз прочитал телеграмму, полученную из Ньюпорт Ньюс: «Джексон» готов».
На следующий день Билл собрал свою команду, состоящую из пальмахников и моссадовцев, американских евреев и сочувствующих им испанцев, итальянцев и французов. Он осмотрел судно и сделал пробный рейс вдоль берега в южной части залива. Затем скомандовал: «Полный вперед!» – и вышел в океан.
Не прошло и трех часов, как из за неполадок в двигателе пришлось вернуться в Ньюпорт Ньюс.
В течение следующих двух недель Билл сделал еще два пробных рейса. Как только старое судно покидало привычные воды, оно начинало бунтовать, и приходилось возвращаться в порт.
Билл признался моссадовцам, что сделал ошибку. «Джексон» был неспособен справиться с поставленной задачей. Однако моссадовцы уговорили его загнать судно в док на неделю, а потом попробовать еще раз.
Команда затаила дыхание, когда ветхий пароход обогнул мыс Генри и, пыхтя, вышел в Атлантический океан. К радостному изумлению всех он продолжал пыхтеть.
Двадцать два дня спустя «Генерал Стоунвол Джексон» притащился во французский порт Тулон, неподалеку от которого расположился лагерь Ля Сиотат.
Во Франции бастовали водители грузовых машин, и Си Ай Ди, неусыпно наблюдавшее за Ля Сиотат, немного расслабилось, решив, что без грузовиков не будет и движения. Кроме того, после прибытия «Врат Сиона», на борту которого находился Дов, из европейских портов не поступало сведений о новых нелегальных судах.
Прибытие «Джексона» застало англичан врасплох. Их надули, как детей. До сих пор не было случая, чтобы моссадовский корабль переплыл океан. Когда «Джексон» подходил к Тулону, люди Моссада обратились к председателю профсоюза водителей грузовиков и попросили его о помощи. Шоферы согласились и в разгар забастовки быстро перевезли шесть с половиной тысяч беженцев из Ля Сиотат в Тулон. Среди них был и Дов.
В Си Ай Ди узнали об этом лишь в последний момент. Агенты тут же бросились в Тулон и принялись раздавать служащим порта взятки, чтобы задержать отплытие «Джексона» до тех пор, пока не придут указания из Лондона.
Моссад Алия Бет, раздавая еще большие взятки, хлопотал о разрешении на выход в море. «Джексон», переименованный в «Землю Обетованную», открыто, вызывающе поднял сине белый флаг.
В Лондоне шли срочные совещания. Было ясно, какими осложнениями все это грозит политике англичан. «Землю Обетованную» надо было задержать во что бы то ни стало. Англичане направили французам ноту, полную гневных угроз. К границе нейтральных вод возле Тулона подплыли британские военные корабли. В ответ французы дали разрешение на отплытие судна.
«Земля Обетованная» вышла из тулонской гавани под радостные крики ее пассажиров. Как только корабль вошел в трехмильную зону, за ним увязались два британских крейсера – «Апекс» и «Данстон Хил».
Три с половиной дня Билл следовал прямым курсом в Палестину. Длинная узкая труба парохода дымила, машина стонала, на палубе копошились люди, а крейсеры спокойно шли вслед за судном и держали постоянную связь с адмиралтейством в Лондоне. Когда «Земле Обетованной» оставалось до палестинского берега пятьдесят миль, англичане нарушили правила игры. «Апекс» подплыл вплотную к пароходу и дал предупредительный залп. Затем в громкоговоритель прокричал:
– Контрабандисты! Приготовьтесь к обыску!
Билл Фрай принялся грызть сигару. Затем, приняв решение, схватил мегафон и шагнул на мостик.
– Мы в открытом море! – заорал он. – Если вы возьмете нас на абордаж, это будет чистейшим пиратством!
– Очень жаль, ребята, но приказ есть приказ. Сопротивление бессмысленно.
Билл обернулся к командиру пальмахников, стоявшему позади.
– Устроим встречу этим мерзавцам?
«Земля Обетованная» дала полный вперед, пытаясь ускользнуть. «Апекс» поплыл рядом, затем резко повернул и протаранил бок ветхого судна. Пароход покачнулся от удара. Пробоина получилась огромная, но над ватерлинией. «Апекс» открыл пулеметный огонь поверх голов, чтобы прогнать всех с палубы и приступить к абордажу.
Вооруженные пистолетами британские матросы в противогазах прыгнули на палубу «Земли Обетованной» и бросились к палубным надстройкам, окруженным заграждениями из колючей проволоки. Пальмахники обрушили на десант град камней, струи из брандспойтов.
Англичане отступили назад к борту и потребовали подкрепления. На борт «Земли Обетованной» высадились свежие силы, появились ножницы для резки проволоки. Матросы вновь пошли в атаку, и вновь вода из брандспойтов отогнала их. Когда же под прикрытием пулеметного огня с «Апекса» матросы все таки добрались до колючей проволоки и принялись орудовать ножницами, на них обрушились струи кипятка. Пальмахники воспользовались замешательством англичан, перешли в наступление и сбросили их в море.
«Апекс» прекратил огонь, чтобы поднять на борт барахтавшихся в воде людей, а «Земля Обетованная» с огромной пробоиной в боку опять запыхтела. «Данстон Хил» тут же настиг ее. На борту крейсера спорили, не протаранить ли пароход еще раз. Но от второй пробоины ветхое судно могло пойти ко дну, поэтому рисковать не стали. Вместо этого «Данстон Хил» открыл свирепый огонь из пулеметов, и беженцам вместе с пальмахниками пришлось укрыться в трюмах. Приставив к борту лестницы, матросы «Данстон Хила» перебрались на пароход. Началась яростная рукопашная схватка. Действуя дубинками, изредка стреляя, англичане рвались на трап, ведущий к капитанскому мостику.
Тем временем «Апекс» подплыл к другому борту теплохода. Под дымовой завесой его абордажная команда пришла на помощь матросам с «Данстон Хила».
Дов Ландау участвовал в схватке. Он с группой беженцев охранял трап, ведущий на капитанский мостик. Несколько раз они сбрасывали англичан с лестницы, но слезоточивый газ и пистолеты заставили их отступить.
Англичане захватили всю палубу. Получив подкрепление и держа беженцев под прицелом, они постепенно добрались до рубки и завладели штурвалом.
Билл Фрай и пятеро матросов встретили англичан отчаянным сопротивлением. Капитан, оттесненный в сторону, продолжал драться, пока не упал без сознания. Англичане выволокли его из рубки.
Сражение длилось четыре часа. Англичане потеряли восемь человек убитыми и два десятка ранеными. Евреев погибло пятнадцать, среди погибших был и капитан судна американец Билл Фрай. Англичане наконец завладели «Землей Обетованной».
Когда «Данстон Хил» с продырявленным пароходом на буксире подплывал к Хайфе, там были приняты чрезвычайные меры предосторожности. Британские солдаты наводнили район порта. Шестую дивизию парашютистов, вооруженную до зубов, привели в боевую готовность. Однако несмотря на все попытки сохранить тайну, ничего из этого не получилось. Англичане не знали, что подробное сообщение о захвате «Земли Обетованной» было передано по радио.
Когда суда подплыли к Хайфе, палестинские евреи объявили всеобщую забастовку. Англичанам пришлось бросить войска и даже применить танки, чтобы не дать смешаться беженцам с местными жителями.
Четыре британских корабля, предназначенных для перевозки заключенных – «Эмпайр Монитор», «Эмпайр Риноун», «Эмпайр Гардиан» и «Магна Харта», – ждали погрузки беженцев с «Земли Обетованной». Но в тот момент, когда ветхий пароход ввели в гавань, порт и вся Хайфа вздрогнули от мощного взрыва. «Эмпайр Монитор» разнесло на куски – пальмахники подводники подложили мину ему под днище.
«Земля Обетованная» причалила. Большинство беженцев пали духом и уже не помышляли о сопротивлении. Их раздели догола, обыскали, провели под дезинфекционным душем, затем отконвоировали на оставшиеся три корабля. Это было трагическое зрелище.
Дов Ландау и еще человек двадцать пять беженцев засели в трюме, вооружившись кусками стальных труб, и сопротивлялись до конца. В трюм накачали слезоточивые газы. Дова схватили четыре солдата, но он все равно не переставал отчаянно отбиваться. Его скрутили и перевезли на «Магна Харта».
Забитые до отказа три британских судна в сопровождении крейсеров «Данстон Хил» и «Апекс» подняли якоря и отплыли из Хайфы.
Если бы беженцев отправили на Кипр, в переполненные лагеря, то евреи достигли бы своей цели: еще на шесть с половиной тысяч человек, вывезенных из Европы, увеличилось бы число заключенных, ожидавших на Кипре отправки в Палестину.
Но беженцы с «Земли Обетованной» подлежали возвращению в порт отправления, то есть Тулон. Отныне всех нелегальных иммигрантов, которые попытаются пробраться в Палестину, англичане намеревались возвращать в те порты, где они сели на судно.
Пальмахники и агенты Моссада, находившиеся на борту трех кораблей вместе с беженцами, решили ни под каким видом эту высадку не допустить – если англичане добьются своего и беженцев вернут в Тулон, на этом нелегальная иммиграция закончится.
Когда корабли встали на якоря в Лионском заливе, командиры Пальмаха передали капитанам всех трех кораблей заявление: «Вы сможете высадить нас на берег только силой». Французы приняли сторону евреев, несмотря на возможное осложнение отношений с англичанами.
Начальник эскадры радировал обо всем в Лондон и попросил инструкций. Уайтхолл тут же принялся нажимать на Париж, угрожая разрывом англо французских отношений. Он требовал, чтобы французы не поддерживали евреев и не возражали против высадки беженцев силой. Четыре дня донесения и инструкции летали между кораблями и Лондоном, Лондоном и Парижем. Затем французское правительство заявило, что оно не станет участником насильственной высадки беженцев. Но если беженцы пожелают вернуться во Францию по своей воле, их примут с радостью.
Беженцы ликовали. Они единодушно решили не двигаться с места. Оправившись от удара, англичане объявили: либо эти люди добровольно высадятся в Тулоне, либо будут торчать в заливе, пока не сдохнут.
Евреи тем временем начали организовывать свою жизнь. Пальмахники обучали беженцев ивриту, выпускали информационный листок, организовали драмкружок – делали все, чтобы люди не падали духом. Французские власти ежедневно направляли к кораблям баржи с продовольствием и медикаментами. На кораблях успели родиться больше десятка детей. Прошла неделя, а беженцы стояли на своем.
Тремя кораблями, окруженными тайной завесой, заинтересовались журналисты. Однажды ночью агент Моссада с «Эмпайр Гардиан» добрался вплавь на берег и рассказал обо всем французским репортерам.
Информация немедленно разнеслась по Франции, Италии, Голландии и Дании. Редакционные статьи газет во всех четырех странах были полны упреков в адрес британских властей.
Лондон заранее приготовился к взрыву негодования. Он был готов ко всему, кроме упорства беженцев. Условия на кораблях были ужасные, стояла невыносимая духота, и многие заболели. Тем не менее беженцы по прежнему отказывались высаживаться. Судовые команды, не отваживавшиеся посещать зарешеченные трюмы, начинали мало помалу нервничать. Прошла вторая неделя, а евреи не сдавались.
Возмущение печати действиями англичан все нарастало.
Прошла еще неделя. Затем еще одна.
Наконец интерес к противостоянию ослабел. Но вскоре на берег доставили первого еврея. Он был мертв. Последовал новый взрыв возмущения мировой печати. Капитаны всех трех кораблей доложили, что беженцы как никогда полны решимости не сдаваться. Нажим на Уайтхолл все усиливался. Англичане поняли: если на берег будут доставлены новые трупы, дело примет скверный оборот.
Тогда они прибегли к обходному маневру и предложили беженцам переговоры, рассчитывая, что удастся найти компромисс, который позволит им выйти из этой истории с честью. Но со всех кораблей пришел один и тот же ответ: «Мы согласны высадиться только в Палестине».
Пошла шестая неделя. После смерти еще одного беженца англичане поставили ультиматум: либо евреи высадятся на берег, либо вся ответственность за дальнейшее падет на них. Было не совсем ясно, о какой ответственности идет речь, но, когда беженцы отклонили ультиматум, англичане начали действовать.
«Эмпайр Гардиан» и «Эмпайр Риноун» получили приказ немедленно поднять якоря и следовать в Гамбург, расположенный в британской зоне оккупации. Пассажиров этих кораблей было приказано высадить на берег и отправить в Дахау до дальнейшего распоряжения.
Пока «Эмпайр Гардиан» и «Эмпайр Риноун» направлялись через Гибралтарский пролив в Германию, Моссад лихорадочно строил планы посадить на два других судна пятнадцать тысяч новых беженцев, чтобы снова нелегально вывезти их в Палестину. Когда «Риноун» и «Гардиан» прибыли в Германию, возмущение мировой общественности бесчеловечной английской политикой достигло предела. Однако моральная победа, одержанная Моссадом над Англией, была довольно безрадостна.
Последнему из трех кораблей, транспортному судну «Магна Харта» англичане все же разрешили высадить беженцев на Кипре. Дову Ландау повезло. Свой шестнадцатый день рождения он отпраздновал не в Дахау, а в Караолосе.

Глава 28

Следующий день рождения Дов встретил там же, в лагере. Он молча лежал на койке, глядя в потолок. Он вообще ни с кем не разговаривал с того самого дня, когда его вытащили из трюма «Земли Обетованной». Длинные недели стояния на якоре перед Тулоном еще более ожесточили его.
В Караолосе с ним пытались разговаривать десятки людей: врачи, учителя, пальмахники, но Дов никому не доверял и никого не хотел видеть. Никому так и не удалось пробить стену его молчания.
Днем он лежал на койке. Ночью же гнал от себя сон, ибо со сном всегда приходили воспоминания. Вновь и вновь Дов видел, как открываются двери газовых камер Освенцима. Долгими часами он разглядывал номер, наколотый на руке: 359195.
В палатке напротив жила девушка. Красивая – таких он еще не видел: в местах, где ему приходилось жить, женщины не могли быть красивыми. Она возилась с малышами, улыбалась ему и не сердилась на его отчужденность, как все остальные. Это была Карен Хансен Клемент.
Карен тоже обратила внимание на Дова и поинтересовалась, почему этот парень не учится в школе, ни с кем не знается. Ее предупредили: держись подальше от него, он не в себе и, пожалуй, даже опасен.
Предупреждение только раззадорило Карен. Она знала, что Дов был в Освенциме, и испытывала к нему сострадание.
Однажды Дов лежал, как обычно, на койке и глядел в потолок. Вдруг он почувствовал, что кто то зашел в палатку, и молниеносно спрыгнул на пол. Перед ним стояла Карен. Мальчик напрягся.
– Не одолжишь мне ведро? Мое прохудилось, а водовоз вот вот подъедет.
Дов молча смотрел на нее.
– Я говорю, ведро не одолжишь?
Дов что то проворчал.
– Так как же? Да или нет? Ты что, немой?
Они стояли, как два петушка, приготовившиеся к драке. Карен уже жалела, что зашла в палатку. Она глубоко вздохнула:
– Я живу напротив.
Дов молчал, не сводя с нее глаз.
– Ну, дашь ведро?
– Чего тебе здесь надо? Зачем ты пришла сюда?
– Я пришла, чтобы попросить ведро. Много ты о себе воображаешь!
Дов отвернулся, сел на койку и стал грызть ногти. Прямота Карен обезоружила его. Он показал на ведро, стоявшее в углу, и посмотрел на девушку искоса. Карен взяла ведро.
– А тебя как зовут? Приду возвращать ведро, а как обратиться, не знаю.
Он не отвечал.
– Ну?
– Дов!
– А меня Карен. И здороваться со мной можешь. А там глядишь, и улыбаться научишься.
Он медленно обернулся, но девушка уже выскочила из палатки. Дов подошел к выходу, посмотрел ей вслед. Подъехала цистерна, и Карен подошла набрать воды. Удивительно красивая!
Карен совсем не походила на тех, кто пытался заговорить с ним до этого. Прямая, слегка капризная, но ласковая, она не надоедала, не говорила громких слов, в которые сама не верила, не жаловалась, как большинство в Караолосе. И голосок у нее был нежный, но решительный.
– Привет, Дов, – сказала Карен, вернувшись. – Возьми ведро. Спасибо!
Он что то буркнул.
– Ax да, ты же не умеешь говорить по человечески, только рычишь. У меня в садике есть такой. Он разыгрывает из себя льва.
– Привет! – заорал Дов что было мочи.
Вскоре Дов знал, когда она встает, когда стирает, когда идет к своим питомцам и возвращается от них. Однажды он украдкой забрался в палатку к Карен и осмотрел ее ведро. Оно не текло! Дов по прежнему целыми днями лежал на койке, но теперь он с нетерпением ждал стука ее каблуков и украдкой смотрел ей вслед. Частенько и Карен смотрела в сторону его палатки, тогда их взгляды на мгновение встречались. Тут Дов обычно сердился и упрекал себя за слабость характера.
Дни шли за днями, и для Дова что то неприметно изменилось. Он по прежнему молчал и чуждался людей, но его мысли все чаще оказывались далеки от смерти и ненависти. Дов прислушивался, как дети играют рядом на площадке, и слышал, как Карен что то им говорит. За время жизни в Караолосе он перестал различать детские голоса, и теперь испытывал странное чувство.
Однажды ночью Дов стоял у колючей проволоки и следил, как лучи прожекторов скользят над палатками. Он часто проводил так ночи, потому что боялся засыпать. Пальмахники устроили костер на детской площадке, там пели и плясали. Когда то он тоже пел и плясал на собраниях «Искупителей». Тогда были живы и Мундек, и Руфь, и Ревекка…
– Привет, Дов!
Он резко обернулся и увидел изящный силуэт Карен. Ветер играл ее длинными волосами.
– Пойдем к костру!
Он повернулся к ней спиной.
– Ведь я же тебе нравлюсь, дурачок ты этакий! Можешь меня не стесняться. Почему ты живешь таким волком?
Он только мотнул головой.
– Дов… – шепотом сказала она.
Он в бешенстве обернулся к ней.
– Бедный Дов! – передразнил он кого то. – Несчастный сумасшедший! Ты ничуть не лучше остальных! Ты только красивее! – Дов вцепился ей в горло. – Оставь меня в покое… оставьте меня в покое!
Карен глянула ему прямо в глаза.
– Убери руки… Сию же минуту!
Он послушно отнял руки.
– Я только хотел нагнать на тебя страху, – сказал он. – Ничего плохого я бы тебе не сделал.
– Никакого страха ты на меня не нагнал и не нагонишь, – ответила она презрительно и пошла прочь.
Неделю Карен не разговаривала с ним, не смотрела в его сторону. Дов ощутил мучительное беспокойство. Он уже не проводил, как раньше, долгие часы на койке в молчании, а целыми днями холил по палатке из угла в угол. Зачем он связался с этой девушкой? Ему вполне хватало воспоминаний: с ними было по своему спокойно.
Как то вечером Карен играла с детьми на площадке. Один из малышей упал и стал плакать. Она обняла его и начала успокаивать, и, когда подняла голову, неожиданно увидела перед собой Дова.
– Привет! – сказал он быстро и пошел прочь.
Карен поняла, что все таки нашла ключик к этой душе. Стало ясно, как хочется Дову выбраться из мрачного одиночества.
Несколько дней спустя Карен нашла у себя рисунок, на котором стоящая на коленях девушка обнимала ребенка на фоне колючей проволоки. Она тут же пошла к Дову в палатку. Увидев ее, Дов отвернулся.
– Ты хорошо рисуешь, – сказала гостья.
– Еще бы! – бросил он в ответ. – Рука набита. Джорджа Вашингтона и Линкольна я вообще рисую с закрытыми глазами.
Он присел на край койки и принялся кусать губы. Карен села рядом. Никогда еще он не сидел так близко к девушке. Она дотронулась пальцем до голубой наколки на его руке.
– Освенцим?
– На кой черт я тебе сдался?
– Может, ты мне нравишься.
– Нравлюсь?
– Ага. Когда не рычишь. И голос у тебя приятный, если не орешь.
У него задрожали губы.
– А я… а ты мне действительно нравишься. Ты не такая, как остальные. Кажется, понимаешь меня… У меня был брат Мундек, он тоже всегда понимал.
– Сколько тебе лет?
– Семнадцать. – Дов вскочил на ноги и резко повернулся к ней. – Боже, как я ненавижу этих англичан! Они ничуть не лучше немцев!
– Дов!
Он замолчал и тут же на глазах Карен вернул своему лицу прежнее, ставшее уже привычным мрачное выражение. Но начало было положено: Дов хоть немного сбросил маску.
Дов стал искать общества Карен, и девушка доверяла ему все больше. Карен рассказала ему самое сокровенное: она хочет попасть в Палестину, чтобы найти отца. Дов радовался, что Карен выбрала именно его, но и девушке эти беседы тоже были приятны. С тех пор как она оставила Хансенов, у нее не было возможности подружиться с кем нибудь.
И вот однажды произошло важное событие: Дов Ландау улыбнулся.
Карен рассказывала о Хансенах, о датчанах, о детях, которых она так любила, о своей надежде найти отца, и ему тоже захотелось рассказать о чем нибудь приятном. Но как Дов ни силился, ничего такого припомнить не мог. Родители, сестры, родной дом – это было так давно, что он все позабыл.
Карен избегала тем, которых избегал он сам, и никогда не расспрашивала Дова об Освенциме или гетто.
Спустя несколько недель она явилась к нему с просьбой.
– Дов, есть дело, сделай его для меня…
Он сразу сжался, прищурился.
– Людям из Моссада известно, что ты умеешь подделывать бумаги.
– Ну так что же?
– Здесь какой то новый человек из Палестины… Хочет побеседовать с тобой. Его зовут Ари Бен Канаан. Ему нужны паспорта и всякие бумаги. Помоги ему.
– Ах, вот оно что! Ты подлизывалась ко мне, чтобы завербовать?!
– Ты сам не веришь тому, что несешь.
– Если я им так уж нужен, – пробормотал Дов, – то почему они не пришли и не попросили сами?
– Как же они могут попросить тебя, если ты ни с кем не разговариваешь?
– А с какой стати мне работать на них?
– С той стати, что они работают на тебя.
– Как бы не так! Они работают только на самих себя!
– Ладно, будь по твоему. Но ведь они не хуже немцев, а если ты мог подделывать доллары для немцев, то ничего с тобой не случится, если будешь делать паспорта для Моссада.
– За словом в карман ты не лезешь.
– Дов, я тебя никогда ни о чем не просила. А теперь прошу. Что им сказать?
– Скажи, что я, может быть, соглашусь, но нужно сначала кое о чем договориться.
– Вот и договорись. Ари Бен Канаан ждет.
– Хорошо, пускай приходит.
Ари Бен Канаан понравился Дову, хотя он ни за что бы в этом не признался. Он говорил только по делу и без обиняков объявил Дову, что если тот не согласится работать, то его отправят с Кипра последним. Дову нравилась в нем хватка – ею Ари напомнил Мундека. Он согласился работать, но все, кроме Карен, продолжали считать его неисправимым. Он по прежнему говорил только зло и сердито. Иногда на него находило бешенство, и Карен звали, чтобы его успокоить.

Глава 29

До начала последнего этапа операции «Гедеон» остались сутки. Ари Бен Канаан созвал своих командиров на совещание в дом Мандрии.
Давид Бен Ами вручил Ари наряды, изготовленные Довом, Ари посмотрел бумаги и признал, что этот парень – настоящий артист. Никто не догадается, что это подделка. Давид доложил, что закончены все приготовления – от принятия мер безопасности до доставки кошерной пищи для верующих.
Иоав Яркони сообщил, что грузовики тоже готовы и потребуется не больше двадцати минут, чтобы они добрались от 23 й роты до Караолоса.
Зеев Гильбоа доложил, что погрузка детей в Караолосе займет считанные минуты. О цели поездки он скажет им прямо перед отправкой.
Американец Хэнк Шлосберг, капитан «Исхода», собирался поднять якорь в Ларнаке на рассвете, чтобы прибыть в Кирению за час, а то и два до прибытия автоколонны.
Мандрия сказал, что расставил наблюдателей вдоль пути следования. Они немедленно предупредят водителей, если произойдет непредвиденное. Другие наблюдатели установят контроль за запасными маршрутами. Мандрия будет ждать у себя дома, в Фамагусте. Как только колонна проедет мимо его дома, он тут же позвонит в Кирению Марку Паркеру.
Ари встал и окинул взглядом помощников. Все нервничали. Даже обычно безмятежный Яркони уставился в землю. Ари не стал ни поздравлять их, ни желать успеха. С поздравлениями еще успеется. Что же касается успехов, то пусть они об этом побеспокоятся сами.
– Сначала я хотел устроить побег через три дня, когда англичане сами начнут перебрасывать детей в новые лагеря. Но стало известно, что майор Алистер что то заподозрил. Есть основания считать, что он потребовал из Лондона указаний, минуя своего непосредственного начальника, генерала Сазерленда. Поэтому приходится действовать немедленно. Грузовики прибудут в Караолос в девять утра. Надеюсь, к десяти дети будут в машинах. С момента, когда мы свернем с ларнакского шоссе, начнутся два решающих часа. Нет оснований бояться, что колонну остановят. Наши машины известны по всему Кипру. Однако мы не должны терять бдительности. Вопросы есть?
– Лехаим! – воскликнул Давид Бен Ами, подняв рюмку. Восторженная натура не позволила ему покончить с таким делом буднично.
– Лехаим! – ответили остальные.
– Мне частенько приходится слышать это «лехаим», – сказал Мандрия. – Что оно означает?
– Это означает «За жизнь!», – ответил Давид. – В устах евреев это не так уж мало.
– За жизнь, – повторил Мандрия. – Хорошо как!
Ари подошел к Мандрии и обнял его.
– Вы стали нам настоящим другом, – сказал он.
На глазах Мандрии появились слезы. Он знал, что так пальмахники обнимаются только со своими.
Полчаса спустя капитан Халев Мур, он же Ари, встретил Марка Паркера на террасе отеля «Король Георг». Марк отчаянно нервничал.
Ари сел, от сигареты отказался и заказал себе виски.
– Ну как? – нетерпеливо спросил Марк.
– Мы будем в Караолосе завтра в девять утра.
– Я думал, вы подождете, пока англичане сами начнут перебрасывать детей.
– Оно было бы лучше, но мы не можем ждать. Человек из Си Ай Ди сообщил нам, что Алистер о чем то догадывается, – сказал Ари. – Но ничего, еще немного – и все будет позади. Англичане хотя и заподозрили что то, но сами не знают что. Вот и все наши дела.
Марк кивнул. Он готовился послать телеграмму о продлении отпуска. В Лондоне Брэдбери узнает по подписи «Марк», что операция «Гедеон» закончилась успешно, и немедленно напечатает репортаж, который Марк отправил ему неделю назад.
– А что, если Мандрия не позвонит мне в десять?
Ари улыбнулся.
– Тогда я бы советовал дать деру как можно скорее. Разве только ты захочешь написать репортаж о моей казни.
– Репортаж получился бы неплохой, – мрачно заключил Марк, допивая свою рюмку.
– Кстати, – сказал Ари, глядя в сторону моря, – с того дня, как мы включили Карен в список, Китти не разу не была в лагере.
– Она в «Куполе».
– И как она?
– А как ты думаешь? Плохо, конечно. Она не хочет, чтобы Карен попала на «Исход». Можно ли осуждать ее это?
– Я и не осуждаю. Просто жаль ее.
– Очень мило с твоей стороны. Я не подозревал, что ты умеешь жалеть.
– Мне жаль, что она так поддалась чувству.
– Ну да, я забыл. Ты ведь не признаешь чувств.
– Какой ты нервный…
Спокойствие Ари злило Марка. Он вспомнил, как горевала Китти, когда, вернувшись в Кирению, рассказывала ему, что Карен попала в список пассажиров «Исхода».
– Что ты хочешь от Китти? Она перенесла в жизни больше страданий, чем может вынести женщина.
– Страданий? – переспросил Ари. – Боюсь, что миссис Фремонт вообще не знает, что это такое.
– Иди к черту, Бен Канаан! Не думаешь ли ты, что евреи взяли на откуп все страдания на свете?
– По счастью, вам платят не за сочувствие. Да мне ваше сочувствие и не нужно.
– Как ты можешь? Я сочувствую каждой человеческой слабости.
– У меня их нет в рабочее время.
Марк поднялся, собираясь уйти. Ари схватил его за рукав. Марк впервые видел этого гиганта по настоящему сердитым.
– Это тебе не вечеринка в саду у герцогини. Завтра мы вызовем на бой всю Британскую империю.
Ари тут же пожалел о своей вспышке и выпустил рукав Марка. А Марк пожалел его. Ари, конечно, умеет скрывать чувства, но нарастающее напряжение сказывается даже на нем.
Несколько часов спустя Марк стучал в дверь номера Китти в «Куполе». Она встретила его с улыбкой, но покрасневшие веки говорили о ее переживаниях.
– Завтра.
Китти сжалась.
– Так быстро?
– Они боятся, как бы англичане не спохватились.
Китти подошла к окну и посмотрела на пирс. Стоял солнечный, ясный вечер, вдали виднелись размытые очертания турецкого берега.
– Я попытаюсь набраться мужества, соберу вещи и уеду.
– Как только с этим будет покончено, съездим на пару недель на Ривьеру, – сказал Марк.
– Чтобы зализать раны? Я думала, ты собираешься в Палестину.
– Вряд ли англичане меня туда пустят. Я чувствую себя последним мерзавцем, что втянул тебя в эту историю.
– Ты не виноват, Марк.
– Очень мило с твоей стороны, но ты не права. Как ты думаешь – справишься?
– Думаю, справлюсь. Зря только ввязалась. Ты правда предупреждал. Все время мне казалось, будто по льду хожу. Помнишь, Марк, мы спорили с тобой ночью, когда ты познакомил меня с Бен Канааном? Я сказала – в евреях есть что то особое. Они не похожи на нас.
– У них особый талант попадать в беду. В этом им не откажешь, – сказал Марк, потирая виски. – Но как бы то ни было, надо поесть. Я голоден.
Китти стояла, прислонившись к двери, пока Марк умывался холодной водой. Он потянулся за полотенцем. Китти схватила его за руку.
– Марк! На «Исходе» будет очень опасно?
Он колебался с минуту, но обманывать ее не стал.
– Этот твой «Исход» – настоящая плавающая мина. В любой момент может взорваться.
У Китти сжалось сердце.
– Скажи правду, Марк. У них есть хоть какой нибудь шанс?
– С таким командиром, как это бесчувственное чудовище Бен Канаан, у них шансы неплохие.
Солнце село, наступила ночь. Они по прежнему молча сидели в номере Китти.
– Что же, всю ночь так и будем сидеть? – сказал Марк наконец.
– Не уходи, – попросила Китти. – Я только прилягу поверх одеяла.
Она достала из тумбочки две таблетки снотворного, потушила лампу и растянулась на кровати.
Марк уселся у окна, от нечего делать следя за прибоем.
Прошло минут двадцать. Он обернулся и увидел, что Китти заснула беспокойным сном. Марк подошел к кровати, постоял над ней, затем прикрыл Китти одеялом и вернулся к своему стулу.
В Караолосе Дов и Карен сидели в палатке, слишком возбужденные, чтобы заснуть. Они тревожно шептались: во всем лагере только они знали, что будет завтра.
Карен пыталась успокоить Дова, который без умолку говорил, как он, приехав в Палестину, немедленно присоединится к террористам и будет убивать британских солдат. Она успокаивала его, как умела, и все таки уговорила прилечь.
Когда он закрыл глаза, Карен тихонько встала. Ее охватило странное ощущение. Дов, оказывается, значил для нее куда больше, чем она думала до сих пор. Сначала она его просто жалела. Теперь же была в его власти. Карен не понимала, как это могло случиться. Хорошо бы поговорить об этом с Китти, но Китти рядом нет.
– Карен?
– Я здесь, Дов…
В темноте тикали часы.
В 23 й транспортной роте три человека лежали на койках с открытыми глазами.
Зеев Гильбоа вспоминал весну в Галилее. Он думал о жене и ребенке, о своем хозяйстве. Ребенку было всего несколько месяцев, когда Пальмах направил Зеева на Кипр.
Иоав Яркони тоже думал о своем хозяйстве. Совсем не таком, как у Зеева. Расположенное у самого моря, на севере Саронской долины, оно звалось Сдот Ям – Морские Нивы – и занималось преимущественно рыболовством. Яркони любил скитаться по заброшенным руинам Кесарии, копаться в поисках древностей. Он надеялся, что теперь Пальмах отпустит его на некоторое время домой. Яркони хотел увидеть брата и сестру, поплавать на своем катере.
Давид Бен Ами думал об Иерусалиме. Он любил этот город, лежащий на скалистых холмах Иудеи, почти так же сильно, как Иордану, сестру Ари. Теперь он побудет с ними обоими, пока его не пошлют куда нибудь с новым заданием. Давид приподнялся на локте и прочитал еще раз потертое письмецо, которое привез ему Ари. У него бешено забилось сердце. Иордана, любовь моя!
Все трое знали, что их остановка в Палестине не будет долгой. Они принадлежали Пальмаху и Моссаду, в любой момент их могли отправить куда угодно. Но в эту ночь их мысли были дома.
Генерал Брюс Сазерленд проснулся, измученный кошмарами, оделся и вышел прогуляться по ночной Фамагусте. Он шел вдоль погруженной в темноту древней крепостной стены и вглядывался в Старый город с сотнями церквей и соборов, с развалинами дворцов и памятников прошедшей славы. Он шел, пока не добрался до башни Отелло. Взобрался на башню и посмотрел вниз, в сторону порта. Он устал, ужасно устал. Будет ли еще в его жизни ночь, когда он сможет спокойно закрыть глаза и заснуть мирным сном?
Майор Алистер заснул за письменным столом. Почти всю ночь он рылся в донесениях, в отрывочных рапортах, поступающих от агентов, пытаясь отгадать, что замышляют евреи в Караолосе.
Мандрия шагал взад и вперед по той самой комнате, в которой Моссад и Пальмах провели столько совещаний. Всего несколько недель назад Ари Бен Канаан и Давид Бен Ами смотрели отсюда, с балкона, на колонну машин с евреями, снятыми с «Врат Надежды». Завтра он тоже будет стоять на балконе и смотреть, как мимо проезжает другая колонна. Это будет венцом безумного плана Бен Канаана. Отвага Моссада произвела огромное впечатление на греческих киприотов; те из них, кто, подобно Мандрии, сотрудничал с евреями, уже подумывали о собственном подпольном движении против британского владычества.
Один только Бен Канаан спал крепко, мирным сном хорошо накормленного ребенка, у которого нет никаких забот.
Луч света упал на лицо Марка Паркера, дремлющего у окна, задрав ноги на подоконник. Марк открыл глаза и зевнул. Он весь окоченел, во рту было горько от табака и виски. Марк оглянулся и увидел Китти, спящую спокойным и глубоким сном. Он опустил штору, на цыпочках вышел из комнаты, побрился, принял холодный душ и почувствовал себя бодрее. Вернувшись в комнату, он осторожно присел на край кровати, нежно погладил Китти по волосам. Она медленно открыла глаза. Увидев Марка, улыбнулась и сладко потянулась. Но тут же ее лицо исказила тревога.
Без двадцати девять Ари Бен Канаан, одетый в капитанский мундир, сел в военный джип, возглавлявший колонну из двадцати грузовых машин 23 й транспортной роты. Вели машины пальмахники, переодетые в британскую форму. Колонна выехала с базы и минут через двадцать остановилась в Караолосе перед зданием лагерного управления, находящегося вне зоны.
Ари постучался в кабинет начальника лагеря, с которым предусмотрительно подружился за последние три недели:
– Доброе утро, сэр!
– Доброе утро, капитан. Чем могу служить?
– Мы получили приказ из штаба, сэр. Похоже, что новые лагеря готовы раньше срока. Мне приказано перевести туда часть детей уже сегодня.
Ари положил на стол поддельные наряды.
Начальник лагеря полистал бумаги.
– В нашем графике ничего об этом не сказано, – заметил он. – Мы рассчитывали начать переброску только через три дня.
– Таков приказ, – ответил Ари.
Начальник лагеря принялся кусать губы в задумчивости. Он посмотрел на Ари, затем еще раз на бумаги и поднял телефонную трубку.
– Алло, говорит Поттер. Капитан Мур привез приказ на переброску трехсот детей из пятидесятой секции. Выделите бригаду им в помощь.
Начальник достал ручку и завизировал наряды, потом подписал еще дюжину пропусков – для каждого водителя.
– Только, пожалуйста, побыстрей, Мур. Через час должна прибыть другая колонна. Как бы не получилась пробка.
– Хорошо, сэр.
– Э э… Мур. Большое спасибо, старик, за виски, что вы прислали для нашего клуба.
– Мне это доставило большое удовольствие, сэр.
Ари собрал бумаги со стола. Начальник вздохнул.
– Евреи приходят и евреи уходят.
– Да, сэр, – ответил Ари, – они приходят… и уходят.
Столик с завтраком стоял напротив окна в комнате Марка. Он и Китти едва дотрагивались до еды. Зато пепельница была полна окурков.
– Который час? – уже в пятнадцатый раз спросила Китти..
– Почти половина десятого.
– Что там происходит?
– Если все идет по графику, то в эту минуту дети забираются в машины. Посмотри, – сказал Марк, показывая на море.
Старая развалина «Афродита», переименованная в «Исход», медленно вползала в гавань.
– Боже мой, – вскрикнула Китти, – это и есть «Исход»?
– Да, это он.
– Но ведь он вот вот развалится на части, Марк.
– Вполне возможно.
– Но как же они думают разместить там триста детей?
Марк зажег новую сигарету. Ему очень хотелось походить по комнате, но он боялся выдать Китти свое беспокойство.
Девять тридцать.
Девять сорок.
«Исход» проплыл между маяком и «Куполом» сквозь узкий просвет между рукавами мола.
Без десяти десять…
– Марк, пожалуйста, присядь. Надоело.
– Вот вот должен позвонить Мандрия. Остались считанные минуты. Десять.
Пять минут одиннадцатого. Шесть минут, семь…
– Что они там, уснули? Я ведь заказал кофе. Китти, позвони, пожалуйста, из своей комнаты. Пусть немедленно несут сюда.
Четверть одиннадцатого. Кофе наконец принесли. Семнадцать минут одиннадцатого. Нервы Марка начали сдавать. Он знал: если Мандрия не позвонит в течение десяти минут, значит, произошло что то непредвиденное.
Двадцать минут одиннадцатого. Звонок!
Марк и Китти обменялись взглядами. Марк вытер потную ладонь, сделал глубокий вдох и поднял трубку.
– Алло.
– Мистер Паркер?
– У телефона.
– Минуточку, сэр. Вас вызывают из Фамагусты.
– Алло… алло… алло…
– Паркер?
– У телефона.
– Говорит Мандрия.
– Слушаю.
– Они только что проехали.
Марк немедленно положил трубку.
– Все в порядке. Он их вывез таки из Караолоса. Теперь едет по ларнакскому шоссе и минут через пятнадцать повернет на север. Какие нибудь пятьдесят миль, все по ровной местности. Только раз придется перевалить через горы, если, конечно, не потребуется ехать в обход. Они прибудут, вероятно, сразу после обеда… если все пойдет хорошо.
– Я почти надеюсь, что дело пойдет не так.
– Ладно, пойдем. Теперь уже незачем сидеть и ждать.
Он взял бинокль, спустился с Китти к телеграфу и попросил бланк.
Кеннету Брэдбери,
заведующему отделом АСН,
Лондон
Подвернулось дело. Прошу продлить отпуск на две недели. Подтвердите получение.
Марк
– Отправьте это, пожалуйста, срочно. Когда дойдет?
Телеграфист прочитал текст.
– Будет в Лондоне через пару часов.
Они вышли из «Купола» и направились к пристани.
– Что это было? – спросила Китти.
– Условный знак, чтобы мой репортаж отдавали в набор.
Они постояли несколько минут на набережной, глядя, как ветхое судно причаливает к пристани. Потом Марк повел Китти дальше. Они пересекли порт и взобрались на башню Дворца Девы. Отсюда открывался вид на порт и далеко внизу виднелось шоссе, по которому должна была проехать колонна.
В четверть двенадцатого Марк направил бинокль на шоссе. Он смотрел, как оно вьется вдоль берега, исчезая за холмами, вновь появляясь. Вдруг словно мороз прошел у него по коже. На горизонте показалось облако пыли и колонна автомашин, которые с этого расстояния выглядели не крупнее муравьев. Он толкнул Китти в бок, протянул ей бинокль. Она тоже направила его на машины, которые ползли по извилистому шоссе.
– Всего полчаса пути.
Они спустились с башни, вновь пересекли порт и остановились на самом конце набережной, в пяти минутах ходьбы от «Купола». Когда колонна проехала госпиталь на окраине города, Марк взял Китти под руку и повел ее в гостиницу.
Он вошел в телефонную кабину и позвонил в британскую контрразведку в Фамагусте.
– Мне нужно срочно поговорить с майором Алистером, – сказал Марк, положив носовой платок на микрофон и стараясь говорить без американского акцента.
– Назовите, пожалуйста, свою фамилию и объясните, по какому делу он вам нужен.
– Послушайте, старик, – ответил Марк. – Триста евреев только что удрали из лагеря. Бросьте эти дурацкие вопросы и немедленно соедините меня с Алистером.
Его соединили.
– Алистер слушает, – послышался в трубке сдержанный голос майора.
– Говорит доброжелатель, – произнес Марк. – Хочу вам доложить, что несколько сот евреев совершили побег из Караолоса и в эту самую минуту направляются на борт корабля в Кирении.
Он тут же положил трубку. Алистер нажал несколько раз на рычаг.
– Алло… алло… кто говорит? Алло…
Он тоже положил трубку и тут же позвонил сам.
– Говорит Алистер. Мне только что сообщили о побеге евреев. Они якобы направляются на борт корабля в Кирении. Сейчас же объявите тревогу. Военный комендант Кирении пусть проверит это сообщение немедленно. Если правда, нужно срочно послать туда несколько военных кораблей.
Алистер положил трубку и побежал вниз, в кабинет Сазерленда.
Автоколонна остановилась на набережной. Ари Бен Канаан вылез из джипа, и шофер отвел машину в сторону. Грузовики начали подъезжать к «Исходу». Благодаря тренировкам Зеева дети перебрались на борт корабля спокойно и быстро. Иоав, Давид и Хэнк Шлосберг, капитан судна, указывали каждому место в трюме или на палубе. Всю операцию провели в тишине и почти без слов.
На происходящее глазели прохожие, оказавшиеся на набережной. Несколько британских солдат пожимали плечами и чесали в затылках. Как только очередную машину разгружали, ее тут же угоняли в горы и там, в окрестностях монастыря святого Илариона, бросали. 23 я транспортная рота, выполнив свое задание, прекращала существование. Иоав оставил в своей машине записку, в которой благодарил англичан за помощь.
Ари поднялся на борт «Исхода» и направился в рубку. Машины одна за другой выгружали детей. Не прошло и двадцати минут, как все они были на корабле. Зеев, Давид, Иоав и Хэнк Шлосберг доложили, что погрузка закончена. Ари отдал команду Хэнку, тот вышел, и тут же заработала машина.
– Идите к детям, – распорядился Ари. – Объясните им, что от них требуется. Если кто нибудь чувствует, что у него не хватит сил, пусть приходит ко мне в рубку, и мы его тут же отправим назад в Караолос. Разъясните им, что, оставаясь здесь, они рискуют жизнью. На желающих вернуться не оказывать никакого давления.
Пока пальмахники беседовали с детьми, «Исход» доплыл до середины гавани и бросил якорь.
И в эту минуту повсюду завыли сирены. Ари посмотрел в бинокль на берег. Десятки британских грузовиков и джипов мчались со всех сторон к Кирении. Он не мог удержаться от смеха, увидев и грузовики бывшей 23 й транспортной роты. Следуя в противоположную сторону, чтобы остаться в горах, они разминулись с автоколонной, что неслась в сторону Кирении.
Ари взглянул на палубу. Дети были спокойны.
Англичане наводнили весь порт. К пристани подъехали машины с солдатами. Офицеры указывали на «Исход», отдавали какие то приказы. Солдаты побежали по обоим рукавам мола и установили у входа в гавань пулеметы и минометы, чтобы отрезать путь судну, если оно попробует выйти в открытое море.
Пристань оцепили, удалили зевак с набережной. Ари наблюдал за все прибывающим британским пополнением. Не прошло и часа, как в порту было не меньше пяти сотен солдат. За гаванью бросили якоря несколько торпедных катеров. На горизонте показались три миноносца. Сирены продолжали выть. Мирный городок превратился в военный лагерь. Затем по набережной прогрохотали танки, а пулеметы у входа в гавань заменили орудиями.
Сирены завыли с новой силой, когда к пристани подъехали генерал Сазерленд, Колдуэлл и Алистер. Майор Кук, военный комендант Кирении, отдал Сазерленду рапорт:
– Вон то судно, сэр, посреди гавани, доверху забито евреями. Но уйти оно никак не сможет.
Сазерленд внимательно оглядел пристань.
– Вы стянули войска, словно предстоит бой с танковой дивизией, – сказал он. – Эти люди на судне просто сошли с ума. Распорядитесь, чтобы установили громкоговоритель.
– Слушаюсь, сэр.
– Если бы вы спросили меня, то я бы советовал сбросить их всех в море, – сказал Колдуэлл.
– Но я вас не спрашиваю, – отрезал Сазерленд. – Кук, оцепите район порта. Организуйте абордажный отряд. Слезоточивые газы, легкое оружие – на случай, если они не согласятся сойти на берег добровольно. Фредди, сбегайте в «Купол» и передайте в штаб, что я требую прекращения связи с внешним миром.
Алистер стоял молча и вдумчиво изучал судно.
– Ваше мнение, Алистер?
– Мне все это не нравится, сэр, – ответил он. – Они не рискнули бы устроить побег средь бела дня, если бы у них на уме не было еще чего то.
– Бросьте! Вам всегда мерещатся призраки.
Марк Паркер проложил себе путь через оцепление и подошел к офицерам.
– Что тут происходит? – спросил он.
Как только Алистер заметил Марка, он сразу понял, что его подозрения правильны.
– Действительно, Паркер, – сказал он. – Надеюсь, вы нам это и расскажете. Вам, старина, не мешало бы поработать над британским произношением. На случай, если захотите еще разок поговорить со мной по телефону.
– Не понимаю, о чем вы, майор.
Генерал Сазерленд тоже начал догадываться. Он посмотрел на судно, затем на Паркера, затем на Алистера и понял, что Моссад Алия Бет захватил его врасплох. Он покраснел. Майор Кук подошел с докладом.
– Минут через десять абордажные группы смогут приступить. Двести человек доберутся до судна на рыбацких катерах.
Сазерленд не стал даже слушать его.
– Где громкоговоритель, черт возьми?!
Десять минут спустя Сазерленд взял микрофон. Катера с абордажными командами стояли посреди гавани, готовые в любую минуту двинуться к «Исходу».
– Эй, на судне! С вами говорит генерал Брюс Сазерленд, – раздался голос. Ему громко вторило эхо. – Вы меня слышите?
В рубке «Исхода» Ари включил свой громкоговоритель.
– Алло, Сазерленд, – крикнул он в ответ. – С вами говорит капитан Халев Мур из 23 й транспортной роты Еврейского Воинства Его Величества на Кипре. Ваши грузовики находятся в окрестностях монастыря святого Илариона.
Сазерленд побледнел. Алистер разинул рот.
– Эй, вы, там, – сердито заорал Сазерленд. – Даю вам десять минут, чтобы подплыть к пристани. Если не сделаете этого, мы пошлем вооруженную абордажную команду.
– Алло, Сазерленд! Говорит «Исход». У нас на борту триста два ребенка. Машинное отделение набито динамитом. Как только кто нибудь из ваших людей ступит на борт или откроет огонь, мы взорвем корабль.
В эту минуту репортаж Марка Паркера передавался по телеграфу из Лондона во все концы света.
Сазерленд, Алистер и пятьсот солдат потеряли дар речи, когда на мачте «Исхода» взвился британский флаг со свастикой посередине. Бой за «Исход» начался.

Глава30

Экстренный выпуск!
Давид против Голиафа, вариант 1946 года
От специального корреспондента
Американского Синдиката Новостей
Марка Паркера
Кирения, Кипр, АСН
Я пишу этот репортаж в Кирении. Это крохотный, похожий на жемчужину портовый городок на северном побережье Кипра, британской королевской колонии.
У Кипра богатая и бурная история. На острове много следов блистательного прошлого, начиная с руин Саламиды, соборов Фамагусты и Никосии и кончая множеством дворцов эпохи крестоносцев.
Однако красочное прошлое – ничто по сравнению с драмой, которая происходит в данную минуту в этом тихом, никому не известном и заброшенном городке. Вот уже несколько месяцев, как Кипр превращен в место ссылки для еврейских беженцев, пытавшихся прорваться через британскую блокаду в Палестину.
Сегодня триста детей в возрасте от десяти до семнадцати лет совершили побег из британского лагеря, расположенного в Караолосе, пересекли остров и сели в Кирении на переоборудованное для этой цели старое судно водоизмещением примерно в двести тонн, которое ожидало их в порту, чтобы отплыть с ними в Палестину.
Почти все беглецы – бывшие узники немецких лагерей смерти. Транспортное судно, метко переименованное в «Исход», было обнаружено британской разведкой еще до того, как ему удалось покинуть порт.
Теперь судно с тремя сотнями детей на борту стоит на якоре посреди гавани диаметром не более трехсот метров, и его экипаж решительно отклоняет все попытки англичан принудить детей высадиться на берег и вернуться в Караолос.
Представитель «Исхода» заявил, что трюм судна набит динамитом, дети полны решимости покончить с собой; они взорвут судно при первой попытке англичан подняться на корабль силой.
Лондон
Генерал Кларенс Тевор Браун бросил газету на письменный стол. Он зажег сигару и принялся изучать поступившие донесения.
Репортаж Марка Паркера, первосортная журналистская бомба, всколыхнул не только всю Европу, но и Соединенные Штаты. Сазерленд отказался от взятия «Исхода» и попросил инструкций.
Тевор Браун знал, что часть вины лежит на нем самом. Это он, Тевор Браун, рекомендовал Брюса Сазерленда на эту должность, он же не обратил должного внимания на донесение Алистера, предупреждавшего: что то затевается и Сазерленда нужно немедленно сменить.
В кабинет вошел Хамфри Кроуфорд. Этот снедаемый честолюбием, всегда бледный чиновник ближневосточного отдела в министерстве колоний служил связующим звеном между армией и Уайтхоллом.
– Добрый день, сэр Кларенс, – нервно поздоровался Кроуфорд. – Нам пора на встречу с Бредшоу.
Тевор Браун встал из за стола и собрал бумаги.
– Да. Не стоит заставлять старика ждать.
Кабинет Сесиля Бредшоу находился в Институте международных связей. Вот уже тридцать лет этот человек был одним из главных творцов британской политики на Ближнем Востоке.
В конце Первой мировой войны между Великобританией и Францией разгорелась борьба за сферы влияния. Когда Великобритания получила мандат на Палестину, Бредшоу вместе с Уинстоном Черчиллем не жалел усилий для создания на половине территории мандата отдельного арабского государства. Это государство получило название Трансиордания. Цель его создания заключалась в обеспечении Британии надежной военной базой. С английской помощью была создана местная армия, так называемый Арабский легион, а во главе государства поставлен король Абдалла, враг Сауда, короля Саудовской Аравии.
К концу Второй мировой войны к власти в Англии пришла лейбористская партия. Чего только она не обещала в время предвыборной кампании! В том числе и создать еврейское государство в Палестине, прибежище для уцелевших жертв нацизма. Именно Сесиль Бредшоу возглавлял фракцию, убедившую нового министра иностранных дел, что предвыборные обещания, хотя звучат красиво, для дела совершенно непригодны, так как британские интересы требуют поддержки арабов. У арабов десять миллионов квадратных миль территории, и вся она богата нефтью; там же находится Суэцкий канал, жизненно важный для Великобритании.
Сэр Кларенс Тевор Браун и Хамфри Кроуфорд прошли в кабинет Сесиля Бредшоу. Бредшоу, грузный мужчина за шестьдесят лет, стоял у стены спиной к вошедшим, заложив за спину толстые руки. Хамфри Кроуфорд нервно присел на край стула, Тевор Браун комфортабельно расположился в голубом кожаном кресле и зажег сигару.
– Поздравляю вас, господа, – глядя в стену, сказал Бредшоу язвительным, дрожащим от гнева голосом. – Мы с вами попали сегодня, кажется, на первую полосу.
Он похлопал себя по круглому животу и улыбнулся.
– Вы, верно, ожидали, что со мной случился припадок. Ничего подобного. Уайтхолл, правда, звонил с утра. Как и следовало ожидать, министр спихнул дело с «Исходом» мне.
Бредшоу сел за письменный стол, взглянул на лежавшие на столе донесения и резким рывком сорвал с носа очки.
– Сэр Кларенс, скажите мне… Ваша разведка там вымерла, или они занимаются исключительно игрой в теннис? Кроме того, не объясните ли вы, что нашло на Сазерленда? Ведь назначить его туда была ваша идея.
Тевор Браун не дал себя огорошить:
– А вашей идеей было создать лагеря на Кипре.
– Господа, – быстро вмешался Кроуфорд, чтобы предупредить ссору, – мы попали из за этого «Исхода» в весьма неловкое положение. Впервые о этих делах заговорили даже в американской печати.
Бредшоу язвительно захохотал. Его розовые щеки побагровели.
– Вопреки всем трумэновским разговорам, американцы приняли с конца войны не более десятка тысяч еврейских беженцев. Конечно, Трумэн за сионизм… покуда Палестина не находится в Пенсильвании. У всех на устах громкие слова, но миллион евреев сидит именно на нашей шее. Миллион евреев, которые могут подорвать все наши позиции на Ближнем Востоке. – Бредшоу вновь надел очки. – «Звезда Давида», «Моисей», «Пальмах», «Врата Сиона», «Врата Надежды», а теперь вот «Исход». Эти сионисты хитрый народ. Вот уже двадцать пять лет, как они валят на нас все шишки в Палестине. Они вычитывают из статей мандата и Бальфурской декларации такое, чего там никогда не было. Они даже верблюда способны убедить, что он ишак. Господи Боже… двухчасовая беседа с Хаимом Вейцманом, и я сам стал бы сионистом. – Сесиль Бредшоу опять снял очки. – Ваши симпатии, Тевор Браун, нам известны.
– Я не принимаю вашего намека, Бредшоу. Моя быть, я и впрямь твердолоб, если считаю, что единственный способ удержать Ближний Восток – это создать сильную еврейскую Палестину. Но я руководствуюсь при этом не еврейскими, а британскими интересами.
Бредшоу перебил его.
– Поговорим лучше об «Исходе». Последствия совершенно ясны. Мы пошли на уступки в истории с «Землей Обетованной», но на этот раз мы не уступим. Судно находится в наших водах, а не во французских. Мы не будем брать их силой, не станем отправлять их в Германию, не потопим судно. Мы их будем держать в Кирении, пока они не сдохнут. Сдохнут – слышите, Тевор Браун? Именно сдохнут! – Бредшоу впал в ярость, у него задрожали руки.
Тевор Браун прикрыл глаза.
– Мы не можем пойти на это хотя бы из моральных соображений. У нас нет никаких оснований удерживать триста детей, выросших в концентрационных лагерях, и мешать им попасть в Палестину. Нефть… каналы… арабы… к черту все это! Мы выставили себя на посмешище, отправив беженцев с «Земли Обетованной» в Германию!
– Мне известны ваши симпатии.
– Господа!
Тевор Браун поднялся, опираясь на письменный Бредшоу.
– Есть только один способ выйти с честью из этой истории. Евреи тщательно спланировали свою пропагадистскую акцию. Спутайте им карты. Дайте «Исходу» отплыть сию же минуту. Именно этого они не хотят.
– Никогда!
– Неужели вы не видите, что, упорствуя, мы только сыграем им на руку?
– Пока я сижу в Четем Хаузе, это судно не поднимет якорь.

Глава 31

Марку Паркеру,
гостиница «Купол»,
Кирения, Кипр
Получилось неплохо. Гоните продолжение.
Кен Брэдбери, АСН, Лондон
Кирения, Кипр, АСН
От вашего специального корреспондента
Марка Паркера
Смешно: тысяча вооруженных солдат, танки, артиллерия и военно морская эскадра стоят и беспомощно смотрят на невооруженное транспортное судно.
Первая неделя борьбы за «Исход» закончилась вничью. Обе стороны, англичане и беженцы, твердо стоят на своем. До сих пор никто не пытался взобраться силой на борт нелегального судна, экипаж которого заявил, что оно взлетит на воздух, если такая попытка будет предпринята. Между тем до судна всего несколько сот метров от набережной, и в хороший бинокль видно все, что происходит на борту.
Моральный дух трехсот детей на борту «Исхода», по всем признакам, очень высок. Всю неделю они пели песни и издевались над британскими солдатами, которые несли охрану на набережной и на молу.
Марк отправлял свои репортажи день за днем, добавляя все новые и новые подробности.
Когда Сесиль Бредшоу принял решение поставить все на карту и превратить «Исход» в назидательный пример, он знал, что на него обрушится убийственная критика. Французская печать всегда реагировала на подобные события возмущенно, но на этот раз она была попросту безудержна: ничего подобного не бывало за всю историю англо французского сотрудничества. Печать других стран тоже судила об этом деле резко, и даже в британской прессе мнения разделились. Все чаще в газетах высказывались сомнения в мудрости решения, принятого Уайтхоллом.
Опытный политик Бредшоу пережил на своем веку не один шторм, и сейчас, как ему казалось, речь шла о буре в стакане воды, которая вот вот стихнет. Он послал в Кирению трех надежных журналистов, чтобы нейтрализовать репортажи Марка Паркера. Полдюжины экспертов день и ночь занимались разъяснением британской позиции. У англичан была зацепка, и они ловко использовали ее.
Если сионисты действительно такие благородные люди, говорили они, то почему подвергают опасности жизнь трехсот невинных детей? Мы наблюдаем мрачный и хладнокровно задуманный заговор, имеющий целью вызвать сочувствие и напустить туман при решении палестинского вопроса. Мы имеем дело с фанатиками. Ари Бен Канаан – матерый сионистский агент с большим стажем нелегальной деятельности.
В аэропорту Никосии высадились корреспонденты десятков стран, требуя разрешения поехать в район Кирении. Гостиница «Купол» все больше напоминала резиденцию небольшого политического съезда.
В парижских кафе англичан ругали.
В лондонских пивных англичан защищали.
В Стокгольме читали проповеди.
В Риме спорили.
В Нью Йорке букмекеры устраивали пари. Ставили четыре против одного, что «Исходу» не дадут поднять якорь.
К концу второй недели Ари разрешил Марку подняться на борт. Марк договорился с Ари при помощи сигналов; ему казалось, что он выбрал подходящий момент. Марк стал первым посторонним, которому удалось попасть на «Исход». Следующие три его репортажа все газеты напечатали на первых страницах.
Первое интервью,
данное нашему
специальному корреспонденту
на борту «Исхода»
Ари Бен Канааном
Кирения, Кипр, АСН
Сегодня я стал первым корреспондентом, который взял интервью у Ари Бен Канаана, представляющего интересы детей с «Исхода».
Я попросил его прокомментировать появившиеся в печати обвинения в том, что он профессиональный сионистский бунтовщик, а также другие обвинения, выдвинутые против него Уайтхоллом. Мы беседовали в рубке судна, единственном не забитом детьми месте. Моральное состояние детей продолжает и сегодня оставаться высоким, но двухнедельная осада начинает сказываться на их физическом состоянии.
Бен Канаан – мужчина лет тридцати, свыше шести футов ростом. У него черные волосы и холодные голубые глаза, он легко мог бы сойти за киноактера. Ари выразил глубокую благодарность доброжелателям во всем мире и заверил меня, что дети держатся великолепно. В ответ на мои вопросы он сказал: «Мне наплевать на личные нападки. Интересно, впрочем, упомянули ли англичане о том, что во время войны я служил в британской армии в чине капитана? Признаюсь, я действительно сионистский агент и останусь им до тех пор, пока они не выполнят всех своих обещаний, касающихся Палестины. Легальна моя работа или нелегальна – это зависит от того, как смотреть на дело».
Я задал вопрос насчет английских доводов о двусмысленности проводимой акции. Бен Канаан ответил: «Нас, евреев, обвиняют во многом, и мы к этому привыкли. Когда дело касается проблемы, связанной с британским мандатом на Палестину, они всегда вытаскивают на свет новую провокацию сионистов. Я удивляюсь, что они еще не обвинили сионистов в беспорядках, происходящих в Индии. Ганди, к счастью, не еврей.
Уайтхолл опять прибегает к старому жупелу таинственного сионизма, чтобы прикрыть им три десятилетия грязного правления, лживых заверений, данных как евреям, так и арабам, когда тех и других продавали и предавали. Не успели они опубликовать в 1917 году Декларацию Бальфура, обещавшую создать в Палестине отечество евреев, как тут же ее нарушили. С тех пор они все время нарушают свое слово. Последнее предательство совершили лейбористы, обещавшие перед выборами открыть двери Палестины для уцелевших жертв нацизма.
Крокодиловы слезы Уайтхолла по поводу судьбы трехсот детей просто смешны. Каждый ребенок, находящийся на борту «Исхода», пришел сюда добровольно. Каждый ребенок на борту «Исхода» – сирота по вине Гитлера. Почти все эти дети провели в немецких или британских концентрационных лагерях по пять шесть лет.
Если Уайтхолл в самом деле так озабочен благополучием этих детей, то пусть откроет ворота лагерей в Караолосе, чтобы журналисты могли познакомиться с положением тех, кто там сидит. Их держат за колючей проволокой под дулами автоматов, плохо кормят, там не хватает воды, медицинское обслуживание никуда не годится. Эти люди ни в чем не виноваты. И тем не менее их держат под стражей.
Уайтхолл обвиняет нас, будто мы пытаемся навязать ему несправедливое решение палестинского вопроса. В Европе из шести миллионов евреев уцелело не больше двухсот пятидесяти тысяч. Британская норма иммиграции евреев в Палестину составляет 700 человек в месяц. И это они называют справедливостью?
Наконец, я вообще оспариваю право англичан на Палестину. Неужели у них больше прав находиться там, чем у жертв нацизма? Позвольте, напомнить вам: Господь предназначил эту землю сынам Израиля. Следовательно, здесь будут жить и они, и дети их, и дети их детей».
Ари Бен Канаан положил Библию обратно на стол и добавил: «Впредь пусть господа из Уайтхолла получше обосновывают свои претензии. Я скажу министру иностранных дел то же самое, что один великий человек сказал другому поработителю три тысячи лет тому назад: „Отпусти народ мой“ .
Назавтра после появления в печати репортажа под заголовком «Отпусти народ мой» Марк огласил некоторые подробности операции «Гедеон», в том числе и историю о том, как при побеге использовались британские военные машины. Над англичанами начали смеяться…
По совету Марка Ари разрешил и другим журналистам подняться на борт «Исхода». После этого они стали громко требовать пропуска в караолосские лагеря.
Сесиль Бредшоу был готов к нападкам, но никогда не думал, что они достигнут такой небывалой резкости. Совещание следовало за совещанием – гавань в Кирении попала в центр внимания всего мира. Теперь уже никак нельзя было разрешить «Исходу» поднять якорь; для британского престижа это обернулось бы настоящей катастрофой.
Генерал Тевор Браун тайно вылетел на Кипр, чтобы взять командование в свои руки.
Его самолет под строжайшим секретом приземлился в предрассветные часы в никосийском аэропорту. Встречал генерала майор Алистер. Они сели в штабную машину и помчались в генштаб, расположенный в Фамагусте.
– Мне хотелось поговорить с вами, Алистер, прежде нем Сазерленд передаст мне дела. Я, конечно, получил ваше письмо. Можете говорить не стесняясь.
– Я бы сказал, сэр, что это дело оказалось не по силам Сазерленду. С ним происходит что то непонятное. Колдуэлл сказал мне, что у него каждую ночь кошмары. Ночи напролет, вплоть до самого утра, он расхаживает по комнате и все время читает Библию.
– Проклятье! – воскликнул Тевор Браун. – Брюс всегда был отменным солдатом. Надеюсь, все останется между нами. Мы должны отстоять его.
– Конечно, сэр, – ответил Алистер.
Кирения, Кипр, АСН
От нашего специального корреспондента
Генерал сэр Кларенс Тевор Браун, знаменитый своими славными победами в пустыне, инкогнито высадился ночью в никосийском аэропорту. Сэр Кларенс был в штатском, и его прибытие держалось в секрете. Появление на сцене Тевор Брауна свидетельствует о том, что Уайтхолл глубоко озабочен историей с «Исходом». Весьма возможно, что произойдут перемены в политике, а то и в руководстве.
Марк поднялся на борт «Исхода» и попросил, чтобы к нему в рубку привели Карен. Он нервничал, пробираясь по забитой детьми палубе. Дети были бледны, от них дурно пахло: для мытья воды не хватало.
Ари сидел в рубке, невозмутимый, как всегда. Марк передал ему сигареты и несколько бутылок бренди.
– Как дела на берегу? – спросил Ари.
– С прибытием Тевор Брауна, похоже, ничего не изменилось. Газеты по прежнему шумят о вас, даже больше, чем я ожидал. Послушайте, Ари. У вас, как и у меня, это дело выгорело на славу. Вы добились, чего хотели: вон какой фонарь посадили англичанам. Однако у меня есть сведения, что они не пойдут на уступки.
– Что вы этим хотите сказать?
– А то, что можно завершить это дело чертовски эффектной концовкой. Высадите детей на берег, и, когда англичане повезут их обратно в Караолос, мы развернем такую кампанию в газетах, что весь свет будет рыдать.
– Китти послала вас с этим предложением?
– Оставьте, пожалуйста! Вы только посмотрите на детей. Они валятся с ног.
– Они знали, на что идут.
– И вот еще что, Ари. Боюсь, что мы достигли вершины в нашей газетной шумихе. Конечно, мы еще на первых полосах, но если завтра Фрэнк Синатра заедет какому нибудь газетчику в рыло в ночном кабаке, то мы сразу окажемся на задворках.
В рубку вошла Карен.
– Здравствуйте, мистер Паркер, – поздоровалась она тихо.
– Привет, детка. Вот тебе письмо от Китти и небольшая посылочка.
Она взяла письмо и передала конверт для Китти. От посылки, как и всякий раз до этого, отказалась.
– Господи, у меня не хватает духу признаться Китти, что она отказывается от ее передач. Девочка больна. Вы заметили синие круги под глазами? Еще пара дней, и вы бед не оберетесь на этом корабле.
– Мы говорили о том, как поддержать интерес публики. Поймите, Паркер. Мы ни за что не вернемся в Караолос. Четверть миллиона евреев по всей Европе ждут, и только мы одни можем помочь им. С завтрашнего утра мы объявим голодовку. Тех, кто не выдержит и свалится с ног, вынесем наверх и положим на палубу, чтобы англичане могли налюбоваться вдоволь.
– Вы чудовище… вонючее чудовище, – прошипел Марк.
– Называйте меня, как хотите, Паркер. Думаете, мне приятно обрекать сирот на голод? Дайте мне какое нибудь другое оружие. Дайте что нибудь, с чем я мог бы броситься на эти танки и миноносцы! У нас ничего нет, кроме нашего духа и нашей веры. Две тысячи лет нас избивали и уничтожали. Но этот бой мы выиграем.

Глава 32

На «Исходе» объявлена голодовка! Дети предпочитают голодную смерть возвращению в Караолос.
Выждав две недели, пока шумиха, поднятая газетами, не всколыхнула весь мир, Ари Бен Канаан неожиданно перешел в атаку. Это уже не была игра в поживем увидим; ситуация с детьми вынуждала англичан принять четкое решение.
За борт «Исхода» вывесили огромную доску, на которой по английски, по французски и на иврите менялись надписи:
Голодовка, час 1…
Голодовка, час 15…
Двое мальчиков и пятнадцатилетняя девочка потеряли сознание; их положили на верхнюю палубу…
Голодовка, час 20…
Десять детей лежали без сознания на палубе.
– Ради Бога, Китти! Перестань ходить, сядь!
– Уже двадцать часов. До каких же пор это будет продолжаться? У меня просто не хватает духу пойти на набережную. Карен тоже лежит на палубе?
– Я сто раз говорил тебе: нет!
– У этих ребятишек вообще слабое здоровье, а тут еще две недели на проклятом судне. Это подорвало их последние силы.
Китти затянулась сигаретой и принялась нервно теребить волосы.
– Этот Бен Канаан просто зверь.
– Я много думал над этим, – сказал Марк, – очень много. Боюсь, нам никогда не понять того, что движет этими людьми. Ты когда нибудь была в Палестине? Это мертвая пустыня на юге, выветрившаяся степь посередине и сплошное болото на севере. Вонючая выжженная дыра, окруженная плотным кольцом смертельных врагов, которых не меньше пятидесяти миллионов. И все же они валят туда сломя голову. Они называют эту дыру Землей Обетованной, где течет молоко и мед… Они поют песни о брызгалках и оросительных каналах. Две недели назад я сказал Бен Канаану, что у евреев нет монополии на страдание, но теперь начинаю сомневаться. Ей богу, начинаю сомневаться. Какова же должна быть мера страдания, чтобы люди стали такими фанатиками!
– Не защищай его, Марк, не защищай, пожалуйста, этих сумасшедших…
– Ты подумай вот о чем. Без поддержки детей у Ари ничего бы не вышло. Они же – за него, безоговорочно.
– Это то и страшно, – ответила Китти. – Такая круговая порука… Они горой стоят друг за друга.
Зазвонил телефон. Марк поднял трубку, послушал и положил ее на рычаг.
– Что случилось? Что случилось, Марк?
– На палубу снова вынесли детей, потерявших сознание. Человек пять шесть.
– А… Карен?
– Не знаю. Пойду погляжу.
– Марк!
– Что?
– Я хочу на «Исход».
– Это невозможно.
– Я больше не могу, – прошептала она.
– Если ты это сделаешь, ты пропала.
– Нет, Марк… тут что то другое. Мне только узнать, что она жива и здорова. Клянусь тебе, что справлюсь с собой. Я хорошо это знаю. Но сидеть так, сложа руки, и знать, что она там умирает… Нет, на это у меня нет сил.
– Если мне даже удастся уговорить Бен Канаана, тебя все равно не пустят англичане.
– Ты должен, – настаивала она. – Ты должен.
Она встала спиной к двери и загородила ему дорогу. Ее лицо выражало твердую решимость. Марк опустил глаза.
– Постараюсь, – сказал он.
Голодовка, час 35…
Перед посольством Великобритании в Париже и в Риме начались бурные демонстрации протеста. Возмущенные ораторы решительно требовали выпустить «Исход» в море. В Париже полиции пришлось пустить в ход слезоточивые газы. В Копенгагене, в Стокгольме, в Брюсселе, в Гааге тоже устраивали демонстрации. Но там они проходили более спокойно.
Голодовка, час 38…
На Кипре стихийно возникла всеобщая забастовка протеста. Транспорт замер, закрылись магазины, порты, театры и рестораны. Фамагуста, Никосия, Ларнака и Лимасол словно вымерли.
Голодовка, час 40…
Ари Бен Канаан не сводил глаз со своих помощников.
Зеев, крестьянин из Галилеи, заговорил первым.
– Я солдат. Не могу стоять и смотреть, как дети умирают с голоду.
– В Палестине, – резко оборвал его Ари, – ребята не старше их уже воюют.
– Одно дело воевать и совсем другое – умирать здесь с голоду.
– Это та же борьба, только в другой форме, – ответил Ари.
Иоав Яркони знал Ари много лет, они вместе воевали…
– Я никогда не шел против тебя, Ари. Но в ту минуту, когда, не приведи Господь, кто нибудь из детей умрет, затея обернется бумерангом против нас.
Ари посмотрел на капитана судна, американца Хэнка Шлосберга. Хэнк пожал плечами.
– Вы здесь начальник, Ари, но судовая команда начинает нервничать. Об этом в договоре нет ни слова.
– Другими словами, – сказал Ари, – вы хотите сдаться.
Молчание в ответ подтвердило его догадку.
– Давид, а ты? Ты еще ничего не сказал.
Давид был ученым и хорошо разбирался в Священном писании. Он ближе стоял к Богу и поэтому пользовался особым уважением.
– Шесть миллионов евреев погибли в газовых камерах, не зная, за что, – начал он. – Нас всего триста. Если мы погибнем, то будем хорошо знать, во имя чего. И весь мир будет знать тоже. Когда две тысячи лет назад мы были нацией и боролись против римского и греческого порабощения, у нас установилась традиция драться до последнего. Так было в Арбеле и Иерусалиме, в Бейтаре и Геродиуме. Массаду обороняли четыре года, а когда римляне наконец ворвались в крепость, они всех застали мертвыми. Никогда ни один народ не дрался за свою свободу так, как наш. Мы гнали со своей земли римлян и греков, пока нас самих не рассеяли по всему свету. За последние две тысячи лет нам нечасто приходилось бороться как нации. Но когда мы поднялись в варшавском гетто, то остались верны древней традиции. Сойдя с этого судна и добровольно вернувшись за колючую проволоку, мы предадим своего Бога.
– Вопросы будут? – спросил Ари.
Голодовка, час 42…
В синагогах Соединенных Штатов, Южной Африки, Англии состоялись массовые молебны. Во многих христианских церквях молились о спасении детей с «Исхода».
Голодовка, час 45…
В Аргентине евреи объявили пост в знак солидарности с детьми «Исхода».
Голодовка, час 47…
Уже темнело, когда Китти поднялась на борт «Исхода». Запах стоял невыносимый. По всей палубе, в спасательных лодках, у палубных построек лежали дети. Они не шевелились, чтобы не тратить последних сил.
– Я хочу осмотреть всех потерявших сознание, – сказала она.
Давид повел ее на верхнюю палубу, где в три ряда лежали шестьдесят детей. Он опускался на колени, поднося фонарь к лицам, а Китти передвигалась от одного к другому, щупая им пульс и поднимая веки. Несколько раз она едва не теряла сознание, когда поворачивала к себе девочку, похожую на Карен.
Давид повел ее по тесной палубе. Приходилось шагать прямо через тела. Дети смотрели потухшими глазами. Лица были покрыты толстым слоем грязи, волосы нечесаны.
Давид повел ее по лестнице в трюм. Китти чуть не стошнило от ударившей в нос вони. Она различала в полумраке детей, лежавших вповалку в своих клетках.
На верхнем ряду нар дети тесно прижимались друг к другу. Китти нашла Карен в дальнем углу. Рядом с Карен дремал Дов. Они лежали на лохмотьях, пол был скользкий от грязи и сырости.
– Карен, – шепнула она. – Карен, это я, Китти.
Карен приподняла веки. Под глазами чернели круги, губы потрескались. У нее не было сил подняться.
– Китти?
– Да, это я.
Карен протянула руки, и Китти крепко обняла ее.
– Не уходи, Китти. Я боюсь.
– Я буду с тобой, – шепнула Китти, успокаивая девушку.
Она пошла в лазарет, посмотрела, что там осталось из лекарств, и вздохнула.
– Попробую что нибудь сделать, – сказала она Давиду. – Вы с Иоавом сможете помочь мне?
– Конечно.
– Некоторые дети в тяжелом состоянии. Придется делать холодные компрессы, чтобы согнать температуру. Их надо укрыть. Кроме того, все работоспособные должны взяться за уборку судна.
Китти вступила в лихорадочную борьбу со смертью. Но это было все равно что пытаться вычерпать океан наперстком. Пока она приводила в чувство одного ребенка, заболевали трое других. У нее не было ни лекарств, ни воды, вообще ничего. Единственное, что помогло бы – пищу, – Китти использовать не могла.
Голодовка, час 81…
Семьдесят детей лежали без сознания на раскаленной палубе «Исхода».
У английских солдат на набережной Кирении появились признаки неповиновения. Многие, рискуя попасть под военный трибунал, требовали, чтобы их заменили.
Голодовка, час 82…
Карен Хансен Клемент вынесли без сознания на верхнюю палубу.
Голодовка, час 83…
Китти вошла в рубку и в изнеможении упала на стул. Она проработала без перерыва тридцать пять часов и валилась с ног от усталости. Ари налил ей виски.
– Выпейте, – сказал он. – Вы то в голодовке не участвуете.
Китти проглотила виски и попросила еще. Вторая порция вернула ей силы. Она уставилась на Ари Бен Канаана. Какой он сильный. Осада на нем почти не отразилась. Китти смотрела в его холодные глаза и пыталась угадать, что Ари замышляет. Она спрашивала себя, испытывает ли Ари страх, знает ли вообще, что такое страх, озабочен ли, потрясен ли происходящим.
– Я рассчитывал, что вы придете ко мне гораздо раньше, – сказал он.
– Не стану вас просить, Ари. Но, Господи, надо ли так?.. Там, на палубе, дети на пороге смерти. Я просто докладываю, как добросовестный пальмахник. Они вот вот умрут. Каковы будут указания?
– Меня столько оскорбляли, Китти, что я не обращаю на это внимания. Кстати, ваши гуманные чувства продиктованы заботой обо всех детях или только о ком нибудь одном?
– Вы не имеете права задавать мне этот вопрос.
– Вы хотите спасти жизнь одной девочки. А мне нужно спасти жизнь четверти миллиона людей.
Она поднялась.
– Я пойду работать, Ари. Но скажите: вы ведь знали, отчего мне так хотелось попасть на «Исход». Почему же разрешили?
Он повернулся спиной и взглянул на море, где стояли на вахте крейсер и миноносец.
– Может быть, потому, что мне хотелось видеть вас.
Голодовка, час 85…
Генерал Кларенс Тевор Браун ходил по кабинету Сазерленда. Дым сигар заполнял комнату. Тевор Браун несколько раз останавливался и смотрел в окно в сторону Кирении.
Сазерленд выбил трубку, взглянул на бутерброды на чайном столике.
– Присядьте, сэр Кларенс, выпейте чаю.
Тевор Браун посмотрел на часы и вздохнул. Он сел, взял бутерброд, оглядел его, откусил кусочек, но тут же швырнул еду на стол.
– Мне совестно есть сейчас, – сказал он.
– Да, эта история не для тех, у кого есть совесть, – ответил Сазерленд. – Две войны, одиннадцать должностей за рубежом, шесть наград, три ордена. А оборвала карьеру кучка безоружных детей. Блестящий конец для тридцатилетней службы, не так ли, сэр Кларенс?
Тевор Браун опустил глаза.
– Я знаю, вам нужно поговорить со мной, – сказал Сазерленд.
Тевор Браун налил себе чаю.
– Послушайте, Брюс. Если бы по мне…
– Чепуха, сэр Кларенс. Вы тут ни при чем. Это не вы, а я должен чувствовать себя неловко. Я ведь подвел вас. – Сазерленд поднялся. – Я устал. Ужасно устал.
– Мы добьемся для вас полной пенсии, а отставка пройдет без шума. Можете положиться на меня, – сказал Тевор Браун. – Послушайте, Брюс. По дороге сюда я остановился в Париже и долго беседовал с Недди. Рассказал ей о ваших трудностях. Старик, если вы будете действовать умно, то сможете сойтись с ней опять. Недди рада вернуться, а вам она теперь понадобится.
Сазерленд покачал головой.
– Между нами все кончено. Если нас и связывало что нибудь раньше, так это была моя служба в армии. Только на этом держался наш брак.
– У вас есть другие планы?
– Со мной что то произошло здесь на Кипре, в особенности за последние недели. Можете не верить, но я не считаю, что потерпел поражение. Наоборот, у меня такое чувство будто я выиграл что то очень важное. Нечто такое, что я давным давно потерял.
– А именно?
– Правду. Помните день, когда я согласился на эту должность? Вы сказали тогда, что единственное царство, где правят добро и справедливость, это Царствие Небесное, а на земле правит нефть.
– Очень хорошо помню, – сказал Тевор Браун.
– Так вот, – продолжал Сазерленд. – Я много думал об этом с тех пор, как началась история с «Исходом». Всю жизнь я знал, что такое правда, и умел отличить добро от зла. Большинство людей это умеет. Но знать, где правда, это одно… А вот жить по правде, создавать Царствие Небесное на земле – это совсем другое. Как часто приходится делать в жизни вещи, о которых знаешь, что они постыдны, и все таки делаешь, потому что того требуют твои интересы. Как я всегда восхищался теми немногими, кто умел постоять за свои убеждения, хотя бы это и угрожало позором, пытками и даже смертью. Как чудесно должно быть ощущение душевного покоя, которое испытывают они. Ощущение, которое мы, обыкновенные смертные, никогда не узнаем. Возьмите Ганди… Я поеду в ту дыру, которую эти евреи называют Обетованной Землей. Я хочу посмотреть на Галилею, Иерусалим… на все это.
– Завидую вам, Брюс.
– Может быть, я поселюсь где нибудь в окрестностях Сафеда или на Канаанской горе.
В кабинет вошел майор Алистер. Он был бледен, его рука дрожала, когда он протянул Тевор Брауну бумагу. Тевор Браун читал бумагу, перечитывал и не мог поверить своим глазам.
– Да смилуется Господь над всеми нами! – прошептал он и протянул бумагу Сазерленду.
Экстренно
Ари Бен Канаан, представитель «Исхода», заявил, что, начиная с завтрашнего дня, десять добровольцев будут ежедневно в полдень лишать себя жизни на капитанском мостике на виду у британского гарнизона. Эти акции протеста будут продолжаться до тех пор, пока «Исход» не получит разрешения сняться с якоря.
Бредшоу в сопровождении Хамфри Кроуфорда и еще нескольких помощников оставил Лондон и направился в мирную тишину своего небольшого загородного дома. До начала самоубийств на «Исходе» осталось 14 часов.
Он сильно сплоховал в этом деле. Во первых, не учел решимости и упрямства людей на борту. Во вторых, недооценил размеры шумихи, которая поднялась во всем мире. И главное, дал захватить себя врасплох, так что теперь Бен Канаан попросту навязывал ему решение. Бредшоу был упрям как бык, но он умел проигрывать, и теперь лихорадочно искал какой нибудь компромисс, чтобы выйти из этой истории с честью.
Он попросил Кроуфорда и его помощников обратиться по телеграфу и телефону к еврейским лидерам Англии, Палестины и Соединенных Штатов. Палестинцы в особенности могли повлиять на Бен Канаана. В крайнем случае они могли бы добиться отсрочки, во время которой Бредшоу нашел бы компромисс. Если только удастся уговорить Бен Канаана пойти на переговоры, уж он, Бредшоу, сумеет договориться. Через шесть часов пришел ответ от еврейских лидеров. Они в голос заявили, что вмешиваться не намерены.
Бредшоу тут же связался с Кипром. Он велел Тевор Брауну передать на «Исход», что английское правительство разрабатывает компромиссное решение, и потребовал отсрочки самоубийств хотя бы на двадцать четыре часа.
Тевор Браун немедленно выполнил указание и вскоре передал в Лондон ответ Бен Канаана.
Срочно
Бен Канаан ответил, что в переговоры не вступит. Он заявил: либо «Исход» выйдет в плавание, либо нет. Он также поставил условием полную амнистию для всех агентов, прибывших из Палестины и ныне находящихся на борту. В заключение Бен Канаан сказал: «Отпусти народ мой».
Тевор Браун
Сесиль Бредшоу не смог заснуть в эту ночь. Он, не останавливаясь, метался по комнате. До момента, когда дети на «Исходе» совершат самоубийства, оставалось немногим более шести часов. У него самого, следовательно, оставалось всего три. Вот срок, за который нужно внести в правительство соответствующее решение. Никакого компромисса добиться не удалось.
Что он, безумец, этот Бен Канаан? Или просто хитрый, бессовестный игрок, который хладнокровно втягивает его в западню?
Отпусти народ мой!
Бредшоу медленно подошел к письменному столу и включил лампу.
«Ари Бен Канаан, представитель „Исхода“, заявил, что, начиная с завтрашнего дня, десять добровольцев будут ежедневно в полдень лишать себя жизни…»
Бумага выпала у него из рук.
На столе лежали официальные ноты от нескольких европейских и американских правительств. В них выражалась тревога по поводу тупика, в который зашло дело с «Исходом». С другой стороны, тут же находились ноты от арабских правительств, в которых говорилось, что разрешение «Исходу» следовать в Палестину будет рассматриваться как вызов, брошенный их странам и каждому арабу в отдельности.
Сесиль Бредшоу растерялся. Последние несколько дней он жил как в аду. Когда же все это началось? Тридцать лет он успешно разрабатывал политическую линию на Ближнем Востоке и вдруг попал в безвыходное положение из за жалкого невооруженного транспортного судна.
Каким образом он оказался в палачах? Никто не посмел бы обвинить его в антисемитизме. В глубине души Бредшоу восхищался палестинскими евреями, понимал их стремление вернуться на родину. Он не без удовольствия схлестывался с сионистами на всевозможных конференциях, отдавая должное натиску их блестящих ораторов, и при этом верил, что в интересах Англии надлежит держать сторону арабов. Еврейское население подмандатной территории достигло полумиллиона, и арабы утверждали, что британцы нарочно насаждают среди них чужаков.
Все эти годы Бредшоу был честен с самим собой. Что же случилось теперь? Он представил, что на борту судна находятся его собственные внуки. Бредшоу знал Библию не хуже любого другого англичанина и, как все англичане, относился к ней с почтением, хотя и не был религиозен. Могло ли оказаться, что дети на «Исходе» движимы некой сверхъестественной силой? Нет, он – реалист и дипломат, и он не верит во всякую чертовщину.
У него армия, флот, он в два счета может покончить с «Исходом» и с прочими незаконными иммигрантами. Но вот беда: он никак не может решиться на это!
А разве египетский фараон не был силен? По лицу Бредшоу струился пот. Все это чепуха, он просто устал Слишком велико напряжение. Какое безумие!
Отпусти народ мой!
Бредшоу прошел в библиотеку, достал Библию и начал лихорадочно листать страницы Исхода, где говорилось о десяти казнях, ниспосланных Богом на Египет.
Неужели он – фараон? Неужели он навлекает проклятие на Великобританию? Бредшоу вернулся к себе, попытался прилечь, но в его мозгу началась какая то дикая пляска… отпусти народ мой… отпусти…
– Кроуфорд! – завопил он. – Кроуфорд!
Кроуфорд вбежал в комнату, застегивая на ходу халат.
– Вы меня звали?
– Кроуфорд! Немедленно свяжитесь с Тевор Брауном. Передайте ему… передайте ему, пусть отпускает «Исход» в Палестину.